Текст книги "Она (др. перевод)"

Автор книги: Генри Райдер Хаггард

С ловкостью змеи она выскользнула из его объятий и залилась ликующим смехом.

– Говорила же я тебе, что ты будешь ползать у моих колен, о Калликрат! И так быстро сбылось мое предсказание!

Лео застонал от стыда и боли, ибо, побежденный и повергнутый ниц, он продолжал сознавать всю глубину своего падения. Все лучшее в нем восставало против позорного рабства, в чем я имел случай убедиться позднее.

Айша вновь засмеялась, быстро накинула покрывала и сделала знак немой прислужнице, которая широко раскрытыми глазами наблюдала за всей этой сценой. Девушка вышла и вскоре вернулась в сопровождении двоих мужчин, которым царица с помощью жестов изъявила свою волю. Все втроем они схватили бедную Устане за руки и поволокли к двери. Лео молча смотрел на это, но затем закрыл глаза ладонью; моему разгоряченному воображению померещилось, будто мертвая наблюдает за нами.

– Минувшее навсегда ушло, – торжественно возгласила Айша, когда прислужники с Устане исчезли и дверные шторы перестали колыхаться. И вдруг, повинуясь одной из тех удивительных перемен в настроении, которые были так характерны для нее, она скинула полупрозрачное покрывало и по древнему поэтичному обычаю обитателей Аравии, [27]27
  Среди древних арабов высоко ценилось и почиталось искусство декламации как прозы, так и поэзии; тот, кто достигал в этом искусстве совершенства, получал титул «хатиба» или декламатора. Каждый год устраивались состязания, на которых соперники-поэты читали свои сочинения, и с распространением письменности те стихи, которые признавали лучшими, стали писать золотыми буквами по шелку, выставляя затем для широкой публики; назывались они «аль-Музахаббат», или золотые стихи. В стихотворении, приводимом мистером Холли, Айша, очевидно, следует поэтической традиции своего народа, которая состоит в нанизывании разрозненных мыслей на одну общую нить, причем каждое из двустиший, в которых эти мысли выражены, отличается красотой и изяществом формы. – Издатель.


[Закрыть]охваченная ликованием, запела триумфальный пеан эпиталаму, прекрасную в своей дикости, но с большим трудом поддающуюся переводу на английский язык, ее следовало бы не записывать для последующего чтения, а петь под музыку кантаты. Песня, которую пела Айша, разделялась на две части – описательную, или эпическую, и чисто лирическую; воспроизвожу ее по памяти.

 
Любовь – цветок в пустыне.
Она, как алоэ, цветет лишь однажды и гибнет;
Она цветет в солончаках Жизни, и яркая
ее красота сверкает над пустыней, как
звезда над бушующим ветром.
Душа – ее солнце;
она овеяна дыханием естественности.
Цветок Любви распускается при звуках
приближающихся шагов, склоняясь,
открывает свою красоту проходящему путнику.
И путник срывает его, да, срывает эту алую чашу,
полную меда, и уносит с собой, и когда
он пройдет через пустыню, цветок уже мертв и сух.
Есть лишь один истинно прекрасный цветок в пустыне Жизни.
Этот цветок – Любовь.
Есть лишь одна надежда во мраке отчаяния.
Эта надежда – Любовь.
Все остальное – ложь и обман.
Все остальное – лишь тень, скользящая по воде,
все остальное – ветер и суета.
Кто знает меру Любви, ее вес?
Она – порождение плоти, но ее обиталище – дух.
Отовсюду черпает она свою силу.
Красотой она подобна звезде.
Она многолика, и все ее лики прекрасны;
никто не знает, где взошла эта звезда
и за каким окоемом она скроется.
 

Повернувшись к Лео и положив ему руку на плечо, она продолжала петь все более громким и ликующим голосом: стройные, соразмерные фразы, которые выходили из ее уст, покидая землю прекрасной прозы, возносились в чистое небо величественной поэзии.

 
Давно я люблю тебя, о мой суженый,
но любовь моя не слабеет.
Давно я ожидаю тебя – и вот наконец желанная
награда – здесь, передо мной.
Однажды я издали видела тебя,
но ты был похищен у меня.
В могиле посеяла я семя терпения, пригревала
солнцем надежды, поливала слезами раскаяния,
овевала дыханием знания. Наконец проклюнулся
росток, а затем я обрела желанный плод.
Из могилы проклюнулся росток, оттуда, где
покоится прах мертвецов, их кости сухие.
Долго длилось мое ожидание, и вот она, желанная награда.
Я одолела Смерть, и Смерть возвратила мне свою добычу.
Вот почему так велика моя радость,
с надеждой гляжу я в будущее.
Мы будем вместе блуждать с тобой
по вечнозеленым лужайкам.
Это наш час. Тьма убегает в глубокие долы.
Вершины гор целует рассвет.
Да будет мягким наше ложе, о мой любимый,
да будет легка наша поступь.
Царские короны увенчают наши головы.
Изумленные, в благоговении пред нами склонятся
все народы мира,
Ослепленные, падут пред нашей красотой и могуществом.
Слава о нас разнесется, как раскаты грома,
Словно колесница, помчится наше величие
по праху бесчисленных дней,
Мы будем смеяться, торжествуя победу.
Смеяться, как дневные лучи, бродя среди гор.
Вперед же, к торжеству все новых и новых побед!
Вперед же, к еще небывалому могуществу!
Вперед же – без устали, в облачении великолепия!
Пока не исполнится срок, что отпущен судьбой,
и не опустится занавес мглы.
 

На этом она прервала свою странную, необыкновенно волнующую песню, которую я, к сожалению, могу передать лишь в самых общих чертах, без всей необходимой выразительности.

– Может быть, ты не веришь моим словам, Калликрат, может быть, думаешь, что я обманываю тебя, не веришь, что я прожила так много лет и что ты сам – мой воскресший возлюбленный. Нет, отбрось всякую тень сомнения; уверяю тебя, здесь нет никакой ошибки. Скорее солнце собьется с орбиты, скорее ласточка забудет путь к гнезду, чем я оскверню свою душу ложью, которая могла бы отвратить твое сердце от меня, Калликрат. Ослепи меня, вырви мои глаза, чтобы весь мир заволокла тьма непроницаемая, и все же мои уши будут ловить звуки твоего незабвенного голоса, громче медногорлой трубы будет раздаваться его зов у врат моей души; лиши меня слуха, и пусть тысяча людей коснется моего лба, все равно я узнаю тебя; отбери у меня все пять чувств, пусть я стану слепой и глухонемой, утрачу осязание – и все же при твоем приближении, о Калликрат, сердце мое возрадуется, как малое дитя, и шепнет: «Он здесь!» О ты, что проводила свои ночи в непрерывном ожидании, – кончилось твое бдение! О ты, что бродила все ночи напролет, – смотри – взошла твоя утренняя звезда! – Она помолчала, потом продолжила: – Послушай! Если сердце твое еще не готово признать могущественную истину, если ты требуешь подтверждения того, что, может быть, трудно постижимо для твоего разума, – доказательство будет тебе явлено, и тебе тоже, мой Холли! Возьмите каждый по светильнику и следуйте за мной.

Я повиновался ей, не раздумывая, да и что было раздумывать, когда все логические умозаключения разбивались о черную стену чуда, – так же поступил и Лео. Дойдя до конца будуара, она подняла занавес, и мы увидели одну из тех небольших лестниц, каких было так много в сумрачных пещерах Кора. Торопливо спускаясь по лестнице, я заметил, что ступени сильно истерлись посредине: как я прикинул, высота некоторых из них уменьшилась с семи с половиной дюймов до трех с половиной. Все другие лестницы, что я видел в пещерах, не носили практически никаких следов износа, чего, впрочем, и следовало ожидать, так как по ним проносили только новых набальзамированных покойников. Это обстоятельство поразило меня с особой силой, с какой обычно поражают мелочи в тот момент, когда наши сердца затоплены неожиданным разливом чувств: так на приглаженном первым порывом ураганного ветра море с неестественной отчетливостью выделяется даже маленькая щепочка.

У самого подножия лестницы я остановился и, обернувшись, посмотрел на истертые ступени. Айша перехватила мой взгляд.

– Хотел бы ты знать, мой Холли, под чьими ногами так износился камень? – спросила она. – Это были мои ноги, мои легкие ножки. Я помню эти ступени еще гладкими и ровными, но вот уже две тысячи лет изо дня в день я прохожу по ним то вниз, то вверх, и, как видишь, мои сандалии сточили высеченные из скалы ступени.

Я не ответил, но, признаюсь, ничто, мною слышанное или виденное, не было для моего ограниченного рассудка более убедительным подтверждением древнего возраста этого существа, чем следы мягких белых ножек на ступенях. Сколько миллионов раз прошла она по лестнице, чтобы оставить такие глубокие отпечатки!

Мы вошли в тоннель и через несколько шагов достигли обычного дверного проема, задернутого шторой, и я с первого же взгляда узнал тот самый склеп, где происходило волхвование над прыгающим пламенем. Едва я узнал узоры на шторе, как все, тогда происшедшее, с необыкновенной живостью воскресло в моей памяти, я задрожал. Айша вошла в гробницу (ибо это была гробница), и мы последовали за ней; не знаю, что чувствовали другие, но я лично радовался при мысли, что наконец-то смогу проникнуть в тайну этого места, – к радости, однако, примешивался и страх: кто знает, чем это грозит.

Живой встречается с мертвым

– Посмотрите, где я спала две тысячи лет, – сказала Айша, взяла у Лео светильник и подняла над головой. В его мерцающих лучах я увидел то самое отверстие в полу, откуда выпрыгивало пламя, но сейчас пламени не было видно. С одного края пещеры стояло каменное ложе, где под белым саваном покоилось мертвое тело; стены были изукрашены резьбой, а с другого края виднелось еще одно ложе.

– Вот здесь, – сказала Айша, положив руку на камень, – здесь, укрываясь только легкой накидкой, я спала все эти долгие века. Мне ли было почивать на мягкой подстилке, когда рядом лежало недвижимое тело моего супруга? – Она показала на другое ложе. – Здесь, наедине с ним, я проводила все ночи, и так беспокойно я ворочалась и металась во сне, что в этой толстой каменной плите образовалось большое углубление: она стерлась, как и ступени лестницы; в этом склепе, где ты спишь, я была верна твоей памяти, Калликрат. А теперь, мой единственный, тебя ждет настоящее чудо: живой, ты увидишься с собой, мертвым; все эти годы я бережно сохраняла твое тело, О Калликрат. Готов ли ты к этой встрече?

Мы молчали, испуганно переглядываясь, подавленные мрачной торжественностью этой сцены.

Айша сделала несколько шагов, взялась за угол савана и вновь заговорила:

– Не бойся, мой единственный, – сказала она, – и не удивляйся: все живущие уже жили когда-то, во времена минувшие; ничто не ново под солнцем, даже наша телесная оболочка. Только мы не знаем этого, ибо наша память не ведет летописи, временные насельники земли, мы возвращаемся в ее лоно, ничья слава не избежит могилы. Только я с помощью своего искусства и искусства, перенятого мной у древних обитателей Кора, смогла уберечь тебя от тлена, Калликрат, чтобы твое прекрасное восковое лицо всегда было у меня перед глазами. Конечно, это лишь маска, которую моя память превращала в живое лицо, но эта маска помогала мне все время ощущать твое присутствие, давала необходимую силу для блужданий в обиталищах моей мысли; эта иллюзия жизни воскрешала видения давно минувших дней.

Так пусть живой встретится с мертвым! Хотя и разделенные бездной Времени, они все же составляют одно целое. У Времени нет власти над нашей истинной сутью, но наше счастье, что сон, в своем неизреченном милосердии, стирает все надписи с табличек нашей памяти, скрывая завесой забвения все перенесенные горести, которые в противном случае преследовали бы нас во все новых и новых существованиях и, скапливаясь, приводили бы к такому отчаянию, которого не выдержало бы ни одно сердце. Жизнь и смерть – двуединство; Время срывает покрывало с нашего сна, как ветер очищает небо от грозовых туч; замороженные голоса былого растаивают, как горные снега под солнцем, растаивают – и превращаются в музыку; среди утесов Вечности снова слышатся сладостные отголоски давно уже отзвучавших рыданий и смеха.

Да, сон освободится от своего покрова, снова зазвучат голоса, когда по замкнутой цепи, звенья которой составляют наши существования, пробежит молния Духа, созидающая цель нашего бытия, и сплавит отдельные отрезки нашей жизни в одно целое: это и будет надежной опорой на нашем пути, конец которого определяет судьба.

Поэтому не бойся, Калликрат, когда живой, лишь недавно рожденный, ты увидишь свое собственное умершее «я», своего двойника, жившего во времена давно ушедшие. Я переворачиваю одну страницу в книге твоего бытия и показываю тебе, что там начертано.

Смотри же!

Я посмотрел – и отшатнулся, испуганный, ибо в этом зрелище было что-то сверхъестественное; все ее объяснения были недоступны для нашего ограниченного мышления, и когда с них спала туманная пелена эзотерической философии и они оказались перед лицом холодной реальности, во всем ее ужасе, эти объяснения не смогли смягчить испытанного потрясения. Перед нами на каменной плите в белом одеянии лежало прекрасно сохранившееся тело двойника Лео Винси. Я переводил взгляд с живого Лео, стоявшего рядом со мной, на Лео мертвого, простертого на каменном ложе, и не видел никакой разницы, разве что второй казался чуть постарше. Все в них было одинаково, все, вплоть до коротких золотых завитков волос, которые так идут Лео, даже выражение лица мертвого напоминало то выражение, которое я иногда видел на лице живого, перед тем как он погружался в глубокий сон. Подытоживая это необыкновенное сходство, скажу, что не видел ни одной пары близнецов, столь похожих друг на друга, как эти двое.

Я повернулся, чтобы посмотреть, какое впечатление произвело на Лео зрелище его умершего «я», и увидел, что он почти в полном остолбенении. После нескольких минут молчания он громко воскликнул:

– Накройте его саваном и уведите меня!

– Погоди, Калликрат, – возразила Айша; она все еще стояла с поднятым светильником, сияние которого озаряло и ее несказанно прекрасный облик и это чудом уцелевшее холодное тело на каменной полке, скорее вдохновенная богиня-прорицательница, чем смертная женщина, а ее речь – к сожалению, я могу передать лишь ее суть – текла величаво и свободно: – Погоди, я хочу показать тебе еще кое-что, ты должен знать, какое преступление я совершила. О Холли! Обнажи грудь мертвого Калликрата: мой господин вряд ли решится притронуться к самому себе.

Дрожащими руками я выполнил ее повеление. Прикасаться к спящему двойнику живого человека, который стоял рядом со мной, казалось кощунственным поступком, осквернением, но все же я сбросил саван. На широкой груди мертвеца, прямо над сердцем, зияла рана, нанесенная, очевидно, копьем.

– Видишь, Калликрат, – сказала Айша. – Знай, что это я убила тебя, убила в самом Обиталище Жизни. Ибо ревновала тебя к египтянке Аменартас, которую ты любил: своими хитрыми кознями она покорила твое сердце, а я не могла убить ее, как убила при вас эту непокорную женщину: слишком велика была сила египтянки. В порыве горького гнева и ярости я убила тебя, и все эти бесчисленные дни оплакивала тебя и ждала твоего возвращения. И вот ты здесь, отныне никто не посмеет стать между нами, и на этот раз моим даром тебе будет не смерть, а жизнь – жизнь, разумеется, не вечная, такой никто не может даровать, а жизнь и молодость на долгие тысячелетия, а вместе с ними – величие, власть, богатство и все самое лучшее и прекрасное, чем никогда еще не владел и не будет владеть ни один, кроме тебя, человек. А теперь я сделаю последнее, что еще остается сделать, после чего ты сможешь отдохнуть и подготовиться ко дню твоего рождения. Видишь это тело, некогда твое собственное? Все эти долгие века оно было мне хоть слабым, но утешением, заменяло друга. Отныне, однако, нужда в нем отпала, возле меня ты, живой, а оно может будить мучительные воспоминания. Пусть же прах возвратится во прах, где ему и надлежит быть!.. О как давно я ждала этого счастливого часа. – Она подошла ко второй каменной плите, которая служила ей для сна, и взяла большую, сделанную из какого-то стекловидного материала вазу с двумя ручками: горлышко вазы было затянуто пузырем. Сняв пузырь, она наклонилась, нежно поцеловала белый лоб мертвеца, затем с величайшей осторожностью, чтобы ни одна капля не попала на нас или на нее самое, стала разбрызгивать содержимое вазы на его тело; остаток она вылила на грудь и на голову. Облако удушливого густого пара или дыма заполнило всю пещеру, так что мы не могли ничего видеть, пока ядовитая кислота (я предполагаю, что это была чудовищно едкая кислота) делала свое дело. Оттуда, где лежало мертвое тело, доносились яростные шипение и треск; эти звуки, однако, смолкли еще до того, как рассеялось облако. Только над самим телом еще висели небольшие клубы испарений или дыма. Через пару минут исчезли и они, и, к нашему удивлению, там, где столько веков покоились бренные останки Калликрата, было пусто, если не считать нескольких пригоршней дымящегося белого порошка. Кислота полностью сожгла все тело, а местами даже разъела и камень.

Айша нагнулась, зачерпнула ладонью порошок и развеяла его по воздуху, со спокойной торжественностью возглашая:

– Да возвратится прах во прах! Да возвратится минувшее в минувшее! Да возвратится мертвец к мертвецу! Калликрат умер, но возродился!

Пепел тихо опускался на пол, а мы в испуганном молчании наблюдали за его падением, слишком взволнованные, чтобы говорить.

– А теперь оставьте меня, – сказала она. – Идите спать, если вы, конечно, сможете уснуть. А мне надо побыть одной и собраться с мыслями, ибо завтра вечером мы уходим отсюда, а я давно уже не ходила тропой, которой нам предстоит идти.

Мы откланялись и ушли.

Возвращаясь к себе, я заглянул к Джобу, чтобы узнать, как он себя чувствует, ибо он покинул нас еще до нашей последней встречи с Устане, совершенно подавленный теми ужасами, что видел на празднестве амахаггеров. Добрый честный малый спал крепким сном, и я был рад тому, что его нервы – не очень, как у большинства необразованных людей, здоровые – были избавлены от потрясения, которое неминуемо вызвали бы заключительные сцены этого ужасного дня. Наконец мы добрались до своей комнаты, и здесь Лео – он все еще не мог оправиться от оцепенения, порожденного зрелищем мертвого двойника, – смог дать выход обуревавшим его чувствам. Теперь, когда с нами не было грозной повелительницы амахагерров, он с особой остротой осознал весь ужас жестокого убийства Устане, к которой был очень привязан; на него всей тяжестью обрушилось мучительное раскаяние. Он проклинал себя, проклинал тот час, когда мы впервые увидели письмена на черепке, так неожиданно для нас всех нашедшие себе подтверждение, – но горше всего он проклинал собственную слабость. Саму Айшу он не проклинал – да и кто осмелился бы сказать что-нибудь дурное о женщине, которая, может быть, слышала каждое наше слово?!

– Что же мне делать, старина? – стонал Лео, в отчаянии припав головой к моему плечу. – Я не только не смог предотвратить ее убийство – это, правда, было не в моих силах, – но уже через пять минут целовал ее убийцу. Я низкое животное, но я не могу противиться этой… – его голос понизился до шепота, – этой колдунье. Я знаю, что и завтра поступлю точно так же, я навсегда в ее власти; будь это наша последняя встреча, я никогда бы не смог полюбить ни одну другую женщину; я должен следовать за ней, как стрелка компаса за подносимым к ней магнитом; даже если бы и мог, я не убежал бы сейчас; я не смог бы ее оставить, ноги не повиновались бы мне; но мой рассудок сохраняет достаточную ясность, я ненавижу ее – так мне, по крайней мере, кажется. Все это ужасно, и ужаснее всего – тело. Это ведь был я. У меня такое впечатление, старина, будто я продан в рабство: в уплату за себя она заберет мою душу.

Только тогда я впервые признался ему, что и сам отнюдь не в лучшем положении; Лео, надо отдать ему должное, хотя и был так сильно увлечен, сохранил достаточно благородства, чтобы выразить мне сочувствие. К тому же у него не было никаких оснований для ревности, ибо Айша уже сделала свой выбор. Я предложил попробовать спастись бегством, но, поразмыслив, мы оба поняли бесплодность этой попытки, да и, честно говоря, ни Лео, ни я не решились бы оставить Айшу, даже если бы какая-нибудь сверхъестественная сила и вызвалась перенести нас из этих мрачных пещер в Кембридж. То же самое, должно быть, чувствует и летящий на огонь мотылек: обратного пути для него нет. Таковы и заядлые курильщики опиума: в минуту просветления они сознают всю смертельную пагубность этого занятия, но не в силах отказаться от ужасного наслаждения, которое оно сулит.

Ни один человек, кто видел лицо Айши, слышал музыку ее голоса и впитывал горькую мудрость ее слов, не променял бы общение с ней на целое море мирных радостей. Не говорю уже о себе, но что должен был испытать Лео, когда это необыкновенное существо клялось в полной своей преданности и любви к нему, и не только клялось, но и дало подтверждение своей многовековой верности.

Несомненно, что Она– скорее средоточие зла, чем добродетели, несомненно также, что она убила Устане, чтобы устранить ее с пути, но верность ее непоколебима, а по самой своей природе мужчина склонен прощать женщине ее преступления, совершенные из любви к нему.

К тому же еще ни одному мужчине не представлялось такой исключительной возможности, как Лео. Конечно, соединив свою судьбу с судьбой этой опасной женщины, он окажется под влиянием таинственного существа, склонного творить зло, [28]28
  Над этим своим утверждением я размышлял несколько месяцев и должен сознаться, что отнюдь не убежден в его верности. Да, Айша совершила убийство, но у меня есть много оснований предполагать, что будь мы наделены такой же неограниченной властью и будь на карту поставлено самое для нас дорогое, мы, вероятно, в подобных обстоятельствах действовали бы точно так же. Следует помнить, что она покарала Устане за непослушание, в соответствии с установленным ею порядком, при котором малейшее неподчинение наказывалось смертью. Если же обвинение в убийстве отпадает, ее можно осуждать лишь за отстаивание взглядов и целей, противоречащих тем, которые мы проповедуем, хотя и не придерживаемся их в своей жизненной практике. Конечно, это можно приписывать порочности ее природы, но если учесть ее древний возраст, можно, пожалуй, говорить лишь о естественной циничности, порожденной и возрастом, и горьким опытом и необыкновенной наблюдательностью. Жизнь показывает, что за исключением детства и юношества, с годами мы становимся все циничнее и бессердечнее, только своевременная смерть спасает многих из нас от полного нравственного окаменения, если не деградации. Вряд ли кто-нибудь станет отрицать, что юноша обычно благороднее, чем человек пожилой, так как он еще не приобрел того жизненного опыта, который у некоторых думающих людей неизбежно порождает цинизм, а также то пренебрежение к общепринятым методам действия и укоренившимся обычаям, которое мы осуждаем. А ведь самый старый на земле человек – лишь младенец в сравнении с Айшей, и мудрейший на земле человек не обладает и третью ее мудрости. А главный вывод ее мудрости таков; если и стоит жить ради чего-нибудь, то только ради Любви в высочайшем смысле этого слова, и на этом пути ее не могли остановить препятствия, которые она считала незначительными. Так можно суммировать все ее мудрые деяния; с другой стороны нельзя забывать, что, как бы ни относиться к этим ее деяниям, были у нее и высочайшие добродетели, редко встречающиеся и у женщин, и у мужчин, – например, постоянство и верность. – Л.Х.Х.


[Закрыть]но то же может произойти и при самом обычном супружестве. С другой стороны ни одна женщина на земле не обладает такой ужасной – другого слова я не могу подобрать – красотой, такой божественной преданностью, мудростью, властью над тайными силами природы и умением ими пользоваться для обретения могущества, и наконец ни одна женщина, кроме этой, не может увенчать его короной вечной юности. Так что, если поразмыслить, нет ничего удивительного в том, что Лео не помышляет о бегстве от выпавшей ему необыкновенной удачи, хотя, как и всякий другой джентльмен на его месте, испытывает горький стыд и боль.

Да я и сам считал, что бежать в его положении было бы безумием. Но боюсь, что мое мнение можно принять лишь с оговорками. Я и по сей день люблю Айшу и короткую неделю ее любви предпочел бы целой жизни с любой иной женщиной. Рискну добавить, что если бы человек, который усомнится в искренности этих слов и сочтет меня глупцом, видел бы Айшу с открытым лицом, во всем великолепии ее красоты, он сразу признал бы мою правоту. Само собой, я говорю только о мужчинах. Мы не слышали ни одного мнения женщины об Айше, но я допускаю, что женщина могла бы испытывать антипатию и даже с достаточной откровенностью высказать свое неодобрение вслух, за что Она, разумеется, покарала бы ослушницу.

Более двух часов я и Лео – наши нервы были предельно взвинчены – встревоженно обсуждали происходящие с нами поразительные события. Мы, казалось, видели их во сне, читали о них в сказке, но ведь это была величавая, холодная реальность. Кто бы мог поверить, что письмена на черепке не содержат ничего, кроме чистой правды, и что мы сами в этом убедимся: та, кого искали мы двое, терпеливо ожидала нашего прибытия в усыпальницах Кора. И кто мог бы предположить, что именно Лео окажется тем самым существом, которого она ждала многие столетия и чью телесную оболочку она сохраняла вплоть до сегодняшнего вечера? Но это было так. После всего, что мы видели, элементарная логика исключала всякую возможность сомнений; в конце концов, преисполненные смирения, глубоко осознав бессилие человеческих знаний, дерзко отрицающих все, что лежит за пределами опыта, мы улеглись спать; оба мы решили вручить свою судьбу в руки хранительного Провидения, которое позволило нам прорвать пелену человеческого невежества и, к счастью или к несчастью, увидеть некоторые возможности, предоставляемые жизнью.