Текст книги "Избранное"

Автор книги: Генрих Бёлль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 62 страниц)

43

Нельзя точно установить, действительно ли Тётгес проник к госпоже Блюм, или же он соврал, выдумал историю о посещении больницы для того, чтобы преподнести процитированные в ГАЗЕТЕ слова матери Катарины как интервью, дабы доказать свою журналистскую ловкость и прихвастнуть. Д-р Хайнен, сестра Эдельгард, медсестра-испанка по фамилии Уэльва, уборщица-португалка по фамилии Пуэлко – все они считают невозможным, чтобы «этот парень и впрямь позволил себе такую наглость» (д-р Хайнен). Несомненно, что это – возможно, даже выдуманное, но подтвержденное – посещение матери Катарины имело решающее значение, однако при этом возникает, естественно, вопрос, не отрицает ли попросту больничный персонал то, чего он не имел права допустить, или же Тётгес выдумал это посещение, чтобы обосновать слова Катарининой матери. Здесь должна господствовать абсолютная справедливость. Считается доказанным, что Катарина сшила себе костюм, чтобы пойти в тот самый кабачок, из которого злосчастный Шённер «смылся с какой-то гуленой», и произвести собственное дознание после того, как договорилась об интервью с Тётгесом, и после того, как ВОСКРЕСНАЯ ГАЗЕТА опубликовала новую корреспонденцию Тётгеса. Так что надо подождать. Установлено, доказано, что д-р Хайнен был ошарашен неожиданной смертью своей пациентки Марии Блюм и что он «не может исключить, если не доказать, непредвиденные воздействия». Во всяком случае, невинные маляры здесь совершенно ни при чем. Нельзя пятнать честь немецкого рукомесла; ни сестра Эдельгард, ни иностранные дамы Уэльва и Пуэлко не могут поручиться, что все маляры, а их было четверо от фирмы «Меркенс» из Куира, действительно были малярами, и, поскольку все четверо работали в разных местах, никто и впрямь не может знать, не прокрался ли кто-нибудь в халате, с ведром краски и кистью. Установлено: Тётгес утверждает (о подтверждении не может быть речи, так как его посещение недоказуемо), что был у Марии Блюм и интервьюировал ее, и это утверждение стало известно Катарине. Господин Меркенс также подтвердил, что, конечно же, не все четверо маляров были на работе одновременно и что, если бы кто-нибудь захотел прокрасться, он бы с легкостью это осуществил. Д-р Хайнен потом сказал, что заявит протест в связи с опубликованием в ГАЗЕТЕ слов матери Катарины, устроит скандал, потому что если это правда, то это ведь неслыханно; но его угроза не была выполнена, так же как и угроза Блорны «дать по морде» Штройбледеру.

44

Около полудня той субботы, 23 февраля 1974 года, в Куире, в кафе у Клоога (речь идет о племяннике того трактирщика, у которого Катарина время от времени работала на кухне и официанткой), собрались наконец вместе Блорны, госпожа Вольтерсхайм, Конрад Байтерс и Катарина. Были объятия и слезы, даже у госпожи Блорна. Разумеется, и в кафе «Клоог» царило карнавальное настроение, но владелец, Эрвин Клоог, который Катарину знал, ценил и говорил ей «ты», предоставил собравшимся свою личную комнату. Оттуда Блорна позвонил сперва Гаху и отменил встречу в вестибюле музея. Он сообщил Гаху, что мать Катарины внезапно умерла – очевидно, вследствие посещения Тётгеса, сотрудника ГАЗЕТЫ. Гах был мягче, чем утром, попросил передать Катарине, которая наверняка не сердится на него, да и не имеет для этого оснований, его личное соболезнование. Кстати, она всегда может им располагать. Он, правда, сейчас занят допросами Гёттена, но освободится; кстати, из допросов Гёттена ничего изобличающего Катарину не обнаружилось. Он говорил о ней и про нее с большой симпатией и корректностью. Разрешения на свидание ожидать, конечно, не приходится, поскольку родства тут нет, а определение «невеста» наверняка покажется слишком шатким и необоснованным.

Похоже, будто весть о смерти матери не так уж сильно потрясла Катарину. Кажется даже, что она испытала облегчение. Конечно, Катарина соотнесла д-ра Хайнена с номером ГАЗЕТЫ, где упоминалось интервью Тётгеса и приводились слова ее матери, но она никоим образом не разделяла возмущения д-ра Хайнена по поводу интервью; она считала, что эти люди – убийцы и клеветники, она их, конечно, презирает, но, видимо, это-то и есть прямая обязанность подобного рода газетчиков – лишать невинных людей чести, доброго имени и здоровья. Д-р Хайнен, ошибочно принимавший ее за марксистку (вероятно, он прочитал в ГАЗЕТЕ намеки Бреттло, бывшего супруга Катарины), был несколько обескуражен ее сдержанностью и спросил, считает ли она это – художества ГАЗЕТЫ – порождением строя. Катарина не поняла, что он имеет в виду, и покачала головой. Затем сестра Эдельгард проводила ее в морг, куда она вошла вместе с госпожой Вольтерсхайм. Катарина сама стянула покрывало с лица матери, сказала «Да», поцеловала ее в лоб: в ответ на предложение сестры Эдельгард произнести короткую молитву она покачала головой и сказала «Нет». Она снова натянула покрывало на лицо матери, поблагодарила монахиню и, только покинув морг, заплакала, сначала тихо, потом сильнее и наконец безудержно. Может быть, она вспомнила и своего покойного отца, которого шестилетним ребенком увидела в последний раз тоже в морге. Госпожа Вольтерсхайм подумала, вернее, ей внезапно пришло в голову, что она еще никогда не видела Катарину плачущей, даже в детстве, когда ей приходилось столько страдать. В очень вежливой форме, чуть ли не любезно, Катарина настояла на том, чтобы поблагодарить и обеих иностранных дам, Уэльву и Пуэлко, за все, что они сделали для ее матери. Она покинула больницу, полностью владея собой, не забыв попросить администрацию больницы телеграфно уведомить находящегося в тюрьме брата Курта.

Такой она и оставалась весь конец дня и вечером: полностью владела собой. Хотя она то и дело доставала оба номера ГАЗЕТЫ, излагая Блорнам, Эльзе Вольтерсхайм и Конраду Байтерсу все детали и свое толкование этих деталей, казалось, что ее отношение к ГАЗЕТЕ тоже стало другим. Выражаясь в духе времени – менее эмоциональным, более аналитическим. В этом близком ей, дружески настроенном кругу, в комнате Эрвина Клоога, она откровенно говорила и о своем отношении к Штройбледеру: однажды после вечера у Блорнов он подвез ее домой, проводил до самых дверей, потом, хотя она категорически, чуть ли не с отвращением, запретила это, зашел, попросту вставив ногу в двери, в квартиру. Ну, он, конечно, пробовал быть назойливым, вероятно, был оскорблен тем, что она вовсе не считала его неотразимым, и в конце концов – уже после полуночи – ушел. Начиная с этого дня он прямо-таки преследовал ее, все время приходил, присылал цветы, писал письма, несколько раз ему удавалось проникнуть к ней в квартиру, и однажды он просто навязал ей кольцо. Это все. Она потому не призналась в его визитах и не выдала его фамилии, что считала невозможным объяснить допрашивающим чиновникам, что ничего, ну совершенно ничегошеньки, даже одного-единственного поцелуя между ними не было. Кто же поверит, что она устояла перед таким человеком, как Штройбледер, который не только состоятелен, но в политических, экономических и научных кругах чуть ли не знаменит своим неотразимым очарованием, почти как киноартист, и кто же поверит домашней работнице, что она устояла перед киноартистом, причем из соображений не морали, а вкуса. Он ничуть ее не привлекает, и всю эту историю с визитером она считает отвратительнейшим вторжением в сферу, которую она не потому не хочет назвать интимной, что это можно неправильно понять, – ведь между нею и Штройбледером не было даже намека на интимность, – а потому, что он поставил ее в положение, которое она никому, а уж тем более целой допрашивающей команде не могла бы объяснить. Но в конечном счете – и тут она рассмеялась – она все же испытывала к нему определенную благодарность, ибо ключ от его дома был важен для Людвига или по крайней мере его адрес, так как – тут она снова рассмеялась – Людвиг наверняка и без ключа проник бы туда, но ключ, конечно, облегчил дело, а она знала, что во время карнавала вилла будет пустовать, поскольку как раз двумя днями раньше Штройбледер опять ужасно надоедал ей, прямо-таки преследовал и предложил провести там конец карнавальной недели, прежде чем он дал согласие участвовать в конференции в Бад-Б. Да, Людвиг ей сказал, что полиция его разыскивает, но только он сказал, что дезертировал из бундесвера, собирается бежать за границу, и – она в третий раз рассмеялась – ей доставило удовольствие собственноручно отправить его в отопительную шахту и показать запасный выход, который в конце «Элегантной обители у реки» на углу Хохкеппельштрассе выводит на свет божий. Нет, она правда не думала, что полиция следит за нею и Гёттеном, она смотрела на это как на своего рода романтическую игру, и только утром – Людвиг действительно ушел в шесть часов – ей дали почувствовать, насколько все серьезно. Видно было, что она испытывает облегчение от того, что Гёттен арестован; теперь, сказала она, он не сможет больше натворить глупостей. Она все время пребывала в страхе, так как в этом Байцменне есть что-то зловещее.

45

Здесь следует зафиксировать и запомнить, что вторая половина субботнего дня и вечер протекали довольно мило, настолько мило, что все – Блорны, Эльза Вольтерсхайм и удивительно тихий Конрад Байтерс – почти успокоились. В конце концов решили – даже сама Катарина, – что «обстановка разрядилась». Гёттен арестован, допросы Катарины закончены, Катаринина мать, хотя и преждевременно, избавилась от тяжких страданий, формальности, связанные с похоронами, идут своим чередом, все необходимые документы один из куирских административных чиновников любезно согласился выписать в понедельник, несмотря на то что это предпоследний праздничный день. Некоторым утешением были и слова владельца кафе Эрвина Клоога, категорически отказавшегося принять какую бы то ни было плату за съеденное и выпитое (речь шла о кофе, ликерах, картофельном салате, сосисках и пирожных), он сказал на прощание: «Выше голову, Катринхен, здесь не все думают о тебе плохо». Утешение, таившееся в этих словах, возможно, было и относительным, ибо что уж значит «не все»? – но тем не менее все-таки «не все». Решили поехать к Блорнам и провести там остальную часть вечера. Катарине самым категорическим образом запретили приложить к чему бы то ни было свои неутомимые руки – она в отпуске и должна расслабиться. Госпожа Вольтерсхайм готовила на кухне бутерброды, а Блорна и Байтерс занялись камином. Катарина в самом деле позволила «побаловать себя». Вечер получился на славу, и, не будь одной смерти и ареста одного очень дорогого человека, наверняка бы попозже рискнули потанцевать, ведь что ни говорите – время карнавала!

Блорне не удалось уговорить Катарину отказаться от намеченного интервью с Тётгесом. Она была спокойна и очень приветлива, и позднее, после того как интервью оказалось «интервью», у Блорны мороз по коже пробегал, когда он вспоминал, с каким исключительным хладнокровием Катарина настаивала на интервью и как решительно отвергла его помощь. И все-таки он потом не был полностью уверен, что именно в этот вечер Катарина задумала убийство. Ему казалось куда более вероятным, что решающую роль сыграла ВОСКРЕСНАЯ ГАЗЕТА. Послушав и серьезную, и легкую музыку, рассказы Катарины и Эльзы Вольтерсхайм о жизни в Геммельсбройхе и Куире, расстались дружески, снова были объятия, но на сей раз без слез. Было только пол-одиннадцатого вечера, когда Катарина, госпожа Вольтерсхайм и Байтерс со взаимными заверениями в большой дружбе и симпатии попрощались с Блорнами, счастливыми тем, что своевременно – своевременно для Катарины – вернулись из отпуска. Перед угасающим камином они за бутылкой вина обсуждали новые отпускные планы и характер своего друга Штройбледера и его жены Мод. Когда Блорна попросил жену впредь при его посещениях не употреблять слова «визитер», поскольку – она ведь сама видела – оно вызывает такую болезненную реакцию. Труда Блорна сказала: «А мы его увидим не скоро».

46

Достоверно известно, что остаток вечера Катарина провела спокойно. Она еще раз примерила костюм бедуинки, закрепила швы и решила чадру заменить белым носовым платком. Потом послушали вместе радио, поели печенья и отправились почивать: Байтерс – впервые открыто вместе с госпожой Вольтерсхайм в ее спальню, Катарина – удобно устроившись на тахте.

47

Когда Эльза Вольтерсхайм и Конрад Байтерс в воскресенье утром встали, стол для завтрака был уже мило накрыт, кофе процежен и налит в термос, а Катарина, завтракая с видимым аппетитом, сидела за столом и читала ВОСКРЕСНУЮ ГАЗЕТУ. Дальше мы будем не столько излагать, сколько цитировать. Правда, Катаринина «история» вместе с фотографией уже не занимала первую полосу. На сей раз на первой полосе был Людвиг Гёттен с надписью: «Нежный возлюбленный Катарины Блюм взят на вилле промышленника». Сама «история» подавалась пространнее, чем прежде, на седьмой – девятой полосах с многочисленными фотографиями: Катарина после первого причастия, ее отец – возвратившийся с фронта ефрейтор, церковь в Геммельсбройхе, опять вилла Блорны. Мать Катарины лет в сорок, довольно угрюмая, опустившаяся, перед маленьким домишком в Геммельсбройхе, в котором они жили, наконец фотография больницы, где Катаринина мать умерла в ночь с пятницы на субботу. Текст:

«Первой доказуемой жертвой непостижимой, все еще находящейся на свободе Катарины Блюм можно теперь назвать ее собственную мать, которая не пережила потрясения, вызванного деятельностью своей дочери. Если уже само по себе достаточно странно, что дочь с самозабвенной нежностью танцевала на балу с грабителем и убийцей в то время, когда умирала мать, то с крайней извращенностью граничит факт, что эта смерть не исторгла у нее ни слезинки. Действительно ли эта женщина только „холодна и расчетлива“? Жена одного из ее прежних работодателей, уважаемого сельского врача, описывает ее так: „У нее повадки настоящей потаскухи. Я вынуждена была ее уволить – ради моих подрастающих сыновей, наших пациентов, а также ради репутации моего мужа“. Может быть, Катарина Блюм участвовала и в аферах пресловутого д-ра Фенерна? (ГАЗЕТА в свое время сообщала об этом деле.) Не был ли ее отец симулянтом? Почему ее брат стал уголовником? Всё еще не выяснены: ее быстрая карьера и ее большие доходы. Теперь окончательно установлено: Катарина Блюм помогла бежать запятнанному кровью Гёттену, она бесстыдно злоупотребила дружеским доверием и спонтанной готовностью помочь одного высокочтимого ученого и промышленника. Тем временем в ГАЗЕТУ поступили сообщения, которые достаточно убедительно доказывают: не она принимала визитера, а сама выступала в роли непрошеной визитерши, чтобы вынюхивать все на вилле. Таинственные автомобильные поездки Блюм теперь уже не так таинственны. Она без зазрения совести поставила на карту репутацию почтенного человека, его семейное счастье, его политическую карьеру (о ней ГАЗЕТА уже неоднократно информировала читателей), безразличная к чувствам преданной супруги и четверых детей. Совершенно очевидно, что Блюм должна была по заданию одной левой группы разрушить карьеру Ш.

Неужто полиция, неужто прокуратура и впрямь поверят покрытому позором Гёттену, который выгораживает Блюм? ГАЗЕТА в который раз поднимает вопрос: не слишком ли мягки ниши методы допроса? Надо ли по-людски относиться к нелюдям?»

Под фотографиями Блорны, госпожи Блорна и виллы:

«В этом доме Блюм самостоятельно, без надзора, пользуясь полным доверием д-ра Блорны и госпожи д-р Блорна, работала с семи утра до шестнадцати тридцати. Что могло здесь твориться, пока ничего не подозревающие Блорны занимались своей профессией? Или они не так уж ни о чем не подозревали? Их отношения с Блюм называют очень близкими, чуть ли не доверительными. Как рассказывали соседи газетным репортерам, можно говорить чуть ли не о дружеских отношениях. Мы опускаем здесь определенные намеки, так как они не относятся к делу. Или все-таки относятся? Какую роль играла госпожа д-р Гертруд Блорна, которая в анналах некоего технического института еще и по сей день известна как „красная Труда“? Каким образом Гёттен мог ускользнуть из квартиры Блюм, хотя полиция следовала за ним по пятам? Кто знал до последней детали планы коммуникаций благоустроенного дома „Элегантная обитель у реки“? Госпожа Блорна. Продавщица Герта Ш. и работница Клаудия Шт. единодушно сказали ГАЗЕТЕ: „О, они танцевали друг с другом (имелись в виду Блюм и бандит Гёттен) так, словно знакомы целую вечность. Это не была случайная встречи, это было условленное свидание“».

48

Когда потом при закрытых дверях порицали Байцменне за то, что он, зная о пребывании Гёттена на вилле Штройбледера еще с 23.30 вечера в четверг, почти сорок восемь часов оставлял его безнадзорным и тем самым рисковал, что тот снова сбежит, он засмеялся и сказал, что с полуночи четверга Гёттен не имел больше шанса бежать. Дом стоит в лесу, но совершенно идеально окружен охотничьими вышками, «как сторожевыми башнями», министр внутренних дел полностью в курсе и одобрил все меры; вертолетом, который приземлился, разумеется, вне зоны слышимости, на охотничьи вышки сразу же направили специальную группу, а на следующее утро местную полицейскую службу секретнейшим порядком усилили двумя десятками сотрудников. Важно было установить, с кем у Гёттена будут контакты, и риск оправдал себя. Отмечено пять контактов. И, прежде чем арестовать Гёттена, надо было, конечно, установить личности этих пятерых, задержать и обыскать квартиры. За Гёттена взялись лишь тогда, когда обезвредили тех, с кем у него были контакты, а сам он, то ли по легкомыслию, то ли по наглости, повел себя так беспечно, что за ним можно было наблюдать снаружи. Кстати, некоторыми деталями мы обязаны репортерам ГАЗЕТЫ, принадлежащему ей издательству и связанным с этим концерном органам, у которых в ходу довольно свободные и не очень формальные методы добывания подробностей, остающихся скрытыми от официальных следователей. Так, например, выяснилось, что госпожа Вольтерсхайм столь же малобезупречна, как и госпожа Блорна. Вольтерсхайм – внебрачное дитя одной работницы, родившееся в 1930 году в Куире. Мать еще жива, но где она живет? В ГДР, причем отнюдь не вынужденно, а добровольно: ей неоднократно – первый раз в 1945-м, вторично в 1952-м, потом еще раз, в 1961-м, незадолго до постройки стены, – предлагали вернуться на родину, в Куир, где у нее есть домик и один морген земли. Но она отказалась, отказалась трижды, и все три раза наотрез. Еще интереснее отец Вольтерсхайм, некий Лумм, тоже рабочий, к тому же член тогдашней КПГ, в 1932 году он эмигрировал в Советский Союз и там якобы пропал без вести. Он, Байцменне, полагает, что в списках вермахта подобного рода пропавшие без вести не значатся.

49

Поскольку нельзя быть уверенным, что определенные, относительно ясные указания на взаимосвязи поступков и действий не потеряются или не истолкуются превратно, а то и воспримутся просто как намеки, да будет позволено здесь обратить внимание еще на одно обстоятельство: ГАЗЕТА, вызвавшая посредством своего репортера Тётгеса, безусловно, преждевременную смерть матери Катарины, теперь в ВОСКРЕСНОЙ ГАЗЕТЕ представила Катарину виновной в смерти собственной матери и, кроме того, обвинила ее – более или менее открыто – в краже ключа от второй виллы Штройбледера! Это следует еще раз подчеркнуть, поскольку тут нельзя быть полностью уверенными. Как нельзя быть уверенными, что правильно будут поняты все клеветнические, лживые, фальсифицированные утверждения ГАЗЕТЫ.

Стоит хотя бы на примере Блорны показать, как ГАЗЕТА может подействовать даже на сравнительно разумного человека. В аристократическом предместье, где живут Блорны, ВОСКРЕСНАЯ ГАЗЕТА, разумеется, не продается. Там бульварщину не читают. И случилось так, что Блорна, который решил, что все уже прошло, и только с некоторой опаской ждал разговора Катарины с Тётгесом, узнал о статье в ВОСКРЕСНОЙ ГАЗЕТЕ лишь позднее, когда позвонил госпоже Вольтерсхайм. Вольтерсхайм же считала само собой разумеющимся, что Блорна уже прочел ВОСКРЕСНУЮ ГАЗЕТУ. Блорна – как, надеемся, уже понял читатель – был сердечным, искренне беспокоящимся о Катарине, но и трезвым человеком. Когда госпожа Вольтерсхайм прочитала ему по телефону соответствующие пассажи из ВОСКРЕСНОЙ ГАЗЕТЫ, он, как говорится, не поверил своим ушам; он попросил зачитать это еще раз, вынужден был поверить, и тут его – так это, кажется, называется – взорвало. Он кричал, орал, бегал по кухне в поисках пустой бутылки, нашел, кинулся с нею в гараж, где его, к счастью, перехватила жена и помешала ему изготовить зажигательную смесь, которой он хотел сначала взорвать редакцию ГАЗЕТЫ, а потом – «главную виллу» Штройбледера. Надо зримо представить себе: человек с высшим образованием, сорока двух лет, в течение семи лет пользующийся уважением Людинга, почитаемый Штройбледером за свое трезвое и четкое ведение переговоров – в международном масштабе, будь то в Бразилии, в Саудовской Аравии или в Северной Ирландии, – то есть речь идет отнюдь не о провинциальном, а об истинно светском человеке, и вот он-то хочет изготовить зажигательную смесь!

Госпожа Блорна с ходу назвала это стихийно-мелкобуржуазно-романтическим анархизмом, стала подробно обсуждать ситуацию, как обсуждают больную или вызывающую боль часть тела, взялась сама за телефон, попросила госпожу Вольтерсхайм прочитать ей соответствующие пассажи, и надо сказать, она побледнела – даже она побледнела – и сделала нечто такое, что, возможно, еще хуже, чем то, к чему могла бы привести зажигательная смесь: она схватилась за телефон, позвонила Людингу (который в это время как раз сидел за своей клубникой со взбитыми сливками и с ванильным мороженым) и сказала ему: «Вы свинья, вы просто жалкая свинья». Она, правда, не назвалась, но можно полагать, что все знакомые Блорны знали голос его жены, не очень-то ими любимой за ее меткие и острые замечания. Это, по мнению мужа, было уж слишком – он думал, что она звонила Штройбледеру. Ну, тут было еще много скандалов, между самими Блорнами, между Блорнами и другими, но, поскольку при сем никто не был убит, да будет позволено это обойти. Эти несущественные, хотя и закономерные, последствия публикации ВОСКРЕСНОЙ ГАЗЕТЫ лишь для того упоминаются, чтобы читатели знали, что даже образованные и утвердившие себя в жизни люди были возмущены и обдумывали насильственные меры самого ужасного свойства.

Как выяснилось, в это время – примерно около двенадцати – Катарина, пробыв неузнанной полтора часа в журналистском погребке «Золотая утка», чтобы, по-видимому, собрать там сведения о Тётгесе, отправилась к себе домой ждать Тётгеса, явившегося туда через четверть часа. Об «интервью», пожалуй, говорить не стоит. Известно, чем оно закончилось (см. с. 584).