Текст книги "Артём"

Автор книги: Генрих Боровик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

– Мам, ну жутко занят! Дай дня три, разгребу дела и приду.

Тогда Галюша, как бы между прочим:

– Жаль. А я сегодня баранину парную купила. Хотела приготовить, как ты любишь.

Пауза на другом конце телефонной линии. Потом раздается смех и Тема говорит:

– Это меняет дело. Завтра в девять вечера.

Опаздывал на час. Но – приходил. Мы были счастливы.

В МГИМО Артем учился хорошо. На студенческой практике в советском посольстве в Перу он тоже зарекомендовал себя с лучшей стороны. В результате его распределили на работу "по первому разряду" – в МИД. В МГИМО есть своя "иерархия" распределений. На первом месте, конечно, работа в Министерстве иностранных дел. Для Артема даже сделали исключение – ведь он учился на факультете журналистики.

Но Тема это лестное исключение не принял. Пришел в деканат и отказался: "Спасибо, но я всегда мечтал быть журналистом".

Мне звонил удивленный декан, выговривал: "Ну как же так, ведь мы его в д и п л о м а т ы направляем, а он, видите ли, "мечтает быть жкрналистом"! Да в Управлении кадров МИДа за эту его "мечту" мне так всыплют!"

Но мы с Галюшей были абсолютно на стороне сына. Да и мечтали мы о его журналистском будущем вместе. Я всегда считал и до сих пор считаю журналистику самой интересной профессией в мире. И не представлял его чиновником – пусть даже и в очень престижном МИДе.

Нам с женой повезло в жизни с друзьями. И Артем вместе с Маришей чуть ли не запросто общался с легендарными людьми, которые бывали у нас дома. Иногда – со своими детьми, а мы с женой бывали у них – тоже иногда со своими чадами и у которых мы бывали со своими детьми – с Маришей и Темой. Роман Кармен, Константин Симонов, Юлиан Семенов, Аркадий Сахнин... – это только самые близкие друзья. А было ещё много хороших знакомых – писателей, журналистов, пользовавшихся известностью и славой.

И не только в Москве, но и в Нью-Йорке – Норман Мэйлер, Артур Миллер, Лилиан Хеллман, Дик Кэветт, Мэри Хемингуэй (вдова "Папы") и многие другие.

И Артему к четырнадцати-пятнадцати годам, мне кажется, стало ясно, что вся удивительная жизнь этих людей, их известность, их слава, любовь к ним читателей, зрителей – десятков или сотен миллионов людей – основана не только на их таланте и не только на прекрасных человеческих качествах, таких, как честность, верность в дружбе, отвага (почти все они прошли войну), но ещё и на огромной, серьезнейшей работе, работе, работе...

Я, конечно же, рассказывал Артему о том, как Хемингуэй – его кумир уже к пятнадцатилетнему возрасту – работал у своей конторки, заменявшей ему письменный стол, каждый божий день с шести утра до часу дня без перерыва...

У нас на дачном участке, на Пахре, в самый солнечный, самый "прогулочный" или "купальный" день с раннего утра было слышно, как стучит на пишущей машинке Юлик Семенов, которого от нас отделял лишь легкий штакетный заборчик.

В Нью-Йорке, где мы жили "дверь в дверь и душа в душу" с Мэлором Стуруа – тогда корреспондентом "Известий", – я и Галя не уставали удивляться его работоспособности.

Да и моя собственная журналистская, писательская и общественная работа не оставляли большого времени для неги и ничегонеделания. Ни когда мы были в Америке, ни когда жили дома, в Москве.

Иногда, поздно вечером, заходил к нам на дачу Константин Михайлович Симонов, приглашал меня погулять и при этом чуть шутливо задавал своим слегка грассирующим говорком вопрос:

– Ну что, старик-Боровик, сколько страничек ты сделал сегодня? Нет, только сурьезно...

И с моим ближайшим другом Юликом Семеновым мы, случалось, тоже "соревновались": "Ты сколько?" – "А ты сколько?"

Все это происходило на глазах Темки и не могло не отложиться в его душе.

Я думаю, это и было главным. Это было благоприятным фоном. А тот короткий "перронный" разговор оказался удачным толчком – маленьким, но ощутимым.

А закончился тот разговор моим вопросом:

– Обещаешь?

И ответом сына уже с подножки вагона:

– Обещаю.

У нас в семье такие слова произносились не часто. Но если произносились, то обычно отношение к ним было серьезным...

Гораздо позже, уже став взрослым человеком, Артем иногда, приходя к нам шутливо произносил, ловко подражая Симонову:

– Ну что, старик Боровик, сколько страничек ты сделал сегодня? Только сурьезно...

А иногда мы садились к столу, брали листок бумаги и начинали "соревновательные" подсчеты.

– Так, сколько тебе было лет, когда вышла твоя первая книжка? А сколько, когда ты впервые опубликовался в печати? А сколько?... И т.д.

Эти традиции соревновательности были заложены всем тем опытом наших друзенй, о котором я рассказывал.

Иногда в шутку он жаловался мне:

– Не повезло мне с батяней. Что бы я ни делал, все равно все кругом говорят: "Ну конечно, сын самого Боровика, ему отец помогает!"

Мы отдавали себе отчет в том, что проблема эта непростая. Знали, как много талантливых детей известных родителей (особенно в писательских и журналистских семьях) так всю жизнь и не могли переступить границы того пространства, на котором полагается падать яблоку недалеко от яблони, и той тени, которой покрывали это пространство их родители, достигшие успеха и признания.

Поэтому я в тон ему отвечал:

– Не беспокойся, очень скоро настанет время, когда про меня будут говорить: "Смотрите, вон идет отец самого Боровика!"

Он смеялся. И я смеялся. Но довольно скоро я начал понимать, что доля правды, которая имеется в каждой шутке, в этой моей шутке – стремительно крупнела, росла не по дням, а по часам.

И мы с женой и с дочерью Мариной чувствовали себя от этого все счастливей.

первые шаги

Артема взял к себе в газету стажером Михаил Федорович Ненашев, главный редактор "Советской России". Тогда газета была весьма популярной и занимала достаточно "левые" (в тогдашнем, так сказать, "прогрессивном" значении этого слова) позиции. Попасть туда было непросто. И тем более непросто было попасть туда сыну известного журналиста.

В газетах с полным основанием остерегались брать на работу сынков и дочек. Это на чиновничьей работе молодой человек мог протирать штаны, за него работает отец и выслуга лет. А в журналистике тунеядцем быть трудно. Каждый на виду. И только сам может заявить о себе – чего он стоит. Теме нужно было сделать очень много, чтобы отстало от него стереотипное представление "сынок". Там, где кому-то требовалось сделать один шаг, чтобы достичь успеха, ему приходилось делать десять шагов.

Но эти десять шагов в "Советской России" он сделал достаточно быстро. Хоть и работал он в международном отделе, но первые командировки, в которые он попросился, были внутри страны.

Поехал в Воркуту, привез отуда серию – не побоюсь этого слова блестящих очерков, абсолютно честных и к тому же великолепно написанных. Они сразу были замечены и коллегами по газете, и читающей публикой и вызвали много благодарственных откликов с "северов".

И еще: в его очерках оттуда присутствовали такая глубина, такая философичность и такая п о э з и я, которые редко встречались в нашей журналистике тех времен.

Потом – в 1985-м – была командировка вместе с Димой Лихановым по дорогам войны. Это свое путешествие они для себя окрестили "От Москвы до Бреста".

Помню Артем позвонил по телефону из Вязьмы и сквозь телефонный треск с волнением рассказал, что им удалось там найти тот "старый дом", в котором "одну лишь ночь" жил военный корреспондент "Красной звезды" Константин Симонов со своими товарищами. Он знал, что мне это будет и интересно, и приятно. Естетственно, мы оба знали то стихотворение Симонова наизусть.

Я помню в Вязьме старый дом,

Одну лишь ночь мы жили в нем,

Мы ели то, что бог послал,

Мы пили, что шофер достал,

Мы уезжали в бой чуть свет.

Кто был в ту ночь, иных уж нет.

Но знаю я, что в смертный час За тем столом он вспомнил нас.

В ту ночь, готовясь умирать,

Навек забыли мы, как лгать,

Как изменять, как быть скупым,

Как над добром дрожать своим.

Хлеб пополам, кров пополам

Так жизнь в ту ночь открылась нам...

Артем любил поэзию Симонова и его военные романы. И самого Симонова любил, как человека: помнил наше общение с К.М., когда сам был ещё подростком. Фигура Симонова занимала в постижении жизни немалое место. И у меня, и у Артема.

Вообще фронтовые корреспонденты – Симонов, Кармен, Каплер, бывшие солдаты, ставшие писателями – Юрий Бондарев, Григорий Бакланов (я называю только тех, кто жил с нами на Пахре и кого Артем знал лично), – всегда вызывали у нас особое уважение и любовь. Возможно, мы оба немного романтизировали, и даже идеализировали некоторых из них, но ничего плохого в этом я не видел.

Командировки Артема в Воркуту, по дорогам от Москвы до Бреста были восприняты хорошо и читателями, и в редакции газеты.

Пора было оправдывать свою профессию, полученную в МГИМО: журналист-международник. И он решил сразу брать быка за рога – начинать с "горячих" точек. Собрался в Никарагуа. Там шла гражданская война – между сандинистами и "контрас", которым помогали США.

Вернувшись из Никарагуа, он решил попроситься в Афганистан.

Мы оба уговорились, что маме до времени говорить об этом не будем. Поездка сына в Никарагуа ей очень дорого обошлась. Она беспрестанно волновалась, выговаривала мне:

– Ты уже испортил мне всю жизнь тем, что носился, кажется, на все войны, на все революции, а теперь ты хочешь, чтобы по тем же дорогам ходил Тема! Зачем? Зачем мне второй раз такие испытания!

Но я понимал: если хочешь быть настоящим журналистом в нашем тревожном мире, то начинать надо именно с "горячих" точек.

Впрочем, если бы я придерживался другой точки зрения и начал бы отговаривать сына, боюсь, он все равно меня не послушал бы. Он рвался туда, где было опасно.

Тут, конечно, была и доля моей "вины". Он прочел все мои очерки из Индонезии, Никарагуа, Португалии, Чили, с Кубы, из Вьетнама, Афганистана. Знал о моих поисках Вальтера Рауффа и Отто Скорцени, о попытках прорваться в фашистскую колонию "Дигнидад" в Чили, о днях и ночах, проведенных на границе между Аргентиной и Чили после пиночетовского переворота...

Меня действительно "носило" по "горячим" точкам. Может быть, хотелось романтики, веры в чистоту помыслов... Их все меньше виделось дома. В революционных событиях, в тех экстремальных ситуациях я часто встречал людей, которые казались мне святыми. Да многие из них и были такими бесстрашными, бескорыстными, готовыми отдать все ради счастья людей, в том числе и жизнь.

Может быть, вера эта была немного наивной. Наверное, я романтизировал и революционную борьбу и борьбу за национальную независимость. Но то было искреннее чувство, и я в нем не раскаиваюсь. В справедливость той борьбы верили и Грэм Грин, и Габриэль Гарсия Маркес, и Эрнест Хемингуэй, и Пабло Пикассо, и мои друзья Кармен и Симонов, и многие другие совсем неплохие люди.

Нет, в той вере я не раскаиваюсь.

Я никогда не навязывал своих взглядов Артему. Но они передавались внутренне, как жидкость в сообщающихся сосудах. А "сосудов", приобщенных к той "системе" общения душ, к счатью, было множество – я уже назвал некоторые имена. Они ведь были кумирами не только для меня, но и для сына.

ТРУДНОЕ СЧАСТЬЕ АРТЕМА

Однажды я рассказал сыну, как в разговоре с Константином Симоновым задал ему вопрос: когда он испытывал наиболее полное чувство счастья в жизни?

К.М. подумал и ответил так:

– Ты можешь удивиться, старик Боровик, но это было во время войны. Да, во время войны. Объясню почему. Тогда все было просто: вот мы, а вот враг, вот добро, а вот – зло. И мы дрались со злом. И должны были победить зло. Кровь из носу – победить. Иначе – смерть всему и всем. Это во-первых. А во-вторых, во время войны я знал: то, что я делаю, что пишу – очень нужно людям. И на фронте и в тылу. По-настоящему нужно...

Так Симонов мне ответил тогда.

Я рассказал Теме об этом, и мы оба вспомнили того итальянца, который был у нас в гостях в Нью-Йорке вместе с Мэри Хемингуэй. Того, который тоже был "счастлив во время войны". И оба сравнили эти "два счастья". Еще мы говорили с сыном тогда о том, можно ли испытывать счастье сегодня, когда многое вокруг размыто, что идеалы, которые существовали когда-то, дискредитированы самой жизнью... Долгий был разговор. Но не пессимистический.

Мне кажется, Артем отнесся к рассказу о "счастье по Симонову" серьезно. Во всяком случае, он всегда в жизни проводил четкую линию между добром и злом. И не боялся сражаться со злом, даже если оно было гораздо сильнее его. И ещё очень хотел быть нужным людям. Хотел быть "включенным" в человеческие проблемы. Хотел делать добро людям и бить зло. И очень хотел победить зло.

И когда он уже стал совсем взрослым человеком (а это произошло до удивления рано) и очень известным журналистом, когда ему уже не нужно было доказывать свою самостоятельность, не нужно было в том числе и ездить в командировки по "горячим" точкам, он нашел самую "горячую" точку (и, если хотите, романтическую) – на родине: создал независимый концерн "Совершенно секретно", который нужен людям, который вел и ведет бескомпромиссную борьбу со злом.

Но до этого был Афганистан...

Афганистан был тогда самой горячей точкой. Я уже писал, что от Гали мы решили наши планы скрыть и ничего не говорить ей до самого дня отлета. Но, как оказалось, и от меня Артем тоже скрыл кое-что.

Пожалуй, это был единственный случай, когда он сознательно использовал доставшуюся ему фамилию. Добился приема у начальника Генерального штаба маршала Ахромеева и попросил у него письменное разрешение участвовать в боевых операциях. Журналистам такое обычно не разрешалось.

– А отец знает? – спросил Ахромеев.

– Ну конечно! – заверил Артем.

И Ахромеев подписал бумагу. О её существовании я узнал только после возвращения Артема из той тяжелейшей командировки.

Пользуясь этим разрешением, он ходил вместе с разведчиками к душманам. Вместе с десантниками его сбрасывали с вертолета. В том десанте, увидев сбитые сапоги у солдата, он без слов отдал ему свои. Сам шел по горам в кроссовках, не раз видел смерть в лицо.

Вернулся домой почерневший и похудевший.

Два дня отсыпался. А на третий принялся писать свои очерки.

Писал по ночам. Вначале с полчаса перебирал клавиши пианино, наигрывая что-то свое, только ему ведомое. Потом ставил на магнитофоне кассеты с солдатскими песнями, услышанными и записанными в Афгане. А к полуночи – "Реквием" Моцарта. Слушал, прикрыв глаза. Вызывал в памяти картины недавно виденного. Потом садился писать. И писал почти до рассвета.

Все, что он увидел в Афганистане: гибель многих своих новых друзей, случайность, непредсказуемость и нелогичность смерти, отвага и трусость, благородство и подлость, верность долгу и предательство, – все это могло превратить его в циника или в мистика. К счастью, он не сделался ни тем, ни другим. Но тот взгляд – очи, устремленные внутрь собственной души, которым он иногда обескураживал собеседника, стал появляться гораздо чаще.

Галюша тревожилась, спрашивала: ну зачем слушать без конца "реквием"?

Он успокаивал:

– Мам, не волнуйся. Просто мне это нужно...

Иногда качал головой:

– Нечеловеческая музыка...

К тому времени как очерки были готовы, в "Советской России" сменился главный редактор. Материалы Артема в том виде, в каком он их сдал в газету, новый редактор печатать отказался: требовал "смены акцентов" и существенных сокращений. Артем не согласился и понес их Коротичу, только недавно назначенному главным в "Огонек". Виталий не только выразил готовность печатать очерки немедленно, но и предложил Артему перейти работать к нему в редакцию, в международный отдел.

Очерки из Афганистана вызвали бурю – восторгов со стороны читателей и мощного раздражения – понятно, с чьей стороны.

Это было первое испытание гражданского мужества сына.

Он его выдержал достойно.

Однажды вечером он пришел домой раньше обычного (как всегда – с цветами для мамы). И в особенно хорошем настроении.

Немного посидел у пианино, перебирая клавиши. Потом подошел ко мне и, как бы между прочим, спросил:

– Батяня, где вышла твоя первая книжка?

– Ты же знаешь – в "Библиотеке "Огонек".

– Знаю. А в каком году?

– В 1956-м. А что?

– Сколько тебе было лет тогда?

– Посчитай.

– Батяня, вровень!..

И он положил на стол свою первую книжку – "Встретимся у трех журавлей". Она была издана, как и моя первая книжка, в "Библиотеке "Огонек".

Это был праздник для всех нас.

Первый человек, которому я подарил книжку Артема, был Булат Окуджава (благо сосед по дому). Он прочел её, как он сказал, за один присест и на другй день поздравил нас с Галей.

В магазинах и киосках книжку расхватали молниеносно.

Это был успех, большой укспех. И литературный и гражданский. Несколько писателей по своей инициативе подняли вопрос о том, чтобы принять Артема в члены писательского Союза. Среди них были Юрий Нагибина и Георгий Семенов. Они же дали официальные рекомендации.

Приведу их полностью, они короткие.

"Признаться, не часто я рекомендую кого-либо в члены Союза писателей: и так уж напринимали сверх всякой меры! Но когда вижу, что молодой писатель может своими литературными и человеческими достоинствами благотворно повлиять на климат нашего Союза, радуюсь и рекомендую от всей души. Так и с Артемом Боровиком...

Книга "Встретимся у трех журавлей", его сборники, очерки, опубликованные в журналах, – это повествования чаще всего трагичные, но заставляющие верить в способность сегодняшней молодости до конца исполнять свой долг. И безусловно заставляющие верить в мужество, даже, сказал бы, в благородную суровость автора. Рассказывает он о том, что сам испытал, а испытать, по всему видно, успел немало. Он исследует суть характеров, суть разного поведения разных людей в условиях экстремальных.

Артем Боровик умеет разглядеть события в подробностях, в деталях, а потом воссоздать эти подробности – и сделать нас как бы свидетелями того, свидетелем чего он был сам. Значит, произведение создано пером п и с а т е л ь с к и м.

И о сложностях, возникших, увы, в жизни, в быту наших малочисленных северных народов, Артем Боровик написал с поразившей меня открытостью, искренностью, побывав и в тундре, и в тайге, и вообще там, куда, как говорится, Макар телят не гонял. Прошагал по вечной мерзлоте пешком, проехал на санях, пролетел над снегами и льдами на вертолете... И только после этого написал, не изменив себе ни в одном абзаце. Ни себе, ни подчас горькой истине.

Есть у молодого автора свой стиль и в литературе и в жизни. Несомненно: Артем Боровик должен быть членом Союза писателей.

Ю.Нагибин, 19 октября 1988 г."

"Артем Боровик обладает одной, очень редкой в нашей литературе, загадочно-необъяснимой способностью: умением написать образ мужественного и обаятельного человека, не изменяя при этом ни вкусу, ни такту, не нарушая чувства меры, что чрезвычайно важно в данном случае и что, собственно, отличает настоящего художника от журналиста. То есть он пишет живых людей, которым смотрит в глаза и которые тоже как бы смотрят на него, веря, что он не исказит, не подведет, но и не приукрасит, не сделает из человека икону, не заставит краснеть перед товарищами, – смотрят на него, как на своего друга, которому доверились до конца и убеждены в его кристальной честности.

Не знаю, сумел ли я передать то ощущение, какое испытывал, читая очерки Артема Боровика, но мне нужно было сказать это, потому что для меня сам автор тоже предстает в своих работах мужественным и отважным человеком, в чем-то напоминающим мне Петю Ростова, восторженно смотрящего на Дениса Давыдова, то есть Артем Боровик сам тоже герой своих очерков. А это редкий дар: быть среди своих героев героем... Подчеркиваю это, потому что у нас нет ничего подобного в очеркистике наших дней.

Я верю, что Артема Боровика ждет трудная и счастливая писательская судьба, что сегодняшние накопления, возвысившие его дух, подвигнут молодого писателя на свершение больших дел. У него есть все необходимые данные, чтобы стать крупным писателем.

Я от всей души рекомендую принять Артема Боровика в Союз писателей СССР. С уважением

Георгий Семенов".

Я привожу эти рекомендации в Союз писателей не для того, чтобы задним числом "погордиться" ими. Хотя у отца есть все основания гордиться сыном и мнением о нем людей, чей талант и чья порядочность никогда не подвергались сомнению.

Но я привел их с другой целью. Кроме высокой оценки литературного дарования Артема, оба рецензента – и Юрий Нагибин, и Георгий Семенов очень точно сказали о слитности таланта Артема с его личностью. Это очень важно для понимания внутренней сущности Артема. В нем самом, в любом его поступке, в его отношении к жизни, к людям, к родителям, к детям присутствовали всегда те черты, которые проявлялись и в его литературном даровании: совестливость, доброта, высокое чувство долга, абсолютная честность и искренность, нежность и бесстрашие, верность в дружбе, талант вызывать к себе добрые чувства и, если хотите, дарить окружающим чувство счастья.

Тридцать девять с половиной лет счастья!..

Но как только возник разговор о приеме Артема в Союз писателей, началась новая волна нападок на него.

В нашем прелестном обществе, пропитанном завистью к любому успеху, быстро поползли сплетни о том, что "успех Артема организует отец", что в Афганистане "сыну Боровика" устраивали показательные сражения", что Артем "никуда не выходил из совпосольства в Кабуле", туда "доставляли" солдат и офицеров, которые и "рассказывали ему о войне"...

С такими и подобными обвинениями выступила, например, газета "Литературная Россия". Статья-донос называлась простенько, но со вкусом: "Преданная армия".

Артем тяжело переживал эти нападки, но не сдавался и шел дальше своей трудной и опасной дорогой. И с каждой новой командировкой в Афганистан (а он там был несколько раз) поднимал планку риска и требовательности к себе вс· выше. Скоро вышла новая серия его очерков – "Спрятанная война". И снова – успех. И снова всплеск клеветы.

Ох как нелегко было ему!

К счастью, нашлись благородные люди, которые этот донос (были и другие доносы!) опровергли.

Вот отрывок из письма в редакцию "Литературной России" командира Джелалабадского спецназа полковника Ю. Старова. Письмо посвящено той самой статье:

"...Все перечисленное в этой статье не соответствует действительности. Это самая откровенная ложь... К джелалабадским спецназовцам приезжало много прославленных корреспондентов и известных писателей, но ни один из них не рвался побывать в бою вместе с нашими парнями. А для того, чтобы писать даже близко к истине, надо хотя бы один раз почувствовать на своей шкуре, что это такое. Боровик это почувствовал. Я не знаю, кто этот старший офицер-спецназовец, который воскликнул: "Что Боровик?! На него же тогда напялили и каску и бронежилет..." Могу вас заверить, что Артем Боровик был экипирован и вооружен так же, как и все другие участники боя... Вы, как специалисты, имеете право критиковать литературные недостатки того или иного произведения, но нельзя искажать и подтасовывать факты... В заключение хочу вас спросить: почему все стрелы сейчас летят в тех журналистов, которые рисковали жизнью в Афганистане, а не в тех, кто так никогда и не осмелился побывать на той войне? Настоятельно прошу опубликовать мое письмо в вашей газете.

С уважением, командир Джелалабадского спецназа полковник Ю.Старов".

Нечего и говорить, что "Л.Р." не опубликовала этого письма Ю. Старова. Его опубликовал журнал "Огонек". На дворе стоял 1990 год и, к счастью, в печати уже можно было высказывать неодинаковые точки зрения на различные события.

И ещё одно письмо опубликовал журнал "Огонек". Оно значительно подняло дух Артема. Вот оно:

"За все долгие годы, что шла кровавая война в Афганистане, мы знали о ней до обидного мало, и первым, кто пытался сказать о ней честное слово правды, приходилдось непросто. Во-первых, следовало добыть эту утаенную от мира правду, что было возможно лишь через собственный опыт, осмыслить её собственным умом и осветить незаемным светом собственной совести. Иного способа не существовало, и этот единственный бывал чреват многими сложностями. Тем большая честь и хвала подлинным труженикам пера, которые решились на это. Среди них первое место по праву занимает огоньковец Артем Боровик.

И совершенно неудивительно, что газета СП РСФСР "Литературная Россия" в одном из своих последних номеров набросилась на "Спрятанную войну" А. Боровика. Перед автором статьи в "Л.Р." была, судя по всему, поставлена задача: любыми способами дискредитировать журналистов, пытающихся разобраться в причинах афганской авантюры, и тем самым вывести из-под удара истинных виновников трагедии. Газета с присущей ей ретивостью выполнила приказ, и как всегда – неуклюже, грубо, не брезгуя ложью и клеветой.

Что же касается А. Боровика, то его очерки в "Огоньке" о людях и военных делах в Афганистане заставили радостно вздрогнуть многие читательские сердца. Уже в первом из них поразила правда о том, как в годы всеобщего мира среди гор далекой страны проливала кровь родная Советская Армия, как принимали смерть наши девятнадцати-двадцатилетние парни – не целованные, недолюбившие, только-только вступившие в большую, взрослую жизнь. Погибая, и сами несли несправедливую гибель чужим, незнакомым людям, чинили разрушения, огнем современного "высокопроизводительного" оружия сметая с лица многострадальной земли целые поселения. Оказывается, все там было, на этой преступной войне: героизм и подлость, плен и карьеризм, алкоголь и наркотики, предательство и необузданная жестокость к чужим и своим, как и в обществе в целом. Ибо апрмия – лишь часть огромного государственного организма и не в состоянии быть свободной от того, чем чреват этот организм.

Повесть "Спрятанная война" являет собой одну из первых, весьма впечатляющих попыток открыть народу глаза на, может быть, самую затемненную страницу нашей новейшей истории, вскрыть её сложную причинную связь, взглянуть на роль верхов, тайных и явных режиссеров и исполнителей этой беспримерной авантюры.

А "Огоньку" спасибо. Спасибо за журналистскую честность и несомненную гражданскую храбрость".

Подписал это письмо замечательный белорусский писатель, – Василь Быков.

Кстати, могу сказать, что Василь Быков, в искренности и честности которого я не сомневаюсь (это не значит, что я согласен со всеми его политическими взглядами), в то время не был знаком ни со мной, ни с Артемом.

Тем более дорога была Артему тогда эта поддержка. Дорога и потому, что он прочел почти все книги Василя Быкова и считал их, как и я, пожалуй, лучшими книгами, написанными о Великой Отечественной войне.

Немного раньше пришла поддержка ещё одного выдающегося писателя, тоже любимого в нашей семье, автора "Тихого американца", "Нашего человека в Гаване", "Комедиантов" и многих других прекрасных произведений. Я имею в виду Грэма Грина.

Конечно, его поддержка никак не была связана с нападками на Артема. Просто он прочел в журнале "Лайф" очерки Артема, переведенные на английский и напечатанные в этом популярнейшем журнале. Они произвели на него такое глубокое впечатление, что он написал коротенькое, но очень емкое письмо, которое передали в журнал "Огонек". Вот оно:

"Среди всего того, что мне приходилось читать про войну в Афганистане, я не встречал ничего, что можно было бы сравнить с этим рассказом очевидца о солдатских буднях, рассказом без примеси пропаганды. Словом, это уже не журналистика, а литература".

Грэм Грин.

А Габриэль Гарсия Маркес на встрече с редакцией "Огонька" сказал, что "очень хотел бы познакомиться с этим отважным журналистом".

Я так подробно останавливаюсь на этих перипетиях, чтобы ещё раз подчеркнуть, сколько мужества требовалось тогда совсем ещё молодому Артему, чтобы пройти не только бои и угрозу смерти физической, но и угрозу гибели гражданской. А ведь гражданское мужество требует иногда гораздо больше воли и отваги, чем мужество физическое.

Мне эта победа Артема была дорога ещё и потому, что весной 80-го года, пробыв несколько месяцев в Афганистане и вернувшись оттуда, я пытался сказать все, что думал об афганской войне. Пытался, конечно, не в печати, тогда это было абсолютно невозможно, а в устном сообщении, которое пытался донести до высших лиц в государстве. Эта попытка чуть не кончилась для меня отлучением от журналистики. Только чудом и стечением счастливых случайностей я избежал достаточно жестокой кары (живы люди, которые могут подтвердить это).

Артем знал о той памятной для всей нашей семьи "эпопее". И его победа была победой справедливости и для меня.

Я здесь рассказал в основном о поддержке, которую в трудную минуту оказали Артему писатели. Но должен назвать и фамилии ещё нескольких человек, благодаря которым журналистская судьба Артема не оказалась прерванной.

Это Борис Громов, который командовал тогда 40-й армией и который написал в своем отзыве на очерки Артема, что "все, написанное Артемом Боровиком в очерках об Афганистане, – абсолютная и стопроцентная правда".

Это генерал армии Валентин Варенников, который официально дал очень высокую оценку всему, что Артем написал об Афганистане.

Это советский посол в Афганистане Юлий Воронцов, который лично заявил в ЦК о своей поддержке работы Артема Боровика в Афганистане.

Это удивительный человек, бесстрашный разведчик Ким Цаголов.

Спасибо им большое!

Ну а что касается процесса приема Артема в Союз писателей, то об этом можно было бы писать целый роман, если бы только не было омерзительно даже вспоминать об этом.

Чего стоит один только факт, о котором я узнал от Георгия Семенова. Несколько высокопоставленных союзписательских подлецов обзванивали членов приемной комиссии Союза писателей и убеждали их – кого посулами, а кого угрозами – голосовать против приема Артема в Союз писателей. Не стеснялись ни своих званий, ни должностей. А Георгию Семенову звонил один козлобородый профессор Литинститута и требовал, чтобы тот отозвал свою рекомендацию.

В конце концов Артема все-таки прняли в члены СП СССР. Это произошло в 1991 году. А через несколько месяцев СП развалился так же, как развалился и сам СССР.

Должен сказать, что я читал очерки Артема из Афганистана тогда, когда они появлялись в печати. И перечитал их снова только после трагедии 9 марта 2000 года.

И сколько удивительного, даже пугающего предвидения нашел я в его книгах об афганской войне. Он описывает гибель 20-летнего парня и говорит о том, что теперь отец его будет всю жизнь задавать себе вопрос: "Почему именно мой мальчик? Почему осколок от снаряда попал именно в него?" И никогда отец не получит ответа на этот вопрос.