Текст книги "Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 5"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)

  ГЛАВА XLI

Весть о прибытии Баси молнией облетела Хрептев, но никто, кроме маленького рыцаря, Заглобы и служанок, не видел ее ни в тот вечер, ни в последующие.

После обморока на пороге дома она пришла в себя настолько, чтобы в нескольких словах поведать, как и что с нею приключилось, но тут же последовали новые обмороки, а час спустя, хотя ее всячески отхаживали, отогревали, пытались накормить и отпаивали вином, Бася и мужа уже не признавала, у нее открылся долгий и тяжкий недуг.

Весь Хрептев всколыхнулся. Солдаты, узнав, что их госпожа воротилась полуживая, высыпали на майдан подобно пчелиному рою, офицеры собрались в горнице и, перешептываясь, с нетерпением поджидали вестей из боковуши, куда положили Басю. Долгое время, однако, ничего нельзя было узнать. Служанки, правда, бегали туда-сюда – то в кухню за теплой водой, то в аптеку за пластырем, мазью и снадобьями, – но не позволяли себя задерживать. Тревога свинцом давила сердца. Народу все прибывало, пришли даже люди из окрестных селений, слухи передавались из уст в уста; стало известно об измене Азьи, о том, что госпожа спаслась бегством, но в пути была целую неделю без еды и без сна. При этой вести ярость вскипала в груди. В толпе солдат слышался глухой, но грозный ропот, сдерживаемый из опасения повредить здоровью больной.

Но вот после долгого ожидания к офицерам вышел Заглоба; глаза у него были красные, редкие волосинки на голове стояли дыбом; офицеры гурьбой окружили его, лихорадочно посыпались тихие вопросы:

– Жива? Жива?

– Жива, – ответил старик, – да только бог знает, что будет через час.

Голос у него пресекся, нижняя губа задрожала, и, обхватив руками голову, он тяжело опустился на скамью.

Сдерживаемые рыдания сотрясали его грудь.

При виде этого Мушальский схватил в объятия Ненашинца, хотя вообще-то не очень его жаловал, и тихо заплакал, а Ненашинец принялся ему вторить. Мотовило выпучил глаза, словно подавился чем-то, Снитко дрожащими руками стал расстегивать жупан, а Громыка с воздетыми вверх руками зашагал по горнице.

Увидели солдаты в окна эти признаки отчаяния и, полагая, что госпожа умерла, тут же заголосили и запричитали. Заглоба, услышав шум, пришел вдруг в бешенство и пулей выскочил на майдан.

– Тихо, шельмы! Разрази вас гром! – зашипел он придушенным голосом.

Все тут же умолкли, поняв, что не время еще причитать, но с майдана не уходили. А Заглоба вернулся в горницу несколько успокоенный и снова уселся на лавку.

В эту минуту в дверях боковуши показалась служанка.

Заглоба рванулся к ней.

– Что там?

– Спит.

– Спит? Слава богу!

– Может, бог даст…

– А что пан комендант?

– Пан комендант у ложа.

– Это хорошо! Ну, иди, за чем послали.

Заглоба поворотился к офицерам и повторил, что сказала женщина.

– Может, смилуется всевышний. Спит! Все же какая-то надежда… Уф…

Все глубоко вздохнули. Потом сбились вкруг Заглобы и принялись выпытывать:

– Бога ради! Что сталось? Как дело было? И как же она пешая-то смогла убежать?

– Спервоначалу она не пешая была, – шептал в ответ Заглоба, – а на двух конях; она же того пса, чтоб его громом разразило, скинула с седла!

– И не поверишь!

– Рукоятью пистолета меж глаз ему саданула, ну, а поскольку они приотстали, никто того не видел и никто за ней не гнался. Одного коня волки у нее задрали, другой под лед ушел. Боже милостивый! Шла, горемычная, одна, сквозь дебри, без еды, без питья!..

Тут Заглоба прервал свой рассказ и снова заплакал в голос, и офицеры вослед ему тоже, даже на лавки попадали – дивясь, негодуя и жалея всеми любимую Басю.

– А как к Хрептеву она подошла, – продолжал минуту спустя Заглоба, – то не признала местности и умереть изготовилась, да услышала вдруг скрип колодезных журавлей и смекнула, что близко уже, и доплелась из последних сил…

– Бог уберег ее в таких напастях, – сказал Мотовило, утирая мокрые усы, – убережет и дальше.

– Верно! В самую суть угодил ты, сударь, – зашептали вокруг.

Тут с майдана опять послышался громкий шум. Заглоба снова в ярости вскочил и бросился к двери.

На майдане голова к голове стояли солдаты; при виде Заглобы и еще двух офицеров они попятились, образовав полукруг.

– Тихо вы, собачьи души! – начал Заглоба. – Не то велю…

Но тут из полукруга выступил вперед Сидор Люсьня, драгунский вахмистр, честный мазур, любимец Володыёвского; сделав несколько шагов, он вытянулся в струнку и решительно сказал:

– А как же иначе, ваша милость, коли тот, такой-растакой сын, нашу пани, значит, хотел обидеть, так мы на него теперь пойти хотим, отомстить, значит. Про что я говорю, об том все просят. А коли пан полковник сами не могут, так мы ведь и под другим началом хотя бы и до самого Крыма дойдем, чтобы стервеца того добыть, и уж ему не поздоровится!..

Жестокая, холодная мужицкая угроза звучала в голосе вахмистра; а солдаты заскрежетали зубами и стали тихо позвякивать саблями, сопя и ворча при этом. И страшно было глухое то ворчание, подобное ворчанию медведя во мраке ночи.

Вахмистр стоял навытяжку и ожидал ответа, за ним застыли в ожидании шеренги, яростное упорство было в них, от обычной солдатской покорности не осталось и следа.

Минуту все молчали. Затем в дальних рядах послышался чей-то голос:

– Кровь его – наилучшее из лекарств!

Гнев остыл в Заглобе, так растрогала его любовь солдат к Басе, а при упоминании о лекарстве ему пришла вдруг в голову совсем иная мысль, а именно – доставить к Басе лекаря. В Хрептеве, где лекарей не было, никто об этом не подумал, но в Каменце их было несколько, в том числе один грек – человек почтенный, богатый, владелец нескольких домов и такой ученый, что его повсюду чуть не чернокнижником почитали. Одно лишь было сомнительно: согласится ли он – кого даже магнаты «вашей милостью» величают – при его-то богатстве ехать пусть даже и за любую плату в этакую глушь?

Заглоба минуту поразмыслил и так сказал:

– Справедливая месть бешеного того пса не минует, в том я вам клянусь, а он, верно, предпочел бы, чтобы сам его величество король местью ему угрожал, нежели пан Заглоба. Да еще как знать, жив ли пес тот, ведь пани, из рук его вырываясь, рукоятью пистолета отшибла ему разум. Словом пока думать об этом не время, сперва надобно ее спасти.

– Да мы со всей душой, и жизни бы не пожалели! – ответил Люсьня.

А толпа снова загудела в подтверждение слов вахмистра.

– Послушай, Люсьня, – сказал Заглоба. – В Каменце живет лекарь Родопул. Поезжай туда; скажешь ему, что, мол, пан генерал подольский неподалеку от города ногу себе повредил и помощи ожидает. А уж когда за стенами города будете, ты его хвать – и на коня, а то и в мешок и что есть духу сюда мчи, в Хрептев. Каждые две-три версты будет вам свежая подстава. Гоните во весь опор. Да смотри, чтобы живого довез, мертвый он нам без надобности.

Ропот одобрения послышался со всех сторон, а Люсьня пошевелил свирепыми усищами и сказал:

– Уж я-то его добуду и не выпущу, разве что в Хрептеве.

– Двигай!

– А можно спросить?

– Чего еще?

– А что, если он потом дух испустит?

– Пускай себе, только бы сюда живой добрался! Бери шестерых людей и айда!

Люсьня сорвался с места. Солдаты, счастливые тем, что могут хоть что-то сделать для Баси, бросились седлать лошадей; шесть человек немедля поскакали в Каменец, другие повели вслед за ними заводных коней для подставы.

Заглоба, довольный собою, воротился в горницу.

Вскоре от Баси вышел Володыёвский – изменившийся, полуживой, равнодушный к словам сочувствия и утешения. Сообщив Заглобе, что Бася все еще спит, он сел на лавку и как безумный уставился на дверь, за которой она лежала. Офицеры, решив, что он прислушивается, затаили дыхание; в доме воцарилась полная тишина.

Чуть погодя Заглоба на цыпочках подошел к Володыёвскому.

– Михал, – сказал он, – я послал за лекарем в Каменец, может, еще кое за кем послать?…

Володыёвский смотрел, пытался собраться с мыслями, но, по всему видно, не понимал.

– За ксендзом, – сказал Заглоба. – Ксендз Каминский мог бы поспеть к утру?

Маленький рыцарь закрыл глаза, повернул к печке бледное как полотно лицо и трижды повторил:

– О боже, боже, боже!

Заглоба, ни о чем его более не спрашивал, вышел и отдал распоряжение.

Когда он воротился, Володыёвского в комнате не было. Офицеры сказали ему, что больная позвала мужа, в бреду ли, в сознании – непонятно.

Вскоре старый шляхтич убедился, что было то в бреду.

Щеки Баси цвели ярким румянцем; с виду она была здоровая, но глаза ее помутнели, зрачки словно растворились, она обирала себя – руки непроизвольно искали чего-то на одеяле. Володыёвский едва живой лежал у ее ног.

Время от времени больная тихо что-то бормотала, какие-то слова произносила громче, особенно часто «Хрептев». Вероятно, ей чудилось, порою, что она еще в пути. Заглобу больше всего встревожило движение рук на одеяле, в непроизвольном его однообразии старый шляхтич углядел признак близящейся смерти. Человек он был многоопытный, не однажды люди умирали на его глазах, но никогда еще сердце его так не обливалось кровью, как при виде этого столь рано увядающего цветка.

И, уразумев, что только бог может спасти гаснущую эту жизнь, он встал перед ложем на колени и отдался молитве.

А Бася дышала все труднее, почти хрипела. Володыёвский вскочил. Заглоба поднялся с колен; оба они не сказали ни слова, только взглянули в глаза друг другу, и ужас был в их взгляде. Показалось им, что она умирает. Но длилось это не более минуты. Вскоре Бася задышала спокойнее и даже чуть медленней.

С той минуты они пребывали меж страхом и надеждой. Ночь тянулась лениво. Офицеры тоже не пошли отдыхать, а остались в горнице, то поглядывая на Басину дверь, то шепчась меж собою, то задремывая. Время от времени входил челядинец подбросить дров в очаг, а они при всяком скрипе двери вскакивали с лавок, полагая, что это выходит Володыёвский или Заглоба и что вот-вот они услышат страшное слово: «Умерла!»

Тем временем запели петухи, а Бася все еще боролась с горячкой. К утру налетел ураган с дождем, он шумел и завывал, сотрясая стены и крыши, колыхал пламя в печи, выбрасывая наружу клубы дыма и искры. На рассвете пан Мотовило бесшумно вышел – ему пора было в объезд. Наконец пришел день – тусклый, пасмурный – и осветил усталые лица.

На майдане началась обычная суета: средь завываний ветра слышался топот конских копыт по доскам конюшен, скрип колодезных журавлей и солдатские голоса; вскоре послышался звонок: приехал ксендз Каминский.

Когда он вошел, облаченный в белый стихарь, офицеры пали на колени. Всем казалось, что наступила торжественная минута, за которой неминуемо последует смерть. Больная не пришла в сознание, и ксендз исповедовать ее не мог, только соборовал ее, а затем принялся утешать маленького рыцаря, убеждая его покориться воле божьей. Утешение, однако, не подействовало, он вообще ничего не слышал из-за душевной боли.

Целый день смерть кружила над Басей. Как паук, таящийся где-то в темном углу на потолке, выползает временами на свет и по невидимой нити спускается вниз, так смерть, казалось, временами нисходила к самому Басиному изголовью. Те, кто был рядом, не однажды видели, что тень ее осеняет Басино лицо и что светлая душа уже расправляет крылышки, чтобы улететь из Хрептева в заоблачную даль, по ту сторону жизни; потом смерть, как паук, снова скрывалась под потолком и надежда полнила сердца.

Впрочем, надежда была шаткая, недолговечная; никто не смел поверить в то, что Бася перенесет недуг. Не верил и Володыёвский, и потому страдания его были столь велики, что Заглоба, сам чрезвычайно опечаленный, не на шутку перепугался и поручил его опеке офицеров.

– Бога ради, следите за ним, – говорил он, – того гляди, жизни себя лишит!

Володыёвскому, правда, не приходило такое в голову, но, терзаемый печалью и болью, он то и дело спрашивал себя:

«Как же мне-то оставаться, коли она уходит? Как же мне отпустить ее одну, мою ненаглядную? Что скажет она, когда, оглядевшись там, не найдет меня рядышком?»

Размышляя так, он всеми силами души жаждал умереть с Басей вместе, ибо так же, как не воображал себе жизни на земле без нее, не мог себе представить, чтобы она – в той, потусторонней жизни – обрела бы покой без него.

После полудня зловещий паук снова скрылся под потолком, румянец на Басином лице побледнел, жар уменьшился, и сознание почти воротилось.

Какое-то время она лежала с закрытыми глазами, потом, открыв их, взглянула в лицо маленького рыцаря и спросила:

– Михалек, я в Хрептеве?

– Да, родная моя! – ответил, сжав зубы, Володыёвский.

– А ты и вправду рядом стоишь?

– Да! Как чувствуешь себя?

– Ой! Хорошо!..

Она сама, как видно, не была уверена, не обманчивые ли видения, вызванные горячкой, у нее перед глазами. Но с той минуты сознание стало к ней возвращаться.

Вечером прискакал со своими людьми вахмистр Люсьня и вытряхнул из мешка у самой крепости каменецкого лекаря вместе с лекарствами. Тот был едва жив. Но, узнав, что он не в разбойничьих, как полагал, руках, а таким способом приглашен к больной, лекарь, придя в себя, живо поспешил ей на помощь, тем паче что Заглоба, показав ему в одной руке мешок, полный дукатов, а в другой – набитый пулями пистолет, так сказал:

– Это – награда за жизнь, а это – за смерть!

И в ту же ночь, почти уж на рассвете, зловещий паук раз навсегда скрылся куда-то, а приговор лекаря: «Недуг будет долгий, но она оправится», – радостным эхом разнесся по всему Хрептеву. Володыёвский, первым услышав его, пал на землю и так разрыдался, что казалось, грудь у него, разорвется; Заглобе стало дурно от радости, пот оросил его лицо, он едва сумел вымолвить: «Пить!» Офицеры обнимали друг друга.

А на майдане опять собрались драгуны, латники и казаки Мотовило. Едва удавалось сдерживать громкое их ликованье. Возжелав во что бы то ни стало как-то выразить свою радость, они попросили разрешения повесить в честь пани нескольких грабителей, которые заперты были в хрептевских погребах.

Но маленький рыцарь отказал.

  ГЛАВА XLII

Неделю еще Бася хворала так тяжко, что, кабы не уверения лекаря, и маленький рыцарь, и Заглоба полагали бы, что огонек ее жизни вот-вот угаснет. Но потом ей полегчало; сознание вернулось полностью, и, хотя лекарь пророчил, что лежать ей еще месяц, а то и полтора, появилась все же уверенность, что она выздоровеет и обретет прежние силы.

Володыёвский, во время болезни Баси ни на шаг почти не отходивший от ее изголовья, полюбил ее после этих мук – насколько такое было возможно – еще более пылко, просто души в ней не чаял. Когда он сидел подле Баси и смотрел на ее личико, исхудавшее, осунувшееся, но веселое, в глаза, что ни день все более сиявшие прежним огнем, его брала охота и смеяться, и плакать, и кричать от радости.

– Выздоравливает ненаглядная моя, выздоравливает!

И он припадал к ее рукам, покрывал поцелуями бедные маленькие ножки, которые так мужественно брели через глубокие снега до Хрептева, словом, любил и чтил ее безмерно. К тому же он чувствовал себя в неоплатном долгу перед провидением и как-то сказал Заглобе и офицерам:

– Я всего лишь худородный шляхтич, но пусть бы пришлось из кожи вон вылезти, все же на костельчик, хотя бы деревянный я сподвигнусь. И всякий раз, как зазвонят там колокола, вспомяну божье милосердие и душа моя благодарностью преисполнится!

– Дай боже нам сперва турецкую войну пережить, – ответил ему на это Заглоба.

А маленький рыцарь, встопорщив усики, ответил:

– Всевышнему лучше знать, что его больше ублаготворить может: костел возжелает – убережет меня, а жизнь мою предпочтет – что ж, я за него и жизни не пожалею, как бог свят!

К Басе вместе со здоровьем возвращалось и хорошее настроение. Две недели спустя как-то вечером она велела приоткрыть двери боковуши и, когда офицеры собрались в горнице, молвила серебристым голоском:

– Вечер добрый, судари мои! А я уже не умру, ага!

– Всевышнему благодарение! – хором ответили солдаты.

– Слава богу, дитино моя миленька! – отдельно от всех вскричал пан Мотовило, который как-то особенно, отечески любил Басю и в минуты наивысшего волнения говорил обыкновенно по-русински.

– Подумайте только, судари мои, – продолжала Бася, – что со мною приключилось, а? Кто бы ожидал такое? Еще счастье, что все так кончилось!

– Бог хранил душу невинную, – снова откликнулся хор за дверью.

– А пан Заглоба не однажды меня высмеивал, к сабле, мол, у меня душа больше лежит, нежели к прялке. Нечего сказать, пригодилась бы мне прялка да игла! А что, по-рыцарски я себя вела, правда?

– И ангел бы лучше не мог.

Разговор прервал Заглоба. Затворив двери, – из опасения, что Бася переутомится. Но она зафыркала на него, как кошка, уж очень ей хотелось поболтать еще, верней, выслушать похвалы ее храбрости и стойкости. Теперь, когда опасность миновала и стала лишь воспоминанием, она ужасно гордилась своим поступком и требовала похвал. Оборотясь к маленькому рыцарю и коснувшись пальцем его груди, она, состроив гримаску, говорила:

– Ну-ка, похвали меня за мужество!

А он, послушный, хвалил ее, ласкал, он целовал ей глаза и руки, так, что даже Заглоба, хотя сам в душе приходил в умиление, притворившись возмущенным, начинал ворчать:

– Ох, совсем избалуется, от рук отобьется!..

Всеобщую радость в Хрептеве по поводу спасения Баси омрачала только память о предательстве Азьи, нанесшем урон всей Речи Посполитой, и о страшной судьбе, постигшей пана Нововейского, Эву и обеих Боских – мать и дочь. Бася, как и все, была сильно удручена этим: о событиях в Рашкове стало уже известно не только в Хрептеве, но и в Каменце и дальше. Несколько дней тому в Хрептеве остановился пан Мыслишевский, который, несмотря на измену Азьи, Крычинского и Адуровича, не терял все же надежды перетянуть на польскую сторону других татарских ротмистров. Следом за Мыслишевским приехал Богуш, а после пришли известия непосредственно из Могилева, Ямполя и из самого Рашкова.

В Могилеве пан Гоженский – солдат, как видно, лучший, нежели оратор, – не дал себя провести. Перехватив приказ Азьи к оставшейся в городе команде татар, он сам напал на них с горсткой мазурской пехоты и частью уничтожил, частью в полон взял; да еще успел к тому же предостеречь гарнизон в Ямполе, так что и Ямполь уцелел. А вскорости воротилось и войско. Жертвой пал один только Рашков. Володыёвский как раз получил оттуда письмо от пана Бялогловского, в котором сообщалось о тамошних событиях и о других делах, касавшихся до всей Речи Посполитой.

«Хорошо, что я прибыл сюда, – писал между прочим Бялогловский, – замещавший меня Нововейский не в силах нынче выполнять эти обязанности. Он более на скелет похож, нежели на человека; мы, по всему видать, теряем достойного кавалера – горе совсем его придавило. Отца его зарезали, сестра на поруганье отдана – Азья подарил ее Адуровичу, а панну Боскую себе оставил. Им обеим все едино теперь конец, ежели бы и удалось из плена их освободить. Мы узнали о том от одного татарина, каковой при переправе через реку шею себе сломал и, схваченный нашими, на угольях во всем повинился. Азья, сын Тугай-бея, Крычинский и Адурович подались под самый Адрианополь, Нововейский рвется за ними вослед; Азью, говорит, добыть хочу, хотя бы из самого султанского стана, чтобы сполна за свое расквитаться. Он и всегда-то упорный был да решительный, а теперь чего уж дивиться, коль скоро дело до панны Боской касается, коей злую судьбу все мы тут оплакиваем горько, больно уж хороша была девка, никто бы не устоял. Я Нововейского удерживаю. Азья, говорю, сам к тебе придет, война-то ведь неизбежна, и то неизбежно, что орды впереди пойдут. У меня вести есть из Молдавии от пыркалабов, да и от турецких купцов тоже, что войска под Адрианополем начинают уже собираться. Орды там – гибель. Стягивается и конница турецкая, „спаги“ они ее называют, а султан собственной персоной с янычарами прибыть должен. Полчища, ваша милость, пойдут несметные, весь восток двинется, а у нас войска горсть. Вся надежда на твердыню каменецкую, которую дай бог чтобы всем необходимым снарядили. В Адрианополе весна уже, да и у нас тоже, дожди льют проливные, и трава уже показалась. Я в Ямполь ухожу, ибо от Рашкова только груда пепла осталась, негде и голову приклонить и покормиться. Но вообще-то я так полагаю, что в скором времени всех нас из гарнизонов отзовут».

У маленького рыцаря тоже были сведения верные, и, может быть, еще вернее, ибо пришли они из Хотина, что война неминуема, он даже послал те сведения гетману. Однако письмо Бялогловского, их подтверждающее, прислано было с крайнего рубежа и оттого произвело на него сильное впечатление. Не войны, однако, боялся маленький рыцарь, он думал о Басе.

– Приказ гетмана отозвать гарнизоны всякий день может прийти, – говорил он Заглобе, – и тогда – служба есть служба – надобно будет, не мешкая, выступить, а тут Баська лежит и время трудное.

– А хоть бы и десять приказов пришло, – ответил на это Заглоба, – Баська – вот главное. Будем сидеть тут, покуда вовсе не оправится. Война-то ведь в конце зимы не начнется, да и в распутицу тоже, тем паче что против Каменца тяжелые пушки будут двинуты.

– В тебе, сударь мой, старый волонтер сидит, – возразил раздраженно маленький рыцарь, – ты что же думаешь, ради приватного интереса можно приказом пренебречь?

– Ха! Ежели приказ тебе Баськи милее, что же, грузи ее на воз, да и поезжай. Я знаю, знаю, ты по приказу готов ее хотя бы и вилами подсадить, коли окажется, что сама она на телегу взобраться не в силах. Дьявол вас побери с вашей дисциплиной! В стародавние времена человек делал, что мог, а что не мог, того и не делал. Ты про милосердие знай языком треплешь, а как крикнут: «Айда на турка!» – тут же и выплюнешь его, ровно косточку, а бедняжечку за конем на аркане поволочешь!

– Это у меня-то нет к Басе милосердия?! Ты, сударь, бога побойся! – вскричал маленький рыцарь.

Заглоба еще посопел сердито, но, взглянув на озабоченное лицо Володыёвского, сказал ему так:

– Михал, ты же знаешь, я Баську как дочь родную люблю. А иначе черта с два стал бы я сидеть тут под обухом турецким, вместо того чтобы в безопасном месте отдыху предаваться, чего никто при моих-то годах не поставил бы мне в вину. А скажи-ка, кто тебе Баську высватал? Ежели окажется, что не я, вели мне кадку воды испить, ничего для вкуса туда не подбавив.

– Всей жизнью, сударь, не расплатиться мне с тобой за это! – ответил маленький рыцарь.

Они обнялись, и тотчас меж ними воцарилось полное согласие.

– Я вот что надумал, – сказал маленький рыцарь, – как война грянет, ты, сударь, заберешь Баську с собою и поедешь с нею к Скшетуским, в Луковскую землю. Туда-то уж чамбулы не дойдут.

– Сделаю это для тебя, хотя зуб у меня на турка, нет подлее свинского этого непьющего народа.

– Одного боюсь я, кабы Баська в Каменец не напросилась, чтобы при мне там быть. У меня мороз по коже, как подумаю об этом, а уж она, с места мне не сойти, будет проситься.

– А ты не позволишь. Или мало зла оттого приключилось, что ты во всем ей потворствуешь, вот и в рашковскую экспедицию ее отпустил, хотя я с самого начала противился!

– А вот и неправда! Ты, сударь, сказал, что не хочешь советовать.

– Так это же еще хуже, чем если бы я не советовал.

– Вроде бы уж такая наука для Баськи, да где там! Увидит меч над моей головой – тут же и упрется!

– Говорю тебе, не позволяй, черт побери! Тряпка ты, а не муж!

– Confiteor [101]101
  Признаюсь (лат.).


[Закрыть], стоит ей только кулачки к глазкам поднести и плакать начать, да просто притвориться, будто плачет и все! Во мне уж сердце – что масло на сковородке. Не иначе как зельем она меня опоила. Отослать я ее отошлю, мне ее сохранность дороже жизни, но как подумаю, что придется ее огорчить, видит бог – сердце разрывается от жалости.

– Михал, бога побойся, не будь таким подкаблучником!

– Ба, не будь! А кто ж, сударь, говорил давеча, будто нет у меня к ней милосердия.

– Хе? – произнес Заглоба.

– Сметки тебе, сударь, не занимать стать, а и сам за ухом почесываешь!

– Так ведь думаю, как бы нам уговорить ее.

– А коли будет кулачками глаза тереть?

– Это уж как бог свят, будет! – сокрушенно сказал Заглоба.

Так они судили да рядили, ибо, по правде сказать, Бася оседлала их обоих. Избаловали они ее во время болезни до крайности и так любили, что необходимость поступить вопреки ее сердцу и желанию приводила их в ужас. Что Бася противиться не станет и приговору покорится, в том они оба не сомневались, однако, не говоря уж о Володыёвском, даже Заглоба предпочел бы ударить сам-третей на полк янычаров, нежели видеть, как она трет кулачками глаза.