Текст книги "Она (др. перевод)"
Автор книги: Генри Райдер Хаггард
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
Что мы увидели
Пока Айша собиралась с силами для предстоящего ей испытания огнем, мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, в безмолвном ожидании.
Наконец откуда-то издали послышались первые, еще негромкие отголоски гула, который все усиливался и усиливался, пока не превратился в оглушительный, хотя еще отдаленный шум. Айша быстро сбросила свои покрывала, расстегнула золотой пояс в виде змеи, распустила прекрасные волосы, которые, как одежда, закрыли все ее тело, сняла под их прикрытием платье, а затем надела пояс поверх густой массы волос. Она стояла перед нами, как некогда Ева перед Адамом, в облачении своих пышных локонов, перехваченных золотой опояской, у меня нет слов, которые могли бы передать, как хороша она была – и как божественна. Все ближе и ближе подкатывалась колесница грома и, когда она была уже рядом, Айша выпростала свою белую руку из-под темного покрова волос и обвила шею Лео.
– О мой любимый, о мой любимый, – прошептала она. – Узнаешь ли ты когда-нибудь, как сильно я тебя любила и люблю? – Она поцеловала его в лоб и встала на пути пламени Жизни.
Я помню, как глубоко тронули меня ее слова и этот поцелуй в лоб. Ее поцелуй был материнским и, казалось, заключал в себе благословение.
А громовые раскаты становились все сильнее и сильнее: впечатление было такое, будто могучий ураган с корнями вырывает в лесу деревья, как легкие травинки, взметает их в небо, а затем с оглушительным треском катит вниз по горному склону. Все ближе и ближе подкатывался гул; розоватый воздух, словно стрелы, пронизывали вспышки света, предвестники вращающегося огненного столпа; наконец показался и край самого столпа. Айша повернулась к нему лицом, приветствуя его. Огонь медленно, очень медленно приблизился к ней и охватил все ее тело. Айша зачерпывала его, как воду, и лила себе на голову. Она даже приоткрыла рот и втягивала его в свои легкие; зрелище было страшное и удивительное.
Затем она вытянула руки и замерла с божественной улыбкой на лице: в этот миг она казалась самим Духом Огня.
Таинственное пламя играло ее темными волнистыми локонами, вплетая в них свои золотые нити, мерцало на ее белоснежной груди и плечах, с которых соскользнули волосы, скользило по ее лебединой шее и нежным чертам лица и нашло себе приют в глазах, которые своей яркостью, казалось, даже затмевали духовную суть.
О как прекрасна была она среди пламени! Ни один небесный ангел не мог бы превзойти ее красотой. Даже и сейчас, когда я вспоминаю, как она стояла, с улыбкой глядя на наши испуганные лица, у меня обмирает сердце, и я бы отдал половину оставшейся мне жизни, чтобы вновь увидеть ее в том же облике.
И вдруг – я даже не могу описать, как внезапно это произошло, – ее лицо изменилось, я не могу определить или выразить, в чем заключалась эта перемена, но она свершилась. Улыбка исчезла, вместо нее появилось сухое, суровое выражение; черты округлого лица заострились, в них запечатлелось глубокое беспокойство. Глаза померкли, утратили блеск; а фигура выглядела уже не такой прямой и совершенной, как прежде.
Я протер глаза, полагая, что стал жертвой галлюцинации или оптического обмана, порожденного интенсивностью света; и в это мгновение огненный столп, медленно вращаясь и грохоча, начал удаляться обратно в чрево земли.
Айша подошла к Лео – в ее походке уже не было обычной упругости – и протянула руку, чтобы положить ему на плечо. Я посмотрел на руку. Где же ее удивительная красота и округлость? Она стала худой и костлявой. А лицо – о Небо! – ее лицо старело прямо на глазах у меня. Очевидно, Лео тоже заметил это – он отпрянул.
– Что случилось, мой Калликрат? – сказала она, и ее голос – куда подевались его глубоко волнующие модуляции? – звучал теперь визгливо и дребезжаще.
– Что случилось? – недоуменно повторила она. – Я как будто в полубеспамятстве. Свойства огня, конечно же, не могли измениться. Может ли измениться суть Жизни? Скажи, Калликрат, что с моими глазами? Я плохо вижу. – Она потрогала голову, волосы и – о ужас из ужасов! – все ее волосы осыпались на пол.
– Смотрите! Смотрите! Смотрите! – завизжал Джоб резким, испуганным фальцетом; глаза у него едва не выпали из орбит, на губах вспузырилась пена. – Смотрите! Смотрите! Смотрите! Она вся съеживается. Она стала сущей обезьяной. – И скрежеща зубами, как в эпилептическом припадке, он повалился на пол.
И в самом деле – описывая эту ужасную сцену, я и сам в полубеспамятстве – Айша как бы усыхала, золотая змея, которая опоясывала ее стройный стан, соскользнула на пол; изменился даже цвет кожи: еще так недавно ослепительно белая, она стала грязно-коричневой и желтой и походила на кусок старого пергамента. Айша ощупала голову, ее тонкая рука напоминала когтистую лапу: такие бывают у плохо сохранившихся египетских мумий; только тогда она наконец осознала, что с ней происходит, и тогда она стала визжать, да, кататься по полу и визжать!
Она была теперь совсем маленькой, не выше бабуина. Ее кожа собралась в бесчисленные складки, а на бесформенное лицо легла печать необычайно дряхлого возраста. Я никогда не видел ничего подобного; да и никто никогда не видел такого ужасного дряхлого человеческого лица: оно было не больше личика двухмесячного младенца, хотя череп оставался прежнего размера, да и упаси Бог видеть подобное: не всякий рассудок выдержит это испытание.
Айша была почти неподвижна, лишь слегка шевелилась. Та, что еще две минуты назад поражала красотой и благородством всего облика, продолжала неподвижно лежать перед нами рядом с грудой своих темных волос, маленькая, как обезьяна, и уродливая – невообразимо уродливая. Но подумать только – я не мог не подумать об этом, женщина была та же самая.
Мы видели, что она умирает, и мысленно благодарили Бога – ибо пока была жива, она продолжала чувствовать – а что она могла чувствовать? Она приподнялась на своих костлявых ручках и слепо таращилась вокруг, водя головой из стороны в сторону, как черепаха. Но она ничего не могла видеть, ибо глаза ее были затянуты роговой пленкой. Смотреть на это было невыразимо тяжело. Но она все еще сохраняла дар речи.
– Калликрат, – сказала она хриплым, дрожащим голосом. – Не забывай меня, Калликрат. Сжалься надо мной в час моего позора; я возвращусь, я снова буду прекрасной, клянусь, так будет. О-о-о! – Она упала ничком и не двигалась.
И вот на том самом месте, где двадцать веков назад Айша убила жреца Калликрата, она покоилась сама, бездыханная.
Полуживые от пережитого ужаса, мы тоже простерлись на полу пещеры и впали в полное беспамятство.
Не знаю, сколько времени мы так пролежали. Должно быть, много часов. Когда я наконец открыл глаза, двое моих спутников все еще не пришли в себя. Словно утренняя заря, мерцало розовое свечение, а громовая колесница Духа Жизни катилась своей всегдашней дорогой; когда я очнулся, огненный столп уже удалялся. Тут же, возле нас, я увидел неподвижную безобразную обезьянку, обтянутую морщинистым желтым пергаментом – то была еще недавно такая прекрасная Она. Увы, это был не кошмар, а ужасный невиданный факт!
Какова была причина столь поразительной перемены? Изменилась ли сама природа животворящего Огня? Может быть, временами он несет не Жизнь, а Смерть? Или же тело, однажды вобравшее в себя его поразительные свойства, уже неспособно их усваивать, так что при повторном омовении – сколько бы времени ни прошло – оба противоположных заряда нейтрализуются, и тело возвращается в то состояние, в котором было до воздействия субстанции жизни. Этим и только этим можно объяснить стремительное постарение Айши, к которой вернулся ее двухтысячелетний возраст. У меня не было ни малейших сомнений, что именно так выглядела бы женщина, которая каким-нибудь необычным способом продлила свою жизнь и умерла бы, когда ей перевалило за две тысячи лет.
Но кто может сказать, что произошло на самом деле? Налицо был результат. Я часто размышлял о том, что тогда случилось, и по-моему, не надо особого воображения, чтобы увидеть тут руку самого Провидения. Пока Айша, как бы погребенная заживо, из века в век ожидала возвращения своего возлюбленного, она почти не нарушала установленного миропорядка. Но Айша, всесильная и счастливая в упоении любовью, наделенная вечной молодостью, божественной красотой и вековой мудростью, могла бы преобразовать все общество и, может быть, даже изменить судьбу Человечества. Она противопоставила себя вечному Закону и, несмотря на все свое могущество, была повергнута в прах – посрамленная и жестоко осмеянная.
Несколько минут я лежал, размышляя обо всех этих ужасах; в этой животворной атмосфере силы быстро возвращались ко мне. Надо было позаботиться о других; я, пошатываясь, поднялся на ноги, собираясь привести их в чувство. Но прежде чем это сделать, я подобрал платье Айши и полупрозрачное головное покрывало, которым она скрывала от людских глаз свою ослепительную красоту, и, отвернув голову, прикрыл ее жалкие останки, потрясающий символ бренности человеческой красоты и человеческой жизни. Я торопился, опасаясь, как бы Лео не очнулся и не увидел ее вновь.
Затем, переступив через ворох благоухающих темных волос, я подошел к Джобу, который лежал лицом вниз и перевернул его. Его рука упала как-то странно и, заподозрив неладное, я внимательно посмотрел на него. С первого же взгляда я понял, что наш старый слуга мертв. Его нервы, и без того расшатанные всем, что он видел и испытал, не выдержали отталкивающего зрелища; он умер от страха или потрясения, вызванного страхом. Достаточно было посмотреть на его лицо, чтобы понять это.
То был еще один удар, наглядно показывающий, через какие ужасные испытания нам довелось пройти, но тогда мы не ощущали этого так остро. Смерть нашего бедного старого слуги казалась вполне естественной. Через десять минут, весь дрожа, Лео со стоном очнулся, и, когда я сказал ему, что Джоб умер, он только обронил: «Да?» И заметьте, это отнюдь не было проявлением бессердечия, ибо Лео и Джоб были очень привязаны друг к другу, и он часто говорит о покойном с глубочайшим уважением и любовью. Просто он дошел до предела отчаяния. Арфа, с какой бы силой не ударяли по ее струнам, может звучать лишь с определенной громкостью.
Итак, я старался привести в себя Лео, испытывая бесконечное облегчение от того, что он жив, и в конце концов, как я уже сказал, он очнулся и сел на песке; меня ждало новое потрясение. Когда мы вошли в эту ужасную пещеру, его вьющиеся волосы были цвета червонного золота; но сейчас они казались серыми, а к тому времени, когда мы выбрались на свежий воздух, стали белоснежными. И выглядел он на двадцать лет старше.
– Что нам делать, старина? – спросил он глухим, безжизненным голосом, когда его мысли прояснились и он отчетливо вспомнил все происходящее.
– Попробовать выбраться отсюда, – ответил я. – Если, конечно, ты не хочешь омыться в пламени. – И я показал на огненный столп, который вновь катился мимо нас.
– Я бы сделал это, если бы был уверен, что он меня убьет, – со смешком сказал Лео. – Во всем виноваты мои проклятые колебания. Если бы не эти сомнения, ей не было бы необходимости показывать мне пример. Но я отнюдь не уверен, что огонь меня убьет. Эффект может оказаться противоположным. Я обрету бессмертие, но, старина, я не обладаю достаточным терпением, чтобы ждать ее две тысячи лет, как она ждала меня. Я предпочитаю умереть в свой урочный час, а я думаю, что этот час уже недалек, хотя я не теряю надежды отыскать ее. А сами вы не хотите омыться в пламени?
Я мотнул головой; от недавнего моего одушевления не осталось и следа; нежелание продлевать свою жизнь вернулось ко мне с еще большей силой, чем прежде. Да мы оба и не знали, каковы будут последствия огненной купели. Ее воздействие на Айшу было отнюдь не ободряющего свойства; и, разумеется, мы ничего не знали о том, какие именно причины привели к подобному результату.
– Ну что ж, мой мальчик, – сказал я, – мы не можем оставаться здесь, чтобы разделить участь этих двоих. – И я показал на прикрытые белым покрывалом останки и коченеющее тело бедного Джоба.
– В кувшине должно сохраниться немного светильного масла, – безучастно произнес Лео. – Если, конечно, он не разбит.
Кувшин оказался цел. Дрожащей рукой я наполнил оба светильника – полотняные фитили догорели еще не до конца. Я чиркнул вощеной спичкой и зажег светильники. Тем временем мы услышали раскаты грома, предшествующие появлению огненного столпа, который продолжал свершать свой нескончаемый путь, если, конечно, это был один и тот же столп, проходящий повторяющийся цикл.
– Посмотрим на него еще раз, – предложил Лео, – мы никогда больше не увидим ничего подобного в этом мире.
Это было, может быть, лишь праздное любопытство, но и мной владело то же чувство; мы внимательно смотрели, как мимо нас, вращаясь вокруг собственной оси, с грохотом проплыл огненный столп; я, помнится, размышлял о том, сколько тысячелетий происходит этот феномен в самом чреве земли и сколько тысячелетий он будет еще продолжаться. И еще я размышлял о том, увидят ли его когда-нибудь вновь глаза смертных, услышат ли их уши глубоко волнующий, завораживающий своей торжественностью гром его приближения. Навряд ли. Я убежден, что мы последние человеческие существа, которые видели это сверхъестественное зрелище. Но вот он исчез, и мы собрались идти. Но прежде чем оставить пещеру, мы оба пожали холодную руку Джоба. Церемония довольно мрачная, но у нас не было другого способа отдать дань уважения его верности и почтить его память. Белое покрывало с останков Айши мы так и не решились снять. У нас не было сил смотреть на это ужасное зрелище, на корону волнистых волос, которые выпали из головы Айши, когда началась эта ужасная агония, страшнее тысячи естественных смертей, и подойдя ближе, каждый из нас взял по сверкающему локону, и эти локоны мы все еще храним, единственное, что осталось от той Айши, которую мы знали во всей ее красоте и величии. Лео прижал благоухающие волосы к губам.
– Она просила, чтобы я не забыл ее, – сипло произнес он. – И поклялась, что мы еще встретимся. Призываю в свидетели Небо, я никогда ее не забуду. Клянусь, что если мы выберемся отсюда живыми, я никогда не буду разговаривать ни с одной женщиной и, где бы я ни был, буду ждать ее так же верно, как она ждала меня.
«Да, – подумал я, – если она вернется такой же прекрасной, как была. А если останется безобразной?..» [38]38
Страшно даже подумать, что почти всегда наша глубокая любовь к женщинам, которые не являются нам ровнями, зависит по крайней мере вначале, от их внешности. Если мы теряем их, а затем находим уже с отталкивающим обличием, хотя все их душевные качества остаются прежними, сохранится ли наша любовь? – Л.Х.Х.
[Закрыть]
Затем мы ушли. Ушли, оставив двоих вблизи от источника и родника Жизни, но в холодных объятиях Смерти. Какими одинокими они казались, и какими несовместимо разными! То, что представляло сейчас небольшую груду останков, две тысячи лет было самой мудрой, прекрасной и гордой женщиной – если можно назвать ее женщиной – во всем мире. В ней было много зла, но человеческое сердце так отходчиво, что даже это не вредило ее обаянию. Если говорить откровенно, может быть, даже его усиливало. Ведь зло в ней обладало величием; в ней не было ничего низкого или ничтожного.
А бедный Джоб! Его предчувствие сбылось, он умер. И какое странное место его упокоения: ни у одного норфолкского сельчанина не было и не будет более странного; и в конце концов не так уж это плохо – покоиться в одной гробнице с гордой величественной женщиной, которую звали Она.
Мы в последний раз посмотрели на них и необычайное розовое свечение, которое их окутывало, и, не говоря ни слова, с тяжелым сердцем оставили их – совершенно сломленные и настолько убитые всем случившимся, что не воспользовались возможностью обрести долголетие, если не бессмертие, ибо мы утратили все, ради чего стоит жить, и знали, что продление наших дней означало бы лишь продление наших мук. И оба мы чувствовали – да, мы оба чувствовали, что достаточно один раз увидеть Айшу, чтобы помнить ее до тех пор, пока жива наша память и мы сами. Мы оба полюбили ее навсегда: ее образ как будто оттиснут или высечен на наших сердцах; ни одна другая женщина, ни одно другое увлечение не могли заслонить этого дивного образа. А ведь я – это было особенно больно для меня – не имел даже права думать о ней так нежно. Она сама сказала, что я для нее – никто; и останусь никем в бездонном потоке Времени, если, конечно, не изменится мир и не настанет день, когда двое мужчин смогут любить одну женщину и быть счастливы все трое. Эта моя единственная, хотя и очень слабая надежда, порожденная, видимо, полным отчаянием. Кроме нее, у меня нет ничего. Ради этой единственной награды я пожертвовал и этой, и будущей жизнью, она досталась мне тяжелой ценой. Лео, однако, повезло, я часто горько завидую его счастливому уделу, ибо если она права и мудрость и тайное знание не изменили ей перед концом – а это, судя по всему предшествующему, очень маловероятно, – будущее не закрыто для него. Но для меня оно закрыто, и все же – любопытно отметить безрассудство и глупость человеческого сердца, это хороший пример для человека мудрого – и все же я не хотел для себя иной участи. Я хочу сказать, что не сожалею о том, что уже отдал и всегда готов отдавать все, получая взамен случайные крохи со стола своей госпожи: память о нескольких добрых словах, надежду увидеть в отдаленном, настолько отдаленном, что о нем даже трудно мечтать, будущем милую пленительную улыбку, полную дружеского расположения, благодарности за мою преданность ей – и Лео.
Если это не есть истинная любовь, не знаю, какова она может быть; могу только сказать, что для человека, уже далеко не среднего возраста, это очень мучительное состояние.
Мы прыгаем
Мы без особого труда миновали все пещеры, но дойдя до склона конусообразной скалы, столкнулись с двумя трудностями. Нам предстоял тяжелый подъем, к тому же мы плохо знали дорогу. Если бы я, на наше счастье, не постарался запомнить различные приметы, например, форму скал и валунов, я уверен, что мы никогда не выбрались бы оттуда, и до тех пор блуждали бы в недрах вулкана – я полагаю, что это был погасший вулкан – пока не погибли бы от изнеможения и отчаяния. И все же мы несколько раз сбивались с пути, а однажды едва не свалились в расщелину или пропасть. Это был поистине тяжелый труд – пробираться в глубокой тьме и мертвой тишине от валуна к валуну и осматривать их при тусклом мерцании наших светильников, чтобы я мог определить, в правильном ли мы направлении идем. Мы были в слишком подавленном настроении, чтобы разговаривать, и только с собачьим упорством, нередко падая и ушибаясь, брели все дальше и дальше. Нам было все равно, что с нами. Нами руководил только инстинкт самосохранения, некий долг повелевал нам спасти, если можно, свою жизнь. Прошло часа три-четыре – сколько именно, я не могу сказать точно, потому что у нас не осталось ни одних исправленных часов, – а мы все брели и брели. Последние два часа у меня было такое чувство, как будто мы совершенно заблудились, я уже боялся, что мы вышли к какой-то другой воронкообразной скале, когда вдруг узнали место, мимо которого мы проходили при спуске, в самом его начале. Я сам удивляюсь, как я его узнал, ибо мы уже миновали его, идя под прямым углом к правильному направлению, но что-то осенило меня, я обернулся и скользнул по нему рассеянным взглядом; это оказалось спасительным для нас.
Мы легко добрались до каменистой лестницы и вскоре уже были в той самой пещере, где жил и преставился блаженной памяти Нут.
Тут перед нами возникла новая, еще более ужасная проблема. Я уже писал о том, что из-за страха и неловкости Джоба доска, по которой мы перешли от большой каменной шпоры к шатающейся плите, соскользнула в бездонную пропасть.
Как же перебраться через этот провал без доски?
Ответ был только один – или мы перепрыгнем через него или умрем с голода там, где находимся. Ширина была не такая уж большая, примерно одиннадцать-двенадцать футов, а Лео, когда учился в колледже, прыгал и на все двадцать, но надо учесть наше состояние. Два совершенно измотанных человека, одному из которых уже за сорок, а прыгать надо с неустойчивой плиты на дрожащую оконечность каменного выступа, при сильных порывах ветра. Условия для прыжка были, что и говорить, очень нелегкие, но когда я хотел обсудить это с Лео, он оборвал меня, коротко ответив, что мы должны выбирать между неминуемой длительной агонией в пещере и возможной быстрой гибелью в воздухе, третьего не дано. Возражать против этого я не мог, ясно было только, что прыгать в темноте невозможно: надо дожидаться солнечного луча, который проникает в бездну на закате. Никто из нас не имел ни малейшего понятия, долго ли ждать до заката, мы только знали, что через пару минут после своего появления луч исчезает, мы должны быть наготове. Поэтому мы решили взобраться на шаткую каменную плиту и лежа дожидаться света. Это решение далось нам тем легче, что один из наших светильников уже погас, второй горел неровным, мерцающим светом, как бывает, когда масло на исходе. Мы кое-как выбрались из пещеры и вскарабкались на плиту.
В этот самый миг погас и второй светильник.
Разница в нашем положении была очень заметная. В пещере завывание ветра доносилось до нас как бы издали, но здесь, лежа ничком на раскачивающейся плите, мы в полной мере испытывали на себе его силу и ярость, к тому же он постоянно менял направление, то ударяясь о стены ущелья, то бушуя среди утесов, и все время пронзительно выл, как десять тысяч отчаявшихся душ. Час проходил за часом, а мы все лежали в неописуемом смятении и ужасе, прислушиваясь к диким голосам этой преисподней, которые перекликались под низкое гудение каменной шпоры напротив, этой ужасной арфы, на которой играл своими перстами ветер. Ни одно кошмарное ночное видение, ни одна безумная выдумка богатой фантазии не может сравниться с этой жуткой реальностью, таинственными рыданиями ночных голосов, которые мы слышали, цепляясь за плиту, как потерпевшие кораблекрушение моряки за плот, и раскачиваясь в бездонной черной пустоте. По счастью, температура была не такая уж низкая – ветер даже приносил с собой тепло – иначе мы погибли бы. Мы все лежали, простершись на плите, когда случилось странное и многозначительное происшествие: несомненно, то было случайное совпадение, но оно отнюдь не способствовало расслаблению наших напряженных нервов, скорее, наоборот.
Как я уже писал, когда Айша стояла на каменной шпоре, готовясь перейти через пропасть, ветер сорвал с ее плеч мантию и швырнул в темную бездну, неведомо куда. Так вот, случилось такое странное происшествие, что мне даже не хочется о нем рассказывать. Пока мы лежали на плите, из темной пустоты, как весть от покойницы, выплыла эта самая мантия и упала на Лео, прикрыв его с ног до головы. Мы не сразу поняли, что это такое, но когда наконец поняли, попробовав на ощупь, бедный Лео впервые дал волю своим чувствам: он громко зарыдал. Скорее всего этот плащ висел, зацепившись за какой-нибудь острый выступ или верхушку, и оттуда его снес порыв изменившегося ветра, и все же это было очень странное и трогательное происшествие.
Вскоре после этого, совершенно для нас неожиданно, без каких-либо предвестий, тьму расколол багровый клинок света: он озарил и каменную плиту, где мы находились, и каменную шпору.
– Ну, – сказал Лео, – теперь или никогда!
Мы встали, разминая затекшие члены, и посмотрели на завихрения облачков в головокружительной бездне под нами: закатный луч окрасил их в цвет крови, затем на пустое пространство между качающейся плитой и дрожащим выступом; и в полном отчаянии приготовились к смерти. При всем напряжении сил перепрыгнуть через зияющий провал было немыслимо.
– Кто первый? – спросил я.
– Вы, старина, – ответил Лео. – Я сяду на другом конце плиты для равновесия. Разбегитесь как следует и прыгайте: и да смилуется над вами Господь!
Я кивнул в знак согласия, а затем сделал то, чего никогда не делал с тех времен, когда Лео был еще мальчиком. Я повернулся, обнял его рукой и поцеловал в лоб. Возможно, мой поступок носил на себе отпечаток французской сентиментальности, но я как бы в последний раз прощался с человеком, которого не мог бы любить больше, даже если бы он был моим родным сыном.
– Прощай, мой мальчик, – сказал я. – Надеюсь, мы встретимся снова, где бы ни оказались.
Я был уверен, что жить мне остается не более двух минут.
Потом я отошел в дальний конец плиты, подождал, пока один из порывов быстро меняющегося ветра дунет мне в спину и, вручив себя божьей воле, разбежался по всей плите – ее длина составляла тридцать три – тридцать четыре фута и в безумном полете взмыл в воздух. С каким болезненным страхом приземлился я на самый мысок каменной шпоры и какое ужасающее отчаяние охватило меня, когда я понял, что недопрыгнул! Только мои руки и туловище достигли цели, ноги же болтались в воздухе. С пронзительным воплем я попробовал ухватиться за что-нибудь, но одна рука соскользнула; продолжая держаться другой рукой, я повернулся лицом к плите, откуда я прыгнул. Затем протянул левую руку, и на этот раз мне удалось ухватиться за какую-то каменную шишку, и я повис в необыкновенно ярком багровом свете над тысячами футов пустоты. Мои руки держались за нижнюю часть каменной шпоры, а ее острие упиралось мне в голову. Следовательно, даже если бы у меня хватило сил, я не мог бы на нее взобраться. В лучшем случае я провисел бы еще минуту и свалился в бездонное ущелье. Не знаю, может ли быть более безвыходное положение. Знаю только, что муки, которые я испытал за эти полминуты, едва не лишили меня рассудка.
Я услышал крик Лео и увидел его летящим по воздуху, словно серна. Ужас и отчаяние придали ему сил, и он великолепным прыжком преодолел ужасный зияющий провал; приземлился он на оконечности каменной шпоры и тут же упал ничком, чтобы его не снесло в пропасть. Каменная шпора надо мной содрогнулась под его тяжестью, и так велика была сила толчка при его прыжке, что впервые за все эти века плита потеряла равновесие и с ужасающим грохотом рухнула прямо в пещеру, обитель философа Нута, завалив, как я уверен, навсегда проход, который вел к Источнику Жизни, ведь в этой плите было много сотен тонн веса.
Все это произошло буквально за одно мгновение, но как ни удивительно, несмотря на весь ужас своего положения, я бессознательно успел все это заметить. Даже успел подумать, что ни одно человеческое существо не сможет отныне пройти этой опасной тропой.
В следующий миг Лео ухватил мою правую кисть обеими руками. Для этого ему пришлось распластаться на самой оконечности каменной шпоры.
– Вы должны отпустить обе руки, – сказал он спокойным волевым голосом. – И я постараюсь втащить вас наверх, или же мы оба упадем. Вы готовы?
Вместо ответа я отпустил одну за другой обе руки и повис под каменной шпорой, всей своей тяжестью оттягивая руки Лео. Момент был ужасный. Я знал, что Лео очень силен, но не знал, хватит ли его силы, чтобы поднять меня так, чтобы я смог уцепиться за верхнюю часть скалы, тем более что у него не было надежной точки опоры.
Несколько секунд я беспомощно болтался в пустоте, в то время как Лео собирался с силами, затем я услышал хруст его мышц и почувствовал, что меня поднимают, как если бы я был малым дитятей; наконец я уцепился рукой за верхнюю поверхность скалы и лег на нее грудью. Остальное было уже просто: через две-три секунды мы, тяжело дыша, лежали рядом; оба мы дрожали, как листья, оба были в холодном поту от перенесенных ужасов.
Затем свет погас, как будто вдруг задули лампаду.
Около получаса мы продолжали лежать, не говоря ни слова, а когда наконец отдышались, с величайшей осторожностью, ибо тьма была непроглядная, поползли вдоль каменной шпоры. Пока мы медленно приближались к отвесному склону, куда она прикреплялась наподобие вбитого в стену костыля, стало чуть-чуть светлее, ибо над головой у нас было ночное небо. Порывы ветра немного утихли, мы поползли быстрее и наконец достигли устья первой пещеры или тоннеля. Здесь нас ожидали новые трудности. У нас не было светильников, не осталось ни капли воды, чтобы утолить жажду – в последний раз мы напились в пещере Нута. Как же мы сможем пробраться через каменистый, весь в валунах, тоннель?
Ясно было, что у нас нет другого выхода, кроме как довериться своему чутью и проделать весь путь в полной темноте; поэтому, опасаясь, что окончательно утратим силы, ляжем и умрем прямо там, мы тотчас же углубились в проход.
Тяжелое это было дело, невероятно тяжелое! Везде валялись обломки скал, валуны, мы часто падали, разбиваясь в кровь. Единственным ориентиром нам служила стена пещеры, вдоль которой мы двигались на ощупь; мы были в таком смятении, что несколько раз у нас появлялось ужасное подозрение, будто мы заблудились, сбились с правильной дороги. И все же мы медленно, очень медленно продолжали брести вперед, час за часом, останавливаясь через каждые несколько минут, чтобы отдохнуть, ибо мы были в крайнем изнеможении. Однажды мы даже уснули и проспали несколько часов, ноги и руки у нас затекли, кровь от ран и царапин спеклась в сухую, твердую корочку. Проснувшись, мы вновь потащились вперед и были уже в почти полном отчаянии, когда увидели наконец дневной свет и вышли из тоннеля с внешней стороны утеса.
Судя по легкой приятной прохладе и светящемуся благословенному небу, которое мы не надеялись уже увидеть, было раннее утро.
Мы вошли в тоннель, по нашей прикидке, через час после заката; отсюда следовало, что нам понадобилась целая ночь, чтобы выбраться наружу.
– Еще одно усилие, Лео, – с трудом переводя дух, сказал я, – и мы достигнем склона горы, где должен находиться Биллали. Держись!
Лео, который лег ничком, встал и, поддерживая друг друга, мы спустились примерно на пятьдесят футов – сам не знаю, как нам это удалось. Помню лишь, что мы оба свалились у подножья, а затем из последних сил поползли к роще, где Онавелела Биллали ждать нашего возвращения, ибо у нас уже не было сил идти. Не проползли мы и пятидесяти ярдов, как вдруг из-за деревьев слева вышел один из глухонемых прислужников: по-видимому, он совершал утреннюю прогулку; увидев нас, он подошел посмотреть, что это за странные существа. Он смотрел и смотрел, затем вдруг в ужасе воздел руки и чуть было не упал наземь. В следующий миг он уже со всех ног бежал к роще, которая находилась в двухстах ярдах от нас. Не удивительно, что он так переполошился, ибо вид у нас был просто страшный. Начать с Лео: золотые завитки его волос стали белоснежными, одежда была изодрана в клочья, изможденное лицо, руки – все в ушибах, порезах и грязной запекшейся крови, и ко всему еще он не шел, а полз; зрелище довольно настораживающее; что до меня, то я выглядел не намного лучше. Когда два дня спустя я посмотрел на свое отражение в воде, то с трудом себя узнал. Я никогда не славился красотой, но кроме прежнего уродства на моем лице запечатлелось странное новое выражение: с таким диким выражением просыпаются обычно внезапно разбуженные люди; это выражение остается на моем лице до сих пор. И тут нет ничего удивительного. Удивительно то, что мы вообще не лишились рассудка.