Текст книги "Тихие дни в Клиши"

Автор книги: Генри Валентайн Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Согласен и тем не менее… Ну, Джо, какой же ты все-таки бессердечный сукин сын. А деньги! Господи, мы же отделали ее в хвост и в гриву.

– Да, – невозмутимо проговорил я, – хорошо, что я заранее прознал, где ты хранишь свои капиталь.

– Ты хочешь сказать, это были мои деньги? – переспросил он, внезапно начиная понимать, что я имею в виду.

– Ничего не поделаешь, Джо, – проронил он после долгой паузы, – нас неуклонно влечет к себе вечная женственность. Великое творение «Фауст».

С этими словами он отошел к стене, прислонился к ней и вдруг согнулся вдвое, обессилев от сотрясавшего его смеха.

– А я-то, я-то льстил себе мыслью что быстро шевелю мозгами, – заговорил он, отдышавшись. – Да по сравнению с тобой я чистый простофиля… Решено: завтра же найдем им достойное применение. Поедим где-нибудь как следует. Свожу-ка я тебя для разнообразия в настоящий ресторан.

– Да, между прочим, – поинтересовался я, – а как ее стихи? Стоят чего-нибудь? Я ведь так и не удосужился с ними познакомиться. Я имею в виду те, что она накорябала в ванной.

– Одна толковая строчка была, – ответил он. – Все остальное – лунатический бред.

– Лунатический? Полно, нет такого слова в английском.

– Ну, иначе это не назовешь. «Безумный» применительно к ним ничего не значит. Для ее поэзии придется изобрести новое определение. Лунатическая. Мне это нравится. Пожалуй, стоит использовать… Да, а теперь моя очередь тебе кое-что открыть, Джо. Помнишь, какая буча поднялась по поводу револьвера?

– Револьвера? Да не было же никакого револьвера.

– Представь себе, был, – отозвался он с кривой усмешкой. – Я спрятал его в хлебнице.

– Так, значит, это ты первым прошелся по ее сумке?

– Да знаешь, мне понадобилась мелочишка, – промямлил он, понурив голову, будто и сейчас испытывал неловкость по этому поводу.

– Не верю, – отрезал я. – Тебе понадобилось что-то другое.

– У тебя светлая голова, Джо, – тут же отреагировал он, повеселев, – но временами ты кое-что упускаешь из вида. Помнишь, как она присела по маленькому делу – там, на крепостном валу? Она попросила меня подержать ее сумку. Внутри я нащупал что-то твердое, похожее на пистолет. Тогда я не подал виду, тебя не хотел путать. А вот двинулся ты домой, тут-то до меня и дошло по-настоящему. Когда она вышла в ванную, я открыл сумку и обнаружил там револьвер. Заряженный. Вот, полюбуйся на пули, если не веришь…

Я смотрел на них в полном отупении. Холодный пот бежал у меня по спине.

– Ну, значит, она и впрямь свихнулась, – с трудом выговорил я, подавляя вздох облегчения.

– Нет, – возразил Карл, – вовсе нет. Она работала под свихнувшуюся. И в стихах ее нет и намека на безумие; они лунатические. Должно быть, ее просто загипнотизировали. Кто-то погрузил ее в сон, вложил в руку пистолет и отправил добывать две сотни франков.

– Но это же чистейший бред! – воскликнул я. Карл молчал. Прошелся по тротуару, не поднимая головы, и несколько минут не раскрывал рта.

– Одного не могу понять, – заговорил он наконец, – что побудило ее так быстро забыть о пропаже револьвера? И что ей помешало, когда ты лгал ей в лицо, просто-напросто раскрыть сумку и удостовериться, что ее деньги в целости и сохранности? Сдается мне, Джо, она знала, что револьвер у нее стянули, да и деньги впридачу. Похоже, не кого-нибудь, а нас с тобой она так перепугалась. А сейчас, правду сказать, и мне становится страшновато. Знаешь что, пойдем переночуем куда-нибудь в гостиницу? А завтра съездим куда-нибудь… ну, просто снимемся на несколько дней.

Не говоря друг другу ни слова, мы развернулись и быстрым шагом двинулись по направлению к Монмартру. Страх не давал нам остановиться…

Итогом этого маленького происшествия стало наше бегство в Люксембург. Но я на целью месяцы опередил реальный ход событий. Самое время вернуться к нашему menage a trois.[16]16
  Любовный треугольник (фр.).


[Закрыть]

Приблудная крошка Колетт скоро стала для нас комбинированным воплощением Золушки, наложницы и кухарки. Нам пришлось приучать ее ко всему, не исключая и обыкновения чистить зубы. Задачу отнюдь не облегчало то, что она пребывала в переломном возрасте, вечно роняла то одно, то другое, спотыкалась, все на свете теряла и тому подобное. Время от времени терялась она и сама – терялась на несколько дней кряду. Понять, что творилось с ней в эти промежутки, не было никакой возможности. Чем больше мы ее допрашивали, тем более вялой и апатичной она становилась. Бывало, утром она выйдет на прогулку, а вернется только к полуночи – в компании бездомной кошки или подобранного на улице щенка. Как-то раз день-деньской мы ходили за ней по пятам с единственной целью – уразуметь, как она проводит время. С таким же успехом можно было поставить себе задачей выследить лунатика. Она бесцельно сворачивала с одной улицы на другую, останавливаясь поглазеть на витрины, посидеть на скамейке, покормить птиц, купить себе леденец; на целую вечность застывала на месте, на котором ровным счетом ничего не происходило, а потом возобновляла бессмысленное, машинальное движение. Пять часов мы убили на то, чтобы убедиться в самоочевидном; в том, что на руках у нас – сущий младенец.

Карла подкупало ее простодушие, граничившее со слабоумием. С другой стороны, он начинал пресыщаться свалившейся на него необходимостью изо дня в день блюсти одни и те же сексуальные обязанности. В какой-то мере раздражало его и то, что Колетт поглощала все его свободное время. Он вынужден был выкинуть из головы все свои литературные амбиции – сначала потому, что сдал в заклад пишущую машинку, затем потому, что у него попросту не находилось ни минуты для себя. Бедняжка Колетт никак не могла придумать, чем себя занять. Она способна была, целый день провалявшись в кровати и трахаясь со всем пылом своих юных лет, с неубывающим энтузиазмом требовать того же, когда Карл, в три часа пополуночи, возвращался с работы. Зачастую он и не вылезал из постели вплоть до семи часов вечера – с тем расчетом, чтобы успеть поесть и отправиться в редакцию. Нередко, после очередного ристалища, он принимался уговаривать меня оказать ему посильную помощь. – Я весь измочален, – жаловался он. – У моей недоделанной мозги набекрень. Только этим местом она и соображает.

Но Колетт меня не привлекала. Я любил Нис, по-прежнему осенявшую своим присутствием кафе Веплер. Мы стали с ней добрыми друзьями. О деньгах речи больше не было. Правда, мне нравилось делать ей маленькие подарки, но то было совсем другое. Время от времени мне удавалось уломать ее сделать выходной. Мы отыскивали очаровательные местечки на побережье Сены или добирались поездом до одного из окрестных лесов, где полеживали на травке и трахались сколько душе угодно. Я никогда не доискивался подробностей относительно ее прошлого. Нет, предметом наших с ней разговоров было исключительно будущее. Ее, по крайней мере, волновало только оно. Мечтой Нис, как и столь многих француженок, было обзавестись собственным домиком где-нибудь в провинции – лучше всего, в Миди. Париж отнюдь не завладел ее сердцем. Он вреден для здоровья, любила повторять она.

– Ну и что же ты там будешь делать? – спросил я ее однажды.

– Делать? – переспросила она в недоумении. – Ничего. Просто жить.

Какая мысль! Какая здравая мысль! Я отчаянно завидовал ее невозмутимости, ее праздности, ее беззаботности. Мне хотелось вовлечь ее в долгий разговор на эту тему – в разговор о блаженстве ничего не делать. Такого рода идеал до той поры был мне неведом. Для того, чтобы он осуществился, надо обладать либо абсолютно пустым, не отягощенным ни малейшим грузом, либо, наоборот, исключительно богатым, зрелым умом. Но мне представлялось, что обладать ничем не отягощенным умом предпочтительнее.

Наблюдать, как Нис ест, само по себе было удовольствием. У нее был дар извлекать максимум чувственного наслаждения из каждого глотка, каждого кусочка того или иного кушанья или блюда, к выбору которых она относилась с неизменной тщательностью; Поясню: под словом «тщательность» я отнюдь не имею в виду озабоченность числом поглощаемых калорий или наличием витаминов. Нет, ее целью был выбор блюд, в наибольшей степени отвечавших ее вкусу, в полной мере согласовавшихся с ее натурой, ибо Нис смаковала пищу. В ее случае трапеза могла тянуться до бесконечности, неустанно сдабриваемая ее здоровым, доброжелательным юмором, ее все больше и больше заражавшей окружающих беззаботностью, все ярче и ярче разгоравшимся огоньком ее неистребимого оптимизма. Всласть поесть, всласть наговориться, всласть потрахаться – существуют ли в природе лучшие способы времяпровождения? Ее не терзали укоры нечистой совести, за ее плечами не стояло забот, которыми нельзя было бы пренебречь. Плыть по течению и ничего больше – вот и вся ее философия. В муках производить на свет детей, вносить свой вклад в благосостояние общества – все это было не для нее; в свой час она покинет этот мир, не оставив на его поверхности следа. Но где бы она ни оказывалась, всюду ее присутствие придавало существованию оттенок большей легкости, большей привлекательности, большей ароматности. А это отнюдь не пустяк. Каждый раз, расставаясь с нею, я уносил с собой ощущение хорошо проведенного дня. Я сожалел о том, что не могу жить так же легко, так же инстинктивно, так же естественно. Иногда я грезил о том, что родился женщиной – женщиной, похожей на нее, не обладающей ничем, кроме неотразимо притягательного влагалища. Как было бы прекрасно, стань оно органом, предназначенным для каждодневной работы, а мозг – инструментом чистого наслаждения! Откройся возможность влюбиться в счастье! Свести к минимуму собственную утилитарность! Развить в себе совесть, столь же чувствительную, как крокодилова кожа! А уж когда состаришься и утратишь былую привлекательность – тогда, на худой конец, оплачивать трах наличными. Или купить кобеля и обучить его всему необходимому. И умереть в назначенный час, уйти из мира нагим и одиноким, без чувства вины, без сожаления, без тщетной укоризны…

Вот какие грезы рождались в моем воображении после дней, проведенных с Нис на лоне природы.

А каким удовольствием было разжиться кругленькой суммой, чтобы затем, в момент прощания, передать ее в руки Нис! Сопровождать ее в поездках – скажем, в Оранж или в Авиньон. По-бродяжьи выкинуть на ветер месяц-другой, купаясь в теплых волнах ее сладострастной лени. Стараться услужить ей во всем, в чем только можно, и при этом ощущать на себе биотоки испытываемого ею наслаждения.

По ночам, лишенный ее общества (в это время суток она принадлежала клиентам), я одиноко бродил по улицам, проводя часы в затерявшихся в переулках небольших барах или маленьких подвальных кафе, где другие девушки трудолюбиво и уныло ткали однообразную пряжу той же профессии. Случалось, от нечего делать я останавливал свой выбор то на одной, то на другой из них, хотя к каждому из подобных общений для меня неуловимо примешивался привкус пепла.

Возвращаясь домой, я нередко заставал Колетт еще на ногах; она бесцельно слонялась по квартире в нелепом кимоно, купленном Карлом по случаю где-то на ярмарке. Нам все не удавалось наскрести денег ей на пижаму. Чаще всего она занималась тем, что сама называла «перехватить кусочек». Колетт, бедняжка, стойко не ложилась спать, дожидаясь, пока Карл вернется с работы. Случалось, присев на кухне, и я перехватывал с ней за компанию. Мы вступали в беседу, если только можно так определить то, что между нами происходило. От Колетт тщетно было надеяться услышать что-либо внятное. У нее не бывало ни озарений, ни грез, ни желаний. Ее, наделенную чисто коровьей безмятежностью, безгласной покорностью рабыни и шармом хлопающей глазами куклы, в корне неверно было обвинять в тупости: она была просто-напросто дебильна. Вот Нис – ту было бы черной несправедливостью назвать тупой. Ленивой – пожалуйста, сколько душе угодно; ленивой, как смертный грех. Но все, о чем говорила Нис, оказывалось по-своему интересным – дар, который лично я оцениваю гораздо выше, нежели умение рассуждать умно и со знанием дела. Ведь именно благодаря такому дару привносится в жизнь нечто новое, в то время как его противоположность, интеллигентная, рафинированная речь, формализуя и обессмысливая все на свете, сводит к нулю реальное разнообразие бытия. У Колетт же, как я говорил, мозги были куриные. Беря ее за то или иное место, вы ощущали под пальцами сгусток холодной, колышащейся, неодушевленной плоти. Когда она наливала кофе, могли доставить себе удовольствие провести по ее ягодицам, но с таким же успехом можно было ласкать дверную ручку. Сама ее стыдливость обнаруживала скорее животное, нежели человеческое происхождение. Заслоняя руками треугольник своего лона, она не делала ни малейшей попытки прикрыть грудь. Пряча от наших взглядов влагалище, она скрывала от нас нечто безобразное, срамное, а вовсе не источник тайной мощи. Зайдя ненароком в ванную и застав меня над унитазом, она способна была остановиться в дверях и завести со мной разговор как ни в чем не бывало. Вид отливающего мужика, приходится заметить, ни в малой мере не возбуждал ее; пожалуй, чтобы Колетт возбудилась, следовало, оседлав ее, пустить горячую струю в единственное место, назначение которого она интуитивно постигла.

Однажды, вернувшись глубоко за полночь, я обнаружил, что забыл ключ. Громко постучал в дверь, но безрезультатно Подумал: опять она пустилась в свои целомудренно-бессмысленные блуждания по улицам. Мне оставалось ничего другого, как не спеша двинуться в направлении Монмартра в надежде перехватить Карла на пути домой. Столкнувшись с ним на полдороге к Плас Клиши, я информировал его, что наша птичка, судя по всему, вылетела из гнезда. Войдя в квартиру, мы нашли верхний свет зажженным; однако Колетт, в отличие от ее пожитков, ни в одной из комнат не было. Похоже, девушка просто вышла прогуляться. Как раз в то утро Карл вслух размечтался о том, как женится на ней, едва она достигнет совершеннолетия. Я не мог отказать себе в удовольствии авансом высмеять их супружескую идиллию, разыграв в лицах, как она высовывает свою физиономию из окна спальни, он – из кухонного окна, на радость соседям обмениваясь любезностями: «Bonjour, Madame Oursel, comment ca va се matin?»[17]17
  С добрым утром, мадам Урсель, как вы себя чувствуете сегодня? (фр.).


[Закрыть]

Карл впал в уныние. Он не сомневался, что днем к нам заявилась полиция и увела Колетт с собой. – Ну, теперь уж они заявятся за мной, – мрачно проронил он. – Это конец.

В знак такого развития событий мы решили прошвырнуться по окрестностям. Было начало четвертого. Плас Клиши совсем опустела, если не считать нескольких баров, работавших круглосуточно. Шлюха с деревянной ногой несла вахту на своем обычном месте по соседству с Гомон Палас: собственная постоянная клиентура не давала ей соскучиться без дела. Неподалеку от Плас Пигаль, бок о бок с такими же любителями ночного уюта, мы сели перекусить. Наведались в маленький дансинг, где работала наша подружка-гардеробщица, но он как раз закрывался. Затем поднялись вверх по улице к Сакр-Кер. У церковных врат задержались, вглядываясь в океан разноцветных огней, озарявших город. В ночную пору Париж делается необъятным. Искусственное освещение скрадывает острые очертания домов и неприбранность улиц. Ночью, когда вы взираете на него с Монмартра, Париж раскрывает свою истинную магию; он – словно драгоценный камень, со дна хрустального кубка переливающийся всеми гранями.

С наступлением рассвета, подавляя писательское воображение, пленительно преображается и сам Монмартр. Его беловатые стены вспыхивают розоватым светом. Чувственной свежестью, кажется, напоены гигантские буквы на рекламных щитах, краснеющих и синеющих на фоне бледных фасадов домов. На обратном пути мы столкнулись с группкой юных монахинь, гуськом шествовавших по улице со столь непорочным, столь благостным, столь неприступным видом, что мы устыдились самих себя. А чуть позже дорогу нам пересекло стадо коз, нестройно спускавшихся по пологому склону; за ними трусил какой-то толстый недоумок, время от времени исторгавший жиденькие звуки из своей дудочки. На до всем царило ощущение несбыточной умиротворенности, нездешнего покоя; наступающее утро таило в себе утренний аромат четырнадцатого столетия.

В тот день мы провалялись в постели почти до вечера. Колетт, казалось, пропала бесследно; не спешила наносить нам визит и полиция. Однако на следующее утро, незадолго до полудня, раздался с трепетом ожидаемый стук в дверь. Я сидел за пишущей машинкой у себя в комнате. Отворил Карл. Послышался голос Колетт, затем какого-то мужчины. Потом к ним прибавился еще один женский. Я не отрывал глаз от клавиатуры. Заносил на бумагу все, что лезло в голову, лишь бы произвести впечатление всецелой погруженности в работу.

И вот на пороге с обескураженным и одновременно негодующим видом возник Карл. – Слушай, она не оставляла где-нибудь у тебя свои часы? – спросил он. – Часы ее найти не могут.

– Не могут? Кто не может? – переспросил я.

– Ее мать… А кто мужчина, не знаю. Скорее всего, частный сыщик. Зайди на минуту, я тебя представлю.

Мать Колетт оказалась поразительно интересной дамой средних лет с безукоризненными манерами, лицо и фигура которой являли несомненные следы былой красоты. Вид мужчины в строгом, неярких тонов костюме безошибочно свидетельствовал о его причастности к юридическому сословию. Все говорили понизив голос, будто в присутствии покойника.

Я моментально почувствовал, что мое появление не осталось без внимания.

– Итак, вы тоже писатель? – нарушил молчание мужчина.

Со всей мыслимой учтивостью я подтвердил справедливость его догадки.

– Пишете на французском? – продолжал он допрос. В ответ я скорбно посетовал что, несмотря на то, что вот уже пять или шесть лет живу во Франции и неплохо знаком с французской литературой, время от времени даже пытаюсь ее переводить, давние пробелы в моем образовании, увы, не позволили мне освоить великолепный язык, на котором говорят в этой стране, в той мере, какая необходима для беспрепятственного творческого самовыражения.

Мне пришлось призвать на помощь все мое красноречие, дабы произнести в подобающе корректном тоне эту льстиво-высокопарную тираду. Дальнейшее, однако, показало, что моя изысканная обходительность не осталась втуне.

Все это время мать Колетт продолжала сосредоточенно изучать надписи на обложках книг, в беспорядке наваленных на письменном столе Карла. Повинуясь безотчетному импульсу, она вытащила из груды одну из них и протянула мужчине. Это был последний том знаменитого романа Марселя Пруста. Когда мужчина, наконец, оторвал глаза от переплета и вновь воззрился на Карла, в них появилось новое выражение: некое подобие с трудом скрываемой зависти, чуть ли не подобострастия. Карл, тоже порядком смутившись, сбивчиво заговорил о том, что в данный момент работает над эссе о влиянии, оказанном на метафизику Пруста оккультными учениями – ив частности всерьез заинтересовавшей его доктриной Гермеса Трисмегиста.

– Tiens, tiens,[18]18
  Ну, ну (фр.).


[Закрыть] – снова заговорил мужчина, с многозначительным видом приподнимая бровь и припечатывая нас обоих суровым взглядом, в котором, впрочем, не прочитывалось безоговорочного осуждения. – Не будете ли вы добры на несколько минут оставить нас наедине с вашим другом? – попросил он, оборачиваясь в мою сторону.

– Разумеется, – ответил я и возвратился к себе, чтобы вновь погрузиться в хаос спонтанного машинописного творчества.

У Карла, по моим расчетам, они пробыли еще добрых полчаса. К моменту, когда в дверь моей комнаты вновь постучали, я успел вынуть из машинки восемь или десять страниц сущей абракадабры, разобраться в которой вряд ли было под силу самому отчаянному сюрреалисту. Я степенно распрощался с Колетт – несчастной сироткой, которую мы, взрослые дяди, вытащили из геенны огненной и ныне передаем в руки обезумевших от горя родителей. Не преминул участливо осведомиться, удалось ли им отыскать принадлежащие малютке часы. Увы нет, но наши визитеры не теряли надежды, что нам это удастся. И что мы сохраним их на память об этом происшествии.

Не успела закрыться за нашими непрошеными гостями дверь, как Карл ворвался ко мне в комнату и заключил меня в объятия. – Знаешь, Джо, я думаю, ты спас мне жизнь. А может, Пруст? Ну и гримасу же скорчил этот ублюдок с постной мордой! Литература! Черт возьми, до чего это по-французски! Даже у легавых здесь в крови почтение к писательскому ремеслу. А то обстоятельство, что ты американец – и знаменитый литератор, как я тебя аттестовал, – оно-то и решило все дело. Знаешь, что он мне понес, едва ты вышел из комнаты? Что назначен официальным опекуном Колетт. Ей, кстати сказать, на самом деле пятнадцать, но она уже не раз сбегала из дому. Как бы то ни было, стоит ему обратиться в суд, продолжал нагнетать страсти этот подонок, и десять лет отсидки мне обеспечены. В курсе ли я существующих в стране законов? Я ответил, что в курсе. Похоже, его удивило, что я не делаю попытки себя выгородить. Но еще больше удивило его то, что мы писатели. Знаешь, уважение к писателям – французы впитывают его с молоком матери. Писатель по здешним понятиям просто не может оказаться обычным уголовником. Скорее всего, он думал, что застанет тут пару заурядных сутенеров. Или шантажистов. Зато стоило тебе появиться, как он сразу приутих. Между прочим, он спросил потом, какие у тебя книги и нет ли среди них переведенных на французский. Я сказал, что ты философ и что твои сочинения чрезвычайно трудны для перевода.

– А ты шикарно ввернул это о Гермесе Трисмегисте, – перебил я его. – Как тебя угораздило наплести такое?

– Да я и не плел ничего, – отозвался Карл. – Не до того было. Просто выложил первое, что пришло в голову… Да, знаешь, что еще произвело на него неизгладимое впечатление? «Фауст». Всего-навсего потому, что он на немецком. Там ведь лежали все больше английские книги: Лоуренс, Блейк, Шекспир. Я так и слышал, как он приговаривает про себя: «Ну, эти двое – еще не самое большое зло. Ребенок мог попасть в руки и похуже»,

– А мать? Что она говорила?

– Мать? Да ты хорошо ее рассмотрел? Она ведь не просто красива: она божественна. Джо, я влюбился в нее в тот самый миг, как ее увидел. За все время она не проронила ни слова. А на прощание сказала: «Месье, мы не станем возбуждать против вас дело с условием, что вы обещаете не делать попыток общаться с Колетт в будущем, Вам ясно?» Да я едва слышал, что она говорила, в таком я был замешательстве. Достаточно было ей сказать: «Месье, будьте любезны отправиться с нами в полицейский участок», – и я тотчас ответил бы: «Оui, Манате, a vos ordres».[19]19
  Хорошо, мадам, как прикажете (фр.).


[Закрыть] Я даже вознамерился на прощание поцеловать ей руку, но потом сообразил, что это было бы слишком. А ты обратил внимание, какие у нее духи? Это же… – Последовало название соответствующего сорта духов с непременным сопутствующим номером. – Забыл, ты ведь совсем ничего не смыслишь в духах. Так вот: ими пользуются только дамы аристократического круга. Так что я бы ничуть не удивился, окажись она герцогиней или маркизой. Ах, какая жалость, что я подобрал на улице дочку, а не мать. Думаешь, неплохой финал для моей книжки?

Наиболее благополучный из возможных, подумал я про себя. К слову замечу, несколько месяцев спустя он таки разродился рассказом, и рассказ этот (в особенности вошедшее в него рассуждение о Прусте и «Фаусте») явился одним из лучших его произведений. И все время, пока его творение обретало форму, Карла снедало неутолимое томление по матери нашей незадачливой подопечной. Сама Колетт, казалось, начисто выветрилась у него из памяти.

Итак, едва подошла к концу эта эпопея, как на горизонте показались танцовщицы-англичанки, затем девушка из бакалейной лавки, помешавшаяся на уроках английского, потом Жанна, а в промежутках – наша подруга-гардеробщица и еще шлюха из тупика за кафе «Веплер» – из «капкана», как мы его прозвали, ибо пробраться домой этим проулком в ночную пору и все свое принести с собой было не легче, нежели целым и невредимым пройти сквозь строй.

А потом уж пришел черед сомнамбулы с револьвером, из-за которой несколько дней мы просидели как на иголках.

После очередной затянувшейся до утра посиделки за алжирским вином (его, помнится, было невообразимое количество) Карл и выдвинул свою идею блиц-экскурсии – так, на пару-тройку дней – по тем историческим местам европейского континента, в которых мы еще не бывали. На стене в моей комнате висела большая карта Европы; по ней-то мы лихорадочно шныряли, стремясь уразуметь, на какое расстояние можем позволить себе отъехать с учетом критического положения наших финансов. Сначала нам взбрело в голову посетить Брюссель, однако чуть позже мы без сожаления похоронили этот проект. Бельгийцы – народ неинтересный; в этом выводе мы обнаружили полную солидарность друг с другом. Приблизительно во столько же должна была обойтись поездка в Люксембург. Мы были порядком на взводе, и Люксембург представлялся нам именно тем пунктом, куда можно двинуть с места в карьер в шесть часов утра. У нас не было ни малейшего намерения обременять себя багажом; по сути дела нам и не нужно было ничего, кроме зубных щеток, – которые мы в конце концов, заторопившись на поезд, разумеется, забыли дома.

Спустя несколько часов мы пересекли границу в отделанном изнутри полированным деревом и обитом роскошным плюшем купе железнодорожного состава, которому предстояло доставить нас в опереточное государство, издавна вызывавшее у меня непритворное любопытство. В Люксембург мы прибыли около полудня, толком не проспавшись и не протрезвившись. Мы плотно пообедали в отеле, воздали должное труду местных виноградарей и завалились на боковую. Незадолго до шести нехотя поднялись и выбрались на воздух. Перед нами лежала мирная, тучная, беззаботная земля, до краев напоенная звуками немецкой музыки; с лиц ее обитателей, казалось, никогда не сходило выражение дремотного, бессмысленного блаженства.

Прошло не слишком много времени прежде, чем мы завязали дружбу с Белоснежкой – главной достопримечательностью привокзального кабаре. Белоснежке было около тридцати пяти лет; у нее были длинные, соломенного цвета волосы и живые голубые глаза. В этих местах она появилась всего неделю назад и уже изнывала от скуки. Мы опрокинули с нею пару коктейлей, несколько раз провальсировали по залу, поставили выпивку всем оркестрантам (все это составило несуразно мизерную сумму), а затем пригласили ее совместно отужинать. Хороший ужин в хорошем отеле обошелся нам во что-то столь же анекдотическое – по семь-восемь франков с носа. Швейцарка по национальности, Белоснежка была недостаточно смекалиста – или, напротив, слишком добродушна, – чтобы заставить нас всерьез раскошелиться. В голове у нее вертелась только одна мысль – не дай бог опоздать на работу. Когда мы вышли из ресторана, уже стемнело. Наугад двинувшись в сторону, противоположную центру, мы без труда отыскали укромное местечко на побережье, где и показали ей, из какого теста сделаны. Она отнеслась к этому так же, как к коктейлю, – с нерушимым добродушием и попросила заглянуть попозже вечером в кабаре; там у нее была подружка, которая, по ее убеждению, не могла нам не понравиться. Мы сопроводили Белоснежку до ее рабочего места, а затем предприняли более основательную попытку ознакомиться с городом.

Сунув нос в небольшое кафе, за окном которого старуха играла на арфе, мы заказали вина. Место оказалось на редкость унылым, и скоро у нас свело челюсти от зевоты. Когда мы уже поднялись, направляясь к выходу, к нам поспешил его владелец и, протянув рекламную карточку своего заведения, выразил надежду, что мы посетим его кафе еще как-нибудь. Пока он распинался, Карл передал мне карточку и незаметно толкнул меня в бок. Я пробежал надпись глазами. По-немецки она звучала так: «judenfreies Cafe».[20]20
  «Кафе, куда заказан вход евреям» (нем.).


[Закрыть] Будь на карточке написано: «Limburger freies Cafe»,[21]21
  «Кафе, где не подают лимбургеров» (нем.).


[Закрыть] – даже тогда в такой декларации, по моему разумению, было бы больше смысла. Мы расхохотались в лицо напыщенному ослу. Затем я на французском языке осведомился, понимает ли он по-английски. Тот ответил утвердительно.

– Вот что я скажу вам, любезный, – заговорил я внушительно. – Хоть я и не еврей, сдается мне, что вы малость шизанулись. Вам что, думать больше не о чем? Вы несете собачий бред. Вымазываетесь на людях в собственном дерьме. Слышите?

Он продолжал глазеть на нас, всем видом являя полное недоумение. Тут пришла очередь Карла пустить в ход изысканный набор сочных выражений на арго, который сделал бы честь королю парижских клоак.

– Слушай, ты, трахнутый-перетрахнутый сырный огрызок, – начал он. «Огрызок» раздвинул рот с явным намерением поднять крик. – Заткни пасть, – тоном недвусмысленной угрозы предупредил дальнейшие излияния Карл, сделав рукой красноречивый жест, символизировавший его готовность придушить старого дурака. – Я не собираюсь тратить на тебя слов. Заруби себе на носу одно: ты – старая жопа! От тебя говном воняет!

Договорив это, он чуть не задохнулся: его буквально распирало от смеха. Похоже, в этот момент обескураженному владельцу кафе пришло на ум, что перед ним – пара буйно помешанных. Безудержно хохоча и корча немыслимые гримасы, мы в конце концов выкатились на улицу.

А тугодумного болвана хватило только на то, чтобы без сил опуститься на стул и вытереть пот со лба.

Пройдя вверх по улице два десятка шагов, мы встретили сонного полицейского. Карл приблизился к нему, вежливо приподнял шляпу и на безукоризненном немецком сообщил, что минуту назад мы вышли из «арийского кафе», где завязалась какая-то потасовка. Он убедительно просит блюстителя порядка поторопиться, поскольку – тут Карл доверительно понизил голос – владелец кафе впал в бешенство и вполне способен кого-нибудь убить. Страж закона степенно, с сознанием своего должностного статуса поблагодарил его и не спеша двинулся в сторону кафе. На углу, завидев такси, мы попросили подвезти нас к гранд-отелю, который заприметили несколько часов назад.

В Люксембурге мы пробыли три дня. Три дня ели и пили до отвала, услаждали слух игрой лучших германских оркестров, наблюдая за тихим, безоблачным и бессобытийным, существованием народа, не имеющего веской причины существовать и в определенном смысле не существующего вовсе, если не сводить существование к чисто физиологическому импульсу; так существуют овцы и коровы. Белоснежка познакомила нас со своей подругой – коренной люксембуржкой и кретинкой до мозга костей. С ними мы обсуждали технологию выдержки сыров и проблемы рукоделия, будущность народного танца и развитие угледобычи, перспективы экспорта и импорта, семейство великого герцога и досадные хвори и недомогания, время от времени омрачающие дни его членов, и т. д. и т. п. Целый день мы посвятили Пфаффенталю – Долине монахов. Казалось, над дремлющей этой долиной витает дух тысячелетнего мира. Она была воплощением коридора, который прочертил своим мизинцем Господь Бог – в напоминание людям о том, что, в кои-то веки пресытившись кровопролитными войнами, утомясь бесконечной борьбой, здесь они обретут мир и успокоение.