Текст книги "Моя жизнь и моя эпоха"

Автор книги: Генри Валентайн Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Париж

Для меня секс не был ежедневным занятием. Придавая ему определенное значение, я всегда был предан самой женщине. Больше всего меня интересует ее суть.

Впервые я приехал в Париж за два года до того, как окончательно там осел. Сначала я побывал в Париже со своей женой Джун в 1928 году. У нас было достаточно денег, чтобы прожить почти год. Тогда мы не были в столь бедственном положении, в каком я оказался позже. Очень ясно помню свои первые впечатления о Париже. Наш корабль приплыл в Гавр, затем мы сели в поезд, прибывающий на вокзал Сен-Лазар в Париже. Меня ошеломил сам вокзал с его застекленной крышей и огромным залом ожидания под названием «La Salle de Pas Perdus».[3]3
  Зал исчезнувших шагов (фр.).


[Закрыть] Это было очень оживленное место; поезд прибыл вечером, в самый час пик – и я не мог с ходу во все включиться. Я совершенно растерялся. К тому же совсем не говорил по-французски. Ни слова. Знал, как сказать «да», «нет», «спасибо», не более того.

Как мы добыли деньги, чтобы прожить этот год в Европе, – длинная история. Джун, моя новая жена, старалась любыми средствами дать мне возможность стать писателем. Когда мне не удалось пристроить свои произведения – рассказы и стихи в прозе, которые я сам отпечатал, – она принялась продавать их в кафе на Гринвич Виллидж и на Второй авеню. В течение этих дней она перезнакомилась со многими мужчинами; один из них страшно в нее влюбился, вероятно, он годился ей в отцы. Она разыгрывала из себя писательницу, но, конечно же, показывала ему мою рукопись. Тогда я писал роман, и она показала ему отрывки. «Замечательно, – сказал он. – У вас мужской подход. Вы подаете большие надежды». Поскольку он не очень верил в то, что когда-либо она действительно допишет роман, он пообещал, что если она все-таки его закончит, он даст ей денег, достаточных для самостоятельной жизни в Европе в течение года. Конечно, он и не подозревал о моем существовании. И тут я дописываю роман, она отдает его, и мы получаем деньги на поездку. Это была одна из моих книг, оставшихся неопубликованными, по-моему, она называлась «Взбесившийся член».

В те дни центр нашей жизни переместился на Гринвич Виллидж и Ист-сайд, и, особенно, на Вторую авеню, где размещались все иностранные кафе. Потерпев неудачу с продажей рукописей, мы решили торговать вразнос импортными сладостями, которые я повсюду таскал с собой в чемодане. Сначала их взялся продавать я. Почти ничего не продал и стал предметом всеобщих насмешек. Тогда Джун, которая была очень красивой женщиной, взяла торговлю в свои руки, и, безусловно, преуспела. Иногда нам за ночь удавалось продать сладостей на 50-100 долларов.

Потом у нас появились деньги на поездку в Европу. Конечно же, тот человек, что дал их Джун, не собирался ехать с ней. Он был женат, связан работой, так что при всем желании не мог себе этого позволить.

Полагаю, у нас в наличии собралась сумма в размере 1500–2000 долларов, не более. Включая проезд. Мы плыли на корабле, французском лайнере – небольшом знаменитом судне, флагмане французского флота того времени.

Через несколько недель мы уехали из Парижа. Решили попутешествовать по Европе. Купили велосипеды, и я научил Джун кататься. По пути из Парижа в Марсель Джун попала в аварию, и наше велосипедное турне закончилось. Иногда мы ехали на поезде за город, какое-то время шли пешком, а потом садились на велосипеды и двигались по тропинкам вдоль каналов. Покупали кусок салями, французские булки, сыр, фрукты и устраивали что-то вроде пикника. Этот превосходный завтрак обходился нам очень дешево.

Я помню, где мы жили, впервые приехав в Париж. В «Гранд-отеле де ла Франс» на рю Бонапарт, совсем рядом с Галереей изящных искусств. Я ни слова не знал по-французски, но у меня был с собой разговорник. Однажды, когда у нас не было при себе наличных денег, жена предложила мне обратиться к хозяйке гостиницы и попросить у нее взаймы. Я заглянул в разговорник и вместо того, чтобы сказать: «Не могли бы вы одолжить нам денег», сказал: «Могу ли я дать вам взаймы». Она рассмеялась и ответила: «Конечно!» – но деньги одолжила.

Через год, когда я приехал один, то был очень, очень беден. Жил в постоянном ожидании денег от Джун. Сначала питался в скромном ресторанчике на замечательной маленькой улочке, прямо за плас Сент-Сюльпис, который назывался «Le Gourmet».[4]4
  Гурман (фр.).


[Закрыть] Там хорошо готовили, и обед обходился примерно в 27 франков. Включая вино и десерт. У вас была салфетка с кольцом, которую вы клали на стойку, закончив трапезу; салфетки менялись раз в неделю. Примерно через месяц я решил поговорить с хозяйкой ресторанчика, поскольку знал, что рано или поздно мне придется ей это сказать: «Если потребуется, – не знаю, как я умудрился выучить всю фразу, но я ее осилил, – вы покормите меня в кредит? Могу я по-прежнему у вас столоваться?» И она, не задумываясь, ответила: «Да, конечно». Прошло несколько недель, и я попросил у нее разрешения питаться в кредит. Должно быть, столовался у нее еще два месяца, и мне ни разу не намекнули про деньги. Это было замечательно. Таков был Париж 1930 года.

Джун жила тогда в Нью-Йорке и по возможности высылала мне деньги. Где она только не работала. Я никогда не знал, как ей удавалось добыть денег, и не слишком вдавался в подробности. Она помогала мне, пока могла, но это продлилось недолго. По какой-то причине ее заработкам пришел конец, и я был загнан в угол. Потом наступили те ужасные дни, когда я просыпался с мыслью встретить знакомое лицо, кого-то, кто бы меня накормил и приютил на ночь, поскольку больше не мог позволить себе жить в гостинице. Тогда мне было не до фраков. Важнее было найти еду и ночлег. Это был кошмар. И так продолжалось год.

Потом как-то раз в американском клубе я наткнулся на одного парня, заявившего, что я похож на его бывшего начальника отряда бойскаутов. Он был адвокатом, совсем молодым человеком, мечтающем о карьере писателя. И выпускником Йельского университета. Отнесся ко мне с отеческой заботой. Услыхав о моем безвыходном положении, предложил пожить у него. Вечером я часто готовил ему ужин. Помню большую кухонную плиту, яркое пламя конфорок, снег на оконном стекле (квартира была огромная). Я убирался в доме, топил камин и к его приходу с работы везде царила идеальная чистота.

В те дни я готовил еду. Не был превосходным поваром, но мог сварганить ужин почти из ничего. Частенько тушил мясо.

Я прожил у него четыре-пять месяцев и все это время писал, даже в самые первые дни. Конечно, тогда я не брался за книги. Это были письма, ставшие основой моих книг, скажем так. Я писал на родину близкому другу-художнику, вдохновившему меня на занятия живописью, Эмилю Шнеллоку. Сейчас выходит сборник моих писем к нему. Каждый день я описывал все, что со мной происходило, что я открыл для себя в Париже. Многие письма послужили материалом для «Тропика Рака».

Потом я познакомился с Альфредом Перле, ставшим моим закадычным другом на время моего пребывания в Париже. Фред жил в гостинице, очень дешевой, и я часто ждал двух часов дня, пока он закончит работу. Я ждал его в кафе, а потом мы шли в его гостиницу. Это были времена, когда войдя в отель, самый недорогой, вы нажимали на кнопку и дверь открывалась. Проходя мимо окошечка консьержки, вам надо было назвать свое имя и номер комнаты. Когда Фред выкрикивал свое имя, я крался на цыпочках прямо за ним, еле касаясь пола, чтобы не спугнуть портье. Затем приходилось спать в постели с Фредом. Представляете!

Утром, уходя на работу, Фред оставлял мне деньги на камине, чтобы я позавтракал. Если кто-то заходил, я делал вид, что забежал к нему на минутку. Так продолжалось до тех пор, пока он не устроил меня корректором в «Чикаго трибюн». Платили крайне мало. Обычно мы просаживали недельный заработок за один вечер на вкусный ужин и кино.

В конце концов мы решили снять маленькую квартирку в пригороде Парижа; местечко называлось Клиши. Позже я написал об этом эпизоде небольшую книгу – «Тихие дни в Клиши». Сейчас по ней сняли фильм. Через некоторое время нам удалось купить два велосипеда. По субботам и воскресеньям обследовали окрестности.

Мы проводили много времени, слоняясь по кафе – таким, как «Купол», «Селект», «Ротонда» и другие. Когда деньги кончались, искали расписание прибытия кораблей. На них всегда находились студентки колледжей, молодые американки, приезжающие в Париж на каникулы. Мы открыли способ, как поддерживать с ними знакомство. Они покупали нам еду и ссужали нас деньгами. Вдобавок время от времени бесплатно занимались с нами любовью.

Женщины… Всегда было много проституток. Довольно недорогих. Я бы сказал, что сегодня их услуги стоят примерно в двадцать раз дороже. То же самое – и с номерами в гостиницах. Задумайтесь, комната, в которой жил Перле, – убогая лачуга без ванны, туалет в коридоре и т. д. – ну, если я не ошибаюсь, обходилась 3.50-4 доллара в неделю. Знаете, сколько сегодня стоит подобный номер? Около десяти долларов в день. В день!

Всегда вокруг было множество проституток, с некоторыми мы подружились. Одну из них звали мадемуазель Клод, ее историю я описал. Она была довольно необычной девушкой. Жермена (я упоминал о ней в «Тропике Рака») на самом деле ничего для меня не значила. В то время, когда я работал корректором в «Чикаго трибюн», неподалеку от редакции было маленькое бистро, где мы обедали после работы. Задняя комната была такой просторной, что вмещала дюжину клиентов. Мы заканчивали работу в два часа дня – время, когда и проститутки прекращали работу, чтобы присоединиться к своим maqueraux.[5]5
  Сутенерам (фр.).


[Закрыть]

В дальней комнате бистро мы все встречались и вместе обедали. Помню алжирскую девушку с большими выразительными глазами, красивую проститутку, к тому же очень начитанную. Мы часто разговаривали с ней о Прусте, Поле Валери, Андре Жиде и т. д. Она хорошо знала их произведения.

Однажды вечером после окончания ее работы я случайно наткнулся на нее. Я тоже отработал свое. На Монмартре есть бар. Вижу, она мертвецки пьяна. Мне нравилась эта девушка и не хотелось, чтобы с ней что-нибудь случилось, поэтому я предложил отвезти ее домой. Только мы прошли несколько кварталов, прямо напротив знаменитого публичного дома, очень популярного, который держали две англичанки, как она решает пописать. Садится на корточки, и из под нее прямо в сточную канаву течет струйка. Следующий факт заключался в том, что она решает заодно и покакать. Затем к нам подошел полицейский и пригрозил забрать нас в участок. Мне как-то удалось уговорить его этого не делать. Я сажаю ее в такси и отправляю домой. Она ревет белугой.

Не помню, чтобы я когда-либо болел в Париже триппером, но страшно страдал от геморроя. Я не избавился от этой напасти до последнего времени, пока не встретил в Беркли замечательного уролога, после нескольких визитов он сказал: «Знаете, не думаю, что вам стоит и дальше беспокоиться по этому поводу. Если у вас рецидив, просто не позволяйте ему вас беспокоить. Не думайте об этом. Все пройдет. Главное, постарайтесь не волноваться». Я принял его совет близко к сердцу и больше никогда не страдал от этого недуга.

Как я уже говорил, моим веселым собутыльником в те дни был Альфред Перле. Он бывал у меня почти каждый день, мы общались и мне часто приходилось его кормить. В случае необходимости я мог приготовить еду на пять-шесть человек. Если к обеду приходили девушки, мы всегда умудрялись угостить их отборными винами. Часто к концу обеда напивались. Перле взял на себя роль шута. Однажды вечером, когда он был пьян, одна из девушек спровоцировала его раздеться. Сказано – сделано. Во время резкого танцевального па он смахнул на пол стаканы. К этому времени его пошатывало. Затем он начинает изображать Гитлера, что у него здорово получалось. Подпрыгнув, поскальзывается и падает на осколки стекла. Вскоре по всему телу сочится кровь. Все смеются, включая самого Перле, который к этому времени напоминает кровавое месиво. Когда девушки ушли, я положил его на кушетку в студии. Ночью он с нее упал. Когда забрезжил рассвет, он обнаружил себя лежащим в луже крови и блевотины. И, тем не менее, поднялся и, смеясь, дотащился до ванны.

Сегодня жизнь совсем другая.

Все о том, как и где я жил в Париже, описано в «Тропике Рака». Я переезжал с улицы на улицу, из отеля в отель, из квартиры в квартиру день за днем. У меня не было постоянного адреса. Я вставал утром, вечно без гроша в кармане, спускался на бульвар Монпарнас, проходил мимо «Купола», «Селекта», «Ротонды» в поисках, как я всегда говорю, дружеского лица. Я стал похож на преступника, вглядывающегося в лица прохожих. Он ли – моя продуктовая карточка? Он тот парень, кто мне поможет? Я довольно точно определял людей. Обычно моими благодетелями были американцы или англичане, временами – русские. Редко – французы.

Я самозабвенно врал, от чего, разумеется, никогда не испытывал угрызений совести. Даже сегодня, если надо, я могу соврать, не моргнув глазом. Считаю, что ложь во спасение – это не ложь. Думаю, ложь, не наносящая никому ущерба, ложь, позволяющая тебе уберечь себя от крайности, оправданна. Нет, у меня никогда не возникало никакого чувства вины по этому поводу. Безусловно, я плёл самые разные небылицы. Когда вспоминаешь о критическом периоде, когда твоя жизнь висела на волоске, уже не помнишь ни своих действий, ни слов, поскольку это происходило в данную минуту, спонтанно и искренне. Даже если это была ложь, она была истинной. Ее размыло в твоей памяти. У меня никогда не было определенных установок. Я никогда не культивировал это в себе. Всегда действовал интуитивно, бессознательно.

Не помню, как познакомился с литературным агентом. Это был известный писатель Уильям Эспенволл Брэдли. Сначала я показал ему другую книгу (она не особенно его заинтересовала); я написал ее в Америке. А потом – эту новую – «Тропик Рака», – и он тут же ею загорелся. Сказал, что во всем мире существует только один человек, который осмелился бы ее издать. Речь шла о Джеке Кахане, владельце издательства «Обелиск пресс». Джек Кахане, англичанин, уроженец Бирмингема. Прожил в Париже много лет и обрел здесь вторую родину. В основном издавал порнографические книги, большую часть которых написал сам под псевдонимом. Время от времени он публиковал книги хороших писателей, таких, как Джойс. Когда Брэдли принес ему рукопись «Тропик Рака», он решил вынести ее на суд общественности. Немедленно показал ее своим французским друзьям, писателям и критикам, чтобы те ее оценили. Все отнеслись к ней с энтузиазмом, но никто не верил, что ее можно опубликовать. Считали ее слишком смелой даже для Парижа. Ему потребовалось два, почти три года, прежде чем он отважился на ее публикацию. А деньги на первое издание книги предоставила Анаис Нин.

Ожидая выхода книги, Кахане предложил мне написать небольшую монографию о Д. Г. Лоуренсе. Я никогда не собирался писать подобную книгу, хотя очень интересовался творчеством Лоуренса. Идея Кахане заключалась в том, что моя вторая книга должна носить другой характер, должна некоторым образом создать мне репутацию литературного деятеля. Я решительно возражал. Тогда он сказал: «Ну, вы же, безусловно, можете написать сотню страниц о Лоуренсе, вашем любимце, не правда ли?» Я неохотно согласился. И засел за исследовательскую работу. На основе объемистых конспектов написал 800 страниц и бросил эту затею. Я не смог закончить работу. Основательно запутался.

Думаю, что даже тогда я чувствовал, что у Лоуренса и у меня совершенно разный подход к жизни. Мне казалось, что Лоуренс придает сексу слишком большое значение. Во всяком случае, это скромное поручение написать страниц сто было дано мне на погибель. Я никогда не помышлял о прогулке по лабиринту, из которого не выбраться. Я был настолько поглощен идеями Лоуренса, что уже не различал, где мои мысли и где его. Я убедился, что он, как и я, полон противоречий. Как одержимый, я что-то записывал дни и ночи напролет. Не расставался со своим блокнотом. А в ресторане писал на бумажной скатерти.

До этого случая со мной никогда не происходило ничего подобного, после – такое случалось редко. Этот прецедент помог мне узнать кое-что о себе самом. С одной стороны, я писатель, а с другой – человек, наэлектризованный идеями, – и потому терплю фиаско. Работу над Лоуренсом я оборвал на утверждении, прямо противоположном тому, что говорил вначале. Я совершенно запутался, несмотря на то, что написал несколько абсолютно законченных глав. Сомневаюсь, что когда-либо снова возьмусь писать о чьем-либо жизненном пути и творчестве.

Секс я считаю таким же естественным явлением, как появление на свет или смерть. Не думаю, что это тема для особого обсуждения. Это важная сторона жизни – ее неотъемлемая часть, если хотите, но не понимаю, зачем придавать ей столь большое значение. Тем не менее Лоуренс возвёл секс в культ. Он уделял ему особое внимание. Мне кажется, подспудно он имел в виду два возможных пути спасения от действительности: уход в религию или самозабвенное занятие любовью. Что ж, я не считаю секс освобождающей силой. По-моему, Лоуренс придавал этому сверхъестественное значение. Мне понятна его позиция, это был своего рода бунт против морали его времени, но он зашел слишком далеко: проповедовал секс и создавал его приверженцев, что превращало его в посмешище. Он никогда не ладил со своими последователями и, вероятно, в душе от них отрекался.

Если бы когда-нибудь Лоуренс прочитал мои книги, он, наверное, был бы возмущен тем, как я пишу, как описываю сексуальные отношения. Он никогда не употребил бы тех выражений, которые встречаются в моих книгах. Сегодня его произведения кажутся просто невинными детскими забавами. Он никогда не прибегал к ругательствам. В нем чувствовалось нечто пуританское. Возможно это присуще и мне. Я не щеголяю бранной лексикой без необходимости. Это хорошо вовремя и к месту. И должно создавать определенное настроение. Я не сыплю словами из четырех букв по поводу и без повода, как водитель грузовика. Интеллигенты склонны употреблять такого рода выражения для красного словца. Я их за это презираю.

По сути говоря, я не знаю, почему люди поступают так или иначе. Не думаю, что человек делает что-то умышленно или по очевидным причинам. Мотивы наших поступков много глубже, чем нам кажется, и гораздо более темны.

Джун приезжала два-три раза, с промежутками, на несколько недель. Мы по-прежнему были женаты, когда я жил в Клиши. Это было в году 1933 или 1934. В 1934 – я переехал в Виллу Сера; в день моего переезда вышла моя книга «Тропик Рака». К этому времени Джун уже от меня ушла.

Там все казалось намного проще. Здесь, в Калифорнии, расстояние – важный фактор. Даже прислуга позволяет себе иметь машину. Там же, в Париже, никто из моих знакомых не был владельцем автомобиля. Проехаться в такси – даже это было событием. Совсем другой была окружающая атмосфера. Никто не страдал от отчуждения или отсутствия общения. Мы всегда поддерживали связь друг с другом. Я был эмигрантом в чужой стране, где ощущал себя необычайно свободным.

В Париже я чаще всего общался с Майклом Фрэнкелем, с ним мы вели замечательные беседы. С ним же написали «Письма о „Гамлете“». В первое время он ненадолго приютил меня. Фрэнкель был коммерсантом в полном смысле этого слова. Играл на фондовой бирже и сколотил целое состояние на продаже книг.

Он был писателем и поэтом. Человеком с богатым воображением и блестящей памятью. Во многих отношениях мы были созданы друг для друга, особенно, когда дело доходило до разговоров. Он сдавал мне квартиру, в которой я жил в Париже последние четыре года. Сам жил внизу, на цокольном этаже. По утрам часто будил меня к завтраку. Я готовил завтрак (он ни черта не умел делать), и мы затевали беседу. Потом я кормил его ланчем и ужином! Он мог просидеть у меня до ночи. Не говоря уж об этих изнурительных разговорах.

Он обожал беседовать на тему смерти. Он написал книгу «Смерть-ублюдок». По его мнению, мы должны пережить всё и всё преодолеть. Должны пройти по туннелю, чтобы выйти на свет. Он утверждал, что единственной реальной смертью является смерть-при-жизни, отнюдь не телесный конец. Он был метафизиком и логиком. Иудейским племянником Шекспира, с острым как бритва умом раввина.

А как мы ссорились! Именно ссорились. Книга «Гамлет» представляла собой непрерывную дискуссию, растянувшуюся почти на тысячу страниц. Он принадлежал к типу людей, которые верят в силу убеждения. Что касается меня, я ему подыгрывал. От меня требовалось одно – разжигать страсти. Я наслаждался беседой ради беседы, будь что будет. Фрэнкелю всегда хотелось удостовериться, что я его понимаю: «Вы согласны со мной? Вам это понятно?» И так далее. Он вел себя как мэтр.

Мы общались целых пять лет. Потом он уехал из Франции в Америку, там он и умер. Назревала война и каждый год люди думали, что на следующий она разразится. Так продолжалось около пяти лет. Каждый год новый поток беженцев устремлялся в Америку в страхе, что вот-вот грянет война.

Антонен Арто – удивительная личность того времени – был уже совсем сумасшедшим, когда я впервые его увидел. Мы с приятелями сидели на террасе «Купола», я – спиной к тротуару. Хохотали над чьей-то шуткой. Вдруг чувствую сильный удар по лопаткам. Оборачиваюсь – это Арто. Он решил, что мы смеемся над ним.

Я был довольно близко знаком с Леже. Не помню, как мы познакомились, но запомнилось, что в своей нью-йоркской квартире он несколько раз угощал меня ужином во время оккупации. Эйба Раттнера я впервые встретил в Париже, но не помню при каких обстоятельствах. Мы стали близкими друзьями. Я считаю его великим художником. Знал сына Матисса Пьера: он открыл в Нью-Йорке картинную галерею, но никогда не встречался со стариком. Много позже, на Майорке, у меня произошла короткая встреча с Миро. А потом в моей жизни появился Сутин, живший в доме справа от меня на Вилле Сера. К этому времени он покончил с богемным образом жизни. Страдал болезнью желудка и печени и еще кучей всяких болячек и жил затворником. Время от времени я заходил к нему одолжить нож с вилкой или соль с перцем. Иногда он поднимался ко мне, когда у меня собиралась компания. Он был помешан на Рембрандте, которого боготворил.

На самом деле я никогда не собирался жить в Париже. В 1930 году я уехал из Нью-Йорка с намерением отправиться в Испанию, но доехал до нее лишь много лет спустя. Нет, у меня и в мыслях не было жить в Париже. Я побывал там двумя годами раньше, и меня это не очень впечатлило. Думаю, в каком бы городе вы ни жили, если вы претерпеваете глубокие лишения и не в состоянии что-либо изменить, то учитесь тому, как примириться с ситуацией. А потом открываете для себя удивительные особенности этого города. Так и я среди нищеты и страданий действительно открыл для себя Париж, истинный французский характер и еще много всего, о чем неизменно вспоминаю с благодарностью.

Некоторые люди с трудом понимают, как можно наслаждаться жизнью без гроша за душой. Тем не менее, думаю, что это самый значительный факт моей биографии, когда я остался один, безо всякой поддержки, когда помощи ждать неоткуда. Приходится каждый день обеспечивать себя, изо дня в день учиться жизни. Разумеется, ты страдаешь и чувствуешь себя обездоленным, но это так интересно и так тебя захватывает, что ты полон жизненных сил. Живешь инстинктами на уровне животного. Таким сверхцивилизованным людям, как мы, очень полезно побывать в роли хищной птицы или зверя, каждый раз с жадностью набрасывающихся на еду, просящих милостыню, то и дело унижаемых подачками, которыми поманят да и бросят. Каждый день надеешься на чудо.

За французское издание «Тропика Рака» я получил весьма скромную сумму. Сначала спрос на него был невелик. Только со входом войск союзников его начали распродавать большими партиями. К тому времени умер Джек Кахане. Умер в тот день, когда объявили войну. Его семнадцатилетний сын Морис принял на себя дела фирмы. Он не смог прислать деньги во время войны – денежные переводы запрещались. Мы были также лишены возможности переписываться, но через несколько месяцев после окончания войны я получил от Мориса письмо. Я много раз рассказывал эту историю – как я жил на берегу океана в маленькой хижине, которую снимал за 7 долларов в месяц. В одной из лачуг для заключенных. И вдруг приходит это письмо с уведомлением, что мне причитается примерно 40 тысяч долларов авторского гонорара, с просьбой приехать за ним, поскольку по-прежнему невозможно его переслать. Но я не поехал. У меня уже испортились отношения с женой и я подумал, что не стоит ехать в Париж после столь длительного перерыва с человеком, чуждым мне по духу. Такой случай еще представится, сказал я себе. Деньги никуда не денутся.

Между тем мой хороший приятель, тогдашний генеральный консул в Лос-Анджелесе Рауль Бертран услышал об этой ситуации и пообещал это дело провентилировать. В конечном итоге я получил часть денег, и мне хватило их на дом в Биг Суре, который по-прежнему является моей собственностью.

Вернувшись из Парижа, я узнал о смертельной болезни отца. Он медленно умирал от рака предстательной железы. Я приехал из Европы таким же нищим, как и уезжал. Думал, что у матери нет денег, но позже узнал, что она кое-что скопила. Она никогда не говорила мне об этом и всегда вела себя так, словно у них за душой нет ни гроша. Например, не разрешала отцу покупать даже сигареты; утверждала, что это вредит его здоровью. Представьте себе: человек умирает от рака, что-то может это изменить? Мне приходилось проносить их тайком. В период, когда отец умирал, я действительно узнал его лучше, чем когда-либо. Мы полностью понимали друг друга. У него было много друзей: все отзывались о нем очень тепло.

Затем пришло время отправиться в путешествие, которое в последствие превратилось в «Кошмар в кондиционированном воздухе». Я рискнул принять на себя обязательство. Эйб Раттнер, мой друг – художник из Парижа, составил мне компанию. «Даблдей» согласился издать книгу. В Начезе, штат Миссисипи, я получил телеграмму, что отец при смерти. Я тут же сел в самолет, но прилетел в Нью-Йорк слишком поздно. Он умер в еврейском госпитале. Все наши семейные врачи поумирали, и матери пришлось обратиться к доктору-еврею. Мать ужасала мысль о том, что ему придется умирать в еврейском госпитале. Как оказалось, умер он умиротворенным. В последние минуты жизни, он рассказывал сиделкам о том, какой я замечательный сын, что было абсолютной неправдой.

Я впервые столкнулся со смертью, увидев в канаве мертвую кошку. Тогда мне было лет пять. На самом деле это было мое первое серьезное потрясение – увидеть уже гниющий окостеневший труп. А еще помню, как, выздоравливая, сидел у окна и наблюдал, как мягко падает снег, и пальцем выводил узоры на покрытом инеем оконном стекле.

Смерть. Она интриговала меня, поскольку последние десять лет я остро сознаю, что однажды умру. Прежде я почти никогда не задумывался о собственной смерти. Что я чувствую? Что думаю об этом? Что ж, никто ничего не знает о смерти! Полная пустота. Никто еще не воскресал из мертвых. Я так сильно люблю жизнь, что мне трудно себе представить, как я с ней расстанусь. Смерть я рассматриваю как переход из одной формы существования в другую. Может быть, происходит перевоплощение, но, если это так, не думаю, что оно соответствует нашим представлениям о нем. То, что мы видим, – превращение. Мы не видим исчезновения. Одно переходит в другое. У меня нет страха перед смертью. Порой я даже зову ее. Иногда, лежа в постели, прекрасно себя чувствуя, говорю: «Сейчас пришло время умереть. Я чувствую себя превосходно, я полон сил. Пусть приходит сейчас. Я готов к встрече с ней». Так что должен относиться к ней как к случайному соседу в зале ожидания. Помните, что святой Франциск, умирая, сказал: «Братец Смерть, я о тебе всё забыл. Должен написать стихотворение в честь Братца Смерти». Какой замечательный путь к смерти! Что-то в этом духе чувствую и я.