Текст книги "Кукольник"

Автор книги: Генри Лайон Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Воздух в трех шагах от них заколебался, поплыл зыбким маревом, которое быстро всосалось в стены.

– Вперед.

О судьбе неудачников, угодивших в ловушку страж-поля, не хотелось даже думать.

"Если бы история не выплыла наружу! Ну кто Тумидуса за язык тянул? Сейчас у него одна защита – нападение. А у меня? Какая у меня защита? Симпатичная вудуни? Лоа с когтями, чтоб его?.."

Ряд дверей с номерами напомнил классы в военно-космической школе. Страж-поле встречалось еще дважды. На подходах к каждому, в специальной нише, скучал дежурный, освобождая путь. Наконец дорогу преградила бронированная дверь. Здесь дежурили сразу двое. Тарталья оценил дверь: никакой металлокерамики или биопластов – старая добрая легиросталь. И механические замки.

"Наверное, и отсюда как-то бегут? Не может быть, чтоб не бежали…"

Караульные с интересом уставились на арестанта. Один принялся вертеть штурвал запорного механизма.

– Вожди тебя смотреть хотят, – буркнул любитель острых соусов, нарушая инструкцию: с заключенными в беседу не вступать. – Ты у нас знаменитость. Шестиглавый Диквиши, не меньше…

По глазам, отшвырнув прочь сумрак коридора, ударило безумное сияние. Тарталья успел забыть, как пылает голубой костер Альфы Паука. Охранник что-то протянул ему: ослепленный, Лючано не сразу понял, что это.

Темные очки.

Дешевые, с минимумом регулировок, без дополнительных сервис-функций.

– Спасибо.

– Прогулка – час.

Тюремные дворы, как и задворки дешевых гостиниц, одинаковы во всех уголках Галактики. Захолустье окраин и роскошь метрополий – везде картина не меняется. Глухие стены в три человеческих роста. Вышки со стационар-парализаторами по углам. Парит в небе "голубь"-надзиратель. Ага, вот и местный колорит. Над стенами, вместо мерцания силовых заграждений, скользила прозрачная вуаль, скручивая воздух стеклистыми воронками. Словно морской змей-мимикрант обрел способность к полету – и теперь, завороженный, двигался без остановок по периметру.

От такого зрелища подступала тошнота.

Во дворе располагались турники, тренажеры, беговая дорожка, десяток скамеек и круглая площадка с П-образной стойкой для игры в "гамбо". Площадка сейчас пустовала, зато большинство тренажеров и скамеек были заняты людьми.

Заключенными.

Кое-кто "качался", иные дымили сигарами-самокрутками или жевали бетель. Двое карликов гуляли между турниками, разговаривая на птичьем языке. Жилистый вудун в шортах и соломенной шляпе отстукивал на бонгах сложный ритм, время от времени крича от удовольствия.

Все во дворе были чернокожими.

За исключением единственной белой вороны.

"Как бы не вляпаться, – Тарталья чувствовал себя неуютно под градом любопытных взглядов, косых и откровенных. – Если всплывет, что я мотал срок в режиме сотрудничества…"

Стараясь выглядеть безразличным, он вступил на беговую дорожку и побежал трусцой, разминая ноги. Первым напрашиваться на знакомство ни к чему. Захотят – подойдут. Это в камере новичок обязан приветствовать коренных сидельцев, назвать кличку, "вломленную" статью…

Двор – другое дело.

Он пробежал два круга, когда ритм барабанов изменился. В нем возникла некая тонкая структура. Пять-шесть огромных сердец забились одновременно, но при этом каждое запаздывало на малую долю такта, эхом вторя предыдущему. Все вместе, эти сердца вытворяли такое, что твой собственный "мотор" начинал выпрыгивать из груди, словно к нему подключился мощный толкач-брамайн. Устоять на месте не представлялось возможным.

Никто, кстати, и не пытался устоять.

Возле барабанщика образовался круг – подвижное толпище, куда спешили влиться остальные. Сойдя с дорожки, Тарталья с завистью наблюдал, как двигаются знаменитые своей невероятной пластикой вудуны. Создавалось впечатление, что внутри танцоров целый микрокосм вторит ритму бонгов, кровь бьется упругими толчками, заставляя тело выкидывать безумные коленца.

Если бы ему сказали, что тела заключенных вообще лишены костей, он бы поверил. Так могли бы плясать змеи, приняв человеческий облик. Или пантеры. Или модификанты высших степеней сложности. Удивительное сочетание: плавность и стремительность, резкость и мягкость, расслабленность и сила, гармония и ритм – внешний и внутренний…

И лица! Лица свободных людей! Не важно, что вокруг – стены и вышки с охраной, что в тюремном дворе гуляют не поэты и художники, а воры и убийцы, что скоро прогулка закончится, арестантов загонят в камеры…

Сейчас эти люди были свободны.

Здесь, в тюрьме.

Невропасты им были нужны не больше, чем биопротез – здоровому человеку.

Последним к танцорам, бросив силовой тренажер, присоединился татуированный качок. Лючано огляделся и понял, что остался один. На него никто не смотрел. Тем не менее, он ощущал давление чужих ожиданий.

Приглашение? Приказ? Проверка?

Намек?

Миг колебаний, и Лючано Борготта вошел в круг.

"Без комплексов, малыш, – подсказал издалека маэстро Карл. – Глупо задумываться, как ты выглядишь рядом с вудунами, для которых ритм – родная стихия, как вода для дельфина. Задумываться вообще глупо. Раз задумался, два, глядишь, и пропал. Иди, не сочиняй кучу проблем…"

Барабаны толкали в грудь. Кидались под ноги. Прыгали на плечах, норовя взобраться на голову. На долю секунды Лючано ощутил себя куклой. Марионеткой, которую ведет умелый и доброжелательный невропаст, цокая языком в ритме бонгов. Не противься, дурачок! Пусть маэстро делает свое дело. Исподволь, незаметно, так, чтобы у куклы возникла уверенность: она движется сама. Во время обучения ты ведь не раз позволял старшим коллегам вести себя, верно?

Позволь еще разок.

Танец растворял в себе, в единстве пляшущей толпы. Во внезапной общности, где каждый, оставаясь личностью, являлся частью чего-то большего, сверхорганизма, пульсирующего от банальной, вечной радости существования. На Лючано снизошло чувство покоя. Контракты, перелеты, клиенты, заботы о труппе, гонорары, дрязги, рутина, надутый помпилианец, предстоящий суд, срок заключения – все это осталось вне танца. И не волновало свободного человека.

Подернулось дымкой.

Отошло в область нереального или, как минимум, несущественного.

Впервые за много лет Тарталье было хорошо. Просто хорошо. Он прыгал и размахивал руками, ни о чем более не заботясь. Чужак? Белая ворона? Одетый на нудистском пляже, голый на официальном приеме? – он был своим среди своих! Ритм царил на периферии сознания, барабанщик жонглировал синкопами, форшлагами и триолями; с какого-то момента Лючано танцевал, сидя на скамейке, в окружении улыбок, ослепительно-белых на космической черноте лиц. Он танцевал, не двигаясь, а один из давешних карликов делал ему татуировку. Не пижонские "мобили", как у потного качка, который, кстати, тоже стоял рядом – о нет, настоящую татуировку бывалых сидельцев, мастера которой наперечет по всей Галактике, не хуже сертифицированных эмпатов, или изготовителей марионеток, как тетушка Фелиция…

Он так и сказал мастеру, и остальным, кажется, сказал, на своем родном языке, как говорили в Рокка-Мьянме, но его чудесно поняли, загудели с одобрением, а карлик-мастер кивнул, выставляя наборной рисунок из игл в полированной деревянной матрице со множеством отверстий. Никаких лазерных "жгучек", безигольных инжекторов, типовых "колачей" – ручная работа!

Да, согласился Лючано, я понимаю.

Ну и хорошо, кивнул карлик, а меня зовут Папа Лусэро. Сморщилось обветренное личико, рука, похожая на руку ребенка, пригладила седые курчавые волосы. Глаза крошечного мастера прятались за очками с очень темными стеклами. Татуировок на самом Папе Лусэро не было. Зато шрамов… Лючано едва удержался, чтобы не присвистнуть. Шрамы на груди и животе вудуна образовывали сложную композицию, куда умело вписывались ритуальные надрезы и несомненные боевые отметины. Из одежды на карлике имелись черные шелковые брюки и кожаные сандалии.

Один из немногих во дворе, Лусэро носил обувь.

Последняя игла встала на место, завершив картину. Узловатые пальцы Папы Лусэро нашарили на резном подносе кисточку. Складывалось впечатление, что карлик работает на ощупь: он не смотрел на то, что берет, что делают его пальцы.

Да он слепой!

Ага, ухмыльнулся карлик, я слепой. Кисточка нырнула в баночку с черной краской, любовно прошлась по иглам. Молодой парень с серебряным кольцом в носу заторопился принять использованную кисть из рук Лусэро. Карлик взял другую кисточку: настал черед красного цвета.

Потерпи, молча сказал он.

Потерплю, согласился Тарталья.

…Когда удар гонга возвестил окончание прогулки, барабаны еще стучали в голове Лючано, постепенно угасая. Зато жгучая боль в плече, над которым потрудился Папа Лусэро, гаснуть не торопилась. Наверное, дело в сером порошке – отсыпав щепоть из ладанки, висевшей у него на шее, карлик втер порошок в свежее «колево».

Лючано возвращался обратно в камеру голый по пояс, с мятой рубашкой в руке. Взгляды охранников на входе скользнули по его татуировке; вудуны, словно по команде, поперхнулись, закашлялись, булькая горлом. Глаза их явственно полезли на лоб.

Идя по коридору, Тарталья не удержался: оглянулся, нарушив тюремные правила.

Охрана смотрела ему вслед, забыв запереть дверь.

Только сейчас он сообразил, что идет один. Знакомый тюремщик, любитель острых соусов, встретил его позже, около первого страж-поля. Лючано не знал, что это должно означать.

V

БВАНА ТОРГОВАЛСЯ, КАК ЛЕВ!

Эксклюзивное интервью частного извозчика Нобуно Г'Ханги

3-му планетарному каналу новостей.

«Я – старый хитрец, – сказал Г'Ханга нашему корреспонденту. – Много лет я развожу гостей Китты от космопорта во все уголки Хунгакампы, даже в те, куда гостям лучше не соваться. Но когда я впервые увидел бвану, который сейчас сидит в тюрьме… О-о, я сразу понял: это необыкновенный человек. Я обратился за советом к мпунгу своей бабушки, живущей в большой морской раковине, и мудрая бабушка предупредила меня…»

ДУЭЛЬ: ДИРЕКТОР ТЕАТРА ПРОТИВ ЛЕГАТА ВКС ПОМПИЛИИ

(информ-агентство «Шанго», криминальная хроника)

На наши вопросы любезно согласился ответить доктор психокриминалистики, виктимолог Мишель Раволе. Итак, Мишель, первый вопрос: что такое виктимология?

– Виктимология – учение о жертве преступления. Оно предусматривает комплексное изучение потерпевшего во всех его проявлениях. Исследованию подвергается сам потерпевший, его связь с преступником, способность человека в силу ряда духовных и физических качеств становиться объектом для преступных посягательств…

– Спасибо, Мишель, достаточно. Что вы, как специалист, можете сказать о случившейся сенсации?

– До сих пор пси-насилие над представителем расы, к которой принадлежит гвардейский офицер Тумидус, считалось возможным лишь во внутрирасовых конфликтах. Психика помпилианцев представляет из себя сложный симбиотический комплекс, включающий ряд односторонних, малоизученных каналов, связывающих хозяина с его рабами. Даже для опытного и агрессивного телепата…

– Скажите, что бы вы сделали в первую очередь, получив возможность изучить феномен Лючано Борготты в вашей лаборатории на Тарусе-II?

– В первую очередь я пожал бы руку этому замечательному человеку…

ТЕРРОР – ОРУЖИЕ СВОБОДЫ!

«Лидер террористической организации „Кадиемпембе“, падре-маэстро Асуа Лулаби берет на себя ответственность за противоправные действия Лючано Борготты. Согласно заявлению Лулаби, он принудил Лоа директора театра, гастролирующего в Хунгакампе, к выполнению диверсионного задания в знак протеста против размещения на Китте помпилианских военных баз…»

«ВЕРТЕП» ПРОИЗВОДИТ ФУРОР

"Успех театра контактной имперсонации «Вертеп» неслучаен, говорит арт-консультант Думба-на-Квило. Резкий взлет популярности театра лежит не в области высокого искусства – он спровоцирован шумихой вокруг «дела Борготты», руководителя коллектива.

Все, кто "имел зуб" на высокомерных граждан Помпилии, считают своим долгом прибегнуть к услугам "Вертепа". Вчерашнее шоу на вилле Фердинанда Д'Алиньи, вице-губернатора Малой Сагары, едва не превратилось в демарш против имперской экспансии рабовладельцев…"

МЭТР БОРГОТТА НЕВИНОВЕН! – УТВЕРЖДАЕТ БАНКИР ЛУКА ШАРМАЛЬ…

ГРАФ МАЛЬЦОВ ПРОДОЛЖАЕТ ХРАНИТЬ МОЛЧАНИЕ…

ЗАЯВЛЕНИЕ ШТАБА ВКС ПОМПИЛИИ НА КИТТЕ:

«Это частное дело легата Тумидуса…»

КОНТРАПУНКТ
ЛЮЧАНО БОРГОТТА ПО ПРОЗВИЩУ ТАРТАЛЬЯ
(двадцать лет тому назад)

У каждого свой свет и своя тьма. Но, как только они начинают именоваться с заглавной буквы (или за них это делают фанатики) – Свет и Тьма, Добро и Зло становятся неотличимы друг от друга ни по методам, ни по облику. Я хотел бы никогда не встречаться с ними, когда они в этом жутком обличьи.

Мы связаны нитями. Для одного это – паутина, для другого – шерсть маминого свитера, для третьего – нити марионетки, а для четвертого – струны арфы. Потому что смысл – не в ответах, а в вопросах. Во всяком случае, мне так кажется.

Почему я не родился философом?

Почему я стал Тартальей?

Риторические вопросы – удел неудачников.

– Соглашайся, – сказал Гишер.

Маленький и седой, он клевал носом, словно вот-вот задремлет.

Песок был тонкого помола. Небо было ослепительной голубизны. Солнце было ласковей пальцев массажиста. Чирикали какие-то птички. Летали какие-то насекомые. На взгорье, под хинным деревом, какие-то люди играли в "дали-дали". Они жевали жвачку из листьев бетеля, ореха арековой пальмы и гашеной извести, время от времени плюясь. По форме выплюнутой жвачки и расстоянию от плевка до плевка делались выводы о старшинстве игроков.

Выводы сопровождались криками и потасовками.

Гишер проследил за взглядом собеседника и хихикнул.

– Курорт, – сказал он.

Курорт, как успел выяснить Лючано, назывался тюрьмой Мей-Гиле.

За неделю предварительного заключения он много чего успел выяснить. Песок раскалялся днем и жег пятки не хуже адской сковороды. Ночью песок остывал до приемлемой температуры, но спать на нем не рекомендовалось – к утру начиналась "песчанка", болезненная сыпь по всему телу. Голубое небо в мгновение ока становилось бурно-лиловым, рычало и опрокидывало тебе на голову бочку ливня. Насекомые, на здешнем наречии – "гы", больно жалили зевак и норовили отложить личинки тебе под кожу. Птички кушали насекомых, за что их стоило бы поблагодарить. Увы, к вечеру чириканье пернатых сволочей превращалось в оглушительную какофонию. Шум нарастал к полуночи и не стихал до рассвета. Через неравномерные промежутки времени он прерывался тишиной, полной мучительного ожидания.

Птички, кажется, не имели привычки спать.

Вместе с ними не спал Лючано.

Голова раскалывалась от боли.

– А я говорю, соглашайся, – Гишер смежил веки, морщинистые, как у черепахи. Он даже не заметил, что собеседник ему ничего не возразил; или сделал вид, что не заметил. – Лучший вариант тебе предложат разве что в раю. Сам Махал Макакаако снизойдет и предложит. И толстую жену в придачу.

– Оставь меня в покое. Вместе со своим Макакой.

– Не искажай имени творца. Это грех. И не вздумай бежать. Ты слишком молод для плохой смерти. Махал Макакаако не приветствует в небесном дворце тех, кто умер, как идиот.

– Шел бы ты отсюда. С творцом и дворцом.

– Дружок, "шестерня" – за счастье. Будешь пай-мальчиком, выйдешь раньше.

– Я ни в чем не виноват.

Молодой невропаст повторял это, наверное, сотни раз. Он давал показания следователю, отвечал на расспросы собратьев по несчастью, встречался с адвокатом, человеком скучным и медлительным, смотрел ночами в звездное небо, все время утверждая, крича, доказывая непонятно кому:

"Я не виноват!"

Когда прилетел маэстро Карл, за взятку добившись встречи с подследственным вне графика, Лючано и ему сказал с первой минуты:

– Я не виноват.

– Знаю, – ответил маэстро Карл. – Не кричи.

Лысина маэстро блестела от пота, а между бровями залегла тугая, незнакомая складка.

– Малыш, я верю тебе. Ты ни в чем не виноват. Но сукин сын Хомец дал показания под присягой. И подписал протокол. Он якобы видел тебя, когда ты, крадучись, выходил из шатра Катулла и что-то нес в руках. Двое людей из команды Хомеца тоже дали показания. Я не в курсе подробностей, но полагаю, ничего хорошего они не сказали. И на портмоне есть твои отпечатки пальцев.

Лючано возмутился:

– Ложь! От начала до конца!

– Рабыня тоже дала эрзац-показания. Ты ее принудил и изнасиловал. Специально, чтобы досадить Катуллу, которого невзлюбил с первых минут знакомства.

– Рабы помпилианцев не могут свидетельствовать! Они говорят с хозяйского голоса!

– Разумеется. Но это Кемчуга. Здесь не склонны долго выяснять, что да как. Судьбу местных преступников решает совет племени или вождь. Судит, выносит приговор и приводит его в исполнение, с перцем, травами и саговой кашей. Разнообразием приговоры не отличаются.

– Неправда, – мрачно сострил Лючано, чувствуя, как в кишках ползает кто-то холодный и скользкий. – Иногда вместо саговой каши используются клубни ямса и съедобные личинки. В "предвариловке" меня научили выколупывать их из стволов деревьев. Деликатес, скажу прямо.

Маэстро озабоченно наклонился вперед.

– Надеюсь, ты в своем уме? Ты что, собираешься отдаться правосудию каннибалов? Вождь Ралинавут, если верить адвокату, первым подал заявку. Когда тебя казнят, он хотел бы съесть твою печень. Или не печень, я уже не помню.

– Я – полноправный гражданин! Меня должен судить суд присяжных!

– Замечательно. Присяжных для судебных разбирательств по таким делам, как твое, они вербуют из пассажиров. В космопорте, во время задержек рейсов.

Карл Эмерих скорчил мерзкую рожу и запел на манер информателлы:

– Старт круиз-яхты "Лукреция" откладывается на двое суток в связи с зачисткой трассы. Пассажиров "Лукреции" просим немедленно зайти в здание прокуратуры, второй этаж, зал для заседаний. Отказ будет расценен, как неуважение к властям. Приносим извинения за доставленные неудобства.

– Не может быть!

– Может. Законодательство Кемчуги это позволяет. Ты даже не представляешь, малыш, как много себе позволяет здешнее законодательство, гори оно огнем!..

– Присяжные – инопланетники, застрявшие на Кемчуге?

– Да. Туристы, дельцы, транзитники. Бродяги, наконец. Торопясь улететь побыстрее, они засудят родную мать, не вникая в обстоятельства. Дело обстоит скверно, малыш.

– Мерзавец Гарсиа лжет! Я не заходил в шатер Катулла! Любой пси-сканер на суде обнаружит его ложь…

– Да, – кивнул маэстро Карл. – Обнаружит и обличит. Но сканеров мало. Редкая, знаешь ли, профессия. Услуги телепата на суде очень дорого стоят. Его надо вызывать из другого сектора Галактики, оплачивать перелет в оба конца, питание, комфорт… Это все помимо гонорара. А своего сканера на Кемчуге нет. Они работают по-старинке: свидетельские показания под присягой. Или под пытками. Их устраивает.

Он помолчал, вытер лысину платком и добавил:

– Катулл здесь – известный человек. А торговля рабами – главная статья экспорта. Если судье придется выбирать между крупным закупщиком "живого мяса" и никому не известным невропастом театра "Filando"… Как ты думаешь, кого выберет судья?

– Я ни в чем не виноват… – безнадежно сказал Лючано, отворачиваясь.

– Знаю. И судья не виноват. Такова жизнь, малыш. Она дергает за нити, а мы танцуем. Если победить нельзя, надо договариваться.

И маэстро ушел договариваться.

А Лючано Борготта остался в Мей-Гиле, на островке предварительного заключения. Вся тюрьма представляла из себя кучу мелких островков, отделенных друг от друга узкими проливами. Сперва молодой невропаст удивлялся этой видимой свободе. Кинься в воду и плыви – от острова к острова, от одного клочка суши к другому, пока не окажешься на Ивликене, где космопорт, свобода…

Потом он узнал, что делают с купальщиками стайки рыбешек "боро-оборо". Понял, что видимая свобода и видимость свободы – две разные категории.

И раздумал бежать.

– Отлично, – кивнул Гишер, когда Лючано поделился с ним своими умозаключениями. – Ты делаешь успехи. А теперь расскажи мне, как ты вчера побил Толстого Уву. Ты ведь побил его, да? За что?

Гишер, добродушный старичок с вечно сонными, чуть опухшими глазками, не был заключенным. Он приходил и уходил, когда вздумается. Кроме юбки, он носил кожаный передник, на котором красовался знак особых служб Мей-Гиле: паук держит в лапах муху. Но Гишер не был и охранником. Здешняя охрана набиралась из людей молодых, полных сил и нерастраченной энергии. Здоровенные лоботрясы, охранники шлялись между островками тюрьмы, для порядку поколачивая "сидельцев" дубинами. Другого способа наведения порядка они не знали.

Поясные излучатели охраны что-то делали с водой, отчего тюремщики ходили через проливы, словно обув десант-боты на воздушной подушке. У Гишера имелся точно такой же излучатель. Прогуливаясь, Гишер часто захаживал на "предвариловку". Чаще, чем на остальные островки. Но до вчерашней драки с Толстым Ува он не проявлял к Лючано ни капли интереса.

– Он меня обижал, твой Ува.

Лишь произнеся это, Лючано почувствовал, как смешно и нелепо звучат его слова. Маленький внук жалуется дедушке на обидчика. Сейчас дедушка пожалеет, погладит по головке, защитит, пойдет к родителям драчуна и потребует наказать негодяя…

"Я слишком молод для Мей-Гиле. Молод и глуп."

Мысль была кривой и острой, с зазубринами, как рыбацкий нож.

– Естественно, – согласился Гишер, почесав дряблый животик. Личико его сморщилось от удовольствия, напомнив печеный плод манго. – Толстый Ува, насколько я знаю, всегда обижает новичков. А когда его переведут на остров Хаэмуба, где сидят рецидивисты, "ястребы" и "вольные гуляки", то вожди-сидельцы Хаэмубы станут обижать Толстого Уву. Ты не сказал мне ничего нового, дружок. А я хочу знать, как ты побил Уву.

Если бы мог, Лючано не побил бы, а убил жирного паскудника. С первых дней заключения Толстый Ува не давал ему прохода. Отгонял от баков с похлебкой, плевал в еду. Толкал в воду, чтобы проверить кто быстрее: молодой невропаст или рыбки "боро-оборо". Предлагал сыграть в "камешки" на пальцы. На шее Увы висело ожерелье из выигранных пальцев, засушенных особым образом. Когда Лючано отказался, Ува публично назвал его трусом, сопляком, охвостьем шакала – и рассказал, что делают с такими "пусонгами" могучие храбрецы.

На следующий день могучий храбрец Ува решил воплотить рассказ в жизнь.

Для начала он "замесил тесто". Лючано сопротивлялся, как умел, но в последний раз он дрался дома, на Борго, двадцать лет тому назад. Дальнейшая жизнь рядом с маэстро Карлом не способствовала развитию бойцовских качеств. Вскоре, лежа на земле, булькая кровью, текущей изо рта и разбитого носа, молодой невропаст смотрел, как Толстый Ува исполняет вокруг него танец победителя.

Очень болела голова.

Мало-помалу боль складывалась в слова: страшные, ледяные.

Слова подсказывали, что делать.

– Ты согласен, чтобы я с тобой дрался? – спросил Лючано.

Продолжая танцевать, Ува расхохотался.

– Согласен, пусонг. Дерись!

– Я не расслышал. Ты даешь согласие, чтобы я помог тебе драться со мной?

Удар ногой чуть не сломал ему ребра. Он корчился на песке, ожидая, пока снова научится дышать. Вокруг собрались обитатели "предвариловки". Они смеялись и делали ставки: на какой минуте Ува приступит к главному делу.

– Оглох? Говорю ж, согласен. Ты станешь бить меня мягким задом? Или пугать, падая на колени? Дерись, обезьяна! – моя кровь еще не закипела…

– И в третий… раз… спрашиваю…

Голос отказывал, приходилось шептать.

– Ты… согласен?..

– Да! Тридцать раз да! Сейчас ты разозлил меня по-настоящему…

Толстый Ува прыгнул, норовя всем весом обрушиться на Лючано, который чудом сумел в эту минуту подняться на четвереньки. Но третье согласие было дано, да еще в присутствии свидетелей. Молодой невропаст не знал, каким злым гением придумано это ограничение, отчего он способен работать куклу лишь после троицы подтверждений добровольного согласия…

Он не знал. Не мог знать.

Но пучки основных нитей Увы сделались ему доступны.

И Лючано Борготта дернул что есть мочи.

Ува промахнулся. Прыжок унес его дальше, чем следовало. Толстяк рухнул на песок плашмя, разбив себе лоб и ссадив щеку. А когда попытался вскочить, то нога подломилась, и Ува снова упал. Рот раскрылся для яростного рёва.

– Я – гнусный шакал!

"Это не я. Это – маэстро Карл."

– Я – пусонг и сын пусонга!

"Маэстро держит пучок вербала. Я – пучок моторика. И все в порядке."

Сегодня был день рождения Тартальи, Злодея, Человека-без-Сердца.

Кровь текла со лба Увы, заливая ему глаза. Свидетели драки остолбенели, слыша, как грозный забияка выкрикивает оскорбительные слова в собственный адрес – теряя лицо, ставя себя в зависимое положение, опускаясь "ниже дна". Признание такого рода лишало сидельца статуса, достойного уважения.

Никто, кроме Лючано, не знал, что Ува уже однажды произносил позорящие его фразы. Раньше, в других местах, перед другими людьми. Эти слова лежали на дне памяти Толстого Увы, заваленные разным хламом. Невропасту было нетрудно их достать, отряхнуть от пыли и выставить на всеобщее обозрение.

Так поступает опытный старьевщик, дорвавшись до кучи барахла.

– Я – ориогорухо! Вредный ориогорухо!

Это был конец. Подбрасывая "на язык" кукле реплику, вытащенную из глубины кукольных воспоминаний, Лючано не знал, кто такой ориогорухо. Но после вопля Увы сразу трое сидельцев подошли к нему и начали избивать. Они трудились спокойно, размеренно, без намека на пощаду. Потом Уву отволокли в кустарник, красивый кустарник с желтой, красной и зеленой листвой, откуда вскоре раздались истошные вопли толстяка.

Невропасту больше не требовалось ничего делать. Ни в тот день, ни завтра.

Его статус поднялся на небывалую высоту.

– Что значит "ориогорухо"? – спросил он у Гишера.

Гишер с удовольствием засмеялся.

– Оборотень. Мерзкая тварь. Его ноги оканчиваются свиными копытцами, а уши свисают до земли. Ушами ориогорухо укрывается вместо одеяла. Во рту – кривые клыки, на голове растет шиполист и ползучий тимьян. На преступном жаргоне Кемчуги "ориогорухо" – тот, гаже которого не бывает. Ты доволен, дружок?

– Я доволен, – ответил Лючано.

– Я вижу, ты не так прост, как кажешься. Ты не откроешь мне способ победы над Толстыми Увами? Я тоже хочу быть великим человеком.

– Отстань. Ничего я тебе не скажу.

– Хорошо. Тогда давай сыграем в боль.

Лючано не понял. Он смотрел на Гишера, а Гишер безмятежно улыбался.

– В боль? Разве можно играть в боль?

– Можно, – кивнул Гишер.

Он протянул тощую руку, дернул собеседника за волосы, двумя пальцами слегка прищемил кончик носа и почесал, словно собаку, за ухом. Миг, и Лючано заорал благим матом: боль в голове усилилась в десять раз. К счастью, почти сразу все прошло.

– Сволочь! Подонок! Что ты делаешь?

– Играю в боль. Теперь твоя очередь. Если ты сделаешь мне больно, я принесу тебе кусок жареной свинины. С луком.

– Ты согласен, чтобы я причинил тебе боль?

Лючано не знал, поможет ли в данном случае искусство невропаста. Он никогда не делал кукле больно. А проверить на практике не удалось, потому что хитрец Гишер помахал костлявым пальцем у него перед носом.

– Без этих твоих штучек, дружок. Согласен, не согласен… Королева Боль приходит без разрешения. Перед ней открыты все двери.

– Сейчас я тресну тебя, старого гада, по башке. И будет тебе Королева Боль.

– Не треснешь, дружок. Ты заинтересован. Ты хочешь попробовать. Пробуй!

– Ты предлагаешь мне корчить рожи? – вдруг спросил Лючано.

Наградой ему был непонимающий, изумленный взгляд Гишера. Обычная дремотность спорхнула с лица старика. Вскоре он засмеялся. Так смеются, найдя клад.

– Ты собираешься играть, дружок? Я не намерен долго ждать. У тебя болит голова?

– Болит, – согласился Лючано.

Голова действительно снова начала гудеть.

– Собери боль в горсть. Словно воду. И плесни в меня.

Не понимая, что значит плеснуть, ненавидя старика за идиотские игры, ненавидя себя, неспособного отказаться, встать и уйти, Лючано сосредоточился на собственных ощущениях.

"Марионетка – это я. Боль в голове – вага марионетки. Простая, примитивная вага. При помощи её нельзя управлять пучками вербала и моторика. Зато можно с легкостью спутать ведущие нити, нарушить внутренние связи…"

Это оказалось несложно. Во-первых, он работал с собой, а не с клиентом. Такая работа не нуждалась в чужом согласии на коррекцию. Во-вторых, Королева Боль не требовала от невропаста особой виртуозности. Она сама была разнообразной, как природа, причудливой, как судьба, и доступной, как шлюха.

Она вела в этом танце, и вела уверенно.

Исчезло "чувство пола". Земля под ногами сгинула, как если бы остров канул на дно океана или вознесся в небеса. Сейчас Лючано опять стал ребенком, и тетушка Фелиция учила его вести куклу, не теряя опорной плоскости. Невропаст, ведя марионетку, видит куклу в неудобных ракурсах, и поэтому часто сажает ее на согнутые ноги, либо поднимает слишком высоко, и тогда кукла повисает в воздухе.

Ребенок, невропаст, кукла, заключенный Мей-Гиле – он был всем сразу. Потому что Королева Боль – самый демократичный монарх в мире. Он заново учился водить; он заново учился ходить.

Лючано качнул странной вагой.

Лоб стянуло ледяной коркой.

Он задал коромыслу иной ритм колебаний.

В затылке булькнул кипяток.

Он натянул височные нити.

Раскалённый прут прожёг виски.

Удовольствие от автокоррекции, похожее на самоудовлетворение.

В удовольствии, ядрышком в скорлупе – боль.

Я.

Боль.

Я.

Боль.

Мы.

Он потянулся и отдал вагу управления Гишеру. Чтобы старик тоже почувствовал это противоестественное, благодатное родство с Королевой Болью. Согласия не понадобилось – он не корректировал, не вмешивался, а делился. Так делятся радостью или сочувствием, в итоге не разделяя, а умножая сущность.

Много позже, благодаря науке старика, Лючано вспомнит свои действия: что он делал с Гишером, деля боль на двоих. Оказывается, тыкал пальцем под сердце, мял отвислую мочку уха, ладонью шлепнул по правой щеке. Как если бы, превратившись в тетушку Фелицию, решил при посредстве общих нитей срастить воедино две марионетки: назойливого Тарталью и болтуна Маккуса. Ишь ты, какие сложности! Нет, тогда он не вникал в тонкости, а не задумываясь, отдал вагу. Просто отдал, и все.

Проще некуда.

Куда сложнее оказалось вывести Гишера из обморока.

– Соглашайся, – сказал Гишер.

Он почесал бакенбарды обеими руками и оглушительно чихнул.

– Соглашайся, дружок. Сам Махал Макакаако свел нас здесь. Если ты будешь по-прежнему упрямиться и доведешь дело до суда… Обвинитель от лица Катулла наверняка сошлется на поправку Джексона-Плиния. Ты в курсе, что это за поправка?

– Нет, – буркнул Лючано. – Какая-нибудь пакость?

– Согласно этой поправке, осужденный за преступление против помпилианца может быть передан в рабство пострадавшему гражданину Помпилии. На срок наказания, определенный судом, в порядке компенсации нанесенного ущерба. Существует ряд ограничений судебной формы рабства, но тем не менее… Короче, бросай артачиться и будь умницей. Тебе предложат шесть лет стандарт-режима в обмен на отказ от судебного заседания. Ты дашь согласие. А я позабочусь, чтобы тебя перевели в режим сотрудничества. Ко мне в подмастерья. Год за два, посуди сам. Отсидишь трёшник и выйдешь. Если будешь стараться, еще полгода скостят. Верь мне, я на твоей стороне.