Текст книги "Закат викинга"

Автор книги: Генри Триз

22. БИТВА НА ВЕРШИНЕ КУРГАНА

С лисьим тявканьем и с грубым страшным медвежьим рыком ринулись краснокожие на стоявших на вершине кургана людей, размахивая томагавками и оперенными ножами.

Груммох стоял впереди всех. Его косы развевались на ветру. Он закричал громовым голосом:

– Быстро бегите сюда все, кто хотел бы испытать крепость моего костяного ножа! Игра началась! Торопитесь, пока я настроен справляться с вами всего с одного удара. Позже я, может, и подустану, и тогда встреча со мной не доставит вам столько удовольствия!

Викинги, стоявшие позади него, рассмеялись.

– Ну, где там знаменитые алгонкины? – позвал кто-то из них.

Рослый алгонкинский воин в меховом головном уборе, утыканным выкрашенными желтой краской ястребиными перьями, завопил в ответ:

– Мы здесь, бледнолицые убийцы-волки! Не беспокойтесь, мы окажемся рядом с вами, как только высмотрим местечко, где бы нам было удобно развернуться.

Болотные кри с каменными, непроницаемыми лицами били не спеша, но наверняка. Каждый из них бормотал «третий, четвертый, пятый…», подсчитывая количество убитых врагов, рухнувших у их ног под ударами костяного ножа. К сожалению, движения кри сковывала тяжелая меховая одежда, а нападавшие абнаки не давали им ни секунды, чтобы остановиться и сорвать с себя одежду. Они понесли тяжелые потери в это утро, потому что привыкли совсем к другим схваткам. А беотуки, глубоко вздохнув воздух и раздув ноздри, изобразили крайнее презрение к врагу, и вскоре алгонкины узнали, что копало из рога оленя, попадая в сильные руки, может сравниться с заостренной медью томагавка, пока не затупится его острый конец и сам он не разломится пополам.

Харальд, стоя лицом к лицу с алгонкином в меховом уборе, успешно отражал его удары, но вдруг боковым зрением уловил, как молодой викинг Улаф Миклофссон приняв удар на древко поднятой с земли чьей-то пики, высоко подняв ногу, так ударил абнака в грудь, что тот мгновенно рухнул навзничь, а подоспевший беотук пронзил его насквозь своим копальным ножом. Но тут же Улафу был нанесен удар в шею другим абнаком, прорвавшимся сквозь толпу низкорослых болотных людей.

– Встаньте спина к спине, краснокожие друзья! – призвал Харальд. – Тогда они не смогут прорваться.

Рослый алгонкин завопил:

– Белые собаки – трусы!

Он нацелил длинную острую пику Харальду в плечо.

– Эй, приятель, целься левее! – подначил его Харальд. Покачнувшись от удара, он сам нанес алгонкину удар сбоку. Острая пика вонзилась врагу прямо под ребра.

Алгонкин завалился вбок, увлекая за собой пику Харальда, древко которой было влажным от пота и крови. Харальд торопливо наклонился и выхватил из холодеющей руки вражеского воина его боевой топор.

– Это обмен, а не кража, приятель! – сказал он мрачно, и тут же обернулся, чтобы отразить удар соплеменника убитого.

Груммох, наблюдавший всю эту сцену, пробормотал:

– Когда я вернусь домой к своему фьорду, я стану рассказывать встречному и поперечному, что Харальд Сигурдссон такой хороший торговец, что даже на поле битвы раскладывает свой прилавок.

Слова Груммоха звучали слегка презрительно, но Харальд обратил их в шутку, как и положено настоящему воину в разгар битвы.

– А я думаю, – сказал он, – что Груммоху пристало назначить большую цену за свою удачу. Не то враги его дешево отделываются, уползая всего-навсего с поломанной рукой или пробитой башкой!

Груммоху и на самом деле приходилось так туго, что кое-кто спасался недобитым, не получив смертельного удара, которыми он обычно награждал противника.

В тот момент, когда Харальд произносил эти слова, на Груммоха сразу напали трое краснокожих, размахивая ножами и чуть ли не вонзая их друг в друга в жажде поскорее сразить великана.

Харальд подскочил к ним и разрубил топором двоих, не успели они и глазом моргнуть. Третий, увидев, что он остался один против двух белых воинов, сжался в комок и покатился с холма, надеясь укрыться в безопасном месте.

Викинги рассмеялись и похлопали друг друга по плечам. Груммох остановился перевести дух и поднял с земли самый большой из ножей, оставленных на поле боя краснокожим воином.

– Теперь мы хорошо вооружены против всех, кому заблагорассудится на нас напасть, – сказал он. – И спасибо тебе, брат, за совет хорошенечко поторговаться. Раньше мне никогда не приходило в голову торговать оружием во время битвы, твои слова прозвучали вовремя.

– Я всегда рад подать дружеский совет, – отозвался Харальд.

Груммох махнул рукой, туда, где колебалось море черных голов.

– Посмотри туда! Вон там, позади толпы – Хеоме и Кнут Ульфссон. А я-то все гадал, когда мы их снова увидим вместе!

Хеоме бил в плоский барабан своими искалеченными руками, потому что пальцы его не могли удержать барабанные палочки. Звуки, которые он извлекал из туго натянутой оленьей кожи, неслись над усеянной трупами землей, как шепот самой смерти.

Кнут Ульфссон к этому времен содрал с себя всю одежду. Он мотал головой в такт барабану, точно боевой жеребец, которого как не держи, все равно кинется в самую гущу битвы. Его косы, которые вообще-то были светло-русыми, сейчас окрасились алой кровью, и, затвердев, торчали во все стороны. В правой руке он сжимал длинный железный боевой топор, который принес с корабля, а в левой – щит, каким обычно пользуются краснокожие: деревянный круг, обтянутый кожей бизона, с каймой из гусиного пуха.

Груммох заметил с горечью:

– Не пристало викингу сражаться против друзей и соратников. Этот парень опьянен не только маисовым пивом. Его пьянит жажда славы и почета у алгонкинов! Кажется, ему захотелось стать их боевым вождем после сегодняшней битвы.

– После сегодняшней битвы Кнут Ульфссон будет коченеть на этом холме. Это я тебе обещаю, а о таких вещах я никогда не говорю попусту.

Груммох, чьи руки по локоть были красны от крови, а по лицу ручьями текли кровь и пот, завопил пронзительным голосом:

– Кнут Ульфссон, приглашаю тебя повеселиться! Иди сюда, как настоящий мужчина, и мы с тобой вместе станцуем, друг сердечный!

Кнут обвел все вокруг невидящим взглядом и крикнул, ни к кому не обращаясь и сотрясая голубой утренний воздух:

– Я – Локи, я краснокожий Локи! Калечный Хед бьет в барабан в мою честь! Гордый Бальдр мертв! Я не откликаюсь на приглашения смертных!

– Бедняга совсем сбрендил, – сказал Харальд. – Он такой же сумасшедший, как и тот калечный краснокожий, из-за которого разгорелась эта битва.

И, возвысив голос, он крикнул:

– Кнут Ульфссон, крошка, Харальд Сигурдссон приказывает тебе! Поднимись на холм и покажи, что ты еще помнишь из боевых приемов. Не забывай, это Харальд научил тебя всему, что ты умеешь. Он учил тебя на пастбище за деревенскими помойками!

У Кнута Ульфссона вдруг начали заплетаться ноги. Показалось даже, что берсерк вот-вот упадет, потом он затряс выпачканной в крови головой, точно впавшая в истерику девка, когда ей уже все равно, кто на нее смотрит.

И наконец выкрикнул, высоким, не своим голосом:

– Харальд Сигурдссон – настоящий мужчина! Я не трону Харальда Сигурдссона, научившего меня, как управляться с боевым топором. Пусть Харальд Сигурдссон спустится ко мне с холма, и мы встанем с ним рядом, как братья, и будем сражаться за Хеоме. Два настоящих берсерка среди стаи паршивых волков!

– Я беру себе в братья только мужчин, Кнут Девичьи косы! И я сражаюсь только за мужчин, а Хеоме Мягкорукий не мужчина! Иди сюда и узнай, что значит встретиться лицом к лицу с мужчиной!

На эти слова стоявшие на холме краснокожие взорвались смехом, хоть кровь их павших братьев поднималась им по колено, а сила их шла на убыль, по мере того, как солнце выплывало в небесную синеву.

Кнут Ульфссон, услышав этот глумливый смех, так заскрипел зубами, что они стали крошиться. Он так яростно кусал губы, что кровь брызнула и побежала по его продолговатому подбородку, нарисовав на нем красную бороду. Он стал с угрожающим видом вертеть над головой боевой топор. Стоявшие рядом с ним краснокожие отпрянули: они поняли, что сейчас к нему невозможно обратиться ни с какими словами и никаким способом нельзя его урезонить.

Затем Кнут начал выкрикивать в такт барабанному бою Хеоме, точно сердца обоих бились в унисон:

 
Кнут Ульфссон обращается ко всему свету!
И вот что Кнут Ульфссон хочет сказать:
Никакой белый медведь из ледяной пустыни,
Никакой призрак в темном зале,
Ни кровь, ни кость, ни плоть, ни требуха
Ни рана в живот, ни рана в глаз,
Ни рана в печень, ни рана в руку
Не может его напугать, не может его отвратить
От того, чтобы принять вызов!
Кнут Ульфссон взглядом заставил струсить волка,
Он выгнал гремучую змею из ее убежища,
Он пожал лапу медведю правой рукой.
Кнут Ульфссон не дрогнет перед пикой Харальда,
Он не уклонится от его удара,
Не согнется, если Харальд ударит,
И хоть Харальд велик,
Кнут Ульфссон выше,
И если Харальд убьет Кнута,
Они вместе отправятся в Валхаллу!
 

Груммох содрогнулся от этих слов. Потому что ему стало ясно, что Кнут дошел до последней стадии берсеркского сумасшествия. В таком состоянии разум изменяет викингу, он сам радостно, с шуткой и смехом напарывается на острие пики, не отдавая себе отчета в том, что он чувствует и говорит. Такие люди умирают, не осознавая своей смерти. Но самое ужасное, что, умирая, они всегда забирают с собой того, до кого дотянется их рука, держащая оружие. Эти люди не предпринимают ни малейшего усилия, чтобы спасти свою жизнь. Они полностью вкладывают себя в наносимые ими удары…

Груммох пробормотал запекшимися, покрытыми пеной губами:

– Я встану с тобой рядом, Харальд. Как только он приблизится, я ударю его по ногам древком своего топора. И когда он рухнет на землю, мы отправим его паковать вещички и собираться в дальнюю дорогу.

Но Харальд ничего не ответил на это. Лицо его сделалось твердым, точно было вырезано из дерева. Он не спеша встал в боевую позу, выставив вперед левую ногу. Он готовился встретить нападение берсерка. Каждое движение было взвешено и обдумано. Точно он стоял перед королевской особой и готовился поклониться ей. Точно он стоял перед дамой и готовился пригласить ее на танец в просторном и высоком зале на зимних празднествах. Точно он был статуей из слоновой кости. Статуей человека, готовящегося предстать перед самой Смертью.

Тут Кнут Ульфссон издал визг на высоких-высоких нотах в ритме бьющего барабана. Хеоме все стучал и стучал по пустой, обтянутой кожей тыкве, точно вторя пульсу берсеркского сердца.

Но вдруг Хеоме сам трижды повернулся вокруг себя, выкрикнул что-то, напоминавшее собачий лай, и барабан умолк.

Кнут Ульфссон откинул свои вымоченные в крови косы и ринулся вперед, оскалив зубы. Казалось, улыбка смерти появилась на его лице. Краснокожие расступились, опустив свои топоры. В их широко раскрытых глазах отразились удивление и страх.

Груммох захотел было заслонить собой Харальда, но тот так на него рыкнул, что великан отпрянул в сторону, а острие его пики уткнулось в землю.

Он понял, что Харальд Сигурдссон решил встретиться со своей судьбой один на один. Он не желал ничьей помощи. Он не хотел принять ее даже от своего дорого названного брата и второго отца своих детей – Свена и Ярослава.

23. РАСПЛАТА

Случаются в жизни человека такие моменты, когда ему хочется, чтобы вокруг него толпились люди, чтобы они могли его утешить, или накормить, или сделать подарок, или просто сказать добрые слова. Но бывают и другие, которые наступают не так часто, когда человеку никто не нужен, кроме себя самого. Это такие моменты, когда еда, слова и подарки ровно ничего не значат. Потому что человек оказывается лицом к лицу со смертью, а ее нисколько не занимают ни еда, ни подарки, ни добрые слова.

Перед лицом смерти человек предстает один, и никто не может его утешить. Да никакие утешения и не нужны ему. Он понимает, что он один должен пройти через низкую дверь – в темноту. И никто не пойдет с ним вместе, сколько бы у них не было в руках подарков, сколько бы не было в душе ласковых слов.

И Харальд Сигурдссон стоял в то утро один на скользком от крови древнем могильном кургане, который уже существовал в этом месте до того, как первые краснокожие пришли сюда с севера, перебравшись через белые пустыни – покрытые льдом моря. Жаркое солнце хлестало Харальда своими лучами из далека, из того мира, который выше человеческого понимания. Солнце бездумно обжигало всех, в чуждом ему мире муравьев. Ах, эти муравьи! Одни украшали себя перьями, другие надевали железные шлемы. Ах, уж эти муравьи! Бессмысленны в своих движениях, слабы умом. Муравьи обречены однажды умереть, то ли от солнца, то ли от мороза, то ли от голода, а может, выпустив друг другу кровь. Могли они погибнуть и в морях, где бессмысленные огромные существа плавают среди густых водорослей…

И когда Харальд, стоя на холме, смотрел на Кнута Ульфссона глазами острыми, как у ястреба, словно сквозь прозрачный кристалл, хотя мир людей, окружавших Кнута, был серым и туманным, он внезапно вспомнил несчастного Хавлока Ингольфссона и его жалобный предсмертный крик. Вспомнил, как тот тонул на одиноком острове недалеко от берегов Норвегии, захлебываясь горькой морской водой, а над ним с торжествующими криками кружили морские птицы.

И когда Кнут подошел к нему на расстояние полета копья, Харальд вспомнил Деву со щитом, которая сказал ему, что он не должен был оставлять бедолагу на милость волн. Он поступил плохо, он, Харальд Сигурдссон, избороздивший моря вдоль и поперек на своей утлой, как ракушка, посудине. Дева сказала тогда, что появится всего два раза в его жизни. И вот теперь он чувствовал, что она где-то близко, может, и здесь, на краю Священного Карьера, а может уже у него за спиной. Ее золотистые косы ниспадают до пояса, ее широкие плечи распрямлены. Она дожидается его конца. Тогда они вместе отправятся в Валхаллу, где Торнфинн Торнфиннссон ждет его, уже приготовив новую веселую шутку, а Гудбруд Гудбрудссон полирует свой металлический нагрудник кусочком железа, который они как-то обнаружили в кухонных отбросах в одной из деревень, которую разграбили в прежние времена лихих викингских походов…

Харальду так хотелось встретиться там с ними. В этот момент он не думал ни об Асе, ни о своих сыновьях, Свене Харальдссоне и Ярославе Харальдссоне. И бедняга Ямсгар Хавварссон не приходил ему на память. Он был хорошим воякой, этот Ямсгар, но сильно сомневался в существовании Тора и Одина, а иногда подумывал даже о крещении в Христову веру.

О многом не думал Харальд Сигурдссон в это утро на скользкой вершине холм, насыпанного людьми, которые расписывали пещеры изображениями быков и вплетали кости в свои косы.

Он не слышал, как кричали ястреб и ворон-стервятник над его головой. Он не слышал, как зарыдал Груммох. Его слух не уловил, что сказал Кнут Ульфссон, остановившийся, как вкопанный, перед своим вождем – человеком, который научил его управляться с боевым топором.

– Харальд Сигурдссон, – воскликнул Кнут. – Я сумасшедший, который пришел в себя. Я готов повиноваться тебе во всем. Я люблю тебя. Я твой. Давай продолжим сражение вместе, как братья.

Харальд ничего этого не слышал. Потому что тоже был берсерком… Зажатый в его руке алгонкинский топор опустился прицельно. Без страха, без сожаления, без ненависти.

И Кнут Ульфссон скончался с улыбкой на своей глупой северной роже. И косы его разлетелись, и раскинулись гладкие, без мозолей, не знавшие весел, руки, В эту минуту он был безоружен.

Потому что бросил топор у подножья холма, когда рассеялся серый туман в его голове, и он снова узрел в Харальде своего истинного вождя.

Вот так закончилась эта битва на могильном кургане, когда у обеих враждующих сторон осталось всего по горсточке людей. А птичьи крики еще только предвещали рассвет.

Те, кто в это утро стояли за мертвого берсерка и за Хеоме, припустили как побитые собаки и наутек через разогретые скалы и привядшие кусты – на запад, чтобы никто из племен, прибывающих к карьеру позже, не мог их встретить и понять, что они нарушили мир, который всегда царил над этим священным местом…

Потому что все случилось, когда остальные индейцы все еще спали, все еще видели во сне предстоящий им день.

24. ПРИГОВОР ГИЧИТЫ

Время близилось к полудню. Гичита сидел под навесом из бизоньей шкуры, почесывал за ушами своей любимой собаки, которую звали Веук-Веук, и добродушно поглядывал на мальчишек, боровшихся друг с другом в пыли. Солнечные лучи скользили по их отливавшим медью спинам. Оба старались продемонстрировать старому вождю, какими мужественными воинами они со временем станут.

Старые воины и седовласые старейшины расположились позади Гичиты. Кто стоял, а кто сидел на корточках. Они тоже следили за борьбой, время от времени прихлебывая воду из тыквенных бутылок, потому что день был жарким. Правда, вождь велел растянуть навес на холме повыше, где всех мог обдувать долетавший сюда с озера ветерок. Внизу белел плоский склон холма, а чуть пониже росли деревья. «Длинный Змей» покачивался на воде, стоя на якоре на расстоянии полета стрелы от берега. Паруса его были свернуты. Древесина высохла и зацвела на солнце.

Пока мальчишки боролись, а старики поклевывали носами, просыпаясь лишь для того, чтобы отогнать назойливую муху, одна из краснокожих женщин вдруг вскочила и закричала истошным голосом:

– О! О! Беда! Беда, Гичита!

Гичита в сердцах поглядел на женщину, нарушившую царящую теплую тишину. Сперва он никак не мог разглядеть, на что она там указывает, старые глаза его уже поутратили былую зоркость. Да и жара подняла влагу с земли и окутала все легкой дымкой. Но вот наконец и он различил вдали горсточку людей, появившуюся из-за гребня холма. Гичита вспомнил, что на рассвете за священным камнем ушли человек сорок, а теперь возвращались шестеро.

И когда они приблизились, он заметил, что из шестерых всего трое были краснокожими. Его глаза выхватили Груммоха, который то ли вел, то ли волок Хеоме. Харальд, вождь белых викингов, вместе с другим викингом нес кого-то на руках. Остальные передвигались медленно-медленно, как люди, изнуренные длительной ходьбой.

Гичита резким голосом приказал мальчишкам прекратить возню. Они мгновенно послушались и в страхе уползли под навес. Веук-Веук последовал за ними, почувствовав, что у хозяина тяжело на сердце, и лучше его не беспокоить.

И вот Гичита отчетливо разглядел, что воин, которого несут белые – его сын Ваваша, и по безжизненно свисающей руке он понял, что Ваваша мертв.

Женщины тоже это поняли, упали на колени и посыпали головы пеплом. Старейшины заслонили лица кожаными покрывалами и медленно отошли в сторону, чтобы не беспокоить Гичиту в минуты его величайшего горя.

Итак, Харальд и Груммох вернулись. Они принесли тело Ваваши и привели хнычущего Хеоме. С ними вернулись еще двое тяжело раненых беотука и один викинг. Все прочие остались лежать на палимой солнцем вершине древнего могильного кургана. Над ними уже кружили птицы, а у подножья кургана рыскали гиены.

Харальд положил тело Ваваши к ногам Гичиты. Его била дрожь от горя и усталости. Он рассказал старому вождю обо всем, что произошло у священного места.

Гичита слушал, раскачиваясь взад и вперед на своей подстилке. Он стонал как раненое животное, переживая страшную утрату. В этот момент под руками женщин забормотали плоские погребальные барабаны, аккомпанируя словам Харальда.

– Гичита, – сказал Харальд, – мой названный отец, наша скорбь безмерна. И твоя, и моя. Мы оба потеряли человека, которого любили. Но слезы и стоны принесут мало пользы, он не вернут смех мертвым губам, зрение мертвым глазам. Ваваши нет. Боги взяли его к себе. Больше мне сказать нечего.

Харальд постоял некоторое время молча, опираясь на «Миротворец», который захватил по дороге, проходя по-над озером.

Лицо его осунулось, постарело, было грязно от запекшейся крови и пыли. Влажные от пота волосы свисали спутанными космами.

Груммох опустился на землю. Силы покинули его, руки опустились. Хеоме стоял между двумя краснокожими воинами. Его тонкие губы кривились, по лицу, точно рябь по воде, пробегала тень, слабое тело время от времени сотрясала судорога. Он был похож на старика в агонии смерти.

И когда долгое молчание навалилось на всех своей тяжестью, как наваливается толстое бревно или бизонья туша, Гичита сделал знак, женщины снова ударили в барабаны. Он поднялся, чтобы произнести приговор, вынести который ему полагалось как вождю племени.

Сначала голос его звучал мертво и глухо, точно шепот ночного ветра в сухой осоке, но постепенно обрел живые интонации и зазвучал громче.

– Члены Совета Старейшин, воины, белые гости, – сказал он. – Пролилась кровь. И слезами пролитую кровь не вернуть. Погибшие воины, белые и краснокожие никогда не вернутся к нам, сколько бы мы не плакали, сколько бы не призывали к отмщению. Ваваша больше никогда не сядет со мной возле костра…

Женщины в ответ на эти слова зарыдали, а старейшины наклонили головы и забормотали заклинания. Хеоме вдруг вздернул голову и начал яростно бить в маленький барабан, который висел у него на шее, ударяя по нему тыльной стороной искалеченных кистей, словно тоже оплакивал погибших.

Гичита посмотрел на него так, будто увидел первый раз в жизни.

– Кому могли бы мы отомстить? – сказал он. – Кто сравнится с теми, лежащими на кургане, добычей волков? Остался только Хеоме. Один Хеоме, который улыбается и бьет в барабан, оплакивая своего брата и воинов. Те из вас, кто потерял друзей или сыновей, вправе требовать его крови. Вы можете потребовать мести для этого негодяя, что стоит и дрожит перед вами. Те из вас, кто хочет этого, возьмите топор и пусть он поговорит с головой Хеоме. Это ваше право, и никто вас за это не осудит. Она принадлежит вам, голова Хеоме, несчастного Хеоме, который хотел быть воином и не стал им, потому что боги отказали ему. Отомстите ему. Возьмите его жизнь, если это хоть как-то утешит вас и поможет легче перенести потерю ваших здоровых сыновей.

Харальд поднял глаза на главного старейшину, который, качая седой головой, сказал:

– У старейшин беотуков так не принято, Гичита. Если бы Хеоме умер не один, а двадцать раз, то и это не вернуло бы наших сыновей.

Харальд приметил, как улыбка выползла на тонкие губы Хеоме, увидел, как блеснули его глаза, как осветились они янтарным блеском. Так сверкают глаза волка, которому удается обмануть охотников и вырваться на свободу.

Харальд высморкался, прочищая нос от смрада, каким наполняло воздух присутствие Хеоме. В душе у него была гнетущая тоска по погибшим друзьям. Он отошел от стоявших под навесом людей и стал на гребне самой высокой скалы.

Он увидел раскинувшееся далеко внизу озеро, и сосны, теснившиеся по его берегам. Он посмотрел на «Длинного Змея», покачивавшегося на волнах, который уж больше не поведет в плавание команда норвежцев, и слезы покатились по его щекам. Он стоял неподвижно. Ветер трепал его мокрые от крови волосы. С глубокой нежностью повторял он шепотом имена своих друзей – Гудбруд Гудбрудссон, Торнфинн Торнфиннссон, Ямсгар Хавварссон, Ваваша…

На какое-то короткое мгновение вспомнил он и несчастного Хавлока Ингольфссона, и как он кричал, и как бесновались птицы на покрытом солью тонущем острове тогда, ночью, давно-давно, и как Хавлока покинули все – и Хокон Красноглазый, и он, Харальд, и даже сам бог Один… Только Дева со щитом говорила о нем по-доброму…

Тем временем Гичита сказал:

– Вы великодушны, старейшины и воины. Вы решили не убивать моего сына Хеоме, и за это я благодарен вам. Сколь бы ни был он ничтожен, он – это все, что у меня осталось, моя родная кровь…

В то же мгновение Харальд пал на колени перед старым вождем и предложил стать его сыном до конца своих дней. Но тут же он вспомнил Асу дочь Торна, и обоих своих сыновей, Свена и Ярослава… Может когда-нибудь он вернется к своему фьорду. Еще до того, как они вырастут, и сделаются мужчинами, и окончательно забудут своего отца…

Но тут заговорил Хеоме, и тоненький голосок его дрожал, напоминая голосок почти что бесплотной птички, которая трепещет крылышками над головами людей и чирикает что-то свое, недоступное человеческому пониманию.

– Хеоме сын Гичиты, брат Ваваши, говорит вам! – начал он свою речь. – Внимайте и молчите, потому что голос Хеоме – это голос самих богов, голос дождевых капель, голос маленького барабана. В дроби моего барабана услышьте голоса вождей, голоса потоков, голоса листопада. Вслушайтесь в слова, которые первоначальные боги хотели сказать людям, но не могли говорить, потому что у них не было ни языка, ни рук. У Хеоме тоже нет рук. Поэтому он, как те боги, он и есть те самые боги! Но у Хеоме есть голос и есть маленький барабан, а в нем заключена божественная сила. Молчите все!

Затем Хеоме ударил по натянутой коже так сильно, что она треснула, точно барабан широко разинул пасть. Но Хеоме не заметил этого и продолжал лупить по безгласной уже теперь тыкве, и его не чувствующие руки двигались при этом в каком-то безумном ритме.

– Молчите все! Молчите все! – выкрикивал он. – В грохоте моего барабана слышен голос великих гор, необозримых лесных пространств! Из моего барабана несется голос Вендиго, рогатого зверя, который охотится за телами и душами людей на ледяных просторах и вдоль безбрежных озер. Те из нас, кто хочет сохранить свою жизнь, прислушайтесь к этому голосу, потому что я и есть Вендиго, рыскающий зверь…

Тут старый вождь Гичита прикрыл глаза морщинистой рукой и издал печальный стон. Он повернулся к воину стоявшему возле него:

– Схватите этого безумца, – сказал он надтреснутым голосом, – и свяжите по рукам и по ногам. Боги украли у него разум, и он уже никогда не вернется. Хеоме убил своего брата и теперь сердце его повреждено навсегда. С сегодняшнего дня должен он находиться только рядом с женщинами и малыми детьми. Он не подходит для общества взрослых мужчин. Лучше бы, воины мои, вы убили его, во имя отмщения.

Харальд слушал, страдая за старика, вынужденного произносить подобные речи. Потом он услышал другие слова, которые сначала даже и не понял. А когда понял, было уже поздно. Это были слова, которые выкрикивал потерявший рассудок Хеоме.

– Викинг-собака! – визжал он. – Вся вина падает на твои плечи. До твоего появления мы были мирным народом!

И он кинулся к Харальду, спотыкаясь и поскальзываясь, поднимая ногами облако пыли и размахивая скрюченными руками. Харальд не успел понять, не успел приготовиться. Он только краем глаза заметил, как Груммох встал и в ужасе прикрыл глаза руками, он только успел уловить тревожный возглас, долетевший до него из-под навеса.

И тут же, издав какой-то клекот, похожий на ночного ястреба, Хеоме набросил на плечи Харальду свои искалеченные руки и повлек его к крошащемуся краю скалы над великим озером.

Оба мгновенно скрылись из виду, один – с диким визгом, другой – не издав ни звука.

Когда Великан Груммох достиг края гряды, он увидел только бешено несущийся вниз поток камней в облаке пыли.