Текст книги "Мари"

Автор книги: Генри Райдер Хаггард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Со стороны буров донеслись аплодисменты: на что Перейра в знак признательности отвесил поклон.

– Вы должны стрелять очень хорошо, минхеер Аллан, – обратился ко мне Ретиф, – если хотите побить этого парня. Даже если я исключу одну из тех двух птиц, что упали от одного выстрела, а я собираюсь так сделать, то Эрнан убил пять из шести, что едва ли сможет быть улучшено.

– Да, – ответил я, – но, минхеер, будьте так добры собрать этих гусей и сложить в одну сторону. Я не хочу, чтобы они перемешались с моими, если я буду настолько удачлив, что собью нескольких.

Он кивнул головой и несколько кафров принесли сюда гусей Перейры. Некоторые из них взмахивали крыльями и им пришлось свернуть шею, но в тот момент я не пошел внимательно осматривать их. Когда все это было проделано, я позвал Ретифа и попросил его осмотреть порох и пули, которыми я буду стрелять.

– А какой в этом смысл! – спросил Ретиф, смотря на меня с любопытством. – Ведь порох это порох, а пуля – пуля.

– Нет, полагаю я… Все же вы обяжете меня, осмотрев их, дядюшка.

Тогда по моему приказанию Ханс вынул шесть пуль и разложил их у Ретифа на ладони, а я попросил давать их мне по мере надобности.

– Они значительно меньше, чем пули Эрнана, – сказал Ретиф, – ведь он, будучи физически сильней, пользуется более тяжелым ружьем.

– Да, – коротко ответил я, а Ханс засыпал заряд пороха в ружье и туго забил пыж. Затем, взяв пулю из руки Ретифа, он протолкнул ее в дуло, вставил капсюль и вручил ружье мне.

В это время подходила плотная стая гусей, пришла пора их активного полета. Только теперь они летели гораздо выше и быстрей, очевидно, заметив что-то, насторожившее их.

– Вам приходится хуже, Аллан, – заметил Ретиф. – Стрелять придется в разные стороны.

– Вероятно, – ответил я, – но теперь уже этому ничем нельзя помочь.

Затем я поднялся со стула с ружьем в руке. Мне нельзя было долго выжидать, так как в этот момент ко мне приближался клин на высоте около ста ярдов. Я прицелился в первого гусака, взяв нужное упреждение на скорость и нажал на спусковой крючок. В следующую секунду я услышал хлопок пули, но, увы! – она попала в клюв, маленький осколок которого упал на землю. Сама же птица после секундного колебания снова заняла место вожака и полетела дальше.

– Баас, баас, – прошептал Ханс, схватив ружье и перезаряжая его, – вы берете чересчур далеко вперед. Эти большие водяные птицы не летят так быстро, как горные голуби.

Я молча кивнул головой, желая сохранить спокойное дыхание. Потом, трепеща от возбуждения, ибо если бы я промахнулся при следующем выстреле, состязание было бы мной проиграно, я взял ружье из рук Ханса. Едва я успел это сделать, как показался один-единственный гусь, летевший так же высоко, как и другие, но таким образом, как если бы «его лягнул ногой сам дьявол», – как заметил Ретиф. На этот раз я учел и скорость и высоту, но выстрелил с замиранием сердца.

Он упал вниз, как камень, чуть-чуть сзади меня.

– Баас, баас, – шепнул Ханс, – еще чересчур далеко вперед. Зачем целиться в глаз, когда к вашим услугам все тело?

Снова я кивнул головой и в то же время издал вздох облегчения. Наконец-то соревнование пошло живо. Вскоре появилась новая группа гусей, перемешанных с утками. Я выстрелил в крайнего, и он упал, пораженный прямо в грудь. Тогда я почувствовал, что полностью овладел собой и уже не ощущаю страха.

Короче говоря, хотя два гуся и были исключительно трудными, так как летели на большой высоте, я все же убил следующих трех птиц одну за другой и был уверен, что смог бы убить еще больше дюжины без промаха, ибо теперь я стрелял так, как никогда до этого.

– Скажи, племянник Аллан, – с любопытством спросил Ретиф во время паузы между пятым и шестым выстрелами, – почему твои гуси падают не так, как у Эрнана?

– Спросите об этом у него… и не разговаривайте со мной, – ответил я и в следующее мгновение свалил вниз пятого, лучшим выстрелом из серии.

Крики удивления и аплодисменты раздались со стороны собравшихся и я заметил, что Мари машет мне белым платком.

– Это конец, – сказал рефери.

– Еще минутку прошу вас не двигаться, – ответил я.

– Я хочу выстрелить в нечто иное, что не входит в условия состязания: мне хочется, чтобы вы увидели, могу ли я убить двух птиц одной пулей, как это сделал хеер Перейра.

Он согласился с моей просьбой кивком головы и протянул руку, призывая собравшихся не двигаться и приказывая замолчать Перейре, который пытался вмешаться.

Теперь, когда состязание по сути было закончено, я увидел двух соколов, кружащихся над ущельем, очевидно, совершенно не встревоженных стрельбой. Я поднял ружье и долгое время ожидал, пока, наконец, не подвернулся удобный случай… Я увидел, что большой сокол – самец – перекрещивал линию своего полета прямо над своей самкой, а между ними было расстояние каких-нибудь десять ярдов.

Я прицелился, я рассчитывал, – ибо в течение секунды мой мозг представлял собой род счетной машины, – я рассчитывал различные круги и скорости птиц. Затем, с чем-то вроде молитвы на устах, я нажал спуск…

Нижний сокол упал! Пауза в полсекунды и вниз повалился верхний сокол, падая убитым на свою мертвую самку!

Теперь даже со стороны тех буров, которым не нравилось превосходство англичанина, раздались крики одобрения. Никогда еще они не видели подобного выстрела. По правде говоря, я и сам такого не видел…

– Минхеер Ретиф, – сказал я, – ведь я предупредил вас, что намереваюсь убить их обоих, не правда ли?

– Да, вы предупредили об этом… Всемогущий! Предупредили! Однако, скажите мне, Аллан Квотермейн, человеческие ли у вас глаза и рука?

– Вам следует спросить об этом моего отца, – ответил я, пожав плечами и усаживаясь с нахмуренными бровями на стул.

Буры стремительно подбежали ко мне, а Мари буквально летела впереди них, как ласточка, в то время как их плотные женщины догоняли сзади и создали своего рода круг возле нас, все говоря одновременно. Я не прислушивался к их разговорам, пока не раздался громкий голос Перейры.

– Да, это сделано хорошо, очень хорошо, но ведь все равно, дядюшка Ретиф, я настаиваю на своей победе, поскольку я подстрелил шесть гусей против его пяти.

– Ханс, – сказал я, – принеси моих гусей, – и они были принесены, каждый с аккуратной сквозной раной, и положены рядом с гусями Перейры.

– Теперь, – обратился и я к Ретифу, – проверьте раны у этих птиц, а затем у той, второй птицы, которую убил хеер Перейра, когда подбил двух одновременно. Я полагаю, вы обнаружите, что его пуля была разрывная.

Ретиф пошел и внимательно осмотрел всех птиц. Затем он с проклятием отшвырнул последнюю и воскликнул громовым голосом:

– Минхеер Перейра, почему вы опозорили нас перед этими двумя англичанами? Я утверждаю, что вы пользовались луперами или другими надрезанными пулями… Смотрите, смотрите!.. – и он указал на раны убитых Перейрой птиц.

– А почему же мне было не пользоваться ими? – холодно ответил Перейра. – Соглашение было о том, что мы должны использовать пули, но не предусматривалось, что их нельзя надрезать. Несомненно, хеер Аллан поступил так же.

– Нет, – ответил я, – когда я говорил, что буду стрелять пулей, то имел в виду целую пулю, а не разрезанную в куски и составленную снова вместе таким образом, чтобы после вылета из дула она смогла сама развернуться подобно второму выстрелу. Но я не хочу говорить на эту тему. Все в руках хеера Ретифа, который и даст свое заключение, если ему угодно.

Этот убедительный аргумент подействовал на буров, а Мари зашептала мне:

– О, я довольна, Аллан, ибо какое бы они не вынесли решение, все равно победил ты, а это хорошее предзнаменование.

– Я не улавливаю, каким предзнаменованием могут служить гуси, любимая, – ответил я, – хотя, пожалуй, это тянется со времен древних римлян. Так или иначе, мне кажется, что предсказания плохие, так как собирается какая-то шумиха…

И как раз в этот момент Ретиф поднял руку и провозгласил:

– Тише! Я принял решение. В условиях состязания не было сказано, чтобы пули не нарезались, и поэтому птицы Перейры все должны засчитываться. Однако, эти же условия говорят о том, что любая случайно убитая птица не засчитывается, следовательно, один гусь должен быть вычтен из общего числа гусей Перейры, которое остается равным для обоих стрелков. Так что состязание закончилось… вничью и, поскольку сегодня гуси уже пролетели, оно должно быть проведено в другой день.

– О! Если здесь возникают какие-то проблемы, – сказал Ретифу Перейра, почувствовавший, видимо, что общественное мнение складывается в основном против него, – пусть англичанин берет себе деньги. Я полагаю, что он в них нуждается, поскольку сыновья миссионеров, как правило, не богаты.

– Проблем никаких нет, – возразил я, – бедный или богатый, я даже за тысячу фунтов не стал бы снова состязаться в стрельбе с тем, кто выкидывает такие грязные штучки. Оставьте себе деньги, минхеер Перейра, а я возьму свою кобылу. Рефери сказал, что состязание закончилось вничью, так что на этом все…

– Не совсем, – перебил Ретиф, – ибо я должен сказать еще кое-что. Друг Аллан, ты играл честно и я уверен, что нет никого в Африке, кто смог бы стрелять подобно тебе.

– Это так, – хором сказали стоявшие здесь буры.

– Минхеер Перейра, – продолжал Ретиф, – хотя вы, также, отличный стрелок, что достаточно хорошо известно, но я уверен, что, играй вы честно, вас победили бы, но так, как произошло, вы спасли свои сто фунтов. Минхеер Перейра, – добавил он звучно и громко, – вы мошенник, который навлек позор на нас, буров, а что касается лично меня, то я никогда больше не подам вам руки.

Теперь, когда Ретиф выразил свое негодование, яркое лицо Перейры стало белым, как рубаха.

– Мой бог, минхеер, – сказал он, – я боюсь, что мне придется ответить вам за такие слова, – и его рука потянулась к висящему на поясе ножу.

– Что? – воскликнул Ретиф. – Вы хотите второго состязания в стрельбе? Прекрасно!.. Если так, то я готов: с целыми пулями или с распиленными. Никто не скажет, что Питер Ретиф побоялся любого человека, тем более такого, кто не постеснялся попытаться украсть награду, как гиена крадет кость у льва. Ну же, нападайте, Эрнан Перейра, нападайте!

Я не уверен, что смог бы сказать, чем все это кончится, хоть и убежден, что у Перейры не хватило бы духу пойти на дуэль с доблестным Ретифом, человеком, храбрость которого вошла в поговорку. Во всяком случае, видя, как осложнилась ситуация, Анри Марэ вышел вперед.

– Минхеер Ретиф и племянник Эрнан, оба вы мои гости и я не позволю ссориться из-за этой глупости, в особенности потому, что Эрнан никогда не намеревался мошенничать, а только делал то, что показалось ему дозволенным. Зачем ему делать это, ему, являющемуся одним из лучших стрелков в колонии, хотя, возможно, юный Аллан Квотермейн здесь самый лучший стрелок. Разве и вы не скажете это также, друг Ретиф, особенно сейчас, когда это необходимо, когда все мы должны быть как братья? – добавил Марэ умоляюще.

– Нет, – прогремел Ретиф, – я не солгу, чтобы сделать приятное вам или другим!

Тогда, видя его непреклонность, Марэ подошел к племяннику и что-то горячо зашептал ему на ухо. Что он говорил, не знаю. Результатом этого было то, однако, что одарив и Ретифа и меня мрачным взглядом, Перейра круто повернулся к нам спиной и пошел туда, где стояла его лошадь. Вскочив в седло, он быстро уехал, сопровождаемый двумя готтентотами.

Последний раз за долгое время я видел Перейру и охотно бы не видел его никогда. Но, к сожалению, это было не так…

ГЛАВА VI
Расставание

Буры, прибывшие к ущелью под предлогом увидеть состязание, хотя цель у них была совсем другая, теперь разъезжались. Мне приятно сказать, что перед отъездом многие подходили ко мне и поздравляли как с удачной обороной Марэсфонтейна, так и с меткой стрельбой. Некоторые также выражали недовольство Перейрой, причем весьма откровенными словами.

Существовала договоренность, что мы с отцом переспим эту ночь в имении Марэ, а утром вернемся домой. Однако, отец, который был безмолвным, но внимательным свидетелем происшедшей сцены, пришел к заключению, что после случившегося едва ли мы будем желанными гостями и компании Перейры лучше избегать, в связи с чем подошел к Марэ и попрощался с ним, сказав при этом, что нужно послать кого-нибудь за моей кобылой.

– Нет, нет, – возразил Марэ, – на эту ночь вы мои гости. Можете ничего не опасаться: Эрнана дома не будет. Он уехал по делам.

Поскольку отец колебался, Марэ добавил:

– Друг, я умоляю вас побыть у меня дома, потому что я должен сказать вам кое-что важное, о чем я не могу говорить здесь.

Тогда, к моему удовольствию, а также успокоению, отец согласился: ведь не согласись он, был ли бы еще для меня такой удобный случай переброситься несколькими нежными словами с Мари?.. Итак, собрав гусей и двух соколов, из которых я предложил сделать чучела для Мари, с помощью близких я взобрался в повозку и мы отправились, прибыв в Марэсфонтейн к ночи.

После ужина хеер Марэ пригласил отца и меня побеседовать в гостиной. После некоторого раздумья, или мне это только показалось, он сказал мывшей посуду дочери, с которой мне еще не посчастливилось поговорить, следовать за нами.

Когда все уселись и мы, мужчины, раскурили трубки, хотя сознание того, что последует, отбило у меня вкус к курению, Марэ заговорил по-английски: этот язык он до некоторой степени знал. Он сделал это в угоду моему отцу, который считал делом чести не понимать по-голландски, хотя, бывало, он отвечал Марэ на этом языке, когда тот делал вид, что не понимает по-английски.

Ко мне он обращался по-голландски, а к Мари – по-французски. Это был ужасно курьезный и, так сказать, полиглотский разговор.

– Слушай, Аллан, – сказал он, – и ты, Мари, я услышал касающуюся вас историю, хоть я никогда и не давал вам разрешения на «опсит» (согласно бурскому обычаю посиделки помолвленных ночью со свечами), а вы завели друг с другом любовь.

– Это правда, минхеер, – сказал я, – только я ожидал подходящего случая поставить вас в известность, что мы дали друг другу слово жениться, причем это произошло, когда кафры напали на этот дом.

– Всемогущий! Аллан, странное время вы выбрали, – ответил Марэ, потянув себя за бороду, – ведь слово, данное в крови, должно и завершиться кровью…

– Глупое суеверие, с которым я не могу согласиться, – вмешался мой отец.

– Может быть, и так, – ответил я. – Но об этом знает один лишь Бог. А я знаю, что мы дали слово друг другу, когда думали, что умрем, и мы будем держать это слово, пока смерть не придет за нами.

– Да, мой отец, – добавила Мари, наклонившись над столом, опершись подбородком на руку, а ее черные, как у антилопы, глаза смотрели ему прямо в лицо. – Да, мой отец, это именно так, как уже я говорила тебе.

– А я повторяю тебе, Мари, что это не может осуществиться, – повысил голос Марэ, ударив кулаком по столу. – Я ничего не могу сказать против тебя, Аллан, я уважаю тебя, действительно, и ты сослужил мне огромную службу, но это невозможно…

– Почему невозможно, минхеер? – спросил я.

– По трем причинам, Аллан, каждая из которых решающая. Ты – англичанин, а я не желаю, чтобы моя дочь вышла замуж за англичанина… Это первая причина. Ты беден, что не компрометирует тебя, но с тех пор, как я разорен, моя дочь не может выйти замуж за бедного человека… Это вторая причина. Ты живешь здесь, а мы с дочерью уезжаем отсюда, таким образом не можешь жениться на ней… И это третья причина, – и он замолчал.

– А нет ли и четвертой, – спросил я, – которая является истинной причиной? Именно, что вы желаете выдать свою дочь за кого-либо другого?

– Да, Аллан, раз уж ты принуждаешь меня к этому, имеется и четвертая причина. Я обручил мою дочь с ее двоюродным братом, Эрнандо Перейрой, человеком с состоянием и в зрелом возрасте; не мальчиком, а мужчиной; имеющим собственную точку зрения и могущим содержать жену.

– Я понимаю, – ответил я спокойно, хотя в моем сердце бушевал настоящий ад. – Но… скажите мне, минхеер, обручилась ли лично Мари, или, быть может, она ответит собственными губами на этот мой вопрос.

– Да, Аллан, – спокойно вмешалась Мари, – я обручилась лично: с тобой и ни с каким другим мужчиной.

– Вы слышали, минхеер? – обратился я к Марэ.

Как обычно, он легко пришел в возбуждение. Он неистовствовал, спорил, ругал нас обоих. Он говорил, что никогда не разрешит этого, что скорее увидит свою дочь в могиле. Что я злоупотребил его доверием и осквернил его гостеприимство, что он застрелит меня, если я близко подойду к его девочке. Что она еще несовершеннолетняя и по закону только он может распоряжаться ее брачными делами. Что она должна сопровождать его во время переезда, чего, конечно, не смогу сделать я, и еще много другого в этом роде…

Когда, наконец, он утомился и ударил своей любимой трубкой по столу, заговорила Мари:

– Отец мой, ты знаешь, что я тебя горячо люблю, ибо после смерти моей матери мы являлись всем друг для друга, не так ли?

– Конечно, Мари, ты – моя жизнь и даже больше чем жизнь!

– Очень хорошо, отец. И поскольку дело обстоит именно так, я признаю твою власть надо мной, что подтверждается и законом. Я допускаю, что ты имеешь право запретить мне выйти замуж за Аллана, и, поскольку я еще несовершеннолетняя, я не выйду за него из-за моего долга по отношению к тебе. Но, – она поднялась и посмотрела ему прямо в глаза, и какой величественной в этот момент была она в своей простой силе и полной грации юности! – имеется одно обстоятельство, отец мой, которое я не признаю… – твое право заставить меня выйти замуж за другого мужчину. Как женщина со своей сильной волей, я отвергаю это право! И как бы мне ни было больно, отец мой, я отказываю тебе во всем, и если ты будешь настаивать, я умру… Я здесь отдала себя Аллану на добро и зло и, если не смогу выйти за него замуж, то уйду в могилу невенчанной. Если мои слова причиняют тебе боль, я умоляю простить меня, но в то же время помнить, что они являются моими словами, которые не могут быть изменены!

Марэ смотрел на свою дочь, а она на него. В первый момент я подумал, что он близок к тому, чтобы проклясть ее, но, если это и было так, нечто в ее глазах, казалось, изменило ход его мыслей, ибо все, что сказал Анри Марэ, было:

– Непокорная, подобно всем остальным в твоем роду! Хорошо, я передаю это дело в руки Судьбы. Пока ты несовершеннолетняя, а это продлится около двух лет, ты не можешь выйти замуж без моего согласия и должна сейчас же пообещать мне не делать этого. Теперь мы переселяемся из этой страны в отдаленные земли. Кто знает, что может случиться там?

– Да, – сказал мой отец торжественным голосом, – кто знает, за исключением Бога, который управляет всем и разрешит эти вопросы согласно собственной воле, Анри Марэ?.. Слушайте, – продолжал он после небольшой паузы, потому что Марэ не ответил, а уселся и мрачно уставился глазами в стол, – вы не желаете, чтобы мой сын женился на вашей дочери по различным причинам, одной из которых является то, что вы считаете его бедным, а более богатый поклонник изменит ваше бедственное положение, предложив себя в мужья вашей дочери. Но главнейшая причина заключается в его английской крови, которую вы так ненавидите, хотя, благодаря милосердию Бога, он спас ее жизнь, а вы не желаете, чтобы он разделил с нею эту жизнь. Разве не так?..

– Да, это правда, минхеер Квотермейн. Вы – англичанине – спекулянты и мошенники, – ответил Марэ возбужденно.

– И поэтому вы отдали бы свою дочь не за скромного и честного человека, а за этого ненавистника англичан и заговорщика против своего короля, Эрнандо Перейру, которого вы любите, ибо он единственный остался от вашего древнего рода.

Марэ, очевидно, вспомнил послеобеденный инцидент и сарказм моего отца заставил его замолчать.

– Ладно, – продолжал мой отец, – хоть и я люблю Мари и знаю ее как ласковую и чистосердечную девушку, я никогда не хотел, чтобы она вышла замуж за моего сына. Я предпочел бы видеть его женатым на какой-нибудь англичанке и не втягиваться в сеть буров и их заговоров. Но совершенно ясно, что эти двое любят друг друга сердцем и душой. И поскольку это так, я говорю вам, что разлучать их и принуждать каждого из них к другому браку, является преступлением перед Богом, о чем, уверен, он подаст вам знак и оплатит сторицей. Странные вещи могут случиться в тех землях, куда вы направляетесь, Анри Марэ. Не желаете ли вы, в таком случае, согласиться оставить вашего ребенка в надежных руках?

– Никогда! – воскликнул Марэ. – Она будет сопровождать меня в новое жилище, которое не будет находиться в тени вашего проклятого британского флага…

– Тогда мне не о чем больше говорить. И здесь и там все будет на вашей совести, – торжественно ответил мой отец.

Теперь, не в состоянии больше сдерживаться, вмешался я:

– Но мне есть что сказать, минхеер. Разлучить Мари и меня – грех и это наверняка разобьет ей сердце. А что касается моей бедности, то у меня есть кое-что, быть может, даже больше, чем вы думаете, а в этой богатой стране состояние зарабатывается теми, кто работает, что я и буду делать ради нее. Человек, которому вы хотите ее отдать, сегодня проявил свою натуру и, раз он смог выкинуть такую низкую штучку, чтобы завоевать приз, он сыграет еще худшие штуки, чтобы завоевать большие ценности. Кроме того, все это должно лопнуть, ибо Мари все равно не выйдет за него замуж.

– А я говорю, что выйдет, – резко ответил Марэ. – А если даже и не выйдет, она должна сопровождать меня, а не оставаться здесь, чтобы стать женой англичанина.

– Сопровождать тебя я буду, отец, и разделю твою долю до конца, – спокойно сказала Мари. – Но за Эрнана Перейру замуж не выйду!..

– Быть может, минхеер, – добавил я, – могут наступить дни, когда вы опять будете довольны помощью «английского парня».

Эти слова были сказаны наобум, это было своего рода восклицание сердца, вызванное грубостью Марэ и его оскорблениями, подобно воплю животного от удара. Я тогда не знал, как верны они были, но со временем станет так, что правда неведомыми путями вырвется из родника тайного познания, скрытого в наших душах.

– Когда я захочу твоей помощи, я попрошу тебя об этом! – взревел Марэ, который, зная что он неправ, пытался прикрыть эту неправоту предельной грубостью.

– Прошенный или непрошенный, пока я жив, в будущем я буду делать так, как делал в прошлом, минхеер Марэ. Бог простит вам за то горе, которое вы принесли Мари и мне.

Тут Мари начала тихо плакать, а я закрыл глаза рукой, не в силах вынести это зрелище. Марэ, который, когда не бывал под влиянием своих предубеждений или страстей, обладал мягким сердцем, также был тронут, но пытался скрыть свои чувства. Он обратился к Мари и сказал, чтобы она отправлялась спать, и она, все еще плача, подчинилась.

Тогда мой отец поднялся и сказал:

– Анри Марэ, мы не можем уехать отсюда ночью, потому что лошади в краале и их трудно найти в такой темноте, так что мы вынуждены воспользоваться вашим гостеприимством до рассвета.

– Я не прошу об этом, – воскликнул я. – Я иду спать в повозку, – и я вышел, прихрамывая, из комнаты, оставляя мужчин вдвоем. Что было между ними потом, я не знаю. По-моему, отец, который, когда разойдется, также проявлял темперамент, а он и в духовном и интеллектуальном отношении был сильным человеком, высказал Марэ свое мнение о его злобном поступке и безрассудстве в таких словах, что тот, вероятно, их никогда не забудет. Я полагаю, что он даже вытянул из него признание, что действия его, Марэ, были бессердечными, извиняя, однако, их в связи с тем, что он поклялся перед Богом, что его дочь никогда не выйдет замуж за англичанина.

Также он сказал, что торжественно обещал ее Перейре, своему племяннику, которого он любит и не может нарушить данного ему слова.

– Нет, – ответил мой отец, – вы обезумели после разорения, вы разобьете сердце Мари и, возможно, будете повинны в том, что прольется ее кровь.

Затем он покинул его.

Темнота была сплошная. Когда я ощупью отыскал дорогу к повозке, отверженный и несчастный, я желал в душе, чтобы кафры выбрали эту ночь для нового нападения, которое покончило бы со мной. Дойдя до повозки, я зажег фонарь и с удивлением обнаружил, что она, хоть и примитивно, готова к тому, чтобы в ней спать. Пока я раздумывал, кто бы мог это сделать, Ханс взобрался на подножку, притащив две циновки, и спросил, удобно ли мне.

– О, да! – ответил я. – Но почему ты собираешься спать в повозке?

– Баас, я не собираюсь, я приготовил это для вас. А как я узнал, что вы сюда придете? О, очень просто. Я сидел на веранде и слышал все, что говорили в гостиной… Окно же выбито. Боже на небесах! Что это был за разговор! Я никогда не думал, что белые могут так много говорить о таком простом деле. Вы хотите жениться на дочке бааса Марэ, а баас хочет отдать ее за другого мужчину, у которого много скота. У нас, готтентотов, это сделалось бы быстро, потому что отец взял бы палку и выгнал вас из хижины ее толстым концом. Затем он побил бы девушку тонким концом палки, пока она не пообещала бы выйти замуж за другого мужчину, и все было бы улажено мило. Но вы, белые, вы болтаете и болтаете и ничего не можете уладить. Вы все еще надеетесь жениться на дочке, а дочка все еще имеет в виду не выходить замуж за мужчину со многими коровами. Кроме того, отец ничего не получил, кроме больного сердца и большой неудачи.

– А почему ты говоришь о большой неудаче, Ханс? – лениво спросил я, так как его наивные рассуждения мало меня интересовали.

– О, баас Аллан! По двум причинам… Первая – ваш преподобный отец, который сделал меня верным христианином, говорил ему об этом, а такой хороший проповедник, как он, может вызвать проклятие Бога с неба подобно тому, как молния поражает дерево. Ну, а хеер Марэ сидит под деревом и все мы знаем, что случается с тем, кто сидит под деревом, когда в него попадает молния. Это моя первая, христианская причина. Вторая причина, причина чернокожего человека: девушка является вашей по крови. Вы спасли ее жизнь вашей кровью, – он ткнул пальцем в сторону моей раненой ноги, – и таким образом купили ее навсегда, ибо кровь – больше, чем скот. Таким образом, тот, кто разлучит вас с нею, принесет кровь на нее и на себя самого и на другого мужчину, который пытается похитить ее, кровь, кровь! – и он замахал желтыми руками, уставившись вверх на меня своими маленькими черными глазками, выглядевшими в этот момент сверхъестественно.

– Нелепость! – сказал я. – Зачем ты говоришь такие плохие слова?

– Потому что они правдивые, баас Аллан. О, вы смеетесь над бедным Тотти, но я их узнал от своего отца, а он – от своего и так из поколения в поколение, аминь, и вы увидите… Вы увидите, как вижу я, как увидит хеер Марэ, который, если великий Бог не сделает его безумным, мог бы жить в своем доме, пока не стал бы стариком, и у него был бы хороший зять, чтобы похоронить его в одеяле…

Теперь я решил, что сыт по горло этим мрачным разговором. Конечно, легко смеяться над туземцами и их суевериями, но на основании многолетнего опыта я обязан признать, что они не всегда отступали от правды. Африканский туземец обладает неким шестым чувством, которое отсутствует у цивилизованного человека, хотя, может быть, мне это только кажется.

– Кстати об одеялах, – сказал я, чтобы переменить тему разговора, – у кого ты достал эти циновки?

– У кого? Конечно у мисси, баас. Когда я услышал, что вы собираетесь спать в повозке, я пошел к ней и одолжил их, чтобы укрыть вас. Она также дала, а я совсем забыл, записку для вас, – и он пошарил поначалу в своей грязной рубашке, затем в карманах и, наконец, в пушистых волосах, откуда вытащил маленький клочок бумаги, скатанный в шарик. Я развернул его, разгладил и прочитал слова, написанные карандашом по-французски:

«Я буду в персиковом саду за полчаса до восхода солнца. Будь там, если хочешь проститься со мною. М.».

– Будет ли какой-нибудь ответ, баас? – спросил Ханс, когда я спрятал записку в карман. – Если будет, то я могу взять его, не откладывая…

Затем, казалось, вдохновение осенило его, и он добавил:

– А почему бы вам самому не отнести его? Окно мисси открыть легко и я уверен, что она будет рада увидеть вас.

– Помолчи, – сказал я. – Я хочу спать. Разбуди меня за час до утренних петухов и смотри, чтобы лошади были выведены из крааля с таким расчетом, чтобы тебе не удалось их слишком быстро и легко отыскать, а то еще наш преподобный отец захочет отправиться слишком рано… Но не позволяй лошадям далеко уходить, потому что здесь мы нежеланные гости.

– Хорошо, баас! Между прочим, баас, тот хеер Перейра спит в пустом доме в каких-нибудь двух милях отсюда. Он пьет утром кофе, а готовит его слуга, мой хороший друг. Может подсыпать ему чего-нибудь в кофе? Не яду, так как это против законов Священной Книги, а только чтобы сделать его совершенно безумным, ибо Книга ничего об этом не говорит. Если согласны, то у меня есть очень хорошее лекарство, о котором вы, белые люди, не знаете, которое улучшит вкус кофе и сможет спасти вас от многих неприятностей. Видите ли, если он придет сюда танцевать вокруг дома, совершенно голый, как обыкновенный пьяный кафр, хеер Марэ, хоть он и сам безумен, сможет не пожелать иметь его своим зятем…

– Тьфу! Убирайся к черту, если ты уже не находишься у самого дьявола, – ответил я и повернулся, начав укладываться.

У меня не было необходимости инструктировать это преданное существо, хитрого, но безнравственного Ханса, чтобы он рано разбудил меня, потому что всю эту ночь я даже не сомкнул глаз. Я сдерживал свои мысли, а то они могли бы далеко завести парня с горячей натурой, потерявшего свою первую любовь…

Задолго до рассвета я уже стоял в персиковом саду, том саду, где мы впервые встретились, и ожидал. Наконец Мари пришла, проскользнув между деревьями, подобно серой тени: она была завернута в какое-то одеяние серого цвета. О! Еще раз мы были вместе! Одни в совершенно уединенном местечке и тишине, которая обычно предшествует африканскому рассвету, когда ночные существа убегают в свои логовища, а те, что любят день, еще досыпают свой сладкий сон.

Она увидела меня и стояла некоторое время неподвижно, затем раскрыла объятия и прижала меня к своей груди, не произнося ни слова. Немного позже она заговорила шепотом:

– Аллан, я не должна долго здесь оставаться, так как думаю, что если мой отец обнаружит нас вместе, то в приступе бешенства он способен застрелить тебя.

И сейчас, как всегда, это обо мне она подумала, а не о себе…

– А тебя, моя дорогая? – спросил я.

– О, – ответила она, – это не имеет значения. Если бы я согрешила, тогда мне было бы больно. Я говорила тебе, Аллан, тогда, когда на нас напали кафры, что лучше было бы умереть, и посмотри, мое сердце сказало правильно.