Текст книги "Обручение на Сан-Доминго"

Автор книги: Генрих фон Клейст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Генрих фон Клейст
ОБРУЧЕНИЕ НА САН-ДОМИНГО

Перевод с немецкого Г. Рачинского.

В городе Порт-о-Пренс[1]1
  Порт-о-Пренс – столица острова.


[Закрыть], в той части острова Сан-Доминго[2]2
  Сан-Доминго (Санто-Доминго) – испанское название острова Гаити. Сейчас остров делится на республику Гаити b Доминиканскую республику.


[Закрыть], которая принадлежала французам, проживал в начале текущего столетия, когда произошло избиение белых неграми, на плантации господина Гильома де Вильнев страшный старый негр по имени Конго Гоанго. Этот человек, родом с Золотого берега Африки[3]3
  Золотой берег Африки – ныне Гана.


[Закрыть], в молодые годы, видимо, отличавшийся верностью и честностью, был осыпан бесчисленными благодеяниями своего господина за то, что спас ему однажды жизнь во время поездки на Кубу. Господин де Вильнев не только даровал ему отдельный домик и усадьбу, но даже по прошествии нескольких лет, вопреки обычаям страны, сделал его управляющим своего обширного имения и, так как тот не хотел вступать во вторичный брак, уступил ему, вместо жены, старую мулатку со своих плантаций по имени Бабекан, с которой тот состоял в отдаленном свойстве через свою умершую жену. Более того, когда негр достиг шестидесятилетнего возраста, он назначил ему значительное содержание, уволив его на покой, и увенчал свои благодеяния тем, что даже оставил ему кое-что по духовному завещанию; тем не менее все эти доказательства его признательности не могли оградить господина де Вильнев от ярости этого свирепого человека.

Конго Гоанго при общем опьянении местью, которое, вследствие неосмотрительного решения Национального конвента,[4]4
  …вследствие неосмотрительного решения Национального конвента… – В 1794 году Конвент отменил рабство во французских колониях и объявил негров равноправными гражданами.


[Закрыть] вспыхнуло на этих плантациях, один из первых взялся за ружье и, вспомнив то жестокое насилие, которое некогда вырвало его из его родины, всадил пулю в голову своего господина. Он поджег дом, в котором укрылась жена убитого со своими тремя детьми и прочими белыми, проживавшими в имении, опустошил всю плантацию, на которую наследники, проживавшие в Порт-o-Пренс, могли предъявить свои права, и, сровняв с землею все постройки поместья, двинулся с неграми, которых он собрал и вооружил, в окрестные поселения, чтобы поддержать своих соотечественников в их борьбе с белыми. То он подстерегал путешественников, разъезжавших по стране вооруженными отрядами; то среди бела дня нападал на плантаторов, окопавшихся в своих усадьбах, причем беспощадно вырезал всех, кого там находил. Мало того, увлеченный бесчеловечной мстительностью, он призывал старую Бабекан и ее дочку, пятнадцатилетнюю метиску, по имени Тони, принять участие в этой свирепой войне, во время которой он как бы сам помолодел; а так как главное здание плантации, в котором он теперь жил, стояло одиноко на большой дороге и туда нередко заходили в его отсутствие беглецы, белые и креолы, в поисках крова и пищи, то он подучил женщин, чтобы они ласковым приемом и помощью задерживали этих белых собак, как он их называл, до его возвращения. Бабекан, вследствие жестокого наказания, которому она подверглась в молодости, болевшая чахоткой, обычно в подобных случаях приказывала Тони, – благодаря своему желтоватому цвету лица девушка была особенно пригодна для осуществления этой отвратительной хитрости, – нарядиться в лучшее платье; она убеждала дочь не отказывать проезжим ни в каких ласках, кроме последней ласки, запрещенной ей под угрозой смерти; когда же Конго Гоанго возвращался после набегов, совершенных в окружающей местности, со своим отрядом негров, неизбежная смерть выпадала на долю несчастных, которые дали себя обмануть этими хитростями.

Всем, конечно, хорошо известно, что когда в 1803 году генерал Дессалин двинулся с тридцатью тысячами негров на Порт-о-Пренс, все белые бросились в этот город, чтобы защищать его. Ибо он был последним опорным пунктом владычества Франции над островом и с его падением все белые, находившиеся в нем, были неминуемо обречены на гибель. Случилось, что как раз в отсутствие старого Гоанго, который со своим отрядом чернокожих выступил для того, чтобы подвезти через французские линии транспорт пороха и свинца для генерала Дессалина, кто-то во мраке дождливой и бурной ночи постучался в заднюю дверь его дома. Старая Бабекан, уже лежавшая в постели, поднялась, отворила окно, накинув на бедра одну юбку, и опросила, кто там.

– Заклинаю девой Марией и всеми святыми, – тихо сказал неизвестный, став под окном, – ответьте мне на один вопрос, раньше чем я назову себя! – И с этими словами он протянул в темноте свою руку, чтобы схватить руку старухи, и спросил: – Вы – негритянка?

Бабекан отвечала:

– Вы-то – уж наверное белый, раз предпочитаете глядеть в лицо этой беспросветной ночи, чем в лицо негритянки! Входите, – добавила она, – и не бойтесь ничего; здесь живет мулатка, а единственный человек, который, кроме меня, находится в этом доме, это – моя дочь, метиска! – Сказав это, она притворила окошко, словно намереваясь сойти вниз, чтобы отворить ему дверь, а между тем, наскоро захватив из шкафа кое-какое платье, она под предлогом, что не сразу смогла найти ключ, пробралась наверх, в каморку дочери, и разбудила ее: – Тони! – сказала она. – Тони!

– В чем дело, мать?

– Скорее! – сказала старуха. – Вставай и одевайся! Вот тебе платье, чистое белье и чулки! У дверей стоит белый, за которым гонятся, и просит, чтобы его впустили.

Тони спросила, наполовину приподымаясь на постели:

– Белый? – Она взяла платье, которое старуха держала в руках, и сказала: – А он один, мама? Нам нечего бояться, если мы его впустим?

– Нечего, нечего! – отвечала мать, зажигая огонь, – Он без оружия, один и дрожит всем телом со страху, что мы на него нападем! – С этими словами, в то время как Тони надевала чулки и юбку, старуха засветила большой фонарь, стоявший в углу комнаты, поспешно завязала девушке волосы на голове, как их носили в этой местности, надела на нее шляпу, затянув предварительно шнуры ее лифа, и, передав ей фонарь, приказала сойти во двор и впустить незнакомца.

Тем временем лай дворовых собак разбудил мальчика по имени Нанки, внебрачного сына Гоанго, прижитого с одной негритянкой, который спал вместе с братом Сеппи в соседнем доме; и так как при свете месяца он увидал одного лишь человека, стоявшего на черной лестнице дома, то поспешил, согласно полученным на подобные случаи указаниям, к воротам, ведущим во двор, через которые тот вошел, чтобы их запереть. Незнакомец, который не мог понять, что означают все эти меры, спросил мальчика – теперь он мог разглядеть его вблизи и, к своему ужасу, признал в нем негритенка:

– Кто живет в этой усадьбе?

Когда же тот отвечал, что после смерти господина де Вильнев имение перешло к негру Гоанго, он уже готов был сбить мальчика с ног, вырвать у него ключ от ворот, который тот держал в руке, и бежать в поле, когда из дома вышла Тони с фонарем в руке.

– Скорей! – сказала она, схватив его за руку и увлекая к двери. – Входите сюда! – При этом она старалась так держать фонарь, чтобы свет его прямо падал на ее лицо.

– Кто ты? – воскликнул незнакомец, вырываясь от нее: пораженный многим, увиденным здесь, он разглядывал ее прелестную юную фигуру. – Кто живет в этом доме, в котором, как ты говоришь, я найду убежище?

– Никто, клянусь небесным светом, – отвечала девушка, – кроме моей матери и меня!

– Как никто? – воскликнул незнакомец, шагнув назад и вырвав у нее свою руку. – Не сказал ли мне только что этот мальчик, что здесь проживает негр по имени Гоанго?

– А я говорю, что нет! – сказала девушка, с выражением досады топнув ногою. – И хотя дом этот и принадлежит злодею, который носит это имя, но его сейчас здесь нет, и он отсюда не менее как на расстоянии десяти миль! – С этими словами она обеими руками втащила пришельца в дом, приказала мальчику никому не говорить, кто к ним прибыл, и, дойдя до двери, взяла незнакомца за руку и повела его вверх по лестнице в комнату матери.

– Ну, – сказала старуха, слышавшая из верхнего окна весь разговор и при свете фонаря заметившая, что то был офицер, – что означает эта шпага, которую вы держите под мышкой, словно готовясь к бою? Мы предоставили вам, – добавила она, надевая на нос очки, – с опасностью для жизни убежище в нашем доме; неужели вы вошли в него с тем, чтобы, по обычаю ваших соотечественников, отплатить нам предательством за оказанное вам благодеяние?

– Боже упаси! – отвечал гость, близко подойдя к ее креслу. Он схватил руку старухи, прижал ее к своему сердцу, робко оглядев комнату, отстегнул шпагу, висевшую у него на боку, и добавил: – Перед вами несчастнейший из людей, но отнюдь не дурной и не неблагодарный!

– Кто вы такой? – спросила старуха и придвинула ему ногою стул, приказав девушке пойти на кухню и на скорую руку приготовить для незнакомца что-нибудь поужинать.

Незнакомец отвечал:

– Я – офицер французской армии, хотя, полагаю, вы сами могли заметить, что я – не француз; родина моя – Швейцария, а зовут меня Густав фон дер Рид. Ах! зачем я ее покинул и променял на этот злосчастный остров! Я иду из форта Дофина, где, как вам известно, все белые были перебиты, и направляюсь в Порт-о-Пренс, чтобы достигнуть его раньше, чем генералу Дессалину удастся окружить и осадить его войсками, которыми он командует.

– Из форта Дофина! – воскликнула старуха. – И вам, с вашим цветом кожи, удалось пройти этот огромный путь по стране негров, охваченной восстанием?

– Бог и все святые, – отвечал гость, – защитили меня! К тому же я не один, добрая матушка, – меня сопровождает почтенный старик, мой дядя, с супругой и пятью детьми, не говоря о нискольких слугах и горничных, входящих в состав семьи, – караван из двенадцати человек, который я должен перевозить при помощи двух жалких мулов тягостными ночными переходами, так как днем мы не решаемся показаться на больших дорогах.

– Боже ты мой! – воскликнула старуха, нюхая табак и сочувственно покачав головой. – А где находятся в настоящую минуту ваши спутники?

– Вам, – отвечал гость, немного подумав, – я могу довериться; сквозь темную окраску вашей кожи просвечивает отблеск собственной моей окраски. Скажу вам, что все мое семейство находится на расстоянии одной мили отсюда, близ пруда Чаек, в чаще прилегающей к нему горной поросли. Третьего дня голод и жажда принудили нас искать это убежище. Напрасно разослали мы в прошлую ночь наших слуг достать хотя бы немного хлеба и вина у окрестных жителей, – страх быть схваченными и убитыми удержал их от решительных шагов в этом направлении, так что сегодня мне пришлось с опасностью для жизни отправиться самому, дабы попытать счастья. Небо, если видимость не обманывает меня, – продолжал он, пожимая руку старухи, – указало мне путь к сострадательным людям, не разделяющим жестокого, неслыханного озлобления, которое охватило всех жителей этого острова! Будьте добры, за щедрое вознаграждение наполните несколько корзин провизией и вином; нам осталось всего пять дневных переходов до Порт-о-Пренс, и если вы доставите нам возможность достигнуть этого города, то мы вечно будем считать вас людьми, спасшими нам жизнь.

– Да, это дикое озлобление удивительно! – лицемерно заметила старуха. – Не похоже ли это на то, как если бы руки, принадлежащие одному телу, или зубы одного рта затеяли между собой войну из-за того, что один член создан иначе, чем другой? Разве виновата я, отец которой родом из Сантьяго на Кубе, в том светлом оттенке, что виден на моем лице при дневном свете? И разве моя дочь, зачатая и рожденная в Европе, может отвечать за то, что ее кожа отражает сияние дня той части света?

– Как, – воскликнул гость, – вы, которая по чертам лица – несомненная мулатка и притом африканского происхождения, и эта милая метиска, которая пустила меня в дом, – вы также включены вместе с нами, европейцами, в один смертный приговор?

– Клянусь небом! – отвечала старуха, снимая с носа очки. – Неужели вы воображаете, что небольшое имущество, которое мы приобрели за многие годы горестным и тяжким трудом наших рук, не возбуждает злобу этих исчадий ада, этого свирепого разбойничьего сброда? Если бы нам не удалось обеспечить себя от преследования хитростью и всеми теми средствами, какие самозащита вкладывает в руки слабых, то, уж поверьте, тень кровного родства, разлитая на наших лицах, не могла бы нас оградить.

– Возможно ли? – воскликнул гость. – Кто же вас преследует на этом острове?

– Владелец этого дома, – отвечала старуха, – негр Конго Гоанго. Со смерти господина Гильома, прежнего владельца этой плантации, погибшего от его свирепой руки в самом начале восстания, мы, ведающие в качестве его родственниц его хозяйством, оказались в полной его власти и подвергаемся произволу и насилиям с его стороны. За каждый кусок хлеба, за каждый глоток вина, который мы из человеколюбия даем тому или другому белому беглецу, проходящему время от времени по большой дороге, он расплачивается с нами ругательствами и побоями; и у него нет большего желания, чем натравить на нас месть чернокожих, как на белых и креольских полусобак, – так он нас называет, – частью, чтобы вообще с нами разделаться, зная, что мы порицаем его за свирепое отношение к белым, частью, чтобы завладеть тем небольшим имуществом, которое останется после нашей смерти.

– Ах вы, несчастные! – воскликнул гость. – Ах вы, жалкие создания! А где находится в настоящее время этот изверг?

– При войске генерала Дессалина, – отвечала старуха, – вместе с прочими чернокожими, принадлежавшими к этой плантации, он повез генералу транспорт пороха и свинца, в которых тот нуждается. Мы ожидаем его возвращения, если только он не примет участия в каком-либо новом предприятии, дней через десять – двенадцать; и если он тогда узнает, боже упаси, что мы дали защиту и приют белому, пробиравшемуся в Порт-о-Пренс, в то время как он всеми силами участвовал в предприятии, направленном на полное их истребление на этом острове, то всех нас, поверьте, ждет неминуемая смерть.

– Бог, которому любезны человечность и сострадание, – отвечал гость, – оградит вас от пагубных последствии благодеяния, оказанного несчастному! А так как, – продолжал он, ближе пододвинувшись к старухе, – вы уже подали негру повод для гнева, и ежели бы вы даже вернулись к послушанию, это бы вам уже не могло помочь, то не решились ли бы вы, за любое вознаграждение, какое вы только захотите назначить, предоставить моему дяде и его семейству, чрезвычайно утомленным путешествием, приют в вашем доме на один, на два дня, чтобы они могли хоть немного отдохнуть?

– Сударь! О чем вы просите? – воскликнула пораженная старуха. – Возможно ли приютить в доме, стоящем на большой дороге, такой большой караван, как ваш, чтобы об этом не узнали окрестные жители?

– А почему бы нет? – настойчиво возразил гость. – Если бы я сам сейчас же отправился к пруду Чаек и провел бы всю компанию в усадьбу еще до наступления дня; если бы вы всех нас – и господ и прислугу – поместили в одной из комнат дома, а на всякий случай из предосторожности хорошенько заперли бы и окна и двери!

Старуха отвечала, взвесив сделанное ей предложение, что если он решится в эту ночь провести свой караван из горного ущелья, где он укрылся, в их усадьбу, то на пути сюда он неизбежно встретится с отрядом вооруженных негров, о прибытии которых по большой дороге предуведомили высланные вперед стрелки.

– Ну, что же! – сказал гость. – В таком случае мы удовлетворимся пока тем, что пошлем несчастным корзину с съестными припасами и отложим наше предприятие – перевод их в усадьбу – до следующей ночи. Согласитесь ли вы на это, добрая матушка?

– Ну, так и быть! – отвечала старуха, в то время как гость осыпал поцелуями ее костлявую руку. – Ради того европейца, отца моей дочери, я окажу эту услугу его соотечественникам, попавшим в беду. На рассвете садитесь и пишите записку вашим родным с приглашением прибыть ко мне в усадьбу; мальчик, которого вы видели во дворе, снесет вашу записку и кое-какую провизию и для их безопасности останется с ними в горах до ночи, а с наступлением ее, если приглашение будет принято, проведет ваш караван сюда.

Тем временем Тони вернулась из кухни, неся приготовленные ею кушанья, и, с усмешкой поглядывая на гостя, спросила, накрывая на стол:

– Ну что, мать, оправился ли наш гость от страха, обуявшего его у двери? Убедился ли он, что его здесь не подстерегают ни яд, ни кинжал и что негра Гоанго нет дома?

Мать отвечала со вздохом:

– Дитя мое, пословица говорит, что, обжегшись на молоке, дуют на воду. Наш гость поступил бы безрассудно, если бы он отважился вступить в дом, не убедившись предварительно в том, к какому племени принадлежат его обитатели.

Девушка стала перед матерью и рассказала ей, что она нарочно держала фонарь так, чтобы свет его полностью падал ей на лицо.

– Но воображение его было так полно маврами и неграми, – продолжала она, – что, даже если бы дверь ему отворила дама из Парижа или Марселя, он и ту принял бы за негритянку.

Гость, тихонько обняв ее за талию, сказал смущенно, что шляпа, которая на ней была надета, помешала ему разглядеть ее лицо.

– Если бы я тогда имел возможность заглянуть в твои глаза, как я это делаю сейчас, – продолжал он, с жаром прижимая ее к своей груди, – то пусть бы все остальное в тебе было черно, я готов был бы выпить с тобою из одного отравленного кубка.

Мать принудила его, сильно покрасневшего при этих словах, сесть за стол, после чего Тони опустилась рядом с ним и, облокотившись, смотрела ему в лицо, пока он ел. Гость спросил, сколько ей лет и какого города она уроженка, на что вместо нее ответила мать, что пятнадцать лет тому назад, во время путешествия по Европе, в котором она сопутствовала жене господина де Вильнев, ее прежнего хозяина, она зачала и родила Тони в Париже. К этому она добавила, что хотя негр Комар, за которого она впоследствии вышла замуж, и усыновил ее дочку, но настоящий ее отец – богатый негоциант из Марселя по имени Бертран, по нему-то девушка и называется Тони Бертран.

Тони спросила его, знавал ли он такого господина во Франции. Гость отвечал, что нет, что страна велика и за то короткое время, пока он собирался сесть на корабль, отправляясь в Вест-Индию, ему не пришлось встречаться с лицом, которое носило бы такую фамилию. На это старуха заметила, что, по довольно достоверным справкам, которые она навела, господин Бертран не находится более во Франции.

– Его честолюбивый и энергичный характер, – сказала она, – не довольствовался скромной деятельностью частного лица; в начале революции он принял участие в общественных делах и в тысяча семьсот девяносто пятом году отправился с французским посольством к турецкому двору, откуда, насколько мне известно, он до сих пор еще не возвращался.

Гость с улыбкой, взяв Тони за руку, заметил, что в таком случае она – знатная и богатая девица. Он стал ее уговаривать воспользоваться этими преимуществами и высказал предположение, что она может еще надеяться соизволением своего отца попасть в более блестящие жизненные условия, чем те, в которых она находится в настоящее время.

– Едва ли, – возразила старуха со сдерживаемым волнением. – Господин Бертран еще в Париже, во время моей беременности, отказался на суде под присягой, из стыда перед своей молодой невестой, на которой он собирался жениться, признать себя отцом будущего ребенка. Я никогда не забуду этой его присяги, которую он имел наглость бросить мне в лицо. Последствием этого была желчная лихорадка и шестьдесят ударов плетью, которые велел мне дать господни де Вильнев, а вскоре последовала и чахотка, которой я страдаю до сих пор.

Тони, сидевшая задумчиво, подперев голову рукою, спросила гостя, кто он, откуда и куда идет, на что тот, после непродолжительного смущения, вызванного в нем озлобленной речью старухи, отвечал, что он едет из форта Дофина, с семейством своего дяди, господина Штремли, которое он оставил в горных порослях, близ пруда Чаек, под охраной двух молодых двоюродных братьев. По просьбе девушки он рассказал несколько эпизодов, имевших место к этом городе по время вспыхнувшего восстания; как в глухую полночь, когда все было погружено в глубокий сон, по предательски поданному сигналу началось избиение белых чернокожими; как начальник негров, сержант французских инженерных войск, с сатанинской злобой тотчас поджег все суда в гавани, чтобы отрезать белым пути для бегства в Европу; как его семейство едва успело выбраться за городские ворота, захватив с собою лишь кое-какое имущество, и как при одновременной вспышке восстания во всех приморских поселениях им ничего иного не оставалось, как при помощи двух мулов, которых удалось раздобыть, пуститься в путь через весь остров, направляясь в Порт-о-Пренс, единственный город на Сан-Доминго, который под защитой значительных французских войск еще оказывал в настоящее время сопротивление победоносным силам негров. Тони спросила:

– Чем же белые возбудили к себе такую ненависть?

Гость отвечал смущенно:

– Общим их отношением к чернокожим, которое они проявляли, господствуя над островом, отношением, которое я, откровенно говоря, не решусь оправдывать; впрочем, эти порядки существуют уже многие столетия! Безумие свободы, охватившее все эти плантации, побудило негров и креолов разбить тяготившие их цепи и отомстить белым за многочисленные и заслуживающие всяческого порицания обиды, которые им причинили некоторые недостойные представители белой расы. Особенно ужасным и удивительным показался мне поступок одной молодой девушки, – продолжал он после краткого молчания. – Эта девушка, негритянка по происхождению, как раз в тот момент, когда вспыхнуло восстание, лежала больная желтой лихорадкой, эпидемия которой вспыхнула в это время, усугубляя бедственное положение в городе. Три года перед тем она была рабыней одного плантатора-европейца; этот последний, обиженный тем, что она не хотела удовлетворить его желания, сначала жестоко с нею обращался, а затем продал ее одному плантатору-креолу. В день общего восстания девушка узнала, что этот плантатор, ее бывший хозяин, убегая от преследовавших его разъяренных негров, скрылся в расположенном неподалеку дровяном сарае, и, памятуя нанесенные ей обиды, она с наступлением темноты послала к нему своего брата с приглашением переночевать у нее. Несчастный, не подозревая, что она больна, а тем более не ведая, какой болезнью она страдает, пришел к ней и, преисполненный благодарности, заключил ее в свои объятия, так как почитал себя уже спасенным; но не успел он провести и получаса в ее кровати среди ласк и нежностей, как вдруг она поднялась с выражением дикой и холодной ярости и заговорила: «Ты целовал зачумленную, которая несет уже смерть в своей груди: иди же и передай всем тебе подобным желтую лихорадку!»

Офицер, в то время как старуха громко выражала по этому поводу свое негодование, спросил Тони, способна ли она совершить такой же поступок.

– Нет, – отвечала Тони в смущении, опустив глаза.

Гость, положив салфетку на стол, заявил, что, по его внутреннему чувству, ни одни тиранический поступок, какой белые когда-либо совершили, не может оправдать столь низкого и отвратительного предательства.

– Само небесное возмездие, – воскликнул он, вскакивая с места со страстным движением, – обезоруживается таким деянием; даже возмущенные ангелы станут на сторону тех, что были неправы, и возьмут их дело под свое покровительство для поддержания божеского и человеческого порядка! – С этими словами он на мгновенье подошел к окну и глянул в ночной мрак, затянувший месяц и звезды грозовыми тучами, и так как ему показалось, что мать и дочь переглянулись между собой, хотя он и не заметил, чтобы они подали друг другу какие-либо знаки, им овладело какое-то непрпятное и тягостное чувство; он обернулся и попросил, чтобы ему отвели комнату для ночлега.

Старуха заметила, взглянув на стенные часы, что к тому же уж близко к полуночи, взяла свечу и предложила гостю следовать за нею. Она провела его длинным коридором в отведенную ему комнату; Тони несла за ними его плащ и несколько других вещей, которые он сложил с себя при входе в дом; старуха указала ему удобную кровать с высоко взбитыми перинами, где он должен был спать, и, приказав Тони приготовить гостю ножную ванну, пожелала ему покойной ночи и удалилась. Гость поставил шпагу в угол и положил пару пистолетов, которые носил за поясом, на стол. Пока Тони выдвигала кровать и накрывала ее белой простыней, он оглядел комнату; и так как по вкусу и великолепию, с которыми она была убрана, он вскоре заключил, что эта комната должна была принадлежать прежнему владельцу плантации, то на его сердце, как коршун, пало беспокойное чувство, и он подумал, что лучше бы ему было сразу возвратиться в лес, к своим, даже не утолив голода и жажды. Девушка тем временем принесла из неподалеку расположенной кухни сосуд с горячей водой, испускавший аромат душистых трав, и предложила офицеру, который стоял, прислонившись к окну, омыться, чтобы восстановить свои силы. Офицер, молча освободившись от галстука и жилета, опустился на стул; он уже собирался разуться и, в то время как девушка, стоя перед ним на коленях, заканчивала мелкие приготовления к ванне, принялся разглядывать ее привлекательную фигуру.

Волосы Тони, когда она наклонилась, становясь на колени, густыми локонами упали на ее молодую грудь; каким-то особым очарованием играли ее губы и осененные длинными ресницами глаза; если бы не цвет ее кожи, в котором для него было что-то отталкивающее, он готов был бы поклясться, что никогда не видел ничего более прекрасного. При этом его поразило какое-то отдаленное сходство, – с кем, он и сам хорошенько не знал, – замеченное им уже при входе в дом, и это сходство невольно влекло его к ней. В то мгновенье, когда она, заканчивая свои дела, поднялась с колен, он схватил ее за руку и, правильно заключив, что существует только одно средство проверить, есть ли у девушки сердце или нет, привлек ее к себе на колени и спросил, есть ли у нее жених.

– Нет! – прошептала девушка, с очаровательной стыдливостью опуская свои большие черные глаза.

Не пытаясь встать с его колен, она добавила, что, правда, живущий по соседству молодой негр Конелли месяца три тому назад посватался к ней, однако по причине своей молодости она ему отказала. Гость, охватив обеими руками ее стройный стан, сказал, что у него на родине, согласно распространенной там поговорке, когда девушке минет четырнадцать лет и семь недель, она уже достигла брачного возраста. Он спросил ее, в то время как она разглядывала золотой крестик, висевший у него на груди, сколько ей лет.

– Пятнадцать, – отвечала Тони.

– Вот видишь! – сказал гость. – Может быть, его средства не позволяют ему устроить свое хозяйство так, как ты бы того желала?

Тони, не подымая глаз и выпустив его крест, который она держала в руке, отвечала:

– О нет! Конелли после недавнего переворота сделался богатым человеком; его отцу досталась вся плантация, прежде принадлежавшая его хозяину-плантатору.

– Почему же ты ему отказала? – спросил гость. Он ласково пригладил волосы, сбившиеся ей на лоб, и спросил: – Может быть, он тебе не нравился?

Девушка, слегка встряхнув головой, засмеялась и вместо ответа на вопрос гостя, который тот шутливо шепнул ей на ухо: уж не решено ли у нее, что только белый должен завоевать ее расположение, – она, после краткого мечтательного раздумья, вспыхнув сквозь загар очаровательным румянцем, вдруг прижалась к его груди. Гость, тронутый ее прелестью и лаской, назвал ее своей милой девушкой и, словно по мановению божества освободившись от всякой тревоги, заключил ее в свои объятия. Ему и в голову не приходило, что все эти движения, которые он в ней заметил, могли быть выражением хладнокровного, отвратительного вероломства. Мысли, тревожившие его, отлетели, как стая зловещих птиц; он порицал себя, что хотя бы на мгновенье мог мысленно так оклеветать ее сердце, и в то время, как он баюкал ее на своих коленях, впивая сладостное дыхание, исходившее из ее уст, он, как бы в знак примирения и прощения, напечатлел поцелуй на ее челе.

Тем временем, внезапно прислушавшись, словно чьи-то шаги приближались по коридору к двери, девушка приподнялась; задумчиво и как бы погруженная в мечты, она поправила сбившийся на груди платок и, лишь убедившись в своей ошибке, снова обратилась с ясной улыбкой к гостю и напомнила ему, что вода, если он не поспешит ею воспользоваться, скоро простынет.

– Ну! – сказала она смущенно, так как гость молчал и задумчиво на нее глядел. – Отчего вы так пристально на меня смотрите?

Поправляя свой лиф, она старалась скрыть смущение, напавшее на нее, и со смехом воскликнула:

– Какой вы чудак! Что вас так поразило в моей наружности?

Гость провел рукой по лбу и, подавив вздох и спустив девушку с колен, сказал:

– Странное сходство между тобою и одной моей подругой!

Тони, заметившая, что его веселость развеялась, ласково и участливо взяла его за руку и спросила: «Кто она?» – на что после краткого раздумья тот отвечал:

– Звали ее Марианной Конгрев, родом она была из Страсбурга. Я познакомился с нею незадолго до революции в этом городе, где ее отец имел торговлю, и мне посчастливилось получить ее согласие, а также и предварительное одобрение ее матери. Ах, это было самое верное сердце во всем мире! И когда я гляжу на тебя, ужасные и трогательные обстоятельства, при которых я ее утратил, так живо воскресают в моей памяти, что я от грусти не могу удержать слез.

– Как? – спросила Тони, прижавшись к нему с сердечной и искренней лаской. – Разве ее больше нет в живых?

– Она умерла, – отвечал он, – и лишь после ее смерти я узнал всю полноту ее доброты и нравственного совершенства. Бог знает, как это случилось, – продолжал он, горестно склонив голову на ее плечо, – что я в своем легкомыслии как-то вечером позволил себе в одном публичном месте высказать суждение о только что учрежденном в городе грозном революционном трибунале. На меня донесли, меня стали разыскивать; более того, не найдя меня, так как мне удалось скрыться в пригороде, орава моих разъяренных преследователей, которым во что бы то ни стало надо было иметь жертву, бросилась в дом моей невесты, и, озлобленные ее вполне правдивым ответом, что она не знает, где я нахожусь, под предлогом, что она состоит со мною в заговоре, они с неслыханным легкомыслием потащили ее вместо меня на место казни. Едва дошла до меня эта ужасная весть, как я тотчас покинул убежище, в котором укрылся, и, прорвавшись сквозь толпу, поспешил к месту казни; прибыв туда, я воскликнул: «Я здесь, бесчеловечные люди, я здесь!» Однако она, уже стоя на эшафоте, близ гильотины, на вопрос некоторых судей, к несчастью, меня не знавших, отвечала, отводя от меня взгляд, который навеки запечатлелся в моем сердце: «Этого человека я не знаю!» После чего, под треск барабанов и шум, поднятый кровожадной толпой, нож гильотины упал, и голова ее отделилась от туловища. Как я спасся – не знаю. Через четверть часа я оказался в доме одного друга, где один обморок у меня сменялся другим, и, наполовину лишившись рассудка, к вечеру я был посажен на телегу и перевезен на другой берег Рейна. – При этих словах, выпустив девушку, гость подошел к окну, и, когда она увидала, что он в чрезвычайном волнении прижал платок к лицу, ею овладело непосредственное человеческое чувство, вызванное самыми различными причинами; она последовала за ним, с внезапным порывом бросилась ему на шею и смешала свои слезы с его слезами.