Текст книги "Наброски углем"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– А?

– Ох! Не могу, ведь как насмешил! – кричал ревизор, обращаясь к Скорабевскому.

– Не угодно ли сигару?

– А может быть, кофе?

– Ox! Нет, не могу, вот насмешил!

Смеялись из вежливости и почтения к ревизору и Скорабевские, хотя вынуждены были слушать этот рассказ слово в слово каждое воскресенье. Тем не менее все весело смеялись, как вдруг внизу послышался чей-то тихий, боязливый голос...

– Слава Иисусу...

Скорабевский поднялся и, подойдя к ступенькам, спросил:

– Кто там?

– Это я, Репиха.

– Чего тебе?

Репиха поклонилась настолько низко, насколько возможно было кланяться с ребенком на руках.

– К вашей милости пришла, пожалейте вы нас, сирот, не дайте в обиду!

– Оставьте вы меня хоть в воскресенье в покое! – прервал ее Скорабевский таким тоном, как будто она каждый день приставала к нему с просьбами. – Ты же видишь, что у меня гости; бросать мне их, что ли, ради тебя!

– Я подожду...

– Ну, и жди... не разорваться же мне!

С этими словами Скорабевский втиснул свою тушу обратно на веранду, а Репиха смиренно пошла к садовой ограде и стала терпеливо ждать. Но ждать ей пришлось долго. Господа были заняты разговором, и до нее то и дело доносился веселый смех, который до боли сжимал ее сердце: ей, бедной, было совсем не до смеха. Но вот вернулась с прогулки панна Ядвига со своим кузеном, а потом все ушли в комнаты. Солнце уже склонялось к западу. Наконец, на веранду вышел казачок Ясек, которого Скорабевский называл "Такой-сякой", и начал накрывать стол к чаю. Он переменил скатерть и расставил чашки, со звоном опуская в них ложечки. А Репиха все ждала и ждала. Она уже подумывала, не пойти ли ей пока домой и вернуться попозже, но боялась опоздать и, сев под забором, стала кормить ребенка. Ребенок насосался и уснул, но спал беспокойно: ему уже с утра нездоровилось. Да и Репиху тоже бросало то в жар, то в холод, и ломило все тело, но она ни на что не обращала внимания и терпеливо ждала. Наконец, совсем стемнело, на небе взошла луна. Стол был накрыт, на веранде горели лампы, а господа все еще не выходили к чаю, так как барышни играла на рояле. Репиха стала про себя читать молитву ангелу-хранителю, а потом размечталась о том, как их спасет пан Скорабевский. Как он это сделает, она, конечно, не знала, но была уверена, что такой пан, как он, знаком и с комиссаром и с начальником, а потому стоит ему только рассказать про все их беды, и – даст бог – все уладится. Если бы даже Золзикевич или войт вздумали ему противиться, уж пан-то нашел бы на них управу. "Всегда он был добрый и к людям жалостливый, так авось и меня так не оставит", – думала она. И она не ошибалась. Скорабевский действительно был добрый человек. Потом она вспомнила, что к ее мужу он был особенно милостив и, наконец, что ее покойница мать выкормила панну Ядвигу. Все эти мысли подействовали на нее успокоительно, и она приободрилась. "Пусть же люди говорят, что хотят, – думалось ей, – а как беда случится, куда же, как не в усадьбу?" То, что ей пришлось ждать уж несколько часов, казалось ей настолько естественным, что она даже не задумывалась об этом. Между тем господа вышли на веранду. Сквозь листву она видела, как барышня из серебряного чайника разливала чай, или, как говорила ее покойная мать, "этакую воду пахучую, от которой весь рот пропахнет". Потом все пили чай, разговаривали и весело смеялись. Тогда только Репихе пришло в голову, что в "господском сословии всегда счастливее живут, чем в простом", и, неизвестно почему, слезы опять потекли по ее щекам. Однако горечь эта скоро сменилась другим чувством: "Такой-сякой" стал подавать на стол одно за другим дымящиеся блюда, и Репиха вспомнила, что она голодна, потому что за обедом она ничего не могла взять в рот, а утром выпила только немного молока.

"Хоть бы косточки мне дали обглодать", – подумала она. Стоило только попросить, так не только дали бы ей косточки, но и накормили бы досыта – она это знала, но боялась беспокоить господ при гостях, чтобы барин не рассердился.

Наконец кончился и ужин. Ревизор сразу же уехал, а полчаса спустя и оба ксендза уселись в помещичью бричку. Репиха видела, как помещик подсадил каноника, и решила, что теперь самое удобное время подойти к нему...

Экипаж тронулся, барин вслед крикнул кучеру: "Посмей только вывернуть на плотине, я тебе выверну!" – потом поглядел на небо, как бы желая узнать, какова будет завтра погода, и, заметив белевшую в темноте рубаху Репихи, спросил:

– Кто там?

– Это я, Репиха.

– А, это ты! Ну, говори скорей, что тебе нужно: уже поздно.

Репиха опять рассказала все с начала до конца.

Скорабевский молча слушал, попыхивая трубкой, и, наконец, сказал:

– Дорогие мои, помог бы я вам с удовольствием, если бы не дал себе слова не вмешиваться в волостные дела. Раньше, конечно, было дело другое... а теперь – ни вы ко мне, ни я к вам... Теперь вы мои соседи – и баста!

– Да, я знаю, – дрожащим голосом ответила Репиха, – а все думала, может, пожалеете вы нас... – и голос ее оборвался.

– Все это очень хорошо, – сказал Скорабевский. – Но что же я могу сделать? Слова своего я из-за вас не нарушу, да и к начальнику ради вас не стану обращаться. Он уж и так жалуется, что я его постоянно беспокою своими делами. Что я хотел сказать? Опять вам повторяю, что ничего теперь у нас с вами нет общего. У вас есть волостной суд, а если там вам не помогут, то к начальнику вам дорога так же хорошо известна, как и мне. Вы теперь там даже больше значите, чем я. Это вам не прежнее время, голубушка. Ну! Ступай с богом.

– Спасибо и на этом, – чуть слышно проговорила Репиха, кланяясь барину в ноги.

Глава IX

Имогена

Выйдя из заключения, Репа отправился прямо в корчму, а не домой. Что же, ведь известно, что всякий мужик с горя пьет. Из корчмы, движимый той же мыслью, что и жена, он пошел к Скорабевскому и, как оказалось, сделал большую глупость.

В пьяном виде он не понимал, что говорит, и был чересчур настойчив. Когда пан Скорабевский изложил ему свой "принцип невмешательства", Репа не только не понял этого в высшей степени дипломатического принципа, но и со всей грубостью, свойственной мужикам, весьма непочтительно выразился о нем, за что его Скорабевский вышвырнул за дверь.

Вернувшись домой, он сам рассказал жене:

– Был я у барина.

– Что же, без толку?

– Поджечь бы их, собачьих детей! – и он стукнул кулаком по столу.

– Тише ты! Лучше скажи, что тебе сказал барин?

– Отослал меня к начальнику... Чтоб его...

– Ну вот, видно, придется теперь ехать в Ословицы.

– И поеду! Или уж выше пана никого нет на свете?

Удивительное дело! После своего визита в усадьбу Репа даже о писаре и о войте не отзывался с такой страстной ненавистью, как о пане Скорабевском. Войт и писарь здорово ему навредили, но он понимал, что им это так и полагается. А вот пан – это другое дело, пан мог его спасти и не захотел.

– Я и поеду, – подхватил Репа, – я ему покажу, что мы и без него не пропадем.

– Нет, уж сиди ты, горемыка, дома, лучше я поеду. Ты, как выпьешь, так сейчас нагрубишь начальству и еще хуже сделаешь.

Репа сначала было не соглашался, но к вечеру пошел в корчму "заморить червячка", на другой день опять; тогда жена, не говоря ни слова, оставила все на волю божью и в среду, взяв с собой ребенка, отправилась в Ословицы.

Лошадь нужна была в хозяйстве, и баба решила идти пешком. Вышла она из дому еще до восхода солнца, так как до Ословиц было более двадцати верст. Она надеялась, что встретит по дороге добрых людей, которые ее подвезут, но не встретила никого. Часу в девятом утра, устав, она села отдохнуть на опушке леса, съела краюшку хлеба и пару яиц, которые захватила с собой в кошелке, и продолжала свой путь. Солнце начало сильно припекать, а потому Репиха, увидев арендатора Гершека из Вжецёндз, который вез гусей на продажу, стала его просить подвезти ее до города.

– Ступай себе с богом, – отвечал Гершек, – здесь такой песок, что конь и меня одного еле тащит. Хотя... дашь злотый, тогда подвезу.

Репиха только теперь вспомнила, что у нее в узелке была всего одна трехкопеечная монета; она было хотела дать ее Гершку, но он засмеялся:

– Три копейки? Это тоже на земле не валяется, это тоже деньги. Ну-ну!

С этими словами он стегнул лошадь и поехал дальше. Между тем становилось все жарче, пот градом катился по лицу Репихи, но она, собрав все силы, продолжала идти и через час была в Ословицах.

Всякому, кто хорошо знает географию, известно, что, въезжая в Ословицы со стороны Бараньей Головы, нужно проехать мимо реформатской церкви, в которой раньше была чудотворная икона божьей матери и возле которой еще и поныне каждое воскресенье собирается целая вереница нищих, горланящих что есть мочи. Репиха пришла в будни и застала возле церкви всего лишь одного нищего; он высунул из-под лохмотьев голую ногу без пальцев, вытянул ее во всю длину и, держа в руке банку от ваксы, пел молитву пресвятой богородице.

Завидев прохожего, он переставал петь, но вытягивал дальше свою беспалую ногу и кричал так, словно с него кожу сдирали:

– Добрые люди! Подайте несчастному калеке! Дай вам бог доброго здоровья!

Разглядев его, Репиха развязала свой узелок и, вынув оттуда монету, подала ее нищему со словами:

– Найдешь пять грошей сдачи?

Она собиралась дать ему только грош, но нищий, почувствовав в своей руке деньги, не захотел уж с ними расставаться и давай ругаться:

– Для бога пожалела! Смотри, и он тебе пожалеет счастья. Убирайся ты к лешему, пока цела!

Репиха подумала: "Пусть уж берет во славу божию!" – и пошла дальше.

Придя на рынок, она испугалась. Легко попасть в Ословицы, но заблудиться в них еще легче. Шутка ли, такой город! В незнакомую деревню придешь – и то приходится спрашивать, где кто живет, что же говорить об Ословицах?

"Ох, заблужусь я тут, как в лесу", – подумала Репиха. Но ей ничего иного не оставалось, как спрашивать у прохожих. Про комиссара она скоро расспросила, но, подойдя к его дому, узнала, что тот уехал в губернию. Что же касается начальника, то ей сказали, что надо его искать в присутствии. А где же это присутствие?

Ох, и глупая же баба! Да здесь, в Ословицах, где же еще? И она пошла искать присутствие в Ословицах. Долго она его искала, смотрит: стоит зеленый дворец, громадный – просто страх берет, с орлом на воротах, а перед ним видимо-невидимо экипажей, бричек и тележек. Репиха подумала, что здесь ярмарка.

– А где же тут присутствие? – спросила она какого-то господина во фраке и низенько поклонилась ему.

– Ты ведь стоишь перед ним.

Она собралась с духом и вошла в здание. Смотрит: везде коридоры, а в них налево двери, направо двери и впереди двери, еще и еще, и на каждой какие-то буквы. Репиха перекрестилась и, робко отворив первую дверь, очутилась в громадной комнате, разделенной перегородками, как костел.

За перегородкой сидел какой-то господин во фраке с золотыми пуговицами и с пером за ухом, а перед ним толпилась целая куча господ. Господа все платили, платили, а тот, во фраке, только курил папиросы и писал квитанции, которые и отдавал господам. Как кто получит такую квитанцию, так сразу и уходит. Репиха подумала, что здесь, наверно, нужно платить, и пожалела о своих трех копейках, а затем с робостью подошла к загородке.

Но там никто на нее и не взглянул. Репиха стоит уже час; одни уходят, другие приходят, часы за перегородкой тикают, а она все стоит. Понемногу народу становилось все меньше, и, наконец, все разошлись. Чиновник сел за стол и начал писать. Тогда Репиха осмелилась и чуть слышно проговорила:

– Слава Иисусу.

– Чего тебе?

– Господин начальник!..

– Здесь касса.

– Господин начальник!..

– Говорят тебе, здесь касса.

– А начальник-то где?

Чиновник указал другим концом пера на дверь и пробормотал:

– Там.

Репиха снова очутилась в коридоре. Там... но где же, где же это "там"? Дверей всюду не сочтешь, а в какую идти? Народу множество, все снуют взад и вперед; наконец, видит: стоит в этой толпе мужик с кнутом, Репиха к нему:

– Отец!

– Чего тебе?

– Откуда вы?

– Из Вепжовиск, а что?

– Где тут начальник?

– Кто его знает!

Потом она спросила еще кого-то, с золотыми пуговицами, но уже не во фраке, а с продранными локтями. Тот даже не выслушал ее, а только буркнул:

– Некогда мне.

Репиха опять пошла в первую попавшуюся дверь; не знала она, бедняжка, что на этой двери было написано: "Вход посторонним воспрещается". К числу служащих она не относилась, а надписи, как я уже упомянул, не читала.

Она отворила потихоньку дверь – смотрит: пустая комната, под окном скамейка, на скамейке сидит какой-то человек и дремлет. Дальше дверь в другую комнату, а там расхаживают какие-то господа во фраках и мундирах.

Репиха подошла к тому, который дремал на скамейке. Его она меньше боялась: он ей показался попроще, да к тому же она заметила, что сапоги на нем были рваные.

Репиха дернула его за рукав.

Он вскочил и, только взглянув на нее, как крикнет:

– Нельзя! Пошла вон!

Бабенка – бежать, а он дал ей пинка и с силой захлопнул за ней дверь. Репиха в третий раз очутилась в том же самом коридоре.

Она села возле какой-то двери и с истинно крестьянским терпением решила здесь сидеть до конца света. "Может, кто и спросит меня", – думала она. Репиха не плакала, но поминутно терла глаза, потому что они у нее чесались, а коридор со всеми дверьми начал перед ней Кружиться.

Между тем люди мелькали мимо нее то направо, то налево, хлопали дверьми, громко разговаривали – словом, шум и гам был такой, как на ярмарке.

Наконец, господь все же смилостивился над ней. Мимо нее из дверей вышел степенный шляхтич, которого она не раз видела в костеле во Вжецёндзах. Наткнувшись на нее, он спросил:

– Ты что здесь сидишь, а?

– Я к начальнику.

– Так здесь же судебный пристав, а не начальник.

Шляхтич указал ей на дверь в глубине коридора.

– Вот там, где зеленая дощечка, поняла? Но теперь не ходи к нему: он занят. Поняла? Подожди лучше здесь, он должен пройти мимо.

И шляхтич пошел дальше, а Репиха посмотрела ему вслед, словно это был ее ангел-хранитель.

Однако ей пришлось еще долго ждать. Наконец, дверь с зеленой дощечкой с треском распахнулась, из нее вышел немолодой военный и быстро, шумно зашагал по коридору. Ох, вот уж по нем сразу можно было узнать, что это начальник, потому что за ним вприпрыжку семенило несколько просителей, забегая то с одной, то с другой стороны, причем до ушей Репихи долетали восклицания: "Господин начальник! Господин начальник, одно только словечко! Будьте так добры!" Но он их не слушал и шел дальше. У Репихи в глазах потемнело при виде его. "Да будет воля господня!" – промелькнуло у нее в голове; она вышла на середину коридора и, упав на колени, загородила ему дорогу.

Начальник посмотрел на нее и остановился, а за ним и вся его свита.

– Что тебе? – спросил он Репиху.

– Ясновельможный началь...

Она не могла продолжать: от испуга у нее пропал голос и онемел язык.

– Что тебе? – повторил начальник.

– Да... да... я... насчет солдатчины.

– Что ж, тебя, что ли, в солдаты забирают? – спросил начальник.

Просители, желая угодить начальнику, хором рассмеялись, но он попросил их замолчать, а потом нетерпеливо сказал Репихе:

– Говори же скорей, чего тебе надо, мне очень некогда.

Но от смеха этих господ Репиха окончательно потеряла голову и бессвязно забормотала:

– Бурак, Репа, Репа, Бурак... Ох!..

– Должно быть, напилась, – сказал один из присутствующих.

– Оставила язык дома, – прибавил другой.

– Да что же тебе нужно? – повторил начальник, выйдя из терпения. Пьяна ты, что ли?

– Господи Иисусе, пресвятая богородица! – простонала Репиха, чувствуя, что последняя соломинка спасения выскользает у нее из рук. – Ясновельможный господин началь...

Но он действительно был очень занят: в это время уже начался рекрутский набор, было много дела, кроме того, по своему положению он должен был дать бал в Ословицах, а эту женщину он все равно не мог понять, поэтому он махнул рукой и воскликнул:

– Все водка, водка! А ведь совсем еще молодая и красивая. – И потом, обернувшись к Репихе, прибавил таким тоном, что сна готова была сквозь землю провалиться: – Когда протрезвишься, обратись в волостной суд, а он пусть представит твою жалобу мне.

И поспешил дальше, а за ним и просители, повторяя:

– Господин начальник! Одно словечко, господин начальник! Будьте так милостивы, господин начальник!

Но вот коридоры опустели. Везде стало тихо, только ребенок Репихи стал громко кричать. Наконец, она очнулась точно после глубокого сна, встала, подняла ребенка и каким-то чужим голосом принялась его убаюкивать:

– А-а, а-а, а-а!

Потом вышла на улицу. Небо заволокло тучами, где-то вдалеке гремело. Было душно.

Что происходило в душе Репихи, когда она шла снова мимо реформатской церкви, возвращаясь в Баранью Голову, я не берусь описывать. Вот если бы панна Ядвига очутилась в подобном положении, тут уж я написал бы сенсационный роман, в котором доказал бы самым ярым позитивистам, что еще существуют на свете идеальные существа. Но панна сумела бы разобраться в своих впечатлениях. Душевная скорбь выразилась бы у нее в не менее скорбных, а вместе с тем гораздо более драматических словах и мыслях. Этот порочный круг, глубокое и мучительное ощущение беспомощности, бессилия и насилия, роль листочка, сметенного бурей, глухое сознание того, что спасения ждать неоткуда, – все это, несомненно, вдохновило бы панну Ядвигу на самый драматический монолог, который мне бы осталось только записать, чтобы завоевать себе славу. А Репиха что? Этот простой народ, когда страдает, только страдает – и больше ничего. Репиха в руках жестокой судьбы, которая беспощадно преследовала ее, выглядела так, как выглядит птица, замученная злым ребенком. Она шла куда глаза глядят, ветер гнал ее, пот стекал по лицу – вот и все. Время от времени заболевший ребенок, открыв ротик, дышал так, как будто умирал, а мать шептала ему: "Ясек, сыночек мой любимый!" – и прижимала губы к его пылающему лобику. Она миновала реформатскую церковь и вышла в поле, но вдруг остановилась: навстречу ей шел пьяный мужик.

Тяжелые тучи все ниже нависали в небе, и в них затаилось что-то грозное, словно надвигалась буря. Все чаще сверкали молнии, но мужик ни на что не обращал внимания. Полы его кафтана развевались на ветру, шапка сдвинулась набекрень, он шел, шатаясь из стороны в сторону, и горлачил:

Пошла Дода в огород

Пастернак копать,

А я Доду палкой в ногу

Дода удирать.

У дуду! У дуду!

Увидев Репиху, он остановился, раскинул руки и крикнул:

Ой, пойдем в лесочек,

Поцелуй разочек!

Он хотел ее облапить, но Репиха, испугавшись за себя и за ребенка, бросилась бежать. Мужик за ней, но спьяна не удержался на ногах и упал. Правда, он сразу же вскочил, но уже не пытался ее догнать, а схватил камень и с силой пустил ей вслед, так что в воздухе засвистело.

От внезапной жгучей боли в голове у Репихи потемнело в глазах, и она присела на землю. Однако, вспомнив о ребенке, побежала дальше. У креста бедняжка остановилась и, оглянувшись, увидела, что мужик был от нее на расстояния по меньшей мере полуверсты и, шатаясь, направлялся к городу.

В эту минуту она почувствовала что-то странно теплое. Она дотронулась рукой до шеи, посмотрела на пальцы и увидела кровь.

Опять у нее потемнело в глазах, и она лишилась чувств.

Очнулась она у подножия креста, на земле. Вдруг вдалеке показался кабриолет из Осцешина, он быстро приближался, и вскоре Репиха увидела молодого пана Осцешинского. С ним была гувернантка из усадьбы.

Осцешинский не знал Репихи, но она не раз встречала его в костеле и сразу узнала. С трудом поднявшись, она хотела подойти к кабриолету и попросить молодого пана хоть ребенка подвезти, чтобы спасти его от буря, но не могла двинуться.

Между тем помещик поравнялся с ней и, увидев у креста незнакомую женщину, крикнул:

– Эй, эй, садись!

– Пошли вам господь...

– Да наземь, наземь!..

О, пан Осцешинский был шутник, вся округа знала его проделки. Уж он-то никого не пропустит по дороге; вот и с Репихой пошутил и как ни в чем ни бывало покатил дальше. Репиха услышала, как они весело смеялись с гувернанткой, потом видела, как целовались и, наконец, скрылись в темной дали.

Репиха осталось одна. Но недаром говорят: "Бабу да жабу и топором не убьешь", – через часок она поднялась и, хотя ноги у нее подгибались, все-таки пошла.

– За что же дитя страдает? Рыбка моя золотая! – то и дело повторяла она, прижимая к груди больного Яся.

Но вскоре у нее начался бред, и она забормотала, как пьяная.

– А в избе-то люлька пустая, а мой-то с ружьем пошел на войну...

Ветер сорвал у нее чепец с головы; густые волосы рассыпались по плечам, развеваясь на ветру. Вдруг сверкнула молния, а вслед за ней где-то совсем близко ударил гром и запахло серой; она опустилась наземь и сразу очнулась. "И слово стало плотью!" – вскрикнула она в испуге и посмотрела на небо. Оно показалось ей до того грозным, беспощадным и разъяренным, что она запела дрожащим голосом: "Под твою защиту..." Какой-то зловещий медный свет, пробиваясь сквозь тучи, падал на землю. Репиха вошла в лес, но в лесу было еще темнее и страшнее. Время от времени поднимался вдруг шум, словно испуганные сосны шептались между собой. "Что-то будет? О господи!" И снова наступала тишина. Иногда в глубине леса раздавался чей-то голос; у нее мурашки пробегали по телу: уж не нечистый ли смеется в болоте, не лешие ли затеяли страшный хоровод и вот-вот явятся за ней... "Только бы из лесу уйти, – думала она, – а там сейчас мельница и Мельникова изба". Она бежала из последних сил, глотая воздух запекшимися губами. Между тем небесная плотина рухнула над ее головой; дождь, смешанный с градом, полил как из ведра; сорвался ветер и понесся по лесу, сгибая сосны до земли; лес застлало дымкой, туманом, волнами дождя; дорогу уже нельзя было разглядеть, деревья гнулись, бились по земле, скрипели и тревожно шумели; послышался треск ветвей; стемнело.

Репиху покинули силы.

– Спасите, люди добрые! – простонала она слабым голосом, но никто ее не услышал. Вихрь спирал ей дыхание. Тогда она поняла, что ей отсюда не уйти.

Она сняла с себя платок, кофту, фартук, разделась чуть не до рубашки и укутала ребенка, потом увидела поблизости плакучую березу, подползла к ней на четвереньках и, положив ребенка на сухое местечко, упала наземь рядом с ним.

– Господи! Прими мою душу! – прошептала она и закрыла глаза.

Наконец, буря утихла. Наступила ночь, тучи рассеялись, и кое-где показались звезды. Под березой все так же неподвижно белела фигура Репихи.

– Но-о-о!.. – вдруг раздался чей-то голос в темноте. Минуту спустя послышался стук колес и шлепанье лошадиных копыт по лужам.

Это Гершек, арендатор из Вжецёндз, продав в Ословицах гусей, возвращался домой.

Увидев Репиху, он подошел к ней.

Глава X

Победа гения

Гершек усадил Репиху в телегу и хотел было везти ее в Баранью Голову, но по дороге встретился с Репой, который догадавшись, что жену застигла буря, выехал ей навстречу.

Бедная женщина пролежала целые сутки, но на другие встала, потому что ребенок расхворался. Пришли кумушки, обкурили его освященными травами, а когда это не помогло, старая кузнечиха взяла решето и черную курицу и заговорила болезнь. Ребенку и в самом деле сразу стало легче, но беда была с Репой: он глушил теперь водку без всякого удержу, и не было никакой возможности с ним сладить. Странное дело: когда Репиха пришла в себя и спросила его о ребенке, он не только не выказал ей сочувствия, а грубо проговорил: "Шатайся больше невесть где, а ребенка пусть черти возьмут! Задал бы я тебе, если бы ты мне его загубила!" Эта неблагодарность вызвала у нее чувство глубокой горечи, она хотела было его упрекнуть, но не могла ничего сказать, а только посмотрела на него сквозь слезы и голосом, исходившим прямо из сердца, крикнула с страшной болью: "Вавжон!" Мужик так и вскочил с сундука и с минуту молчал, не смея взглянуть на жену, наконец заговорил, но уже совсем по-иному: "Марыся, дорогая, прости ты меня! Вижу, что понапрасну я тебя обидел". Он громко зарыдал и бросился целовать ей ноги; тогда и она заплакала. Он чувствовал, что не стоит такой жены. Но этот мир недолго продолжался. Горе, жгучее, как рана, разжигало их друг против друга. Репа, возвращаясь домой, пьяный или трезвый, не разговаривал с женой и садился на сундук, волком уставясь в землю. Так он просиживал часами, словно окаменев. Жена суетилась, работала, как и раньше, но тоже молчала. Иной раз им и хотелось заговорить, но оба испытывали какую-то неловкость. Так они и жили, словно в обиде друг на друга, и в избе их водворилась могильная тишина. Да и о чем им было говорить, когда оба знали, что спасения нет и судьба их решена.

Прошло несколько дней. Репу стала преследовать какая-то страшная мысль. Он пошел к исповеди, к ксендзу Чижику, но ксендз велел прийти на следующий день. А на следующий день Репа пошел не в костел, а в корчму. Люди слышали, как он спьяна говорил, что раз бог не хочет ему помочь, так он продаст душу дьяволу. С тех пор все стали его избегать, и над его домом нависло какое-то проклятие. Злые языки уже поговаривали, что войт и писарь правильно сделали, сдав его в солдаты, потому что из-за одного такого негодяя может обрушиться тара господня на всю Баранью Голову. Кумушки тоже не плошали и стали рассказывать про Репиху всякие небылицы

Как-то высох у Репы колодец. Репиха пошла к корчме за водой и по дороге услышала, как мальчишки говорили: "Вон солдатка идет!" А один даже сказал: "Не солдатка, а дьяволова жена!" Бедная женщина, не промолвив ни слова, пошла дальше, хоть и заметила, как они перекрестились, наполнила ведро водой и скорее домой, а тут Шмуль стоит возле самой корчмы. Увидев Репиху, он вынул изо рта фарфоровую трубку, с которой никогда не расставался, и крикнул:

– Эй, Репиха!

Она остановилась и спрашивает:

– Чего вам?

А он:

– Были вы в суде?

– Была!

– Были у ксендза?

– Была!

– Были в усадьбе?

– Была!

– Были в присутствии?

– Была!

– И ничего не добились?

Репиха только вздохнула, а Шмуль продолжал:

– Ну, до чего же вы глупы! Наверное, во всей Бараньей Голове не найдется глупее вас! И зачем вы туда ходили?

– А куда же мне было идти? – возразила она.

– Куда? – повторил Шмуль. – А на чем у вас контракт? На бумаге. А не будет бумаги, так не будет и контракта; разорвите бумагу – и дело с концом!

– О господи, – говорит Репиха, – да будь она у меня, давно бы я ее разорвала.

– Так что же? Будто вы не знаете, что бумага у писаря? Ну, а я знаю хорошо, что вы много у него можете добиться. Он же сам мне сказал: пусть, говорит, Репиха придет ко мне и попросит, так я, говорит, сейчас же бумагу разорву – и дело с концом!

Репиха ничего ему не ответила, только схватила ведро и пошла домой. Между тем на дворе стемнело.

Вечером пан писарь, уже полураздетый, в одном белье, задрав кверху козлиную бородку, лежал в кровати и читал "Тайны Тюильрийского дворца", издания Бреслауэра. Он читал сцену, в которой посол испанский Олозага целовал ножки королевы Евгении. Эта сцена была так чудесно написана, что писаря прямо подбрасывало на кровати.

Горит свеча, потрескивает муха в сале... Вдруг писарь слышит, как кто-то – стук! стук! – в дверь, но так тихо, что он едва ловит ухом этот стук.

– Кто там? – громко спросил он, сердясь, что ему помешали.

– Я, – ответил кто-то шепотом.

– Кто это "я"?

Голос пролепетал едва внятно:

– Я, Репиха.

Писарь вскочил и отворил дверь. Репиха вошла так робко, что хотела что-то сказать – и не смогла. А он был добрый человек – Золзикевич – и ободрил ее. Хоть он и был не одет, он сразу же обнял ее, говоря:

– Ты за контрактом, Марыся?

– Да...

Тогда он притянул ее к себе, обнял крепче и поцеловал в дрожащие губы.

– А теперь что? – спросил он игриво.

Женщина побелела как полотно.

– Да будет воля божья, – шепнула она.

Пан писарь... погасил свечу.

Глава XI

Конец страданиям

На небе уже скрылась Большая Медведица и заблестели звезды, когда дверь скрипнула и Репиха тихо вошла к себе в избу. Вошла и остановилась как вкопанная. Она думала, что Репа, по обыкновению, заночует в корчме, между тем он сидел на сундуке, подперев голову руками и уставясь в землю.

На очаге догорал огонь.

– Ты где была? – мрачно спросил Репа.

Она, не отвечая, повалилась ему в ноги и горько зарыдала:

– Вавжон! Вавжон! Ведь для тебя это, для тебя! На этакий срам пошла. Обманул он меня. Только надругался надо мной и прогнал. Вавжон! Ты-то хоть пожалей меня! Любый мой! Вавжон!..

Репа достал из сундука топор.

– Нет, – тихо проговорил он, – уж теперь-то пришел конец тебе, бедняга! Уж не жить тебе больше, не видать света белого. Уж не будешь ты, бедняга, в избе сидеть, а будешь на погосте лежать... уж ты...

Она в ужасе поглядела на него.

– Ты что же, убить меня, что ли, хочешь?

А он:

– Ну, Марыся, не трать попусту времени, молись богу, ты, бедняга, и не почуешь боли...

– Да ты вправду, Вавжон?..

– Клади голову на сундук...

– Вавжон, помилосердствуй!

– Клади голову на сундук! – крикнул он уже с пеной У рта.

– О господи! Спасите! Люди добрые, спаси...

Раздался глухой удар, потом стон и стук головы об пол, второй удар и более слабый стон, потом третий удар, четвертый, пятый, шестой... На пол ручьем хлынула кровь, огонь в очаге погас. Репиха содрогнулась всем телом, потом вытянулась и так застыла.

Вскоре после этого кровавое зарево разлилось по небу, разорвав мрак: горели господские постройки.

Эпилог

А теперь я скажу вам кое-что на ушко, милые читательницы. Репу не взяли бы в солдаты. Условия, написанного в корчме, было недостаточно. Но, видите ли, мужики в таких делах мало смыслят, а интеллигенция благодаря своей нейтральности – тоже не многим больше, и следовательно... следовательно, Золзикевич, который все это понимал, мог твердо рассчитывать, что дело, наверное затянется и страх бросит женщину в его объятия.

И этот великий человек не просчитался. Вы спросите, что с ним случилось? Да что же с ним могло случиться? Репа, после того как он поджег господские постройки, хотел отомстить и писарю, но на крик "пожар" проснулась вся деревня, и Золзикевич был спасен.

Таким образом, он и поныне занимает должность писаря в Бараньей Голове, но надеется, что в скором времени будет избран в судьи. Он как раз прочитал роман "Варвара Убрик" и надеется также и на то, что в самом недалеком будущем панна Ядвига пожмет ему руку под столом.

Оправдаются ли его надежды – покажет будущее.

1876