Текст книги "Бартек-победитель"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Но в этом отчаянии слышится ропот нетерпенья и бешенства. Если бы им приказали идти вперед, они ринулись бы как буря. Им уже не стоится на месте. Какой-то солдат, сорвав с головы фуражку, изо всей силы швыряет ее оземь:

– Эх! Двум смертям не бывать!

При этих словах Бартек испытывает такое облегчение, что почти перестает бояться. Раз двум смертям не бывать, то, собственно говоря, о чем тут особенно беспокоиться? Эта мужицкая философия лучше всякой другой, так как придает бодрости человеку Бартек и прежде знал эту истину, но ему приятно было ее еще раз услышать, тем более что битва стала превращаться в побоище. Вот полк, не сделавший ни одного выстрела, уже наполовину уничтожен Солдаты из других разбитых полков бегут беспорядочными толпами, – и только они, эти мужики из Гнетова, Большой Кривды, Малой Кривды и Убогова, сдерживаемые железной прусской дисциплиной, еще стоят Но в их рядах уже чувствуется некоторое колебание Еще минута, и оковы дисциплины порвутся Земля под ногами становится мягкой и скользкой от крови, и ее сырой запах смешивается с удушливым запахом гари. Местами ряды уже не могут сомкнуться; им мешают горы трупов. У ног людей, которые еще стоят, лежат другие люди – в крови, в предсмертных судорогах или безмолвии смерти. Груди не хватает воздуха. В рядах поднимается ропот:

– На бойню привели!

– Никто живым не уйдет!

– Still, polnisches Vieh!* – отозвался голос офицера.

______________

* Молчать польские скоты! (нем.).

– Тебе-то хорошо за моей спиной...

– Steht der Kerl da!*

______________

* Смирно, ты там! (нем.).

Вдруг раздается чей-то голос:

– Под твою защиту...

А Бартек подхватывает:

– Отдаем себя, пресвятая богородица!

И вскоре хор польских голосов уже взывает к Ченстоховской божьей матери:

– Моления наши не отвергни!..

А из-под ног им вторят стоны: "О Мария! Мария!" И матерь божия, верно, услышала их, потому что в ту же минуту на взмыленном коне подлетел адъютант. Раздается команда: "В атаку! Ура! Вперед!" Гребень штыков внезапно опускается, ряды вытягиваются в длинную линию и бросаются к холму искать штыками врагов, которых не могли найти глаза. Однако от подошвы холма наших героев отделяет не менее двухсот шагов, и это расстояние нужно преодолеть под убийственным огнем... Не погибнут ли они все до одного, не побегут ли вспять? Погибнуть они могут, но отступать не станут: пруссаки знают, что нужно играть этим польским мужикам во время атаки. Среди грохота орудий и ружейного огня, среди дыма, сумятицы и стонов громче труб и рожков несется в небо гимн, от звуков которого каждая капля крови так и бурлит в их груди. "Ура! – отвечают Матеки. – "Пока мы живем"*. Их охватывает воинственный пыл, лица их горят. Они несутся, как буря, по грудам человеческих и конских трупов, через горы разбитых пушек, гибнут, но идут вперед с криком и пением. Вот они уже добежали до виноградников и скрылись в их зелени. Только песня гремит да изредка блеснет штык. Вверху огонь бушует все сильней. А внизу продолжают играть рожки. Залпы французов становятся все чаще, все лихорадочней, как вдруг...

______________

* Вторая строка польского национального гимна "Еще Польша не погибла".

Вдруг все смолкает.

Тогда внизу старый боевой волк Штейнмец закуривает фарфоровую трубку и говорит довольным тоном:

– Им только это заиграй! Дошли молодцы!

Через несколько минут одно из гордо развевавшихся трехцветных знамен подпрыгивает кверху, потом склоняется и падает...

– Эти не шутят! – говорит Штейнмец. Трубы снова играют тот же самый гимн. Второй познанский полк идет на подмогу первому.

В виноградниках – штыковой бой.

А теперь, Муза, воспой моего Бартека, чтоб узнали потомки о его подвигах. Страх, нетерпение, отчаяние слились в его сердце в одно чувство бешенства, а когда он услышал гимн, каждая жилка в нем напряглась, как железная проволока. Волосы у него стали дыбом, перед глазами замелькали искры. Он забыл обо всем на свете, забыл даже, что "двум смертям не бывать", и, сжав ружье могучими ручищами, бросился вместе с другими вперед. На бегу он раз десять спотыкался, разбил себе нос измазался весь землей и кровью, которая текла у него из носу, и, взбешенный, снова побежал вперед, ловя воздух раскрытым ртом. Он таращил глаза, чтоб увидеть в зелени хоть одного француза, как вдруг увидел сразу троих возле знамени. Это были тюркосы. Вы думаете, Бартек отступил? Нет! Теперь он бы и самого сатану схватил за рога! Он ринулся к ним; турки с воем бросились на него; два штыка, как два жала, вот-вот вонзятся ему в грудь, но тут мой Бартек как схватит ружье за ствол, словно шкворень, да как махнет раз, да еще раз... Только страшный крик раздался в ответ – и два черных тела в судорогах упали на землю.

Тогда к третьему, что держал знамя, подбежало на помощь с десяток тюркосов. Бартек, как фурия, бросился сразу на всех. Они выстрелили – что-то блеснуло, грохнуло, и в ту же минуту в клубах дыма заревел хриплый голос Бартека:

– Дали маху!

И опять его ружье описало страшный круг, и опять в ответ послышались вопли. Тюркосы в ужасе попятились при виде этого ошалевшего от бешенства великана, и, то ли это послышалось Бартеку, то ли они что-то кричали по-арабски, только ему показалось, что из их широких ртов вылетал крик:

– Магда! Магда!

– А, Магды вам захотелось! – завыл Бартек и одним прыжком очутился среди врагов.

К счастью, в эту минуту подоспели к нему на помощь Матеки, Войтеки и другие Бартеки. В винограднике завязался рукопашный бой, которому вторили треск ружей в свистящее дыхание сражающихся. Бартек бушевал, как ураган. Закопченный дымом, залитый кровью, похожий скорее на зверя, чем на человека, он, не помня себя, каждым ударом валил людей, ломал ружья, проламывал головы. Руки его двигались со страшной быстротой машины, сеющей гибель. Добравшись до знаменосца, он схватил его своими железными пальцами за горло. У знаменосца глаза вылезли на лоб, побагровело лицо, он захрипел и выпустил из рук древко.

– Ура! – крикнул Бартек и, подняв знамя, замахал им в воздухе.

Вот это-то подымающееся и опускающееся знамя видел снизу генерал Штейнмец.

Но мог он его видеть лишь одно мгновение, потому что уже в следующее Бартек этим самым знаменем раскроил чью-то голову в кепи с золотым шнурком.

Тем временем его товарищи бросились вперед.

Бартек на минуту остался один. Он сорвал знамя, спрятал его за пазуху и, схватив обеими руками древко, побежал вслед за своими.

Толпы тюркосов с диким воем бросились к орудиям, стоявшим на вершине холма, а за ними с криком бежали Матеки и, догнав, били их прикладами и штыками.

Зуавы, стоявшие у орудий, встретили тех и других ружейным огнем.

– Ура! – крикнул Бартек.

Мужики добежали до пушек. Возле них снова завязался рукопашный бой. В эту минуту на помощь первому подоспел второй познанский полк. Древко знамени в могучих ручищах Бартека превратилось в какой-то адский цеп. Каждый удар его расчищал широкую дорогу в сомкнутых рядах врага. Ужас охватил тюркосов и зуавов. Там, где дрался Бартек, они отступали. Через минуту Бартек сидел на пушке, как на гнетовской кобыле.

Но не успели солдаты заметить, что он взобрался на нее, как он уже оседлал вторую и свалил возле нее другого знаменосца.

– Ура, Бартек! – крикнули солдаты.

Победа была полная. Мужики захватили все орудия. Французская пехота бежала, но по другую сторону холма снова наткнулась на прусский отряд и сложила оружие.

Однако Бартек, преследуя противника, захватил и третье знамя. Надо было его видеть, когда он, усталый, облитый потом и кровью, пыхтя, как кузнечный мех, спускался вместе с другими с холма, неся на плечах три французских знамени. Французы! Тьфу! Плевать ему на них! Рядом с Бартеком шел исцарапанный, весь в ссадинах Войтек. Бартек сказал ему:

– Что ж ты болтал? Да это же дрянь просто: у них и силы-то никакой нет. Поцарапали нас с тобой, как котята, – вот и все. А их – чуть кого хватишь, глядь – из него уж и дух вон.

– Кто ж тебя знал, что ты такой вояка, – ответил Войтек, которого подвиги Бартека заставили смотреть на него другими глазами.

Но кто же не замечал этих подвигов! История, весь полк и большая часть офицеров с удивлен нем смотрели на этого огромного мужика с жидкими рыжими усами и вытаращенными глазами. "Ach Sie verfluchter Polacke!"* – сказал ему сам майор и дернул его за ухо, а Бартек от радости осклабился во весь рот. Когда полк снова выстроился у подошвы холма, майор показал его полковнику, а полковник – самому Штейнмецу.

______________

* Ах ты проклятый поляк! (нем.).

Тот осмотрел знамена и велел их спрятать, а потом принялся разглядывать Бартека. Наш Бартек снова стоит, вытянувшись в струнку, и держит ружье на-караул, а старый генерал смотрит на него и с удовольствием качает головой. Наконец, он что-то говорит полковнику. Отчетливо слышно слово: "унтер-офицер".

– Zu dumm, Excellenz!* – отвечает майор.

______________

* Слишком глуп, ваше превосходительство! (нем.).

– А вот увидим, – говорит его превосходительство и, повернув коня, подъезжает к Бартеку.

Бартек уже и сам не знает, что с ним делается. Вещь неслыханная в прусской армии: генерал разговаривает с рядовым! Его превосходительству это тем легче, что он умеет говорить по-польски. К тому же этот рядовой захватил три знамени и две пушки. – Ты откуда? – спрашивает генерал.

– Из Гнетова, – отвечает Бартек.

– Хорошо. Как тебя зовут?

– Бартек Словик.

– Менш, – переводит майор.

– Менс! – повторяет Бартек.

– А ты знаешь, за что бьешь французов?

– Знаю, вашство...

– Скажи!

Бартек, заикаясь, бормочет: "За... за..." – и замолкает. К счастью, ему вдруг приходят на память слова Войтека, и он, чтобы не сбиться, быстро выпаливает:

– За то, что они такие же немцы, только еще похуже, и стервы!

Старое лицо его превосходительства начинает подергиваться, словно его превосходительство сейчас изволит расхохотаться. Однако через минуту ею превосходительство обращается к майору и говорит:

– Вы были правы.

Мой Бартек, довольный собою, браво стоит навытяжку.

– Кто выиграл сегодня сражение? – снова спрашивает генерал.

– Я, вашство, – без малейшего колебания отвечает Бартек.

Лицо генерала снова подергивается.

– Правильно, правильно, ты! Ну, вот тебе награда...

Тут старый воин откалывает железный крест со своей груди, затем нагибается и прикалывает его к груди Бартека. Веселое настроение генерала передается по рангу полковнику, майорам, капитанам и так вплоть до унтер-офицеров. После отъезда генерала полковник со своей стороны дает Бартеку десять талеров, майор – пять и так далее. Все, смеясь, повторяют, что это он выиграл битву, вследствие чего Бартек чувствует себя на седьмом небе.

Странное дело. Один только Войтек не особенно доволен нашим героем.

Вечером, когда они оба сидят у костра и рот Бартека так же плотно набит колбасой, как сама колбаса горохом, Войтек говорит с укором:

– И глуп же ты, Бартек. Ох, как глуп!..

– А что? – прожевывая колбасу, мычит Бартек.

– Что ж ты, голова, наболтал генералу про французов, что они немцы?

– Да ведь ты сам говорил...

– Должен ведь ты понимать, что генерал и офицеры тоже немцы.

– Ну так что ж?

Войтек пришел в замешательство.

– А то, что раз они немцы, то не нужно им этого говорить, все-таки это нехорошо...

– Да ведь я про французов сказал, а не про них.

– Эх, да ведь когда...

Войтек вдруг оборвал свою речь. По-видимому, он хотел сказать что-то совсем другое: хотел объяснить Бартеку, что нельзя плохо отзываться о немцах при немцах, но у него запутался язык.

V

Немного времени спустя королевская прусская почта привезла в Гнетово следующее письмо:

"Да славится имя господа нашего Христа и его пречистой матери! Дражайшая Магда! Что у тебя слышно? Тебе-то хорошо в хате под периной, а я тут вовсю воюю. Стояли мы у большой крепости Мец, и была тут битва, и тут я так этих французов разделал, что вся инфантерия и артиллерия удивлялись. И сам генерал удивлялся и сказал, что я выиграл эту баталию, и дал мне крест. А теперь меня все офицеры и унтер-офицеры очень уважают и мало бьют по морде. Потом мы помаршировали дальше, и была другая баталия – забыл только, как это место называется – и я опять их разделал и взял четвертое знамя, а одного, самого главного, кирасирского полковника, повалил и забрал в плен. А когда наши полки будут отсылать домой, так мне унтер-офицер советовал, чтоб я написал "рекламацию" и остался в солдатах, потому что на войне только спать негде, зато жрешь сколько влезет и вино в этой стороне везде есть, потому что народ богатый. А потом мы жгли одну деревню, так ни детям, ни бабам спуску не давали, и я тоже. А костел сгорел дотла – они тоже католики, – и людей тоже сгорело немало. Теперь мы идем на самого ихнего царя, и война скоро кончится, а ты поглядывай за хатой и за Франеком, а в случае не доглядишь, я тебе бока наломаю, чтоб ты знала, что я за человек. Благослави тебя бог.

Бартоломей Словик".

Бартеку, очевидно, война пришлась по вкусу, и он теперь смотрел на нее как на подходящее для себя ремесло. Он стал самоуверен и шел теперь в бой, как прежде на какую-нибудь работу в Гнетове. На грудь его после каждого сражения сыпались медали и кресты, и, хоть в унтер-офицеры его и не произвели, однако все считали его первым солдатом в полку. Он был дисциплинирован и обладал слепой храбростью человека, который не сознает угрожающей ему опасности. Эта храбрость не вызывалась, как на первых порах, бешенством. Теперь ее источником были опыт и вера в себя. К тому же его могучее здоровье выдерживало любые трудности, походы и лишения. Люди вокруг него болели, тощали, ему одному все было нипочем; он только все более дичал и становился свирепым прусским солдатом. Теперь он не только бил французов, но и стал их ненавидеть. Изменились также и другие его понятия. Он превратился в солдата-патриота и слепо боготворил своих начальников. В следующем письме он писал Магде:

"Войтека разорвало пополам, но на то и война, понятно? А был он дурак, потому что говорил, что французы – те же немцы, а французы – это французы, а немцы – наши".

Магда в ответ на оба письма изругала его на чем свет стоит.

"Дражайший Бартек, пред алтарем со мной венчанный, – писала она. Накажи тебя бог! Сам ты дурак, басурман, если вместе с колбасниками народ католический губишь. А того не понимаешь, что колбасники-то лютеранской веры, а ты, католик, им помогаешь. Понравилось тебе воевать, бродяга, потому что можно бездельничать да драться, пьянствовать и других обижать, постов не блюсти и костелы жечь. Чтоб тебя на том свете в аду хорошенько поджарили за то, что ты этим бахвалишься и не разбираешь ни старых, ни малых. Вспомни, баран ты этакий, что в святой вере нашей золотыми буквами написано про польский народ от сотворения мира и до страшного суда: в тот день господь всемогущий не будет милостив к таким скотам, как ты, а потому и опомнись, турка ты этакий, пока я тебе башку не проломила. Посылаю тебе пять талеров, хоть мне тут трудно и помочь некому, а хозяйство идет плохо. Обнимаю тебя, дражайший Бартек.

Магда".

Мораль, заключавшаяся в этом письме, произвела на Бартека весьма слабое впечатление. "Ничего баба в службе не смыслит, – думал он, – а туда же суется". И воевал по-старому. Отличался он чуть ли не в каждом сражении, так что в конце концов на него обратили внимание люди поважнее Штейнмеца. Когда же потрепанные познанские полки были отправлены в глубь Германии, он по совету унтер-офицера подал "рекламацию" и остался в строю. Таким образом он очутился под Парижем.

Письма его теперь были полны презрения к французам. "В каждой битве они улепетывают, как зайцы", – писал он Магде. И писал правду. Но осада пришлась ему не по вкусу. Под Парижем приходилось по целым дням лежать в траншеях, слушать орудийную пальбу, частенько рыть окопы и мокнуть. А главное, было жаль прежнего полка. В том, куда его перевели в качестве добровольца, его окружали по большей части немцы. По-немецки он немного болтал и раньше, когда работал на фабрике, но, как говорится, с пятого на десятое. Теперь он стал делать быстрые успехи. Тем не менее в полку его звали ein polnischer Ochs, и только кресты и страшные кулаки защищали его от обидных шуток. Но после нескольких сражений он приобрел уважение новых товарищей и мало-помалу начал сживаться с ними. В конце концов его стали считать своим, так как он прославил весь полк. Бартек счел бы себя оскорбленным, если б кто-нибудь назвал его немцем, но сам он себя звал, в отличие от французов, "ein Deutscher"*. Ему казалось, что это совсем разные понятия, к тому же он не хотел, чтобы его считали хуже других. Но вот произошел случай, который мог бы заставить Бартека сильно призадуматься, если бы это не было так трудно для его геройского ума. Однажды несколько команд из его полка было послано против вольных стрелков: устроили засаду – и стрелки в нее попались. На этот раз Бартек не увидел красных шапок, бросавшихся врассыпную при первых же выстрелах; отряд состоял из старых солдат, остатков какого-то иностранного легиона. Оказавшись окруженными со всех сторон, они отчаянно защищались и, наконец, ринулись на пруссаков, чтобы штыками расчистить себе путь через кольцо врагов Дрались они с таким ожесточением, что часть их пробилась сквозь вражеские ряды. Остальные не сдавались живыми, зная, какая участь ожидает вольных стрелков. Отряд, в котором был Бартек, взял в плен только двоих. Вечером их поместили в сторожке лесника. Поутру их должны были расстрелять. Несколько солдат поставили у дверей, а Бартек должен был находиться внутри сторожки у разбитого окна, вместе со связанными пленниками.

______________

* Немец (нем.).

Один из них был уже немолодой человек, с седеющими усами и безучастным выражением лица; другому на вид было лет двадцать с небольшим: светлые усики чуть пробивались на его нежном, почти девичьем лице.

– Вот и конец, – сказал младший, – пуля в лоб – и конец.

Бартек вздрогнул так, что даже ружье звякнуло у него в руке: юноша говорил по-польски.

– Мне-то все равно, – равнодушно сказал старший, – клянусь богом... все равно. Я уже столько натерпелся, что с меня довольно.

У Бартека под мундиром сердце билось все сильней.

– Пойми, – продолжал старший, – нам уже спасения нет. Если тебе страшно, думай о чем-нибудь другом либо ложись спать. Жизнь – подлая штука! А мне, как бог свят, все равно.

– Мне матери жаль! – глухо ответил младший.

И, очевидно, желая заглушить волнение или обмануть самого себя, он принялся насвистывать, но вдруг перестал и воскликнул с глубоким отчаянием:

– Черт бы меня побрал! Я даже не простился с нею!

– Ты, что же, убежал из дому?

– Да. Я думал: немцев побьют, познанцам легче будет.

– И я так думал. А теперь...

Старший махнул рукой и что-то тихо прибавил, но его последние слова заглушило завывание ветра. Ночь была холодная. Время от времени налетал порывами мелкий дождик. Кругом стоял лес, черный, как траурный креп. По углам сторожки свистел ветер и, словно пес, завывал в трубе. Лампу, чтоб не задуло, повесили высоко над окном, и мигающий огонек освещал почти всю сторожку, но Бартек, стоявший у самого окна, оставался в тени.

И, может быть, лучше, что пленные не видели его лица. С мужиком творилось что-то странное. Сначала его охватило удивление, и он вытаращил глаза на пленников, стараясь понять, что они говорят. Значит, они пришли бить немцев, чтобы познанцам стало легче, а он бил французов, чтобы познанцам стало легче. И этих вот обоих утром расстреляют! Что же это? Как же в этом разобраться? А что, если заговорить с ними? Если им сказать, что он их земляк, что ему их жалко? Вдруг что-то сдавило ему горло. Но что он им скажет? Спасет их, что ли? Тогда и его расстреляют! Беда! Что же это с ним делается? Жалость душит его так, что он не может устоять на месте.

Страшная тоска нападает на него, откуда-то издалека, из Гнетова. Неведомый гость в солдатском сердце – сострадание – кричит ему прямо в душу: "Бартек! спасай своих, ведь это свои!", а сердце рвется домой, к Магде, в Гнетово, и так рвется, как никогда. Довольно с него и Франции, и войны, и сражений! Все явственней слышится голос: "Бартек! Спасай своих!" Эх, провались совсем эта война! За разбитым окном чернеет лес, шумят, как в Гнетове, сосны, и в этом шуме звучат слова: "Бартек! Спасай своих!"

Что ему делать? Убежать с ними в лес, что ли?

Все, что привила ему прусская дисциплина, содрогается при этой мысли... Во имя отца и сына! Ему, солдату, дезертировать? Никогда!

Между тем лес шумит все громче, все заунывнее свищет ветер.

Вдруг старший пленный говорит:

– А ветер-то, как у нас осенью...

– Оставь меня в покое, – удрученно отвечает младший.

Однако через минуту он сам несколько раз повторяет:

– У нас, у нас, у нас! Боже мой! Боже мой!

Глубокий вздох сливается со свистом ветра, и пленники снова лежат молча...

Бартека начинает трясти лихорадка.

Хуже всего, когда человек не отдает себе отчета в том, что с ним происходит. Бартек ничего не украл, но ему кажется, будто он украл что-то и боится, как бы его не поймали. Ничто ему не угрожает, но он чего-то ужасно боится. Ноги у него подгибаются, ружье валится из рук, что-то душит его, точно рыдания. О чем? О Магде или о Гнетове? О том и другом, но и младшего пленника ему так жаль, что он не может совладеть с собой.

Минутами Бартеку кажется, что он спит. Между тем непогода на дворе все усиливается. В свисте ветра все чаще слышатся странные восклицания и голоса.

Вдруг у Бартека волосы встают дыбом. Ему чудится, что в глубине сырого темного бора кто-то стонет и повторяет: "У нас, у нас, у нас!"

Бартек вздрагивает у ударяет прикладом об пол, чтобы очнуться.

Как будто он пришел в себя... Он оглядывается: пленники лежат в углу, мигает лампа, воет ветер, – все в порядке.

Свет падает теперь прямо на лицо молодого пленника. Оно совсем как у ребенка или девушки. Но закрытые глаза и солома под головой придают ему вид покойника.

С тех пор как Бартек называется Бартеком, никогда он не испытывал такой жалости. Что-то явственно сжимает ему горло, его душат рыдания.

Между тем старший пленник с трудом поворачивается на бок и говорит:

– Покойной ночи, Владек.

Наступает тишина. Проходит час, и с Бартеком в самом деле творится что-то неладное. Ветер гудит, словно гнетовский орган. Пленники лежат молча. Вдруг младший, с усилием приподнявшись, зовет:

– Кароль!

– Что?

– Спишь?

– Нет

– Знаешь, я боюсь... говори, что хочешь, а я буду молиться.

– Молись!

– Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое, да приидет царствие твое...

Рыдания заглушают слова молодого пленника... Но вот снова слышится его прерывающийся голос:

– Да будет... воля... твоя!..

"Господи Иисусе! – стонет что-то в груди у Бартека. – Господи Иисусе!"

Нет, он не выдержит больше! Еще минута – и он крикнет: "Панич, да ведь я польский мужик!" А потом через окошко... в лес... Будь что будет!

Вдруг в сенях раздаются мерные шаги. Это патруль, с ним унтер-офицер. Сменяют караул.

На другой день Бартек с утра был пьян. На следующий день – тоже.

* * *

Потом были новые походы, стычки, передвижения... И мне приятно сообщить, что наш герой пришел в равновесие. После той ночи у него появилось только маленькое пристрастие к бутылке, в которой всегда можно найти вкус, а подчас и забвение. Впрочем, в сражениях он стал еще более свирепым. Победа шла по его следам.

VI

Снова прошло несколько месяцев. Была уже середина весны. В Гнетове вишни в садах стояли усыпанные белым цветом, а поля сплошь зазеленели молодыми всходами. Однажды Магда, сидя перед хатой, чистила к обеду мелкий поросший картофель, скорей пригодный для скотины, чем для людей. Но была весна, и нужда уже заглянула в Гнетово. Это было видно и по лицу Магды, почерневшему и полному заботы. Быть может, чтобы отогнать ее, баба, полузакрыв глаза, напевала тонким протяжным голосом:

Ой, мой Ясек на войне!

Ой, письмо он пишет мне.

Ой, и я пишу ему!

Ой, я женка ведь ему.

Воробьи на черешнях чирикали так, словно хотели ее заглушить, а она, не прерывая песни, задумчиво поглядывала то на собаку, спавшую на солнце, то на дорогу, пролегавшую мимо хаты, то на тропинку, бежавшую через огород и поле. Может, потому поглядывала Магда на тропинку, что вела она прямиком к станции, и так судил бог, что в этот день она поглядывала на нее не напрасно. Вдали показалась какая-то фигура; баба приложила руку козырьком ко лбу, но ничего не могла разглядеть: солнце слепило глаза. Проснулся Лыска, поднял голову и, отрывисто тявкнув, принялся нюхать, насторожив уши и к чему-то прислушиваясь. В то же время до Магды донеслись неясные слова песни. Лыска вдруг сорвался и во весь дух помчался к приближавшемуся человеку. Магда слегка побледнела.

– Бартек или не Бартек?

И она вскочила так порывисто, что лукошко с картофелем полетело на землю; теперь уж не было никакого сомнения, – Лыска прыгал на грудь Бартеку. Баба бросилась вперед и от радости закричала что есть мочи:

– Бартек! Бартек!

– Магда! Это я! – ревел Бартек в кулак, как в трубу, и прибавлял шагу.

Он открыл ворота, задел за засов, чуть не свалился, покачнулся и упал прямо в объятия жены.

Баба затараторила:

– А я-то думала, уж не вернешься... Думала: убили его! Ну-ка, покажись! Дай насмотреться! Похудел-то как! Господи Иисусе! Ах ты бедняга!.. Милый ты мой!.. Воротился, воротился!

Она на минуту отрывала руки от его шеи и смотрела на него, потом снова обнимала.

– Воротился! Слава богу! Милый ты мой Бартек!.. Ну, что? Пойдем в хату... Франек в школе! Немец тут все допекает ребят. Мальчишка здоров. Только лупоглазый, как ты. Ох, давно бы тебе вернуться! Одной-то мне как управиться? Беда, прямо беда!.. Хата разваливается. В амбаре крыша течет. Ну, что? Ох, Бартек, Бартек! И как это я тебя еще вижу в живых! Сколько тут хлопот у меня было с сеном! Чемерницкие помогали! Да что толку! Ну как, ты-то здоров? Ох, и рада же я тебе! Как рада! Бог тебя уберег. Пойдем в хату. Господи ты боже! То ли это Бартек, то ли не Бартек! А это что у тебя? Господи!

Только теперь Магда заметила длинный шрам, тянувшийся через все лицо Бартека – от левого виска до подбородка.

– А ничего... Кирасир один меня смазал, ну да и я его... В больнице лежал.

– Господи Иисусе!

– Пустяки.

– И отощал же ты, как скелет.

– Ruhig*, – отвечал Бартек.

______________

* Здесь: вот еще (нем.).

Он был действительно худ, черен, оборван. Настоящий победитель! К тому же он еле держался на ногах.

– Да ты что? пьян?

– Ну вот... слаб еще.

Он был слаб, это верно! Но и пьян, так как при его истощении ему хватило бы и одной рюмки водки, а он выпил на станции целых четыре. Но зато дух и вид у него были как у настоящего победителя. Такого вида у него прежде никогда не бывало!

– Ruhig! – повторял он. – Мы кончили Krieg!* Теперь я пан, понятно? А это видишь? – тут он показал на свои кресты и медали. – Поняла, каков я? А? Links, rechts! Heu! Stroch!** Сено! Солома! Солома! Сено! Halt!***

______________

* Войну (нем.).

** Левой, правой! Сено! Солома! (нем.).

*** Стой! (нем.).

Последнее "halt" он крикнул так пронзительно, что баба отскочила на несколько шагов.

– Ты что, ошалел?

– Как поживаешь, Магда? Когда тебе говорят: как поживаешь, то значит, как поживаешь?.. А по-французски знаешь, дура?.. Мусью, мусью! Кто мусью? Я – мусью: Поняла?

– Да что с тобой?

– А тебе что за дело? Was?* Донэ динэ!** Понимаешь?

______________

* Что? (нем.).

** Дайте есть! (франц.).

На лбу Магды стали собираться тучи.

– Это ты по-каковски болтаешь? Ты что же, совсем разучился по-польски? Ах ты колбасник! Верно я говорю! Что из тебя сделали?

– Дай поесть!

– Пошел в хату!

Всякая команда производила на Бартека неотразимое впечатление, которому он не мог противиться. Услышав "пошел!", он выпрямился, вытянул руки по швам и, сделав полоборота, зашагал в указанном направлении. На пороге опомнился и с удивлением посмотрел на Магду.

– Ну, что ты, Магда? Что ты?

– Пошел! Марш!

Он пошел в хату, но упал на самом пороге. Только теперь водка по-настоящему ударила ему в голову. Он запел и, озираясь по сторонам, стал искать в хате Франека. Даже сказал: "Morgen, Kerl!"*, хотя Франека не было. Потом расхохотался, сделал один чересчур большой шаг, два слишком маленьких, крикнул "ура" и повалился на постель. Вечером он проснулся трезвый, бодрый, поздоровался с Франеком и, выпросив у Магды несколько пфеннигов, предпринял триумфальный поход в корчму. Слава о доблестях Бартека опередила его: многие солдаты других рот того же полка вернулись в Гнетово раньше Бартека и всюду рассказывали о его подвигах под Гравелоттом и Седаном. Поэтому, когда разнеслась весть, что победитель в корчме, все прежние товарищи поспешили с ним повидаться.

______________

* Доброе утро, малец! (нем.).

И вот сидит Бартек снова за столом, но никто бы его теперь не узнал. Он, прежде такой смирный, стучит сейчас кулаком по столу, надувается словно индюк и словно индюк балбочет:

– А помните, ребята, когда я в тот раз французов разделал, что сказал Штейнмец?

– Еще бы не помнить!

– Болтали про французов, пугали, а они самый квелый народ. Was? Салат жрут, как зайцы, да и улепетывают не хуже зайцев. Пива – и того не пьют, одно только вино.

– Верно.

– Стали мы как-то жечь одну их деревню, а они руки этак сложили и кричат: "Питье, питье!"* По-ихнему, значит, они пить дадут, только не трогай. Но мы на это не пошли.

______________

* Рitie – жалость, сострадание (франц.).

– А понять можно, что они лопочут? – спросил молодой парень.

– Ты не поймешь – потому глуп, а я понимаю. Донэ дю пен!* – понимаешь?

______________

* Дайте хлеба! (франц.).

– Что это вы говорите?

– А Париж видели? Вот там были баталии, одна за другой. Только мы всякий раз их били. Нет у них настоящего начальства. Так люди говорят. Плетень-то, говорят, хорош, да колья плохи. И офицеры у них плохие и генералы плохие, а у нас хорошие.

Старый Мацей Кеж, умный гнетовский мужик, покачал головой:

– Ох, выиграли немцы войну, страшную войну выиграли, и мы им немало помогли, а какая нам от того прибыль – одному богу известно.

Бартек вытаращил на него глаза.

– Что это вы говорите?

– А то, что и прежде немцы нас ни во что ставили, а теперь так носы задирают, словно и бога чад ними нет. А будут еще хуже издеваться над нами, да уж и сейчас издеваются.

– Неправда! – изрек Бартек.

В Гнетове старик Кеж пользовался таким уважением, что вся деревня думала его головой и никто не смел ему перечить, но Бартек был теперь победитель и сам имел вес.

Тем не менее все посмотрели на него с удивлением и даже, пожалуй, с негодованием.