Текст книги "Бледность не порок, маэстро!"

Автор книги: Генри Лайон Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Генри Лайон Олди
Бледность не порок, маэстро!

«Если вы видели, как бранятся две записные кумушки, встретясь на Пьяццетте, – слово за слово, сближаясь и отскакивая, с блеском нападая и с доблестью отражая, молниеносно подыскивая аргументы и сравнения, косвенные намеки и ложные угрозы, чередуя их с прямыми, беспроигрышными оскорблениями, плетя кружево брани с мастерством истинного виртуоза, – вы поймете меня, когда я говорю о подлинном искусстве фехтования.»

Ахилл Морацци-младший, комментарии ко второму изданию Книги Морацци-старшего «Искусство оружия», исправленному и дополненному.

Прядет, не спит

Седая пряха:

Прах к праху,

Страх к страху…

Ниру Бобовай

– Куда плывем, синьор?

– К гостинице «Тетушка Розина», синьор!

Времени было навалом. В другой ситуации Петер Сьлядек непременно сэкономил бы десять сольди, выделенных ему маэстро д'Аньоло на дорогу. Однако с острова Ла-Джудекка, где, благодаря маэстро, Петер обосновался при консерватории, в центральную часть Венеции по мосту не попадешь. Слишком широк канал, разделяющий острова. Только на лодке, по-здешнему – гондоле. Увы, придется раскошеливаться.

– С песней, синьор? Всего за пару медяков я спою вам…

– За пару медяков я сам спою вам, синьор!

Вода зажурчала, обтекая борта. Гондольер подмигнул пассажиру, вполголоса мурлыча «Солнце над крышами», – дескать, не волнуйтесь, синьор, бесплатно! – и Петер, тихонько подхватив, улыбнулся в ответ. Скрягой он отродясь не был. А здесь, в Венеции, в его вечно пустых карманах, как ни странно, понемногу забренчали монетки. Крышей над головой он обеспечен, харчи едва ли не дармовые… Между прочим, маэстро д'Аньоло сегодня намекнул, что разрешит посещать свою школу лютнистов. По плечу хлопнул: «Наскребешь деньжат – заплатишь! Эх ты, бродяжья твоя душа!» Казалось бы, вот оно, счастье! Это тебе не при корчмах отираться, мешки таскать, когда голос от простуды сел. Живи в тепле-сытости, наслаждайся всякими «анданте» и «легато»…

Разве плохо?!

Хорошо. Лучше лучшего. Но Петер уже знал, что не останется в школе у великодушного маэстро. Неделя, от силы две – и он не усидит. Без того задержался дольше обычного: пошел третий месяц, как Петер Сьлядек ступил с шаткой палубы на потемневший от времени, изъеденный морской солью настил причала в здешнем порту.

Теперь дорога вновь звала бродягу. Дорога? – или правы чудаковатые мастера, рассказавшие ему старую легенду?

…О Венеции Петер мечтал давно. Помнится, на Хенингской ярмарке увидал у минезингера Эрнста кипу засаленных листков, испещренных странными значками – нотами, услышал, как Эрнст играет: касаясь струн не пальцами, а костяным плектром; позже, сидя с минезингером в таверне, внимал рассказу о школах лютнистов в гордой Венеции, колыбели искусств. Вроде бы Эрнст даже учился в одной из таких школ (пока хватило денег), хотя в последнее верилось мало. Впрочем, не важно. С той минуты Петер Сьлядек «заболел» Венецией.

И вот – свершилось. Легендарный город на воде, где вместо улиц – каналы, вместо лошадей и повозок – лодки-гондолы; город купцов и мореходов, стеклодувов и сукновалов, живописцев и скульпторов, вельмож и фехтовальщиков… Первые дни Петер бредил местными красотами: Пьяцца Сан-Марко, Дворец дожей, недавно возведенный Мост Вздохов, палаццо Ка д'Оро и Вендрамин-Калерджи, церковь Санта-Мария Глориоза деи Фрари с алтарными картинами работы живописца Вечелли… Фасады, инкрустированные цветным мрамором, ажурные галереи и узорчатые окна, в чьих витражах радугой вспыхивало солнце. Изогнутые арки мостов, парившие в воздухе и одновременно отражавшиеся в глубокой, густо-синей воде каналов. Тесные ряды каменных, сплошь трех-четырехэтажных домов, а над крышами – аромат моря и ясные глаза неба, где плывет перезвон колоколов, заглушая крики чаек.

Частица удивительного мира, в котором нам выпало жить. Прекрасная, манящая, доступная и отстраненная, словно местная куртизанка, – но всего лишь частица.

А мир велик.

В свое время, волочась за труппой фигляров из Милана, Петер чуть-чуть поднатаскался в италийском наречии; вдобавок старался, насколько возможно, углубить знания на корабле, по пути сюда. Языки давались легко: зная дюжину, освоить тринадцатый проще простого. Высадившись на берег, он без особых помех разыскал ближайшую школу лютнистов, а заодно – расположенную поблизости консерваторию. Консерваториями здесь назывались приюты для сирот и беспризорников, существовавшие на средства, выделяемые Синьорией, и пожертвования богатых горожан. В консерваториях детей, помимо прочего, обучали музыке и пению, готовя из них хористов для многочисленных церквей. Петер аж обзавидовался: его собственное сиротство прошло рядом с дедом-лирником – слякоть, холод, подзатыльники… В итоге теперь он все свободное время околачивался под окнами школы маэстро д'Аньоло, или под стенами консерватории: запоминал, пытался подбирать на слух, тихо, чтоб не услышали внутри, подыгрывал разучивавшим псалмы и гимны хористам. Внимал музыкантам на площадях или в харчевнях, стараясь перенять манеру игры. Впрочем, последнее занятие быстро забросил: убедился, что сам играет не хуже.

Видимо, истинные мастера брезговали «черной» публикой.

Его догадку неожиданно подтвердил один синьор, когда Петер отважился сунуться в харчевню поприличнее. Хозяин милостиво кивнул, и бродяга, осмелев, уселся в углу. Достал инструмент. Не прошло и часа, как в шляпе, брошенной рядом, зазвенели первые монеты. А ближе к вечеру вышеупомянутый синьор, похожий на усталого льва, пригласил музыканта за свой стол.

– Вы чужеземец, это сразу видно, – синьор выпятил клочковатую бороду, грозно взглянув на хозяина. Мигом перед Петером образовалось блюдо куриных грудок в острой подливе, а следом явился кувшин вина. – Дело даже не в одежде или акценте. Наши зазнайки скорее откусят себе пальцы, чем унизятся до игры в харчевне!

Петер счел за благо промолчать, набивая рот курятиной.

– Все готовы душу продать за богатого покровителя! Стать придворным лютнистом или арфистом у епископа, сенатора, а если повезет, – у самого дожа… Играть для кучки чванных дураков! Посему настоящая Венеция обречена слушать игру бездарных ремесленников. Вас это не касается, молодой человек. Вы – приятное исключение в сонме тупиц.

– Благодарю, синьор… – с трудом выдавил Петер, кашляя. От таких похвал жгучий соус показался и вовсе огнем. В ответ синьор лишь вальяжно махнул рукой: пустое, мол.

И неожиданно завершил речь:

– А итог исканий, творческих взлетов… Хотите, я почитаю вам стихи?

– Ага! – Петер навострил уши. Когда еще представится случай услышать стихи из уст настоящего синьора! Может, удастся сложить на них песню…

Лев саркастически изломал бровь:

 
– Болячки мне наградой за труды —
Так старый кот-ломбардец, скорбен брюхом,
Рыгает смачно и мяучит глухо —
Да в грудь уперлись космы бороды,
Да ребер изможденные ряды
Торчат наружу, и течет из уха…
 

Черт побери! Петер ожидал возвышенной лирики, а тут… Он судорожно пытался запомнить слова. Синьор же продолжал декламировать, пока блюдо с курицей не опустело; потом пришло время брать в руки лютню и, увлекшись игрой, Петер не заметил ухода странного синьора.

Зато хозяин заметил.

– Ты хоть знаешь, кто это был? – свистящим шепотом осведомился он у бродяги.

– Я?! Н-нет…

– Микель-Анджело Буонаротти, известный поэт-сатирик! В молодости он работал скульптором, но бросил занятие ваятеля, полагая его низким. Сам папа Юлий II приглашал маэстро расписывать Сикстинскую капеллу – куда там! Отказался. Велел передать: пусть вам всякие Рафаэли живописуют! Своими сатирами он многим мозоли оттоптал! Только его привечает наш дож…

В итоге Петер действительно подобрал мелодию к стихам язвы-сатирика, которые сумел запомнить. Не забывая всякий раз объявлять: «Песня на стихи синьора Буонаротти!» Обычно успех был обеспечен, но однажды музыканта едва не побили: среди слушателей оказался пострадавший от острого языка Микель-Анджело. Но все это происходило вечерами. С утра же Петер Сьлядек неизменно объявлялся у школы лютнистов, где его в конце концов и приметил маэстро д'Аньоло. А тут еще, посетив консерваторию по просьбе епископа Браманте – дать рекомендации новым хористам для церкви Санта-Мария деи Мираколи, – маэстро обнаружил, что бродяга тайком на слух аккомпанирует хору. И, надо сказать, делает это весьма успешно, используя не традиционный плектр, а совершенно оригинальную манеру пальцовки.

Когда д'Аньоло тронул заигравшегося Петера за плечо, тот едва не подскочил от неожиданности. Лютня жалобно тренькнула, мелодия оборвалась. «Сейчас прогонит,» – обреченно и почти равнодушно подумал бродяга.

– А ну-ка, любезный! Вот с этого места: трам-пам-парам-па…

Так они и познакомились. Больше часа простояв на улице под консерваторией: Петер по требованию маэстро играл, играл, играл, а д'Аньоло размахивал руками и поминал дьяволов. После чего велел «бамбино виртуозо» следовать за ним. В итоге Петер Сьлядек получил в свое распоряжение каморку под лестницей, ведущей на второй этаж, а заодно – возможность присутствовать на репетициях хора и столоваться здесь же, в консерватории. За эти блага он расплачивался колкой дров для кухни, мытьем полов и исполнением различных поручений. Изредка д'Аньоло звал Петера аккомпанировать хористам (платные ученики маэстро считали подобное ниже своего достоинства). Чванство учеников принесло еще одну выгоду: маэстро редко устраивала игра на слух, и он требовал, чтобы «Петруччо» играл по нотам. Нот Петер не знал – волей-неволей пришлось маэстро обучить новичка премудростям табулатуры. После чего «бамбино виртуозо», узнав, где находится нотопечатня, наведался туда, приобретя сборник фривольных канцон, каковые не замедлил включить в репертуар.

Его лютней маэстро заинтересовался примерно через неделю после знакомства. Едва очередная репетиция закончилась, а юные хористы устремились к выходу из зала, взгляд д'Аньоло случайно мазнул по инструменту бродяги.

И застыл, словно увидя впервые.

– Мамма миа! Дай! Дай сюда!..

Петеру почудилась дрожь в голосе учителя, но он не придал этому значения. С чего бы маэстро вдруг заинтересовала старая лютня? Звучала она хорошо, но Петер, наскреби он денег для покрытия разницы, не задумываясь, обменял бы старушку на более новый инструмент. А, собственно, почему бы и нет? Здесь, в Венеции, он малость подзаработал, – может, попытать счастья?!

Вид у маэстро, когда он возвращал инструмент, был странный. Он даже ушел, не попрощавшись, чего раньше с ним не случалось. А Петером всецело завладела идея купить новую лютню. Разузнав у консерваторского повара, где находится мастерская, бродяга направился в указанном направлении. Гондола доставила его прямо на место – от уходивших в воду гранитных ступеней до мастерской было недалеко. Пожилой бородач открыл дверь; из-за спины хозяина на Сьлядека пахнуло канифолью, лаком и свежей древесной стружкой.

– У вас можно купить лютню?

Бородач оценивающе прищурился. Кивнул, посторонившись.

У Петера разбежались глаза: на стенах были развешаны новехонькие виолы, лиры, флейты, свирели, басовая теорба саженной длины… Лютни! Десятка два, не меньше. Матовые отблески лака, строгие линии грифов. С молчаливого разрешения хозяина Петер взял со стены одну, бережно, знакомясь, перебрал струны. Что за напасть?! На пробу сыграл вступление к легкомысленной паванилье. Первое впечатление оказалось правильным. Звук у лютни был чужим. Вздохнув, молодой человек виновато развел руками. Поколебавшись, взял другой инструмент.

Хозяин угрюмо хмурился, глядя, как покупатель вешает на место седьмую по счету лютню. Неприязненно буркнул:

– Синьор привереда?

– Вы понимаете, – смутился Петер, – я… Хотелось бы звучания…

Бородач откровенно расхохотался:

– Какого именно звучания? Синьор хотел бы лютню работы Вазари? Романо? Самого Пазотти?

Петер не вполне уяснил суть насмешки.

– Понимаете, я бы хотел… примерно так…

Он развернул тряпицу, извлекая свой видавший виды инструмент. И увидел: у владельца мастерской медленно отвисает челюсть. Бородач стал удивительно похож на маэстро д'Аньоло:

– Мамма миа! Дай! Дай сюда, варвар!..

Пожав плечами, Петер исполнил просьбу. Раздумывая: не отдать ли старушку в ремонт? Наверняка дешевле выйдет.

– Клеймо! Где клеймо?! Наверное, оно было здесь… Дикари! Тупицы! Кто издевался над этим шедевром?!

– Это не я! – поспешил на всякий случай заверить Петер. – Я ее берег, мне без лютни хоть в могилу! Если вы про обгорелое пятно, так я ее уже с пятном купил…

– Где? Где купили?

В глазах бородача метался отблеск безумия.

– На ярмарке в Болеславце. У кузнеца Ковальчика.

– У кузнеца?! Зачем кузнецу лютня?!

– Вот и он ругался: мол, на кой она мне? Забирай, парень, даром отдаю. А сам, гад, цену заломил! – еле-еле за одиннадцать грошей сторговались. Он пятнадцать хотел. Где ж это видано: за старую лютню – пятнадцать грошей?!

– Одиннадцать гро-чей?

Петер быстро прикинул в уме:

– Ну… примерно полтора скудо по-вашему.

– Полтора скудо?! Полтора скудо?! Бандито, бандито монструозо!!! Джузеппе! – от вопля темпераментного хозяина у бродяги заложило уши. – Беги сюда! Мадонна, полтора скудо!

Из задней двери возник второй бородач – точная копия первого.

– Чего орешь, Антонио?

Антонио сунул ему в руки лютню, и в мастерской надолго повисла мертвая тишина.

– Откуда?! – с трудом каркнул наконец Джузеппе.

– От кузнеца! От грязного, вонючего кузнеца! Вот этот принес… Молодой человек, вы хоть знаете, что родились любимчиком Фортуны?

И, не дожидаясь ответа:

– К сожалению, клеймо уничтожено, но рискну предположить: это ранний Пазотти! Подлинный Дель Дьябло, еще до раскаяния!..

Джузеппе судорожно кивнул.

– Ей нет цены! К тому же она очень неплохо сохранилась. Я вижу, вы достойно обращались с сокровищем…

Петер вспомнил, как вместе с «сокровищем» мок под проливным дождем, как шел из города в город в лютый мороз, как однажды забыл инструмент у жарко натопленной печи, как вечно хотел сменить тряпицу на кожаный чехол, но не собрался…

– Заклинаю вас, молодой человек: ни за какие деньги не продавайте эту лютню! Если хотите, мы с братом приведем ее в порядок – она еще послужит и вам, и вашим детям!

– Сколько… Сколько это будет стоить?

Бородачи замахали руками, точно два ветряка.

– Ни единого сольдо, синьор! Отреставрировать раннего Пазотти… Мы готовы доплатить за оказанное доверие!

Возвращаясь в консерваторию, Петер долго думал о том, что довелось ему услышать перед уходом из мастерской. Если верить братьям, великий Иеронимо Пазотти к сорока годам раскаялся в заблужденьях молодости и отринул гнусное прозвище. Кстати, скромный интерес Святейшего Трибунала весьма поспособствовал раскаянью маэстро. Сделанные им ранее инструменты куда-то исчезли, их пытались отыскать, но безуспешно. Особенно искали первую лютню Дель Дьябло, прозванную «Madonna Luna», то есть «Капризная госпожа». Говорили, что «Madonna Luna» понуждает владельца к вечным скитаниям. А если владелец противился, задерживаясь на одном месте, – лютня меняла хозяина. Красивая легенда, Петер еще решил написать песню о дебюте грешного Дель Дьябло…

Новая лютня, взятая на время ремонта, доверительно жалась к боку. Ей очень хотелось понравиться, стать своей. Извини, милая, не получится. Петер Сьлядек – однолюб. Даже если великий Пазотти никогда не касался моей старушки. Речь о другом.

Он и сам не знал, о чем речь.

Маэстро д'Аньоло на следующий день чуть не сошел с ума, обнаружив в руках Петера новую лютню. Однако, узнав, что старый инструмент отдан на реставрацию, успокоился. Большие деньги, между прочим, сулил, если Петер уступит лютню ему. Чудовищно большие. Невозможные.

– Извините, маэстро, – удрученно потупился Петер Сьлядек. – Извините. Хотите, выгоните меня взашей?

Д'Аньоло выгонять не стал.

По берегам канала загорались фонари. Знакомые ступени, уходящие под воду. Гондольер зажигает светильник на носу, во избежание столкновений, и лодка бесшумно отчаливает. Теперь пересечь пустынную в это время Пьяцца Сан-Марко, где над тобой нависает почти невидимая сейчас пятикупольная громада собора с четверкой бронзовых коней над центральным порталом, свернуть к Пьяццетте, где днем шумит многолюдный рынок, нырнуть в узенькую улочку – и вот она, мастерская. Кстати, и гостиница, куда надо доставить ноты – совсем рядом.

– Добро пожаловать, молодой человек! Прошу вас…

Сьлядек остолбенел. Лютня в руках Антонио (или Джузеппе?!) сияла новеньким лаком, былые потертости исчезли, от царапин и горелого пятна не осталось и следа. Петер с замиранием сердца принял инструмент, с трепетом коснулся струн, – вдруг вместе с разрухой ушло и звучание?! Нет. Близнецы свое дело знали. Мало того, категорически отказавшись от платы, пускай символической, они выдали Петеру новенький, специально прожированный от сырости и дождя, чехол из кожи. Ну, уж за чехол Петер все-таки всучил им деньги, хотя пришлось потрудиться.

В итоге запоздал с доставкой нот.

– Почему так поздно? – скривил губы ученик маэстро.

– Прошу прощения, синьор! Нотопечатня не справляется с заказами… Я сразу! Я спешил!..

Но спесивец махнул рукой, и Петер, поклонившись, вышел. Он было направился к арке, ведущей в гостиничную тратторию, откуда вкусно тянуло жарким, луком и бобовой похлебкой, как вдруг чутье, выработавшееся за годы странствий, толкнуло бродягу в угольную тень под ближайшим карнизом. Поначалу он ничего не разглядел. Позже, когда глаза привыкли к темноте, всмотрелся, – и понял. В арке прятались люди.

Звякнуло оружие, донеслась тихая брань.

Петер Сьлядек отделился от спасительной стены, намереваясь дать деру, но тут хлопнула дверь гостиницы. Над дверью горел фонарь, и в его свете лицо вышедшего человека показалось знакомым. Да, конечно: они с консерваторским поваром идут к рынку, а навстречу шествуют двое мужчин, – высокие, жилистые, оба при шпагах, в строгих темных камзолах и узких штанах, заправленных в сапоги. Который повыше – совсем седой, а у молодого кудри черные, как смоль. Повар дергает Петера за рукав: «А это, Петруччо, маэстро Ахилл Морацци, знаменитый учитель фехтования. С сыном. Видал?!» Отец и сын проходят мимо. И услышанный краем уха разговор через неделю: «Слыхал? – кинжалом! В спину! Теперь в Братстве грызня начнется, кому верховодить…»

Сейчас из гостиницы вышел сын убитого маэстро.

Наверное, Петер поступил глупо. Убийцы не любят лишних свидетелей. А жизнь – прекрасная штука для тех, кто живет по уму и не хочет умереть дураком.

Впрочем, для остальных жизнь тоже прекрасна.

– Синьор! Стойте! Там засада!

Морацци даже не повернул головы на крик. Но шаг его стал птичьим, унося тело в сторону. Что-то глухо лязгнуло о стену. «Нож,» – догадался Петер. Самое время было задать стрекача, но ноги приросли к мостовой.

– Зря, Чезаре. Это ведь не папаша, – темнота под аркой выплюнула гибкую, танцующую фигуру. Позади нее, предвещая шторм, рождалась смутная волна: убийцы подтягивались ближе. – Молокососа я прикончу сам, лицом к лицу.

– Дядюшка Бертуччо? – в голосе Морацци-младшего звучала спокойная издевка. – Отца, значит, лицом к лицу не сумел? Пришлось в спину?

– Ты стал остер на язык, племянничек! Раньше за тобой такого не водилось…

– Люди с возрастом меняются, дядюшка, – фонарь над входом качнулся от порыва ветра, и Петеру почудился высверк клинков. – Тебе не рассказывали об этом?

– Ты побледнел, племянник? Ты ведь всегда был трусом и слюнтяем!

– Бледность не порок, дядюшка. Но что может быть хуже бесчестия?

Слова-выпады, слова-защиты, слова-контрудары – жалящие точно и безжалостно, как бритвенной остроты клинки из миланской стали. Этот поединок дядюшка Бертуччо явно проигрывал. Петер прозевал момент, когда шпаги зазвенели по-настоящему, а не в его разыгравшемся воображении. Виной тому был не слабый свет фонаря: он попросту опаздывал взглядом за движениями бойцов. Казалось, они продолжают исходный спор, но с оружием в руках. Доводы в этом споре были поистине убийственными, в прямом смысле слова. Вскоре тяжелая шпага Морацци-младшего с влажным всхлипом вошла в грудь Бертуччо.

Сын покойного маэстро выдернул клинок и повернулся к остальным.

«Боже, это прекрасно!» – бродяга окаменел от испуга, смешанного с восхищением, слушая гимн смерти под аккомпанемент стали. Вспомнилась площадь Вроцлава, где фигляр подзуживал толпу перед потехой, отпуская шуточки в адрес сразу пяти-шести стоявших в первом ряду горожан. И успевая отвечать всем, да так колко, что бедняги терялись, не зная, чем поддеть фигляра в ответ. Зрители со смеху покатывались. Только сейчас никто не смеялся, и зритель был всего один, случайный. Но Морацци, подобно фигляру-острослову, играючи отвечал своим противникам, опережая, ускользая, – его шпага и выхваченная из-за пояса дага плели точные, лаконичные фразы, понуждая убийц к косноязычию: один с криком схватился за плечо, другой сложился пополам, третий отступает в темноту, но не выдерживает, – поворачивается спиной, бежит…

На ватных ногах Петер приблизился к победителю, дико озиравшемуся вокруг.

– Вы живы, синьор?

– Я твой должник, лютнист… Проклятье! У меня бедро располосовано. Помоги мне дойти до траттории…

– Конечно, синьор! Обопритесь на меня.

Траттория пустовала, лишь за крайним столом в углу спал прилично одетый забулдыга. Мигом объявился хозяин, крикнул служанке принести чистого полотна и горячей воды. Подсобил раненому опуститься на скамью.

– Пошлите в палаццо семьи Морацци, на Сан-Пьетро. Скажите: Ахилл вернулся. Пусть пришлют кого-нибудь. И дайте вина. Мне и моему другу… Как тебя зовут, лютнист?

– Петер, синьор.

– Мне и моему другу Петруччо.

Началась суматоха. Служанка с женой хозяина, охая и причитая, перевязывали раненому синьору ногу; еще одна колотая рана обнаружилась на плече. А синьор тем временем пил. Много. Залпом. Не спеша закусывать.

Потом обернулся к Петеру:

– Ты видел? Ты все видел?!

– Да…

– Рассказывай!

– Сначала вы бранились с этим… с Бертуччо. У вас язык, что бритва, синьор! Ему нечего было ответить, и тогда он напал на вас. Дальше вы его убили. Очень быстро. Тогда остальные кинулись на вас…

– Стой, лютнист! Ты ошибаешься! Бертуччо сразу напал на меня! Мы с ним дрались… После остановились, стали спорить, пререкаться! Но я сразил его своими доводами. А позже и остальных.

– Вы действительно сразили их, синьор! Но не доводами, а шпагой!

– Ты уверен, Петруччо? Ты точно уверен?! – Морацци-младший придвинулся к Петеру вплотную, ухватил за отвороты куртки. Кажется, он был изрядно пьян. Или на грани сумасшествия.

– Разумеется, синьор!

Раненый замолчал, обмякнув на скамье. Долгое время смотрел в одну точку, прежде чем заговорить снова.

– Значит, вот ты каков, дар Квиринуса!

– Простите, синьор?..

– Ты не понимаешь? Конечно, ты не понимаешь! Я и сам лишь смутно догадывался, но теперь… Я расскажу тебе, Петруччо! Я пьян, я потерял много крови, – слушай исповедь безумца!..

* * *

Он был признанным лидером «Братства Сан-Джорджо», обладателем права беспрепятственно пересекать границы, потому что мастера клинка нужны многим.

Он был Ахиллом Морацци, в прошлом – одним из троицы любимых учеников прославленного Антонио Гвидо-де-Лукко, ныне же свободным и независимым гражданином Венеции, обеспеченным вполне достаточно, чтобы брать в науку по собственному выбору и отказываться от заказных поединков, иначе говоря, убийств по найму.

Он был виртуозом меча, гением шпаги, властелином даги и кинжала, любимцем алебарды, и даже лишенный оружия он был страшен.

Он – был.

Вчера маэстро Ахилл пал от предательского удара в спину, нанесенного из вечерней мглы, близ набережной канала Ла-Наве. Знающие люди полагали, что убийцы не являлись посторонними для синьора Морацци, заранее снискав его доверие, ибо трудно предположить гибельную небрежность в столь искушенном маэстро. Но люди, особенно знающие, предпочитали держать язык за зубами: у покойного есть близкие родственники, включая родного сына, есть преданные ученики и друзья семьи, а значит, найдется, кому посвятить жизнь мести, по закону долга и крови.

Кроме того, способный расправиться с маэстро Ахиллом не пощадит болтунов.

Вдова Джулия, урожденная Пьячетти, на похоронах не уронила даже слезинки. Закутавшись в черную накидку, прямая и строгая, она смотрела вдаль, и собравшиеся остерегались пересечь линию ее взгляда, – как раньше трепетали под строгим взглядом самого Морацци. Рядом с вдовой молчал сын маэстро, подобно отцу носящий имя Ахилл. Морацци-младший, он чувствовал, как приставка «младший» вытекает из его фамилии, словно кровь из жил. Отца больше нет. Отец мертв. Отец незримо ждет за спиной, вопрошая: «Ну? Что же ты, сын?!» И из отцовской печени торчит кинжал: навеки.

Простите, маэстро.

Вы знаете меня лучше всех.

Умереть – да. Но отомстить…

С кладбища они отправились домой. Палаццо семьи Морацци располагалось на Сан-Пьетро, самом восточном из островов Венеции, и всего одна гондола двинулась вдоль канала в этом направлении. Родичи, ученики и друзья покойного чувствовали желание вдовы побыть наедине со своими мыслями; молодому же Ахиллу равно не мешало бы обдумать дальнейшие действия. Никто не сомневался, что кровь старого маэстро будет отомщена.

– Мои соболезнования, синьора Джулия…

– Мне очень жаль, синьор Ахилл…

– Ваш муж был…

Слово «был» беспощадно преследовало мать и сына, когда они возвращались на Сан-Пьетро. Вдова сразу уединилась в верхних покоях с фра Джованни, семейным духовником, а Ахилл спустился во внутренний двор, служивший еще и местом занятий. Морацци-старший мог себе позволить такой двор: просторный и тихий. Под ногами – шершавая плитка. Квадраты: черные и красные. Шесть квадратов – один полновесный выпад.

Ахилл достал из ножен шпагу: тяжелую, с корзинчатой гардой.

Подумал и извлек из-за пояса дагу.

Было темно, луна беглым каторжником отсиживалась за облаками. Едва светилось верхнее окно палаццо, да за углом горели свечи в кухне: прислуга сплетничала. Молодой человек сбросил плащ, зябко поежился. От канала тянуло сыростью. «Дритто скуалембратто», косой удар в правую ключицу, и, продолжая атаку, резкий выпад дагой подмышку противнику. Самый сложный вариант: длинный клинок мешает короткому, и дага, подражая ловкому слуге-пройдохе, должна быть ниже господина, пропуская его вперед на треть движенья. Теперь отскочить. На две черных плитки: назад. На две красных: влево. «Аллегро! Аллегро, дьявол тебя забери!» – явственно послышался раздраженный голос отца. Ахилл-младший молча возразил: «Престо, досточтимый маэстро! Не аллегро – престо…» Он действительно повторил атаку не быстро, а очень быстро. И еще раз. И еще. Если врагов больше одного, надо двигаться стремительно, разнообразя уходы бросками в сторону, решаясь на молниеносные сближенья, – мы не какие-то французишки, мы не чураемся грубой стычки…

Выглянув в испуге, луна залила двор желтым молоком.

Простите меня, маэстро. Ваш острый глаз проникал глубже, чем многие знатоки способны достать клинком. Я быстр, силен и ловок. Я достойный сын своего отца. Разбудите меня ночью, суньте в руку палку от метлы, и я с блеском проделаю вам все эти «роуэрсо тондо» и «монтанте». Любой клинок, любой темп. Любая глава вашей книги «Искусство оружия» на выбор. Зрители лопнут от восторга. Так гнилой изнутри орех выглядит привлекательней остальных. Так под парчой и золотом скрывается порок, уродство или дряхлость.

Увы, маэстро. Ухожу.

Не держите зла, отец.

– Ахилл? Ты здесь? Поднимись ко мне…

Черный силуэт был плохо различим. Но Ахилл знал: мать там. Строгая, прямая, бесстрастная. Опустив обе руки на перила лоджии: белое на темном. Он очень любил мать. Он очень боялся матери.

Он очень ей завидовал.

Поднимаясь наверх, молодой человек отчетливо представлял себе: вдова Джулия, вернувшись с балкона, стоит возле кресла. Ждет сына. Свеча черного воска, слегка оплывшая, но по-прежнему яркая. Поодаль, у окна, перебирает четки фра Джованни, иссохший от постов и ночных бдений. Священник близок к верховному инквизитору Венеции, вхож в Трибунал, но сейчас это не имеет значения. Он почти святой, но это тоже неважно. Какая разница, если мать скажет: «Я уже решила, Ахилл…»

– Я уже решила, Ахилл, – сказала вдова Джулия, глядя на вошедшего сына. Взгляд бойца: пристальный и вместе с тем неконкретный, смазанный. – Святой отец поддержал меня в моем решении. Ты должен уехать.

– Когда?

– Сейчас. Внизу ждет гондола. Гондольер Якопо – должник святого отца, он будет держать рот на замке. В порту ты возьмешь лодку. Якопо обещал помочь с верным лодочником. Перебравшись через лагуну, ты купишь или наймешь лошадь в ближайшем городке.

– Куда мне ехать?

– В Верону. У Антонио Гвидо-де-Лукко было три ученика: Джакомо Сегалт, Паоло Карпаччо, прозванный Непоседой, и твой отец. Однажды они поклялись друг другу в вечной дружбе. Собственно, фехтовальное «Братство Сан-Джорджо» основали именно эти трое. Сегалт воевал с турками, попал в плен, и больше о нем никто ничего не слышал. Твой отец… – вдова на миг запнулась. Сухие глаза ее блеснули страшно и остро, отчего в углу заворочался чуткий к таким переменам духовник. – Твой отец умер. Ты доберешься до Вероны и найдешь маэстро Паоло. Непоседа приютит сына в память о старой клятве. Вот сопроводительное письмо. Вот перстень-печатка твоего отца. Дорожные сумки я собрала, они лежат в гондоле. И еще: кошель с деньгами и два векселя на имя веронских банкиров. Эти векселя оплатят где угодно.

– Я еду за помощью? Или бегу?

– Ты бежишь. Позор не кровь. Через год-другой разговоры утихнут…

– А школа? Школа отца?!

– Школу возглавит твой двоюродный дядюшка Бертуччо. Он молод, всего на девять лет старше тебя. Бертуччо давно ждал этого дня, – духовник шагнул вперед, ибо лицо вдовы внезапно напомнило лик демона. Но маска бесстрастности почти сразу вернулась, скрывая истинное состояние Джулии. – Время залечит раны, и ты сможешь вернуться.

Вдова лгала, зная, что сын это понимает.

– Дядюшка Бертуччо?!

– Замолчи! Я ничего не хочу слышать! Отправляйся!

Джулия замахнулась на сына веером, словно мечом.

Ахилл-младший ощутил, что рубашка становится мокрой. Проклятье, родившееся вместе с ним, вступало в свои права. Крик матери отозвался дрожью в коленях, головной болью, ледышкой в желудке. Это был не страх: страх иногда толкает на бешенство сопротивления. Это было нечто иное. Давно знакомое. Привычное, как бывает привычна хромота или подслеповатость. Бледность залила щеки, обожгла холодком. Лучше уехать в Верону, стать изгнанником, оставить душу отца неотомщенной, обречь себя на насмешки, лишь бы не чувствовать жаркой волны ярости и гнева, грозящей захлестнуть, накрыть с головой. Есть тысячи аргументов против отъезда, есть долг и честь…