Текст книги "Пасынки восьмой заповеди"

Автор книги: Генри Лайон Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Почти сразу до Марты дошло: это и есть то, что удалось взять у мертвого княжича!

– Ну и что?! – истерически выкрикнула она, обращаясь к хохочущему призраку. – Ну и что?! Конечно, убийца – ведь он убил тебя… сгинь, пропади!..

Призрак смеялся.

«Михал – убийца!» – смеялся он, и в смехе его крылась нечеловеческая издевка, словно тень что-то умалчивала, и это «что-то» доставляло мертвому невыразимое удовольствие.

Убийца-а-а…

Спотыкаясь, Марта кинулась вверх по круче.

…когда она вбежала в монастырский двор, даже не успев удивиться тому, что ворота до сих пор не заперты, толпа взволнованно переговаривающихся монахов поспешно расступилась, пропуская Марту в круг.

Аббат Ян, воевода Михал и одноухий Джош стояли над раненым человеком.

Марта уже видела этого человека.

Это был один из гайдуков Михала.

– Их было пятеро? – гневно спрашивал воевода. – Всего пятеро?!

Гайдук молчал, сидя на земле и держась за наспех замотанное колено.

– На карету Беаты напали, – отец Ян повернулся к Марте, одной рукой успокаивающе тронув взбешенного брата за локоть. – Разбойники, на полпути от нас до Тынца. Саму Беату увели в лес, одного гайдука зарубили, а этого… этого отправили сюда.

– Разбойники? – Марта ничего не понимала. – Они требуют выкуп?

– Нет. Их атаман велел передать, что его зовут Мардула, сын Мардулы, и что пленной женщине до поры до времени ничего не грозит. Просто он хочет быть уверенным, что убийца Самуила-бацы явится в Шафляры – не на сороковины, так за женой – и там заплатит Мардуле все, что полагается.

«Убийца!» – смеялся над рекой танцующий мертвец…

– Я не убивал отца, – воевода Райцеж смотрел на Марту исподлобья, болезненно сдвинув брови над переносицей. – Я не убивал отца, Марта! Это ложь!

И снова повернулся к раненому:

– Их было пятеро! Пятеро против вас двоих!

– Прости, пан воевода, – глухо шептал гайдук, глядя в землю. – Прости… но тот, кто стоял рядом с атаманом… худой такой, весь в темном… на голове берет с петушиным пером…

Гайдук собрался с силами и закончил:

– Он не человек, пан воевода! Святой отец, скажите ему: это не человек! Поверьте мне, я говорю правду!

Марта склонилась над раненым и положила ладонь ему на плечо.

– Я верю тебе, – сказала она. – Это действительно не человек.

Джош поднял морду к равнодушному серпику месяца и безнадежно завыл.

Словно в ответ ему с опушки близкого леса донесся торжествующий волчий вой.

Великий Здрайца

Я не помню, кем был, – я знаю, кем стал.

Изредка снимая свой замшевый берет с петушиным пером, схваченным серебряной пряжкой, я напяливаю его на кулак и долго смотрю, представляя, что смотрю сам на себя.

Перо насмешливо качается, и серебро пряжки тускло блестит в свете месяца.

Я делаю так редко, очень редко, в те жгучие минуты, когда понимаю, что больше не могу быть собой, – но и перестать быть я тоже не могу.

Люди зовут меня дьяволом.

«Изыди, сатана!» – говорят мне люди, и я смеюсь, исчезая: во-первых, я не сатана и никогда им не буду; во-вторых, я не могу уйти навсегда, даже если меня гонят.

Я лишь исчезаю.

На время.

И мысленно благодарю изгнавших меня, потому что миг небытия для того, кем я стал, стократ блаженней существования.

Люди зовут меня Князем Тьмы.

Я не князь.

Я – крепостной Тьмы.

Я ем хлеб преисподней в поте лица своего, я могу лишь надеяться, что когда-нибудь накоплю необходимый выкуп, и тогда меня отпустят на волю.

Позволят не быть.

Мне хочется верить, что надежда умирает последней.

Иногда я смотрю на очередного глупца, суетливо макающего перо в собственную кровь и подписывающего договор со мной, и слышу его жалкие мыслишки.

На самом деле, конечно, я не слышу их, но все это так однообразно…

«Сейчас я получу то, что хотел, – сглатывая липкую слюну, мечтает этот червь, – я наслажусь желаемым, а потом я буду служить моему хозяину верой и правдой, я докажу ему свою преданность и усердие – и после смерти он сделает меня подобным себе, чтобы в аду мы вместе мучили глупых грешников, не удосужившихся вовремя продать душу нужной силе. О, как я буду велик!..»

Я смеюсь, а он думает, что я радуюсь, заполучив его ничтожную душонку.

Он прав.

Я радуюсь.

Если он достигнет желаемого и станет подобен мне, он тоже будет радоваться, когда кубышка с его выкупом из адской крепости станет хоть на йоту полнее.

Он ведь не знает, что никогда не попадет в ад.

Ад попадет в него.

Согласитесь, что это не одно и то же.

Впрочем, можете не соглашаться – мне все равно.

Люди зовут меня Нечистым.

Это правда.

Я нечист.

Но никто из таких, как я, никогда не был и не будет повелителем геенны – не потому, что мы мелки, а потому, что с тем же успехом каторжника можно назвать повелителем рудников. И впрямь: он бьет несчастные камни кайлом, он возит их в тележке, сваливая в карьер, он волен мучить копи как хочет… он лишь не волен перестать это делать.

И перестать мучиться самому.

Вопрос: что делают в аду?

Ответ: мучаются.

Вопрос: кто мучается в аду?

Ответ: все.

Все.

Когда вы мучаетесь, это уже ад.

Он в вас.

Ад в вас, дорогие мои, он шипит и пенится, как недобродившее вино, он ударяет в голову мягкими коварными молоточками; ад в вас, любезные господа, но во мне его больше. Я – крепостной тьмы, я – виллан геенны, я – пустая перчатка, я чувствую в себе заполняющую пустоты руку преисподней и завидую тому преступнику на эшафоте, в чье чрево входит сейчас заостренный кол.

Ему, казнимому, легче.

Я никогда не видел подлинных Князей Тьмы: Противоречащих, Восставших, Низвергнутых, которые и есть – ад.

Вещь в себе, умники-схоласты!.. Ад в аду.

Я не помню, кем был, – я знаю, кем стал.

Стократно хуже им – они помнят, кем были. И вечность перед ними заполнена мучительным бездействием, в конце которого маячит предопределение, беспощадная тень Армагеддона и Судного дня.

Dies irae, День Гнева.

Всякий раз, когда я чувствую в себе пальцы Князей, наполняющие меня мукой и силой, я восхищаюсь их упорством, их неукротимой жаждой деятельности, способной дотянуться из невозможного и заставить таких, как я, становиться дьяволами и перекраивать детей Адама и Евы по своему образу и подобию.

Я ненавижу их.

Восхищение и ненависть сливаются в один страшный сплав, и я корчусь от боли после каждого дьявольского трюка, ради которого вынужден впускать в себя ад. Просто этого никто не видит. Я самолюбив, как самолюбивы только рабы. Моя кубышка копит в себе монетки проданных душ, иногда я размениваю одну из них, чтобы заполучить две, иногда я ошибаюсь… я мечтаю выйти на волю, я мечтаю исчезнуть, мечтаю начать с дна, стать вошью, слизняком, мхом, кем угодно…

Люди зовут меня дьяволом.

В чем-то они правы.

Но эта женщина… эта чертовка (я улыбаюсь – славный каламбур!), утащившая раскаленную монетку погибшей души из-под самого моего носа, оставив дьявола в дураках!.. О радость моя, длинноногое сокровище, не лишай Петушиное Перо счастья новой встречи – я не всеведущ и не всесилен, но зато я терпелив и умею отделять овец от козлищ, делая из последних ловчих волков преисподней… Где ты, милая?!

Я иду.

Я ищу тебя!..

Поверь честному дьявольскому слову: при определенных обстоятельствах я даже соглашусь оставить тебе душонку этого наивного карманника, которого я для забавы вынудил повеситься на собственном поясе.

Не веришь?

Спрашиваешь: что это за обстоятельства?!

Никогда не затевайте разговора с цыганками и дьяволами…

Люди зовут меня Нечистым.

Я зову их людьми.

Книга вторая
Туманы старого погоста

Глава IV

1

Ночь недоверчиво пробовала на зуб золотой кругляш луны – и надгрызенный диск фальшивым талером покатился к горизонту, где и завис щербиной вверх. Фиолетовые тени угрюмо бродили меж стволами, словно пытаясь понять, кто же они на самом деле: безобидные сочетания света и тьмы или только тьмы, тьмы, тьмы…

– Мы-ы-ы!.. – насмешливо отзывался ветер, разрывая призраков в клочья, и, вторя ветру, ухал голодный филин, вглядываясь в ночь сверкающими кошачьими глазами.

Седой волк, сидевший на поросшем заячьей капустой пригорке, поднял морду к небу, хотел было завыть, но передумал и лишь лениво облизнулся, на миг приоткрыв зубастую пасть. Бродяга-ветер, оставив игру с тенями, зябкими пальцами перебрал белесую шерсть, взъерошил снежно-белые пряди на загривке – волк поежился, негромко рыкнув, и ветер поспешил убраться восвояси. Где-то в лесу, неподалеку от мощных стен тынецкого монастыря, протяжно голосила стая, и это была гораздо более интересная забава, чем приставать к теням и седому волку-грубияну.

Волк положил голову на передние лапы и закрыл глаза.

В привычной феерии звуков ночного леса он безошибочно различал отдаленный плеск реки, спотыкающейся на перекатах, и глухой рокот мельничного колеса. Почему в полночь открыты шлюзы на старой мельнице, почему вода хлещет в лоток, заставляя стучать жерновый постав, почему не спит работяга-мельник с измученными подмастерьями – все это мало интересовало зверя.

Он знал – почему.

Он только не знал, почему он сам остался лежать на пригорке, позволив выскочке Рваному возглавить стаю вопреки всем законам волчьего и не только волчьего племени.

Когда седой волк узнал и это – он встал, потянулся всем телом и неторопливо затрусил туда, откуда слышался охотничий вой стаи.

Филин проводил волка равнодушным взглядом и заухал вслед.

2

Отец квестарь тынецкого монастыря пребывал в удивлении и растерянности – хотя предпочел бы пребывать в каком-нибудь ином, более привычном для него состоянии. Например, в состоянии голода – ибо накормить столь обильное тело скудными монашескими харчами было зело трудно. Квестарем (то есть бродячим сборщиком милостыни на нужды родной обители) он стал недавно, всего года полтора тому назад, святым отцом – примерно тогда же, и злые языки поговаривали, что как был он заядлым грешником-мирянином, так и остался.

Разве что рясу нацепил и крест на толстое пузо вывесил.

Когда квестарю с утра сообщили, что аббат Ян уезжает отслужить панихиду над своим безвременно ушедшим родителем, и именно он, квестарь Игнатий, избран настоятелем для сопровождения в неблизкие Шафляры… бедный Игнатий окончательно понял: нет в жизни счастья! Ведь еще позавчера он собирался покинуть стены обители и отправиться в мир за подаянием, немалая часть которого шла на прокормление самого Игнатия! Невелик разор – монастырские земли и так давали приличный доход, тынецкие бенедиктинцы не бедствовали, но традиции есть традиции, а значит, у живущих в миру нельзя отнимать возможность щедрой милостыней облегчить себе загробную жизнь. А в квестари испокон веку шли монахи, щедрые плотью и веселые нравом. Мало ли суетных радостей у бродячего сборщика милостыни – то корчмарь расщедрится, вспомнив о геенне огненной, то покладистая бабенка на пути встретится, то на свадьбу или там поминки зазовут, то еще что… Ну и ушел бы Игнатий сразу, не пытаясь выманить у скупердяя-келаря приглянувшийся свиной окорок! Теперь езжай себе невесть куда, да еще под неусыпным оком самого аббата Яна, которого квестарь Игнатий изрядно побаивался.

Шутка ли: почти что живой святой!

В смысле – почти что святой, а не почти что живой…

Так что, взгромоздившись на козлы и правя аббатским возком, жизнелюбивый квестарь ругал себя за нерасторопность и затылком чувствовал взгляд отца настоятеля. Ох и взгляд! Прямо сидишь как на адовых угольях и все ждешь, когда же ксендз Ян скажет: «Ну что, брат мой во Христе, каяться будем или безвозвратно закоснеем во грехе?!» Собственно, подобных слов квестарь от отца настоятеля никогда не слышал, но взгляд, взгляд… аж затылок холодеет!

Лошади шли ходко, нимало не заботясь печалями несчастного Игнатия, впереди маячили спины того самого бешеного шляхтича, чью беременную жену выкрала шайка какого-то Мардулы, и чернявой женщины, сказавшейся привратнику сестрой настоятеля. В седле новоявленная сестра сидела плотно, не по-женски, и пан Михал – Игнатий наконец вспомнил имя шляхтича – время от времени одобрительно на нее косился, подкручивая вислый ус. По обочине, между возком и верховыми, бодро бежал здоровенный одноухий пес, которого квестарь Игнатий перед отъездом попытался было погладить и понял, что это не собака, а черт в шкуре. Самым последним, отстав от возка и понурив голову, ехал раненый гайдук пана Михала. Колено его распухло, ходить пешком он мог только ковыляя, но упрямству гайдука не было предела – вернуться в Виснич он наотрез отказался, и по глазам раненого ясно читалось, что поползет он за хозяином своим хоть в Шафляры, хоть на край света, чтобы жизнью или смертью искупить вину и – мало ли! – при случае зубами перегрызть глотку проклятому Мардуле-разбойнику.

К полудню миновав памятную Марте Жабью Стругу и выехав на дорогу, ведущую к Нижним Татрам, возок аббата был едва не опрокинут – навстречу, подняв тучу пыли, неслась телега, запряженная гнедой кобылкой, обезумевшей от криков и подхлестываний хозяина. Марта и Михал, рванув поводья, брызнули в разные стороны; квестарь Игнатий еле-еле успел принять к краю дороги, разминувшись с телегой на какую-то пядь, кобыла резко свернула в сторону, и телега прочно засела правыми колесами в рыхлом песке обочины.

– Рехнулся?! – Конь воеводы Райцежа уже гарцевал у накренившейся телеги, а сам пан Михал, багровея лицом, готов был разорвать на части сумасшедшего возчика. – Смерти ищешь, сучья кость?! Отвечай!

– В обитель… – бормотал свалившийся с телеги старичок, часто-часто кланяясь и всплескивая пергаментными ручками. – Матка Бозка, спаси грешного! В обитель спешил, ясновельможный пан, к святым отцам-бенедиктинцам… Сожгут ведь, как есть сожгут, по ветру пеплом пустят!.. Неужто я не понимаю – я все понимаю! Да они ведь не слушают, бугаецкий войт каленым железом судить хочет, а кто ж такую страсть стерпит-то… ах, Матка Бозка, спаси-помилуй!..

Марта узнала старика. Это был тот самый мельник, что подвозил ее до колодца.

– Кого сожгут, дедушка? – спросила она, спешиваясь. – Да погоди ты, Михал, тебе б только рубить… Зачем в обитель спешишь, мельник? В твои-то годы попусту телеги по дорогам вскачь не гоняют…

Прозрачный, как весеннее небо, взгляд старика стал более-менее осмысленным, сам мельник задышал ровнее и ухватился за край телеги – видно, ноги отказались держать изношенное тело.

– А-а, дочка… Бог тебя послал, не иначе! Братана моего жгут, младшенького, говорят – колдун, нечистику продался… Может, слыхала? Стах, тоже мукомол, как я! Бугаецкий войт с сухосадским столковались, народишко подбили, а народишко у нас добра не помнит, ему что мельник, то и колдун! Семь десятков лет на одном месте – и все ладно, а на семьдесят первом загомонили: и коровы в Бугайцах плохо доятся, и девка малая прошлый год на речке около мельницы утопла, а тело не нашли, и волки обнаглели, среди бела дня скотину таскают, вчера опять же змея в небе видели, кружил на закате над мельницей… не иначе, Харнась-бездельник и видел, когда из корчмы домой полз! Дочка, родная, ты конная – скачи в обитель, умоли кого из святых отцов в Бугайцы ехать! Пусть святым судом судят, праведники, пусть не дадут пропасть невинной душе…

Выбравшись из возка, аббат Ян подошел к взволнованному мельнику. Старик подслеповато сощурился, потом, признав тынецкого настоятеля, пал тому в ноги и в третий раз принялся пересказывать трагическую историю своего брата, обвиненного в колдовстве и связи с сатаной. Короткими и точными вопросами аббат не давал мельнику уходить в сторону от главных событий – иначе пришлось бы выслушать все жизнеописание Бугайцев, от гулящей бабки нынешнего войта до вечно пьяного Харнася-бездельника, – и наконец повернулся к Марте и Михалу.

– Это тебе не Вена, – развел он руками, глядя на закусившую губу Марту. – Забыла небось, как оно в наших-то местах? Вижу, забыла… Михал, вы езжайте лесом, напрямик, там дорога торная, не то что верхом – на карете шестерней проехать можно. А я в эти Бугайцы заверну… спалят ведь деда и не перекрестятся!

– Спалят, – личико мельника сморщилось, как печеное яблоко, и из глаз потекли редкие старческие слезы, – ой, спалят…

– Так, может, вместе поедем? – заикнулся было воевода Райцеж, но аббат Ян отрицательно покачал головой.

– Не надо, Михалек. Ни к чему. Я – священник, меня они послушают, а ты у нас горячий, явишься в Бугайцы с гайдуком да Мартой, влезешь поперек, станешь палашом махать, а мужики в топоры… Здесь не Вена, но и не твой Виснич, где холопы спину выпрямлять разучились! Опять же, если ты нужен Мардуле-разбойнику – в здешних селах эхо гулкое, завтра же Мардуле донесут, где ты да что ты!.. Короче, езжайте лесом, к вечеру доберетесь до корчмы Габершляга – там и заночуете. Ждите меня в корчме до завтрашнего полудня. Думаю, успею… ну что, брат Игнатий, in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti![7]7
  Во имя Отца и Сына и Святого Духа (лат.).


[Закрыть]

– Amen[8]8
  Аминь (лат.).


[Закрыть], – поспешно отозвался квестарь, спрыгивая на землю.

* * *

…Когда тележные колеса совместными усилиями Михала и квестаря Игнатия были извлечены из песка, ободренный присутствием аббата Яна мельник взгромоздился на передок, причмокнул на кобылу – и телега ни шатко ни валко покатилась в обратном направлении.

Следом за ней ехал возок настоятеля тынецкого монастыря, аббата Яна Ивонича.

Марта и Михал переглянулись и свернули в лес. Дорога к корчме Габершляга была воеводе Райцежу неплохо известна, беспокоиться за Яна пан Михал не видел особых причин – тронуть духовную особу, да еще столь славную в здешних местах, не осмелился бы никто, но Михал то и дело ловил себя на том, что оборачивается и пристально вглядывается в чащу по обе стороны дороги, словно надеясь что-то высмотреть в путанице стволов и кустарника.

Что-то очень важное.

Одноухий Джош, сам того не замечая, жался к всадникам и нервно нюхал воздух.

Пахло бедой.

3

Телега мельника ехала теперь впереди аббатского возка, как и положено телеге – неторопливо, со скрипом переваливаясь на ухабах с боку на бок. Узкая дорога, как-то незаметно свернувшая в лес и напрочь заблудившаяся в нем, петляла, раздваивалась, растраивалась, несколько раз мельник сворачивал то вправо, то влево, и квестарь Игнатий вскоре с тревогой обнаружил, что не помнит пути назад. А значит, случись что с дедом – плутать им с отцом настоятелем по окрестным чащобам если не до скончания века, то уж пару дней наверняка!

Разумеется, ничего страшного тут не было: вот доползут они до этих самых треклятых Бугайцев, разберется отец Ян, что там натворил брат мельника (небось такой же вредный старый хрыч; и пусть бы жгли – наверняка есть за что!), а от Бугайцев войт или еще кто укажет, куда ехать…

Так-то оно так, но на душе у квестаря все равно скребли кошки. Тем паче что в своих странствиях исходил он не только окрестности Тынца, но и все Ополье с Косцельцом вдоль и поперек, а посему незнакомая дорога была для него чем-то странным и подозрительным, вроде целомудренной вдовушки. И когда впереди вместо ожидаемых Бугайцев показалась совершенно незнакомая мельница с прилепившимися к ней ветхими сараюшками, амбарами и еще какими-то строениями, квестарь Игнатий не выдержал:

– Эй, мельник, а где ж твои Бугайцы? Куда это ты нас затащил, борода?

Аббат Ян неодобрительно покосился на своего возничего, но промолчал.

– На мельницу мою, – нимало не смутившись, обернулся старик и расплылся в детской улыбочке. – Дорога-то на Бугайцы аккурат через мою мельницу и бежит. А если ты, святой отец, здешние тропки лучше меня знаешь – езжай вперед и веди, аки пастырь…

Брат Игнатий не нашелся, что ответить, но, когда старик, доехав до своей хаты, прятавшейся позади мельницы, остановил телегу, напрочь перегородив ею дорогу, подозрения квестаря проснулись с новой силой. Однако задать вполне законный вопрос обнаглевшему мельнику ему не дал аббат Ян.

Отец настоятель на удивление резво соскочил с возка и в два шага оказался рядом с дедом.

– Что все это значит, старик? – жестко спросил он. – Или ты обмануть меня решил? Где твой брат, где Бугайцы?

– Не только решил, но и обманул, отец мой, – не моргнув глазом, признался мельник. – Бугайцы, понятное дело, на месте, где им и положено, а брат мой помер от лихоманки еще позапрошлой зимой, так что палить его нет никакой надобности.

– Ах ты!.. – задохнулся от негодования брат Игнатий, но ругаться срамными словами в присутствии аббата не решился. – Да ты хоть понимаешь, с кем говоришь? Святого отца обмануть, – и меня тоже, между прочим, человека божьего! – да тебе Господь такое вовек не простит! Гореть тебе в аду, пень старый, раскаленные сковородки языком брехливым лизать…

– Угомонись, брат Игнатий, – отец Ян произнес это негромко, но так, что толстый квестарь поперхнулся и мигом умолк.

– Может, и так, – согласился тем временем мельник, почесывая клочковатую седую бороденку, – может, и гореть мне в огне адовом… на все воля Божья.

– О том не тебе судить, – оборвал словоохотливого старика аббат Ян, – и даже не мне. А теперь говори: зачем я тебе нужен? Раз обманом привел меня сюда – значит, есть повод. Говори!

– Значит, есть, – охотно подтвердил мельник. – Стахом меня зовут, святой отец. Стах Топор, из Гаркловских Топоров. Слыхали аль нет?

– Точно, что Топор, – проворчал с возка брат Игнатий, но ни аббат, ни мельник не обратили на него внимания.

– А разговор у нас долгий будет – так что давайте-ка лучше, святой отец, в хату пойдем, на лавку сядем, а квестарь ваш пускай покамест лошадей распряжет.

– Нет у меня времени, мельник Стах, с тобой на лавках рассиживаться! – отрезал аббат, и квестарь согласно закивал с возка, всем своим видом показывая, что полностью поддерживает отца настоятеля. – Разворачивай, брат Игнатий, поехали отсюда!

Брат Игнатий с превеликой охотой принялся выполнять указание аббата, и, хотя развернуться на узкой дороге было не так-то просто, в конце концов это ему удалось.

– Нету так нету, – как-то уж слишком легко согласился старый Топор. – Езжайте, святой отец. У меня-то времени много…

И, не оглядываясь, ушел в хату.

Когда, изрядно поплутав по разбегавшимся в разные стороны лесным тропкам, аббатский возок в третий раз вывернул все к той же мельнице – брат Игнатий не выдержал-таки и крепко выругался, и отец настоятель ничего на это не сказал. Зато сказал квестарь; много чего сказал, а под конец своей длинной и заметно мирской речи обернулся к аббату и, понизив голос, заключил:

– Колдовство это, отец настоятель, как есть колдовство! И мельник этот – колдун проклятый, душу Нечистому продал! Вот и водит нас теперь, как окуня на крючке!

– Колдовство, говоришь? – спокойно переспросил аббат. – Ну что ж, может, и так…

Покинув возок и воздев перед собой правую руку, в которой оказалось небольшое распятие из полированного дерева, отец Ян неторопливо направился к хате, читая на ходу молитву.

Дверь отворилась, и появившийся на пороге Стах Топор стал с любопытством следить за действиями аббата.

– Аминь, – ухмыльнулся он, когда отец Ян дочитал молитву и подошел к нему почти вплотную. – Не поможет, отец мой. Крещеный я. – И старик широко, чтоб видели и аббат, и квестарь, перекрестился; а после распахнул ворот рубахи, выпячивая впалую грудь и медный крест на почерневшем от времени кожаном гайтане. – Мы, Гаркловские Топоры, не купленные-проданные, а потомственные, от нас к врагу рода человеческого ниточка не тянется. Так что извини, святой отец, ежели что не так. Пошли лучше в хату – говорить станем.

– Не о чем святому человеку с таким лиходеем, как ты, толковать! – не удержался осмелевший с перепугу брат Игнатий. Проявив неожиданное проворство, он вдруг оказался рядом с аббатом и мельником, и в руках квестаря обнаружилась увесистая сучковатая дубинка, коей в своих странствиях по миру он не раз отмахивался от собак и лихих людей, особенно от требующих платы корчмарей. – Ежели тебя молитвой не проймешь, то вот это в самый раз будет!

Но тут из-за венца хаты лениво выбрались три здоровенных парня с одинаковыми скучающими физиономиями – то ли работнички, то ли подмастерья, а может, и сыновья Стаха Топора – и вразвалочку направились к оторопевшему квестарю.

– Выпряги лошадь, брат Игнатий, – тронул квестаря за плечо аббат Ян и некоторое время разглядывал остановившихся парней. После тяжело вздохнул, поднялся по заскрипевшим ступеням и прошел в хату мимо посторонившегося мельника.

* * *

Внутри оказалось неожиданно просторно; чисто выметенный пол, посреди горницы – крепкий дубовый стол с лавками по бокам, несколько корявых табуретов; привычной божницы в красном углу настоятель не обнаружил, зато связок трав и кореньев по стенам висело преизрядно.

Окинув взглядом горницу, аббат Ян подошел к столу и опустился на лавку. Старик подумал-подумал, пожевал впалым ртом и устроился напротив.

– Ну, говори, Стах Топор, зачем, Бога не побоявшись, тынецкого настоятеля морочить решился – грех-то немалый, понимать должен! Итак?

– О грехах моих, да и о ваших, святой отец, после потолкуем, если нужда будет. А зазвал вас сюда, потому как помощь мне ваша занадобилась.

– Это какая же? – недобро усмехнулся аббат Ян. – В ворожбе пособить?

– С ворожбой я уж как-нибудь и сам справлюсь. А вот с нечистым спорить, лбами друг о дружку стукаться… Небось получше моего знаете: грешен человек, а я вдвойне грешен, не мне Лукавому дорогу заступать. Вот вам, святой отец, такие дела – в самый раз.

– С нечистым спорить? – удивленно переспросил настоятель. – Я-то думал, ты с ним на короткой ноге! Или не поделили чего?

– Не поделили, – кивнул мельник, не вдаваясь в подробности.

– И теперь у Господа нашего защиты искать хочешь? Почему ж тогда добром не попросил? Дескать, каюсь, отрекаюсь, и все такое?!

– Можно и добром, – ухмыльнулся Топор. – Свезли б меня после такой просьбы в Вильно, а там дознаватели смышленые, мигом к пяткам каленые пруты приложили бы… Нет уж, святой отец, лучше я вас без видоков длинноязыких просить стану!

– Ну а если я не соглашусь, без видоков-то? Что тогда?

– Согласитесь, святой отец, – тихо, но уверенно бросил Топор. – Разве не обязан служитель святой церкви противостоять дьяволу и разрушать козни его во славу Господа?

– Обязан. Но отнюдь не обязан защищать обманщика-ворожея, который якшается с нечистым!

– Может быть, святой отец, вам виднее. Только если погибель грозит не обманщику-ворожею, кому и так до могилы рукой подать, а невинной душе, которой дьявол домогается? Особенно если душа эта – сестра ваша, святой отец? Не сестра во Христе, а такая, какие у нас всех, грешных, водятся! Привратник-то ваш пустозвон, раззвонил по всей округе чище колокола: к аббату Яну сестра приехала!

– Марта?! – вскинулся Ян. – Что с ней?

– Пока ничего. Не считая, что слуги того, кого лишний раз поминать не стоит, за ней охотятся. И очень даже может статься, что сестра ваша скоро здесь окажется.

– Ты… – Бледное лицо аббата начало наливаться краской неподобающего святому отцу гнева. – Ты и ее заманить сюда решил?!

– Решил не решил, а чую, что не миновать ей мельницы старого Стаха Топора. Вот тут-то Петушиное Перо за ней и явится. Кому ж, как не святому отцу и вдобавок родному брату, ее от нечистого оградить?

Аббат Ян долго молчал, и багровые пятна понемногу сходили с его лица.

– Тебе это дорого обойдется, старик, – произнес он наконец. – Адскими котлами стращать не стану, но и на этом свете прощения не жди.

– Не жду, – кивнул мельник. – И раньше не ждал, святой отец, и сейчас не стану. Только, прежде чем надумаете сюда стражу да монахов гнать, чтоб на костер меня отправить, вспомните сначала, как сами-то в Казимеже[9]9
  Казимеж – квартал в Кракове, известный своими злачными местами.


[Закрыть] к блудным девкам шастали да кутили в мирском платье по кабакам. Помните? И я помню. Так что крепко подумайте, прежде чем карать меня, грешного. У меня и свидетели найдутся…

Аббат Ян не отвечал, потупившись.

– Сдается мне, мы поладили, святой отец. Вы делаете свое дело, угодное Господу, и если все кончится миром – едете отсюда вместе с сестрой подобру-поздорову. Никому от того зла не сотворится, а обо мне лучше забудьте – человек вы почти что святой (старик ехидно подмигнул), вам скоро епископский сан принимать, значит, ни к чему прошлое ворошить, грешки всякие наружу вытаскивать… Ну а если что не так выйдет – тогда и карать вам некого будет. А может, и некому, – добавил мельник совсем тихо.

Неожиданно аббат перегнулся через стол и крепко ухватил за запястье растерявшегося на миг мельника. Старый Топор ощутил странный трепет, волной пробежавший по его изношенному телу, глаза сами собой стали моргать и слезиться, словно к самому носу поднесли резаную луковицу, – и колдун Стах поспешил отдернуть руку, машинально бормоча заговор от порчи и сглаза. Он не понял, что сейчас произошло, но все же нутром почуял, что сидящий напротив него человек в коричневой дорожной сутане далеко не прост, а в том, что случилось, святостью и не пахло.

Впервые Стах подумал, что играет с огнем – да не с тем, который сам и разжигал.

– Вовремя ты стражу кликнул, дед, – аббат в упор глядел на старика, растягивая тонкие губы в гримасу, так же похожую на улыбку, как веревка походит на гадюку. – Теперь я не сомневаюсь: я действительно нужен тебе. Ты надеешься, что я смогу оградить свою сестру – и тебя самого! – от дьявола, если он явится за ней; а он явится, тут я тебе тоже верю. Но главного ты не сказал мне, а сам я не успел дотянуться… Зачем ты все это затеял? Чего хочешь ТЫ и какова будет плата?! Говори!

– Это мое дело, святой отец, – приходя в себя, ответил мельник, так и не сообразив, о какой такой страже говорил удивительный монах. – Ты будешь защищать свою сестру, и я помогу тебе в этом, чем сумею. А остальное – как любите говорить вы, служители церкви, – остальное в руках Господних.

Яносик из Шафляр, приемный сын покойного Самуила-бацы, пристально смотрел на старого Стаха из Гаркловских Топоров.

* * *

…Распрягавший лошадь брат Игнатий уже давно приметил большого, серого с сильной проседью пса, крутившегося у двери, за которой скрылись аббат с мельником. Потом пес совсем по-человечески припал ухом к двери и застыл в напряженной позе.

«Подслушивает! – оторопел квестарь, но подойти и шугануть зубастую тварюку все же побоялся. – Вот уж угораздило, спаси Господи и сохрани! Возле самого монастыря – и в такой оборот!»

В этот момент пес, видимо, услышав все, что хотел, повернулся и в упор посмотрел на брата Игнатия. Только тогда до квестаря наконец дошло, что никакой это не пес, а матерый седой волчина.

Зверь оскалился и исчез за углом.

4

Ехали молча, с непонятной опаской, стараясь держаться поближе друг к другу. Глухо стучали копыта по сумрачной глинистой дороге, на которую лишь в полдень, и то ненадолго, ложились веселые солнечные пятна; а сейчас – какой там полдень! – день клонился к вечеру, и хорошо было бы успеть добраться до корчмы Габершляга, прежде чем наступит полная темнота.