Текст книги "Куколка"

Автор книги: Генри Лайон Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
КЛОУНЫ НА АРЕНЕ

I

– Откройте!

Волшебный ящик смялся в жестяной блин, словно мобиль, списанный в утиль, под грави-прессом. Нити перепутались, пучки втянулись в зыбкое тело сна, прячась под костяным панцирем; в отличие от черепахи, сон удирал со всех ног, сипя чахоточными легкими.

Дико болела голова.

– Борготта! Я не знаю, что с вами сделаю!

«А если не знаешь, – подсказал издалека рассудительный маэстро Карл, – то и нечего разоряться. Пойди, пораскинь умишком, выясни и уж после ори под дверью…»

– Борготта! У вас арена! Через десять минут!

У нас арена, вяло подумал Лючано. Вот ведь какие дела. А мы пришли от Юлии, не раздеваясь, плюхнулись на кровать, забили на арену большой-большой кронштейн и задрыхли, как опытный солдат перед боем. Что-то многовато мы спим в последнее время. И ночью, и днем. Бездельничаем, а спим, будто землю лопатим с рассвета до заката…

– Немедленно! Ну, ты у меня…

– Войдите!

Голосовой привод сработал, открыв внешний доступ в номер. Миг спустя Лючано пожалел о своем гостеприимстве: его подняло с кровати, покрутило в воздухе и чувствительно приложило об стену, между выходом на балкон и аркой, ведущей в кухоньку.

– Сукин сын! Он тут бока давит…

Жоржа, охваченного бешенством, Лючано раньше не видел. Да что там видел! – вообразить не мог, что ланиста, живое воплощение апатии, иронии и сибаритства, однажды превратится в хищную птицу. Тонкие пальцы вцепились в рубашку так, что трещала ткань. Глаза пылали двумя угольками. Тощие, слабые на вид руки трясли добычу, рискуя сломать Тарталье позвоночник. Рот изрыгал брань, окутанную сигарным духом.

– Мерзавец! Карцера захотел?

– Умыться бы, – робко предложил Лючано.

– Кровью умоешься! – кто бы сомневался, что ланиста в случае чего способен исполнить обещание. – Бегом за мной! На арену!

Странное дело: голова перестала болеть. Совсем. Как если бы ее отрубили. На ходу заправляя рубашку в брюки, приглаживая остатки волос, вставшие от такого пробуждения дыбом, Лючано еле поспевал за ланистой, несшимся по гладиаторию резвей аэроглиссера. Складывалось впечатление, что Жоржу позарез надо втолкнуть новенького семилибертуса на арену в положенный час, а там хоть трава не расти.

– Не отставать! Чтоб ты сдох, Борготта! Шесть минут до арены…

«Опоздаем – убьет. Честное слово, убьет. Он псих, маньяк!»

«Всех убьют, – прокомментировал Добряк Гишер, человек циничный и доброжелательный. – Рано или поздно. Главное, дружок, будут ли тебя мучить перед смертью. Вот в чем вопрос!»

Мысли, совершив под влиянием Гишера неописуемый кульбит, перескочили от бешеного Жоржа к записке юных гематров. Проклятье, они рехнулись, эти дети! Кому взбредет в голову на вас покушаться, дурачки? Юлии? Нарочно выкупила, чтобы прикончить, не торопясь? Или речь об опасном эксперименте с вероятным смертельным исходом? Нет, слишком ценный материал, чтобы разбрасываться… Гай? Продал двух рабов и потом так огорчился, что решил: «Не доставайтесь вы никому!»?

Бред, ахинея…

Отчего сомнения нельзя, как записку, сунуть в прикуриватель и дождаться, пока бумага не осыплется на пол хлопьями сизого пепла?!

Почему Вселенная не рухнула, когда внуки Луки Шармаля оказались в рабстве? Не родной же дед пустил их с аукциона, в припадке любви?! Как сетовать на собственную судьбу, если маленькие Шармальчики парятся на веслах галеры! Рассказать Юлии про записку? Сообщить в полицию? Начать корчить из себя телохранителя?

Ну почему я? Почему всегда и вовеки веков – я?!

– Быстрее! Шевели ногами!

Лестница.

Второй этаж.

Не хотелось думать, что еще четыре – нет, уже три минуты, сто восемьдесят жалких секунд, и сам Лючано окажется на арене. Рассудок, силой вырванный из сна, грезил наяву. Представлялись дети, за которыми толпой гонятся убийцы, размахивая вероятностью в 76% – Юлия, Тумидус, дедушка Лука, электрический бандит Гассан аль-Маруди, ланиста Мондени… Затем дети слились воедино, образовав гладиатора Борготту – он топтался на арене, держа в руке дубинку, утыканную гвоздями. Убийцы надвигались на героя – легат, Юлия, Жорж, электро-Гассан…

– Успели! Удачи, Борготта!

Толчок в спину придал Лючано дополнительное ускорение.

– Добро пожаловать на арену!

Ареной оказался просторный кабинет.

Диванчик в стиле «экзот». Журнальный столик уставлен легкими закусками – оливки, канапе с ломтиками рыбы, сыр, хлебцы, паштеты. В углу – бар с подсветкой. В нем, как в аквариуме, плавали толстые, лоснящиеся бутылки с длинными шеями игуанодонов. Музыкальный центр на пять «стебельков». Окон нет, на стенах – панорамные пейзажи: поле цветущих маков, каменистое ущелье, берег зимнего моря.

Больше всего арена напоминала кают-компанию на «Этне». Лючано заподозрил, что над ним продолжают насмешничать. А что? Испугали новичка заранее, уговорились с ланистой, пригнали сюда, и вот-вот начнут развлекаться – травить жуткие байки, исподтишка любуясь чужим страхом.

Люди везде одинаковы.

Им только дай подпустить шпильку ближнему.

Желая показать коллегам, что их надежды беспочвенны, он с проворством ухватил оливку, нанизанную на шпажку. Не спеша кинуть добычу в рот, прошелся по кабинету с видом человека тертого, битого жизнью и готового к любым розыгрышам. Как ни странно, за ним вроде бы никто не следил. Николетта Швармс, облачена в новое кимоно, хлопотала у бара, разливая по бокалам бренди – судя по этикетке, сливовый «Мирабиль», пять лет в бочках с солерой. Семилибертус с мятым лицом (Лючано прозвал его Бухгалтером) вертел в руках «стебельки» с записями. Он мучительно раздумывал: поставить релакс-симфони «Рассвет над Базалети» или Нору Ладжмон, модную исполнительницу этно-баллад. Еще двое мужчин, толстый и тощий, играли в шашки, скучно комментируя каждый ход.

За игрой наблюдала старуха в халате, чепце и тапках-шлепанцах.

– Вам тоже бренди? – не оборачиваясь, спросила Николетта. Она пролила «Мирабиль» себе на руку и, наклонившись, шумно слизала пролитое ярко-розовым, шустрым язычком. – Или вы не любите сливы?

– Я люблю кивуши, – ответил Лючано.

– Кивуши? Это фрукт? Где его добывают?

– Воруют. Из сада деда Бертолуччо.

– Ах, значит, вы – воришка? – гладиаторша оживилась. – Профи? Любитель? Клептоман?

Желая прервать двусмысленную беседу, Лючано взял бокал, отхлебнул глоток и закусил оливкой. Бренди ему не понравился. Но не возвращать же початый бокал обратно? Сделав еще глоток (ничуть не лучше, чем в первый раз!), он присел на диван. Ноги задрались выше головы: стиль «экзот» был оригинален, но непрактичен. Бухгалтер к этому моменту сделал выбор, и кабинет наполнился сладчайшим, чтоб не сказать – приторным контральто Норы Ладжмон.

Манера исполнения походила на бренди.

В голову бьет, но удовольствия – никакого.

– Меня ночью пучило, – сообщила старуха в чепце, пялясь на доску. Можно подумать, там решалась ее судьба. – Я и так, и эдак, а оно пучит. И газы. Мне вредно есть на ужин говядину с бобами. Молодой человек, у вас хороший желудок?

– Лучший в Галактике, – ответил Лючано таким тоном, что лишь глухой рискнул бы задать ему следующий вопрос. – Родной брат утилизатора. У меня характер скверный. И манеры.

Старуха оживилась.

– Вам надо принимать «Имаклик». Он благотворно действует на психику. Вы явный невротик, вам поможет. Я три раза в день принимаю «Имаклик-форте». Если б не пучило, я бы спала, как дитя. А так, – она с огорчением шмыгнула носом, втянув крупную каплю, – никакой пользы. Бегаешь в туалет, а оно, извините, как дверца к заднице. Вы ночью ходите в туалет? Я имею в виду, без слабительного?

Лючано отпил еще бренди.

– Хожу. И ночью, и утром. И днем. Я из дерьма полжизни не вылезаю.

Старуха раздражала его. В придачу саднила шея. Казалось, «ошейник» разбух, отрастил шипы и царапает кожу. Приходилось следить за собой, чтобы не почесываться каждую секунду. Конечно, дело было не в «ошейнике»: сегодня утром, умываясь, Лючано проклинал все на свете – ему пришлось бриться. Впервые за последние тридцать три года. Подростком, следуя совету умудренного опытом маэстро Карла, он посетил визаж-салон, где цирюльник что-то сделал с луковицами волос на лице, избавив клиента от необходимости бриться каждый день. С тех пор усы и борода у Лючано не росли.

До сегодняшнего дня.

Боясь, что эта пакость каким-то чудовищным, извращенным образом связана с ростом татуировки, влияющей на процессы в организме, он запрограммировал «Гигиену» на сеанс бритья. И вот, нате – лицо горит. Надо выбрать время, посетить местный салон – еще лет на двадцать, если повезет. А везет нам редко, чтоб не сказать – вообще не везет…

– Рекомендую «Роял Классик», – дал совет тощий игрок. – Дыра, конечно. Но здесь, в глуши, выбирать не приходится. Цены умеренные. И цирюльники мастеровитые, заразы не внесут. А то избавишься от лишних волос – и жди взамен прыщей. Вы полжизни в дерьме, а я всю жизнь избавляюсь от прыщей. К кому только не обращался – деньги, как в прорву, а толку чуть. Вас прыщи не мучат?

Лючано сообразил, что о злополучной бороде он рассуждал вслух. Наверное, старуха с ее газами достала. Или бренди виноват. Слишком крепкий. В здешней компании глазом моргнуть не успеешь – начнешь заговариваться.

Он потер шею.

Чешется, зар-раза!..

– Ненавижу шашки, – буркнул толстый. – Хоть голову сверни, а вечно в проигрыше. Никаких шансов. С кем ни играю – он раз, и в дамки, а я опять расставляю…

– А зачем тогда играешь? – спросил тощий.

– А что делать?

Толстый затряс щеками и разразился длинной тирадой. Общий смысл сводился к несовершенству мира в целом, и жизни толстого – в частности. Компания узнала много интересного, помимо ненависти к шашкам. Толстый был стоматологом, но утратил лицензию («Он смеется: «Бери! Дешевле имплантантов не сыскать! Разницу поделим!» – я взял, а они «мочёные», пять человек брык в реанимацию…»); потом – брачный аферист, шулер («…а он меня за руку – хвать!..»), брокер, чревовещатель в цирке, и везде – кто-то в дамки, а он, извиняюсь…

Острая зависть пронзила Лючано.

Выговариваясь, толстый расцветал на глазах. Наливался соками, как брюшко паука; делался центром собрания. Наверное, это правильно. Нечего в себе носить, надо выплескивать – сразу полегчает, любой психоаналитик подтвердит. Иначе впору рехнуться…

– Это ты, братец, по тюрьмам не квасился, – перебил он толстяка, когда зависть достигла апогея. – Брокер-шмокер, шулер-шмулер… Детский лепет! Посидел бы с мое, хлебнул бы лиха, узнал, где фаги гуляют…

Мей-Гиле с ее тюремными прелестями встала в кабинете в полный рост. После вчерашнего шоу выступать было легче легкого. Тарталья захлебывался, рассказывая в лицах, обильно жестикулируя. От тюрьмы он изящно перепрыгнул к спонтанному «болевому шоку», который исковеркал ему жизнь, связал первое со вторым в единую цепь злоключений, вспомнил домогательства Казимира Ирасека, гомосексуалиста-извращенца; вынужденное, под давлением, согласие на сеанс с Ирасеком, нет, на три сеанса подряд…

Первый бокал опустел.

В руке сам собой образовался второй, или третий – он не считал.

Рядом старуха в чепце басом вела партию газов, больного желудка, ишемии, детей (сволочи!) и внуков (сволочи вдвойне!), они только и ждут ее смерти, стервятники, старуху никто не слушал, все слушали Лючано, он был в этом уверен – верней, все давно говорили наперебой, Николетта, прикончив остатки бренди, опустошала бутыль тутовой водки, бокалы шли нарасхват, давясь, закусывали, чем придется, прыщи мешались с поправкой Джексона-Плиния, а месячные у Никки всегда проходили болезненно, она стыдилась недомоганий, и залетела-то по дурости, Бухгалтер оказался не бухгалтером, а певцом, драматическим баритоном, несмыкание связок на нервной почве, ядовитая ненависть коллег по сцене, агент его тоже ненавидел, и директора филармоний, и звукорежиссеры в студиях, и, кажется, слушатели – восемь абортов, проклятье экзекутора, метеоризм, казначей цирка сбежал с выручкой; все говорят, взахлеб, в полный голос, кричат, перебивают друг друга, и лишь маэстро Карл молчит, и Добряк Гишер молчит – старики, что ж вы так, ни слова, ни полсловечка, словно вас никогда и не было в моей жизни…

Он не помнил, что было дальше.

Что-то, наверное, было.

II

– Борготта! Проснитесь!

Нет, это не смешно.

– Да проснитесь же! Вам что, нужны проблемы?

Дреме, липкой и вязкой, как грязевая ванна на курорте Эль-Либейн, было плевать на грядущие проблемы. Чавкая, она не желала выпускать клиента из жадных объятий. Дрема обожала клиента, проникая в мельчайшие поры, избавляя от забот. В ее гуще Лючано избавился от назойливых снов – тишина, темнота, покой.

И вот, нате вам…

Голова, на удивление, не болела. В душе царила ленивая, дружелюбная эйфория. Должно быть, все приснилось: зверь-ланиста, арена, бренди…

– Вставайте, Борготта!

Ланиста?! Опять?!

Сейчас начнет браниться, бить нами об стену…

Страдая жесточашим deja vu, чувствуя себя психом в период обострения шизофрении, Лючано спустил босые ноги на пол. Нашарил тапочки; рывком встал. Его качнуло, пришлось ухватиться за спинку стула, чтобы не упасть.

– Борготта!

Сколько ж он вчера выпил? Вон, и ланиста визжит по-женски, и мебель приплясывает. Сливовый бренди, дрянь, пакость, пойло для идиотов! – надо было отказаться…

«Лучшие образцы беллетристики, – наставительным тоном произнес маэстро Карл, – начинаются с пробуждения главного героя. Герой мучается похмельем и влипает в историю. Это два обязательных компонента. Публика бесится от восторга. Ты – молодец, малыш. Соответствуешь.»

– Динь-динь-динь! Дети, в школу собирайтесь!

Ишь, как верещит. Вот у нас голова не болит, а у кое-кого сейчас заболит. Ну и что, что ланиста? Возьму и наверну табуреткой по башке! Нам один Тумидус приказывать может. А ланист мы на завтрак… с лапшой…

– Борготта! Хотите неприятностей?!

Будут тебе неприятности. Где моя табуретка?! Нету? Что это за номер, где нет табуретки?! Ага, стул. Тоже сойдет. Штаны? Правильно, без штанов лупить стулом по башке неловко. Мы хорошо воспитаны.

– Подъ-ем! Подъ-ем!

Бум. Бум. Бум.

Каблуком бьет, гадюка. Нет, это зад. У штанов. А где перед? Вспомнил: где ширинка, там перед… Рубашку – успеется. Что он о себе возомнил?! Подумаешь, ланиста!

Встав у двери, Лючано перехватил стул за две ножки.

– Войдите!

Дверь открылась. Со злорадной усмешкой он взмахнул стулом – и, уже опуская импровизированное орудие возмездия на голову вредного ланисты, обнаружил, что воображение его подвело, заменив действительное желаемым. Дверной проем был пуст. Сила инерции увлекла Тарталью вперед. Вылетев в коридор, он едва удержался на ногах.

– Доброе утро, Борготта.

Сбоку от двери стояла Николетта, облаченная в серебристое, расписанное драконами и орхидеями кимоно. По хитрому лицу контрактницы ясно читалось: она предвидела реакцию новенького, и заблаговременно заняла безопасную позицию.

«Уж она-то точно не заспалась, – отметил старый бабник маэстро Карл. – Реснички стрелами, губки бантиком. Цыпочка! И пояс на кимоно… суета, а не пояс!..»

– Д-оброе… извините, я д-думал…

От прилива адреналина в голове прояснилось. Лючано отчаянно заморгал, гоняя остатки сна. Что это на него нашло? Нате-здрасте, выломился полуголый придурок, стулом машет… Стыдобища!

Жаркая волна опалила лицо.

– Вы, красавчик мой, проспали завтрак, – Николетта оценивающе, без малейшего стеснения рассматривала коллегу. Тарталья втайне порадовался, что успел натянуть штаны. Без штанов под таким взглядом и угореть недолго. – Это нормально. Так бывает со всеми после первой арены. Мы, семилибертусы, много спим. Ничего, привыкнете.

– Завтрак?

Он взглянул на часы. Действительно, 10:07. А сумерки в номере? – ну да, падая спать, он же убрал прозрачность стекол. До пятнадцати процентов.

– Завтрак – ерунда. Возьмете в кафе омлет и сок. Стала бы я рисковать из-за вашего завтрака! Вам, соня, надо покормить «овоща». Если вы не объявитесь в погребе до половины одиннадцатого, Жорж вас живьем съест!

– Если меня не съели каннибалы на Кемчуге…

– Не хорохорьтесь. Знаете, что такое «юдоль скорби»? Нет? Ну и славно. Это я вам говорю, как большой специалист по «юдоли».

– Хорошо, – кивнул Лючано. Он все больше смущался под наглым взглядом Николетты. Казалось, брюнетка сейчас плюнет на свои же рекомендации, затащит новенького в номер и подвергнет насилию в особо извращенной форме. – Умоюсь, и бегом к Пульчинелло…

– К кому?!

Удивление ей шло – румянец, блеск глаз…

– Я так назвал своего «овоща».

– А-а. Зря. Лучше не давать им кличек. Сантименты, цветы сердца, а он – раз, и сварился. Впрочем, дело ваше. Да шевелитесь, в конце концов! Жорж зол на вас со вчерашнего вечера. Только и ждет повода.

При ближайшем рассмотрении на лице женщины, под слоем макияжа, обнаружились едва заметные морщинки. И кожа под глазами с намеком на дряблость. Арена не прошла даром для Никки. Значит, мчимся будить «коллегу», с которым и виделись-то пару раз?! Спасаем брата-семилибертуса от тайных ужасов?

«Или у нее на меня виды?»

– Прошу простить мою выходку.

Он поставил стул, который, как выяснилось, до сих пор держал в руках. Стул мигом оседлала Николетта, широко расставив ноги. В распахнутом кимоно отчетливо белела грудь гладиаторши – маленькая, с яркой вишенкой соска. Это сильно мешало продолжать разговор в непринужденном тоне.

– Ничего, бывает. Кстати, застегните ширинку.

– М-м… За неглиже извиняюсь отдельно. Скажите, почему вы решили меня предупредить?

«Если ответит: «Из любви к ближнему,» – не поверю!»

– Не хочу доставлять удовольствие этому гаденышу Мондени. Как мотив, уважительный?

– Еще бы, – рассмеялся Лючано. – Спасибо!

– Поторопитесь. Забавная у вас татуировка. Где кололи?

– В тюрьме.

– Интересный вы человек…

Николетта встала и, виляя бедрами, пошла прочь по коридору.

«В душ, в душ! Желательно – ледяной…»

III

Гладиаторий словно вымер.

По дороге не встретилось ни единой живой души.

Спускаясь в подвал, Лючано обнаружил, что забыл-таки надеть рубашку. Кормилец, голый по пояс? А что? Правилами стриптиз не возбраняется. По крайней мере, Мондени ни о чем подобном не говорил.

– Здорово, приятель!

Сегодня Пульчинелло удивил. «Овощ» не сидел, а лежал на койке, отвернувшись лицом к стене. Нажав кнопку раздатчика, Лючано получил две банки «замазки», извлек ложку с миской и задумался: сразу брать пучок моторика, или сперва…

Пульчинелло сел на кровати.

Лючано споткнулся на ровном месте – настолько внезапно это произошло. Однако, заняв привычную, тупую и покорную позу ожидания, «овощ» снова застыл, уставясь в одну точку. В его поведении крылось что-то космическое, невозможное для человека.

«Он, небось, всегда так садится, – успокоил маэстро Карл. – Просто, малыш, ты впервые застал сей процесс. Валяй, не тяни резину…»

Коррекция не потребовалась: «овощ» сам открыл рот, едва в поле зрения объявилась ложка с «замазкой». Голоден? Или с прошлого раза в его пустой голове отложилось что-то полезное? Вряд ли… Ест – и ладно. Сунешься без спросу – а тебя бац по носу!

«Ты, малыш, и не лезь, куда не надо, – маэстро Карл сегодня был на редкость разговорчив. – Лезь, куда надо. Работай с базовой моторикой, а остальное не трогай…»

«Тут без нас уже потрогали, – бесцеремонно вклинился Добряк Гишер. – Вон, рожа!.. И рука. Ослеп, что ли?»

Действительно, со вчерашнего дня у Пульчинелло добавилось «украшений». Ссадину на лбу Лючано заметил не сразу: ее, падая, закрывала прядь волос. Синяк под левым глазом слабо выделялся на смуглом лице. Вдоль правого предплечья тянулись четыре длинные царапины. Следы ногтей?

Когтей?!

Тарталья уловил еле ощутимый запах лекарств. Антисептик со стимулятором регенерации; скорее всего – солдатский «коктейль»-универсал, оптимум для быстрого заживления ран. Значит, помощь блондину оказали.

Но кто его бил?

Проклятье, что здесь вообще происходит?!

«Замазка» в миске кончилась. Лючано отнес посуду в автомойку; прихватив по дороге салфетку, подсел к «овощу».

– Ну-ка, пробуй сам. Это салфетка, Пульчинелло. Ей вытирают губы. Смотри на меня. Смотришь? Хорошо. Запомнил? Теперь ты. Бери…

Он вложил салфетку в пальцы Пульчинелло. Тот медленно, с усилием повернул голову. Уставился голубой, бездонной пустотой: что это нам дали? Чудилось, от напряжения пустота темнеет, превращаясь в черноту космоса, насквозь прошитую звездной канителью. Вторая рука «овоща» осторожно, словно боясь причинить вред, гладила Лючано по плечу.

Теперь, когда Тарталья был обнажен по пояс, сомнений не осталось: Пульчинелло влекла татуировка, и ничто иное. Со вчерашнего дня она разрослась. Змеи-щупальца добрались до груди, осваивая новые пространства, сползли к локтю, явно вознамерясь в ближайшее время взять и этот хрупкий рубеж.

«Они меня скоро всего опутают! Говорят, некоторым женщинам нравится. Николетте, в частности. Вопрос в другом: понравится ли это мне?!»

Пульчинелло, не интересуясь терзаниями кормильца, ласкал татуировку. Это занятие доставляло ему удовольствие. Словно «овощ» дорвался до невинного, на первый взгляд, но запретного наслаждения: вдосталь наковыряться пальцем в носу или поскакать босиком по лужам.

«Так думают о ребенке, малыш. Не обольщайся!»

Пальцы Пульчинелло скользили по змеям, на миг задерживались в области центрального «кубла» – и двигались дальше. Гладь Лючано красивая женщина, а не безмозглый «овощ», было бы гораздо приятнее. Сюда бы Ирасека, любителя мужчин – вот бы порадовался…

Задумавшись, он прозевал момент, когда блондин поднес салфетку к лицу и стал неуклюже тыкать ею в губы. Тарталья смотрел на чудо, как завороженный. Неужели «овощ» все-таки поддается обучению?! Вскоре остатки «замазки» исчезли с лица Пульчинелло, а салфетка превратилась в лохмотья.

– Молодец! – он забрал мусор у подопечного и отправил в утилизатор. – Гений! Если б ты еще сумел пожаловаться на обидчиков…

Лючано коснулся царапин на предплечье.

– Но ты ведь не ябеда, верно?

Вспомнились измочаленные костяшки пальцев лысого громилы.

– А может, били не только тебя? Ты тоже бил? Да?

Блондин вздрогнул, как от пощечины. Замотал головой, вскочил, продолжая трястись. Лючано отшатнулся, но Пульчинелло не собирался нападать на него. «Овощ» кружил по камере, выставив перед собой руки – прикрываясь от невидимых ударов, уклоняясь, атакуя в ответ.

– Ты дрался? Ты хочешь мне показать?!

Разумеется, блондин не ответил, но начал двигаться быстрее. Страх оледенил сердце Лючано. Пустоглазое существо с лицом дебила танцевало так, что взгляд не успевал следить за ним. Казалось: враг Пульчинелло находится здесь! Просто он движется еще быстрее, скользя между мгновениями…

Тарталья вжался в угол. Удары «овоща» были сокрушительны: попадешь под такой – реанимация обеспечена. Вот блондин присел, раскорячась, вцепился в кого-то, с натугой поднял и бросил через себя. Извернувшись, упал сверху, орудуя локтями. Снова вскочил – схватил, бросил, упал. Вскочил. Схватил, бросил… упал…

Его заклинило, с ужасом понял Лючано. Он не может остановиться. Будет повторять фрагмент боя до бесконечности, пока не откажет сердце. Надо что-то делать! Остановить, вывести из безумной круговерти…

Он потянулся к пучку моторика.

«Осторожней, малыш!»

«Вижу, маэстро.»

Мерцающие нити «овоща», каких он не встречал у других кукол, были натянуты до предела. Они ярко светились, будто лучи контрольных лазеров. В придачу нити зримо вибрировали на манер басовых струн. Низкий инфернальный рокот звучал сильнее, чем в прошлый раз. Ворс шевелился, каждая ворсинка топорщилась на особицу; нити уходили в темную глубину безусловных рефлексов, исчезая. У Лючано не возникло ни малейшего желания выяснить, куда же они все-таки ведут. Ишь, гудят! – точь-в-точь агрегаты в лаборатории «электро-Гассана».

Ну их в черную дыру…

Это было легче сказать, чем сделать. Басы расходились в разные стороны под всевозможными углами, пересекались друг с другом, связывая пучки в чудовищных, невообразимых сочетаниях. Фактически они образовывали комплекс дополнительных пучков, чье назначение оставалось загадкой. Миновать их, корректируя обычную моторику, было крайне сложно. Так, тянем, ослабляем, правим; движения замедляются…

Давай, баклажан!

Гораздо медленнее, чем раньше, но «овощ» все равно повторял треклятую комбинацию: присел, схватил, бросил… Нет, не годится! Надо сбить его с ритма, вытолкнуть из колеи; сломать рисунок движения. Лючано начал косвенную коррекцию: чтобы Пульчинелло, приседая на бросок, потерял равновесие и упал. Ничего не получилось. Как хорошо раскрученный волчок, «овощ» обрел устойчивость; он наворачивал оборот за оборотом, не желая заваливаться набок.

На миг отпустив нити, Тарталья перевел дух. Движения Пульчинелло начали вновь ускоряться. Проклятье! Неужели все насмарку?! Позвать ланисту? Пусть вкатят идиоту дозу снотворного, заряд из парализатора, наденут смирительную рубашку, спеленают стасис-полем…

«Нет, дружок. Ты уж будь добр – сам. Зря я, что ли, тратил время на такого болвана?»

«Думаешь, поможет? А, Гишер?»

«Ученику бокора помогло, – пожал плечами старик-экзекутор. – Королева Боль милосердна. В конце концов, что ты теряешь?»

Один из двух альтер-эго Тартальи не ошибался. Голова наполнялась болью, как шприц эвтанатора – ядом. Если он сейчас же не разорвет контакт… Но яд иногда служит лекарством. Вновь ухватив пучок моторика, Лючано замедлил, как мог, «бой с тенью», который вел Пульчинелло. И едва движения подопечного обрели текучесть кипящей смолы, боль хлынула наружу, извергаясь в «овоща».

Нити-струны вспыхнули ярче сверхновой.

К дальнейшему Лючано оказался совершенно не готов. Он дернулся, уверенный, что сейчас его накроет, как вчера. Но басовый рокот оборвался. «Струны» начали тускнеть и съеживаться, уползая в темную глубину. Там расцветали, быстро увядая и сливаясь с окружающим мраком, «тюльпаны» – похожие на те, что возникают в разрывах континуума, когда звездолет после РПТ-маневра выходит из гипера.

У Пульчинелло «тюльпаны» гасли намного быстрее. Да и выглядели они естественней своих космических родственников. Мерцающие нити по большей части исчезали вместе с «тюльпанами», но некоторые оставались – лишившись ворса, они делались тонкими и блестящими.

Пульчинелло прекратил «бой». Словно потайная дверца, выпустившая наружу неистового бойца, наконец захлопнулась, лязгнув засовами. «Овощ» стал прежним. Он стоял, опустив руки, и глядел на кормильца пустыми глазами.

– Дилафруз, – тихо сказал Пульчинелло. – Остовар, вехд-марзбан. Азастор…

После чего сел на койку и умолк.

– Что? Что ты сказал?!

«Овощ» не ответил.

«Малыш! Он говорил с тобой, малыш!»

«Да, маэстро. Он говорил. Только не со мной. И по-вехденски.»

Лючано узнал два слова. Он слышал их от Фаруда Сагзи, работая экзекутором в Мей-Гиле. Что значит «марзбан», он забыл. Что-то, связанное с границами государства. А вот что такое «азастор» – помнил хорошо.

Опасность.

IV

«Requies curarum» пустовал. За стойкой бармен протирал бокалы, внимательно пялясь в визор. Изображение фокусировалось над музыкальным автоматом. Общий звук бармен, заткнув левое ухо акустик-«пробкой», свел к нулю, не желая тревожить гипотетических посетителей.

По каналу для помпилианцев крутили какие-то «бои без правил». Двое бандюг с увлечением мутузили друг дружку. Лючано втайне порадовался, что ничего не слышит. Вопли и рычание – самое то, чего нам сейчас не хватает…

– Доброе утро! – ранняя пташка привела бармена в восторг. – Присаживайтесь!

Кивнув в ответ, Лючано оккупировал столик поближе к выходу. Если придется уносить ноги, так чтоб недалеко. Он опомниться не успел, как бармен возник рядом, держа в руке кружку с шапкой белой пены.

– «Колосок»! Я помню ваши вкусы!

– Спасибо. Если честно, я не планировал заказывать пиво…

– За счет заведения! – обиделся бармен. – От меня лично!

Он тут же сменил гнев на милость:

– Вы не торопитесь. Отдохните, обдумайте заказ. А пиво обождет. Вдруг душа востребует? Я здесь не первый день, знаю, что ваши по утрам спрашивают…

Оставив кружку на столе, он вернулся за стойку. Недоумевая, с чего бы это бармену так нежно любить причину недавнего погрома, Тарталья отхлебнул глоток – и опомниться не успел, как кружка опустела наполовину. Пиво шло, будто с жесточайшего похмелья. С трудом оторвавшись от ядреного, с горчинкой «Колоска», он встал, желая развернуть стул спиной к визору. И окаменел, прикипев взглядом к изображению, словно решил посостязаться в этом деле с приветливым барменом.

На его глазах голый по пояс Пульчинелло присел, ухватил меднокожего варвара-атлета под коленки, с натугой бросил через себя и упал сверху, колотя атлета локтями.

Казалось, Лючано силой вернули в камеру – досматривать кошмар.

– Высший класс! – сообщил бармен. – У нас всегда свежак крутят. Не знали?

«Овощи» дрались. Теперь уже атлет образовался сверху, норовя вцепиться противнику в горло и задушить. Ногти атлета располосовали правое предплечье блондина. Пульчинелло ушел в глухую защиту, скорчившись на манер зародыша. Улучив момент, он сбросил меднокожего, вскочил и принял боевую стойку.

– А вы у нас «звезда»! – бармен категорически не желал угомониться. Его распирало от желания попросить автограф, но он стеснялся. – Прима! Я жене так сразу и сказал, после той смены… Ну, помните? Когда патруль? Говорю ей: «Этот новенький – парень хоть куда!» Бабы, они без разъяснений не соображают…

В левом нижнем углу визора возник добавочный сегмент изображения. Общим планом шел многократный повтор броска Пульчинелло, в разных ракурсах, с увеличением и без. А в микро-сегменте образовался уютный кабинет: диванчик в стиле «экзот», журнальный столик с закусками… Содрогаясь от внезапного озноба, Лючано смотрел на себя самого. Микро-Лючано шевелил губами, с азартом размахивал крошечными ручонками, и не требовалось включать общий звук, чтобы прочесть, услышать, вспомнить:

«Это ты, братец, по тюрьмам не квасился. Брокер-шмокер, шулер-шмулер… Детский лепет! Посидел бы с мое, хлебнул бы лиха…»

Лючано в кадре жаловался на жизнь.

Пульчинелло избивал варвара-атлета.

В одно и то же время – часы визора исключали ошибку.

– Демонстрационная версия, – пожаловался бармен. – Для полного просмотра надо купить регистрационную карточку. Или лицензионку, в записи. Я куплю, вы не думайте! Уж больно здорово оно у вас вышло… О, Никки! Тебе как всегда?

– Да, Катулл.

– Вы преследуете меня? – спросил Лючано, когда Николетта Швармс, опять в новом кимоно, плюхнулась за столик рядом с ним.

– Нужны вы мне, – отмахнулась женщина. – Герой-любовник! Катулл, я умираю от жажды!

Бармен принес банку сока гуавы и шприц с ароматическим спиртом.

– Что-то еще? – спросил он.

– Омлет, – велел Лючано, усаживаясь спиной к визору. – С грибами. Гренки с сыром. И стакан простокваши.