Текст книги "Нюансеры (СИ)"

Автор книги: Генри Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава пятая. «ПОЕДЕМ, КРАСОТКА, КАТАТЬСЯ!»

1

«Не отдаст – твой он, Лютый»

Костя Филин постучал в дверь условным стуком, как учили: три-раз-три. Рядом переминался с ноги на ногу Ёкарь, скрипел сапогами, а может, снегом.

В окошке колыхнулась занавеска.

– Шо надо?

– Мы к хозяину.

Филин придал голосу солидности, хотя под ложечкой ныло, тревожило. К весовому Гамаюну, человеку авторитетному, в городе известному, их с Ёкарем звали впервые. Костя и видел-то Гамаюна издали, по случаю.

– По каковой нужде?

– По нужде в нужник ходят! Хозяин звал.

– Хто такие?

Открывать не спешили, проверяли. Вдруг борзые[1] заявились?

– Филин с Ёкарем.

Глухо лязгнул засов. Дверь приоткрылась, на гостей с подозрением уставился ражий детина: брови в шрамах, нос свёрнут набок. Чувствовалось, что детина свою беспутную жизнь провёл на «кула̀чках» за Михайловской церковью, на собственной шкуре выяснив, что значит «дать бло̀ку», «пустить звонаря» или «положить гриба в живот».

– Стволы, перья?

Когда зовут на хазу к весовому, ствол лучше не брать. Костин «Smith&Wesson» остался дома. У Ёкаря с собой была финка. Детина финку забрал, сноровисто обхлопал обоих по одежде – не припрятали ли чего? – и крикнул в горницу:

– Они самые. Чистые.

– Впусти, – донеслось в ответ. – Дозволяю.

Горница Костю разочаровала. Он-то думал, весовой живёт – ого-го! У Гамаюна гро̀шей – хоть свиней корми! Хватит дворец отгрохать. Ну, с дворцом Филин загнул, но уж на хату не абы какую точно хватит. Десять комнат, одна другой просторней, потолки в две сажени с гаком, стены бѐлены-ско̀блены... И в каждой комнате – люстра электрическая!

А тут что?

Потолок башку трёт. Окошки мутные. Доски под ногами ходуном ходят. Скрипят хуже Ёкаревых говнодавов. Или это Ёкарь скрипит?

Он думал, что Гамаюн затеет разговор с глазу на глаз. Нет, за столом сидели трое. Холодный пот прошиб Костю: а ну как резать позвали? Он не знал, за что его нужно резать, но страх и не искал причины. Сунут перо под ребро: был славный парень Филин, да в лес улетел...

Ёкарь – ладно, подсказал страх. Ёкаря не жалко. Если что, спасай себя.

Гамаюн был нахохлившейся птицей. Нос-клюв, хищный взгляд. Губы сжаты в тонкую ниточку. Рядом на табурет взгромоздился натуральный медведь. Косая сажень в плечах, рубаха на груди трещит. Волосатые ручищи – каждая с Костину ляжку. На левой скуле – шрам. О зверствах Лютого с Залютино по городу ходили легенды. Третий – хорёк хорьком, мелкий, юркий. Глаза – крючки рыболовные: вцепятся – не отпустят.

– День добрый.

Костя поспешил стащить с головы шапку.

– Добрый, ё! – поддакнул Ёкарь.

– Звали?

– Пасть захлопни, – буркнул Лютый. – Спросят – ответишь.

После этого троица замолчала надолго. Курили, окурки гасили в мятой жестяной миске. Кроме этой миски, коробка̀ спичек и пачки «Гусарских», на столе ничего не было.

– Спрашивайте, – не выдержал Костя.

Понимал, что жизнью рискует. А смолчать не мог.

– Уж мы спросим, – заверил хорёк.

В горнице ощутимо похолодало.

– На гранд ходили? – разлепил губы Гамаюн. – В Волжско-Камском?

– Ходили.

– Четверо сгорели, а вы соскочили?

– Соскочили.

– Как такой расклад вышел?

– Они все на площадь ломанулись! – кинулся объяснять Ёкарь.

На лице его ясно читалось, что лучше бы Ёкарь кинулся головой в прорубь. От вора отчаянно несло едким потом. Ноги Ёкарь сжимал так, будто ему срочно требовалось по малой нужде, и он едва сдерживался, чтоб не напрудить в штаны.

– Там их фараоны с дубака̀ми[2] и повязали! А мы с Филином – на второй этаж, и в окно! Которое во двор. В сугроб сиганули, потом дворами, ё...

– За фарт спросу нет, – веско заявил Лютый.

У Кости отлегло от сердца. Ну, самую малость.

– Ещё кто сдёрнул? – поинтересовался хорёк.

Костя пожал плечами:

– Не знаю. Не видел.

– Не видели, ё! Как шухер, мы давай ноги рисовать!..

– Нишкни, – велел Гамаюн.

Ткнул пальцем в Костю:

– Ты говори. Что сказать хотел?

Костя с трудом проглотил ком в горле.

– Нас семеро было. Четверых повязали. Значит, ещё кто-то сдёрнул, окромя нас.

– Счетовод, – хмыкнул в усы Лютый.

И вытащил из пачки папиросу. Чиркнул спичкой, прикуривая. Филину дико захотелось курить, но спросить позволения он не решился.

– Кто же?

– Гастон, ё! – не вытерпел Ёкарь. – Кто ж ещё?!

– Гастролёр, – уточнил Филин. – Который нас на дело собирал.

– Верняк, гастролёр! Сто пудов!

– Гастон, – птица-Гамаюн щёлкнул клювом, раскусил имя как орех. – Кто таков? Из деловых, или так? Вас, балбесов, как нашёл?

Следующие четверть часа Филин с Ёкарем стирали языки до корней. Наперебой докладывали: срисовал, значит, их Гастон на базаре. Что они делали на базаре? Промышляли по мелочи. Сам подставился под покупку[3], потом возник в переулке, где жиганы делили бабки из его лопатника.[4] Что сделал? Наставил наган. Лопатник забирать не стал, подарил. Вперёд, мол, плачу̀! Предложил дело, объяснил, что к чему. Куда банковских карасей складывали? В его мешок деньги кидали, в Гастонский... Не на пол же, ё?!

Костя даже успокоился. Гастон нужен весовым, точно, Гастон.

– Сколько он взял?

– Не знаю, – растерялся Филин. – Я не считал.

– А ты прикинь, прикинь, – ласково посоветовал хорёк. – Без прикида гробы шьют.

От хорьковой ласки у Кости скрутило живот. Сам Филин успел прибрать к рукам полторы косых[5] без двух целковых – как дома посчитал, на радостях песню затянул! Теперь сеструхе на самолучших докторов хватит, и на свадьбу со студентом, и самому останется на разгуляево! Сколько ж тогда Гастону досталось?!

– Думаю, косых пятьдесят, – с осторожностью произнёс Костя. – Не меньше.

И сладко ужаснулся названной сумме. Это ж агромадная куча гро̀шей! На три жизни хватит!

– Уверен?

– Прикинул, как велели...

– Счетовод, – повторил Лютый.

И обернулся к Гамаюну:

– Гастролёр шпану под фараонов подставил, а сам сдёрнул. Это чухня, закос правильный. Дураков учить надо. Эти тоже сдёрнули – видать, фартовые. Ну, пусть ходят своими ногами. Не возражаю. А вот куш... Нехилый куш пёс унёс.

– Он кассира завалил, – рассудил Гамаюн. – Больше некому.

– Потому и шухер по городу. Мокрый гранд.

– Фараоны как с цепи сорвались.

– На бану[6] второй день работы нет! – взвизгнул хорёк. – Городовые всех трусят, борзые на каждом углу!

– По Москалёвке шмон... Моих замели.

– Всюду шмон! По хазам ховаемся, ветошью отсвечиваем.

– Боком гранд вышел!

– Меркую я, Гастона этого сыскать надо.

– Зачем?

– Пусть делится. За беспокойство платить надо.

– Верно говоришь. Сыскать, потом записать[7].

– За что? За подставу?

– Подстава – чухня. За гастролёром иной грешок: не зашёл на хазу, не уважил. Слова доброго не сказал. Подставу простить можно. А то, что весовыми пренебрёг... Не помилую, Гамаюн.

– Это уж какой расклад выйдет, Лютый.

– Да какой тут расклад?!

– Ты на меня глотку-то не дери. Ежели Гастон сам куш отдаст... Тогда Бог с ним, пусть ноги делает. Треть ему оставлю, на пропой. Не отдаст – твой он, Лютый.

О Филине с Ёкарем весовые забыли, словно тех и не было в горнице. Ох, накаркал! Вспомнили.

– Слыхали, шпана?

– Ничего не слышали, ничего не видели! – поспешил заверить Филин.

Он очень старался, чтобы голос не дрогнул.

– Глухие, ё!

Гамаюн усмехнулся – впервые за весь разговор.

– Видал, Лютый, какие ушлые хлопцы пошли? Шелупонь, а с понятием. Возьмёшь под крыло? Из твоих, вроде, кого-то замели?

Лютый поскрёб шрам на скуле:

– Видно будет. Первое дело – гастролёр.

– Дело говоришь. Вы двое, слушайте сюда. Пошустрите по городу, Гастона зорьте[8]. Найдёте – сами не лезьте, сорвётся. Срисовали, в берлогу проводили – и мухой сюда метнулись. Вкумекали?

– Ну, ё! Как бог свят!

– Тогда кыш отседа!

– Сыщете Гастона, – вслед пообещал Лютый, – к делу пристрою.

Отбежав подальше от хазы, Филин с Ёкарем, не сговариваясь, укрылись в подворотне. Без сил привалились спинами к грязным стенам, долго курили – не могли накуриться.

– Давай сами Гастона споймаем! – вдохновился Ёкарь. – И Гамаюну доставим, ё!

Герой, подумал Костя. Бова Королевич. Как и жив ещё?

– Споймал мужик медведя, а тот его не пускает. Смерти ищешь? Нам с тобой до Гастона – как до луны раком. Найдём – не отсвечиваем, делаем, что велено.

– Велено-мелено...

– Накосячим – каюк нам. Понял?

– Понял, ё, – Ёкарь угрюмо шмыгнул носом. – Чай, не дурак.

2

«Не извольте беспокоиться!»

Брекекекс. Брекекекс. Брекеке...

Полы скрипят, сказал себе Клёст. Скрип-скрип, скрип-скрип. Брекекекс, согласился рассохшийся паркет. Насчёт того, что у Монне всегда есть места, фраер не соврал. Насчёт подержанной мебели – тоже. Подержанная? Это ещё мягко сказано. Полы распевали псалмы, кресло трещало, как берёза на лютом морозе, грозясь развалиться под рисковым седоком. Дверца одёжного шкафа едва не выпала, когда Миша попытался её открыть, а потом с трудом встала на место. Кровать стонала блудницей от малейшего шевеления постояльца; случалось, что и от глубокого вздоха.

В гостинице суеверный Клёст сперва справился, есть ли свободные апартаменты. Да, отдельные. Да, без соседей. Без котов, битых окон, плесени, сырости, духоты, протекающего водопровода. И лишь когда служитель клятвенно заверил, что апартаменты есть, а всего названного в них, слава Богу, нет – лишь тогда Клёст соизволил (в сотый раз за день!) назваться для записи в книге:

– Суходольский Михаил Хрисанфович...

Пока служитель, высунув от усердия кончик языка, чиркал пером, Миша осматривался. Ковровая дорожка вытерта. Стойка обшарпанная. Обои выцвели. Штукатурка на потолке – в тонкой паутинке трещин. В углах пыль, паутина. Зато тепло и не дует, в кои-то веки. По холлу бродил мужчина армянской наружности, без шапки и в расстёгнутом кожухе. Горбоносое, чуть смуглое лицо, усы аккуратно подстрижены «в щёточку». Под кожухом – длинный кожаный фартук с большим карманом. Из кармана выглядывал сапожницкий молоток с узким бойком и сдвоенным зацепом-гвоздодёром.

Чем тут занят сапожник?

Армянин смахивал на путевого обходчика – он изучал холл с целенаправленной сосредоточенностью. Так же обходчик идёт вдоль состава, заглядывает под вагоны, простукивает каждую буксу. Вот сапожник цокнул языком, передвинул облезлый стул. Раздёрнул ветхие занавески на окне, выходящем на улицу. Колупнул ногтем стекло, кажется, остался недоволен. Повернул шпингалет, но открывать окно раздумал. Переместился дальше, снял со стены картину – мазня, речной пейзаж – перевесил на свободный гвоздь двумя аршинами левее. Отошёл, полюбовался. Вернулся, поправил. На взгляд Миши, теперь картина висела криво, но сапожника результат устроил.

На месте служителя Клёст давно выгнал бы бездельника на мороз. Но служитель если и поглядывал на сапожника, то с поощрительной улыбкой, как если бы армянин подрядился к Монне художником-оформителем.

– РТА, – ухмыльнулся служитель.

– Что?

– РТА. Разъездной торговый агент. Вы, значит.

Миша наклонился к дураку:

– У вас нездоровая тяга к сокращениям?

Бледный как мел, служитель рассыпался в извинениях. Шутка уже не казалась ему такой смешной, как вначале.

– Ваш номер одиннадцатый, налево по коридору. Вот, пожалуйста, ключ. Приятного вам отдыха.

Принимая ключ с деревянным номерком, на котором стояла цифра «11», Клёст оглушительно чихнул.

– Пошлите кого-нибудь в аптеку, пусть купит ивовой коры. Кипяток у вас найдётся? Мне нужен отвар от простуды.

Он положил на стойку серебряный полтинник:

– Сдачу оставьте себе за труды.

– Не извольте беспокоиться, – полтинник исчез в мгновение ока. – Всё сделаем в лучшем виде!

Войдя в номер, Миша понял, что счастлив.

* * *

Клёст был свято уверен: стоит ему добраться до кровати, и он мигом провалится в вожделенный сон. Что ему скрипы, стоны, шорохи, когда глаза слипаются, а тело молит об отдыхе? Но стоило Мише раздеться до кальсон и исподней рубахи, как откуда-то задул предательский сквозняк. Мишу сотряс такой озноб, что зубы буквально выбили мёрзлую барабанную дробь. Поджимая пальцы на зябнущих ступнях, он прошлёпал к окну, проверил: всё заперто и заклеено на зиму, ниоткуда не дует.

Из дверей? Вроде, тоже нет.

Хрипло бранясь, Клёст нырнул под одеяло, укутался как мог. Полегчало, но теперь чёртов сквозняк бу̀ром лез в выставленное кверху ухо. Миша укутался с головой – сделалось душно. Выпростал наружу голову, кое-как пристроил угол одеяла, чтоб прикрыл ухо. Всё это время кровать под ним стонала с отчаянием смертника, откликаясь на малейшее движение.

Когда же он начал задрёмывать, то сквозь полуприкрытые веки углядел в кресле человеческую фигуру. Мертвец! Кассир! Клёст подпрыгнул, кровать взвыла белугой, и стало ясно: нет, не кассир-телефонист – фраер из «Астраханской».

Как он пробрался в номер?!

– Что же это вы, Михаил Хрисанфович? – фраер с вальяжностью закурил, сощурился недобро. – Торговым агентом сказались, а? Да ещё нашего славного товарищества! Разве вы в шерсти разбираетесь? Не верю я вам, голубчик, нет, не верю, и не просите. Ну-ка, ответствуйте: сколько нынче стоит пуд шерсти мытой, но некрашеной, а сколько крашеной?

Миша хотел было увильнуть – мол, зависит от того, какого качества шерсть, и какой краской покрашена – но горло забил плотный ком: из шерсти мытой-крашеной, не иначе! Язык присох к нёбу, губы онемели.

– Вот и выходит, что обманщик вы, Михаил Хрисанфович, – фраер выпустил дым через ноздри и заколыхался в кресле в такт с клубящимся облаком. – Натуральный лжец! Мало того, вы грабитель и убийца с птичьей кличкой. Пора тебе в клетку, Клёст. Отлетался!

И завизжал пронзительно:

– Не верю! Полиция! Держи-и-и его! Вяжи-и-и его!

Уже понимая, что это дурной сон, Миша дёрнулся бежать – и проснулся. Ошалело заморгал, выпутываясь из липких объятий морока. Понятное дело, в кресле никого не обнаружилось, а за окном, на знакомой визгливой ноте, отчаянно скулила побитая собака.

Когда скулёж затих, Клёст попытался заснуть снова. Но едва мутная дрёма овладела им, как по рельсам оглушительно прогрохотала конка, и сон в испуге бежал прочь. Миша заворочался, ему сделалось жарко, он с трудом выпутался из одеяла, как из нового кошмара. Не прошло и минуты, как его накрыл озноб, пришлось опять лезть под одеяло...

Шёпот? Нет, показалось.

Мышь за плинтусом скребётся. Или не мышь?

Вот опять.

Точно, шёпот, только слов не разобрать. Из соседнего номера. Одно странно: если бы за стеной кричали и было бы слышно – это понятно. А тут не кричат – шепчут. До чего ж стены дрянные! Шёпот сделался громче, приблизился. Казалось, звук раздаётся в номере Клёста. Слуховой обман? Коридор, осознал Клёст. В коридоре шепчутся, под дверью.

«Эй, кто там? Чего надо?!»

Спросить он не успел. Дверь с грохотом распахнулась, в номер, гулко топоча сапогами, повалила тьма тьмущая фараонов: жандармы и полицейские через одного. Миша вскочил, но запутался в одеяле. Со всех сторон его окружили усатые ряхи. Они лоснились, будто маслом смазанные, пламенели морозным румянцем, таращили круглые рыбьи зенки. Под ряхами Клёст видел перетянутые портупеями суконные спины и всё силился уразуметь: как такое возможно? За фараонами приплясывал фраер в каракулевой шляпе, дымил папироской, кляузничал:

– Вяжите душегуба, вяжите!

– Так точно, ваше высокопревосходительство!

– Да не верьте ему, когда врать станет!

– Никак нет, ваше высо̀ко...

– Вяжите, не верьте; не верьте, вяжите...

К Мише потянулись странно вывернутые, корявые лапы. Клёст закричал – и проснулся. Тьфу ты, про̀пасть! Он дрожал, понимая, что гулкие удары не прекратились: стучали в дверь. Не костяшками пальцев, а будто головой бились, судя по звуку.

«Зря револьвер в пальто оставил. Надо было под подушку сунуть.»

– Кто там? Что надо?

Голос вышел хриплым спросонья и от разыгравшейся простуды. Миша закашлялся и едва расслышал ответ:

– Вiдвар ваш принiс, пане!

Голос был детский. Миша выдохнул с облегчением. А кого ты ждал, спросил он себя. Фраера из «Астраханской»? Полицмейстера? Чёрта в ступе?

– Заходи.

– Не мо̀жу! – жалобно откликнулся посыльный. – За̀мкнено у вас, пане!

Пришлось тащиться открывать. За дверью стоял мальчишка лет десяти, похожий на встрёпанного воробья, с подносом в руках. На подносе курилась паром оловянная кружка: большая, «сиротская». Рядом лежал бумажный пакет. Миша перевёл взгляд на мальчика и обалдел: лоб стервеца украшало пунцовое пятно.

– Ты что, головой в дверь бился?

– Угу, – мальчишка обиженно шмыгнул носом. – Руки-то за̀йнятi!

Клёст взял пакет. На рукописной этикетке значилось: «Кора дуба».

– Я за ивовой посылал!

– Та не знаю я, пане! – воробей уже плакал. – Аркабiсыч менi ка̀же: пану дубова кора потрiбна, шлу̀нок в нього болыть! Бiжи, дурень, до аптэки...

– Кто каже?!

– Аркабiсыч... Ну, Аркадiй Борiсыч! Та вы його, мабуть, ба̀чылы, пане, вiн вас у номер поселя̀в...

– Жди тут, я оденусь.

Захлопнув дверь перед носом посыльного, Клёст направился к одёжному шкафу.

– Ой, лыхо, – ныли в коридоре. – Ой, лы̀шенько...

– Да, это я ему сказал. Ей-богу, вы дубовой спросили! – клялся вскоре злополучный Аркабiсыч, потея лысиной. – Я своими ушами слышал! Оговорились, да? Со всяким бывает...

Клёст и сам засомневался. Может, правда?

– Сей секунд Гришку за ивовой пошлю! – служитель бил себя кулаком в грудь. – Не извольте беспокоиться! Только одна беда...

Деньги Миша забыл в номере. Пришлось возвращаться.

* * *

Заснул он ближе к вечеру, когда начало смеркаться. Проваливаясь в долгожданное забытьё, успел подумать, что не удосужился сегодня ни пообедать, ни поужинать. В животе тоскливо бурчало. Под этот оркестр Клёст и забылся беспокойным сном.

3

«Саквояж с пола на стул!»

– Чего изволите-с? Есть отличные рублёвые[9] обеды!

Хитрый прищур:

– Для деловых людей! Подадим быстрей быстрого!

– Огласи состав, голубчик.

– Щи ленивые либо крем-суп d’asperge[10], на выбор. Из вторых блюд: филей дикой козы под соусом poivrade[11] и осетрина a la russe. Имеется также жаркое из телятины. К этому салат и яблочные тарталетки: объедение! Водочка отдельно, за особую плату-с.

– А если по главному меню?

– Осмелюсь порекомендовать суп-крем из рябчиков. Из мясных блюд хороши côte de boeuf[12] на вертеле, котлеты пожарские и поросёнок с кашей. Для любителей рыбки имеется прелестный судачок-с!

Доверительный шепот:

– Устрицы? Свежайшие остендские устрицы, сегодня из Одессы!

Фрак, белый жилет. Галстук-бабочка. Перчатки. Улыбка от уха до уха. Спина изогнута вопросительным знаком. В ресторане «Гранд-Отеля» посетителей обслуживали не какие-то там трактирные половые, стриженые «в скобку» и в рубахах навыпуск, а вышколенные официанты, одетые на европейский манер. «Губернские ведомости», предлагая работу в заведениях высшего класса, сразу предупреждали: «требуются молодые люди приятной наружности, владеющие языками. Рекомендательные письма обязательны».

– Значит, так, голубчик. Суп из рябчиков, к нему поросёнка. Далее...

– Кокося!

– Юра! Дорогой ты мой...

Вставая навстречу брату, Алексеев жестом показал официанту: жди, мол! А лучше неси водки, пригодится. Жест удался на славу, выразительности исключительной. Официант тоже не сплошал, угадал до тонкостей.

– Как я рад тебя видеть!

Обнялись. Расцеловались. Искренне, слегка театрально, но тут уж ничего не поделаешь. Юрий Сергеевич, младший брат Алексеева, даром что почтенный фабрикант, владелец Григоровской фабрики, страдал двумя семейными недугами – слабым сердцем и тягой к актёрствованию. Отец-основатель «Товарищества исполнителей драматических произведений», он не мыслил себя вне сцены, превращая в подмостки любое место, где только ни появлялся: ресторан, красильню, шерстомойню. Это свойственно любителям, подумал Алексеев-старший. Мы с ним оба любители, надо признать. Профессионалы же, напротив, где ни появятся, стараются не выходить на свет без особенной нужды.

О встрече братья условились заранее, телеграммой. Ресторан «Гранд-Отеля» был выбран не случайно, и не только из-за кухни – до того, как стать гостиницей, каменное здание на Павловской площади шестнадцать лет верой и правдой служило Малому театру. Эту великую эпоху Алексеев не застал, поскольку был слишком молод, но всякий раз, приезжая в губернский город Х, заходил сюда – поклониться теням прошлого. Свое регулярное присутствие в «Гранд-Отеле» он видел неким оберегом, талисманом на удачу – посмеивался над собой, язвил на тему актёрских суеверий и всё равно шёл сюда, словно его тянули на верёвке.

– Эй, человек!

Человек явился с водочкой. Принял у нового гостя пальто и шляпу. Доложил, что суп из рябчиков на подходе, а молочный поросёнок уже набит гречневой кашей, как кисет табаком. Юрий заказал борщ красный, со сметаной и пампушками, да так, чтобы подали вместе с рябчиками, а то слюна зря потечёт; после борща велел нести жаркое из утки. Взяли и десерт: яблочную шарлотку.

– Был у нотариуса? – без обиняков спросил Алексеев-младший.

Это было в его привычках: с ходу брать быка за рога.

Кивнув, Алексеев с улыбкой разглядывал брата. Юра был исключительно хорош собой: высокий, гибкий, грациозный в движениях. Братья являли миру пример семейного сходства; оба носили усы, одинаково стриглись, только черты младшего отличались большей тонкостью, а овал лица – мягкостью. Подбородок, брови, разрез глаз – всё, что в старшем выдавало характер сильный и противоречивый, в младшем говорило об изяществе и уступчивости. Разве что шляпу Юрий всегда сдвигал набекрень, что придавало ему некую ироничность водевильного комика. Крестили его Георгием, но в семье с рождения звали Юрием, в то время как за Алексеевым прочно закрепилось прозвище Кокося.

В детстве, когда богомольцы, летней ночью бредущие на Троицу в Любимовку, в церковь Покрова Пресвятой Богородицы, сломя голову бежали от привидений в белых простынях, с улюлюканьем выскочивших из придорожной канавы – забаву изобретал Кокося, а взбучку за неё получал Юра.

– Был.

– Что говорит Янсон?

– Просит не уезжать из города в течение недели. Потом дело завертится без меня. Если что, ты присмотришь? Я оставлю тебе доверенность.

– Присмотрю, не волнуйся.

– Как мама? Все ли в порядке?

– Маманя? Ну, ты её знаешь. Тише мыши, доброты неописуемой, хоть к ранам прикладывай. И вдруг как вспылит! Орёт на прислугу, словно они крепостные, тарелки бьёт, грозится. Через час остынет, бежит извиняться. Балует, подарки дарит...

Алексеев засмеялся. Он хорошо знал переменчивый норов матушки.

– Найдёт себе какую-нибудь нищенку, – Юрий заиграл бровями, глазами, всем лицом, усиливая трагикомический эффект, – и носится с ней, как с писаной торбой, дни и ночи напролёт. Последнюю рубашку отдаст. Потом нищенка рубашку сносит, украдёт у мамани брошку или колечко, сбежит, а маманя страдает, плачет, мучается мигренью. И опять: раскричится, тарелку об пол, прислуга давай поклоны бить...

После смерти мужа Елизавета Васильевна Алексеева перебралась к младшему сыну в Андреевку, усадьбу в шестидесяти двух верстах от города, где и проводила почти всё время. Свой же дом в Москве, по Садовой у Красных ворот, оставила Алексееву – в этом доме он и жил последние три года. Мать порой наезжала к нему, но долго не задерживалась, возвращалась к младшему.

– Так что, друг мой Кокося, не извольте волноваться...

Принесли борщ и суп. Юрий заложил салфетку за воротник, подвинул тарелку ближе. Алексеев проделал то же самое, вдыхая запах супа из рябчиков. Пахло крепким бульоном, птицей, обжаренной в масле, шампанским – обязательным компонентом, если верить французским поварам. В аромате чего-то явственно не хватало. Перца добавить, что ли? Или водки? Первая рюмка пошла хорошо, звонко, без обременительного тоста. Юрий поддержал, водка прервала его монолог, но лишь на краткий миг:

– Квартира понравилась? Заикинская?

– Квартира хорошая. Две приживалки, с ними я разберусь позже. Не гнать же на мороз...

– Это верно. Пусть живут, дело долгое, успеется. Тебя не стесняют? А то перебирайся в «Гранд-Отель»! Знаешь ведь, какие тут апартаменты! Сам бы жил, да не люблю городской суматохи.

Алексеев знал. Просторные комнаты, отделанные шёлком и бархатом. Изящная мебель. Полный набор услуг европейского класса. Вот-вот, полный набор.

– У них водопровод прорвало. Свободных номеров нет, затопило. Я справлялся: ещё не починили. Обещают завтра-послезавтра, тогда и подумаю. А пока поживу на квартире Заикиной.

– Переезжай ко мне! Или в Григоровку, она ближе...

– И трястись каждый день в санях? Версту за верстой, туда и обратно? Потеплеет – дороги размякнут, увязну в грязи. Буду ждать, куковать, кто вытащит... Нет, спасибо, я лучше на квартире. Хотя знаешь...

Выпив по второй, Алексеев внезапно разговорился. Перехватил у брата инициативу, взмахивая руками для пущей романтики, попытался объяснить своё двойственное отношение к наследству Заикиной. Как предприниматель, он видел в нём полезный, упавший с неба капитал. Как артист, удивлялся чисто театральному, авантюрному, ничем не объяснимому капризу, толкнувшему старуху завещать жильё постороннему человеку. Как постоялец, не мог понять, что с ним происходит.

– Видишь ли, Юра, мне там нравится. Тепло, уютно, покойно. Даже женщины эти не раздражают, хотя должны... И вдруг как вожжа под хвост – тянет сбежать. Ноги в руки, живите как хотите, главное, без меня! Век бы их не видел, и квартиру... Потом отпускает, и снова: уют, покой. Вот сейчас – сам не знаю, чего мне надо. То ли вернуться, да побыстрей, то ли не возвращаться никогда. Щётку мою переставили, зубную. Саквояж с пола на стул! Сапожник ещё, приятный человек...

– Сапожник? Чем тебе сапожник-то не понравился?

– То и странно, что понравился. Откуда это приятство взялось? Знаешь, как я с людьми схожусь? Нет, схожусь я легко, вернее, они думают, что легко. А на самом деле это всё игра, я новых людей не люблю, опасаюсь...

Юрий слушал брата, пряча улыбку. Он знал обстоятельства Алексеева, сочувствовал ему, но помочь ничем не мог. Три коня, рвавших старшего брата на части, были ласковы с младшим: жена, родив ему трех сыновей, не настаивала на болезненном выборе, Григоровская шерстомойня давала прибыль, не требуя от Юрия Сергеевича чрезмерных усилий, в театре же он довольствовался ролями, дающими успех яркий, но краткий – при минимальной подготовке, на голом обаянии.

– Нервы, – подытожил он, когда Алексеев взял паузу. – Ты совсем измотался, Кокося. Так нельзя, тебе надо себя поберечь. Поезжай домой, а лучше в Любимовку. Нет, лучше ко мне в Андреевку! А и правда, чего весны ждать? Вот она, весна, на дворе. Бери Марусю с детьми, мои обрадуются. Поживёшь до лета, нет, лучше до осени, приведёшь нервы в порядок. Маманю осчастливишь, она уже и забыла, как ты выглядишь...

Алексеев зажмурился. Предложение брата выглядело пропуском в рай.

– А может, ты ко мне? – рассмеялся он, пряча страх.

До дрожи, до смертной одури Алексеев боялся, что согласится прямо сейчас, без раздумий, бросится, как головой в омут, и принятое решение станет принятым на самом деле, сжигая мосты, отрезая пути к отступлению.

– В Любимовку? Нет, уволь.

– На квартиру!

И Алексеев затянул чувственным баритоном:

– Поедем, красотка, кататься,

Давно я тебя поджидал!

– Посмотришь новое имущество, оценишь. С приживалками тебя познакомлю. Погадаем тебе, там целый кабинет гадательный, от покойницы остался. Я в нём сплю, вещие сны смотрю...

– Хорошо, – кивнул Юрий.

Ответил тенором:

– Я еду с тобою охотно,

Я волны морские люблю.

Дай парусу полную волю,

Сама же я сяду к рулю...

И на два голоса, в терцию:

– Ты помнишь, изменник коварный,

Как я доверялась тебе?

И это сказавши, вонзила

В грудь ножик булатный ему...

Посетители ресторана смотрели на братьев круглыми глазами. Кто-то тихонько подпевал. Официант стоял у входа навытяжку, и Юрий помахал ему рукой. Алексеев же официантом не заинтересовался. Краем глаза, делая вид, что целиком поглощён пением, он изучал мужчину, обедавшего за угловым столиком. Лапсердак с засаленными швами, картуз со сломанным козырьком. Клочковатая борода полна хлебных крошек; длинные пряди волос закрывают уши. Руки в постоянном движении: тарелка, ложка, вилка, нож, солонка, перечница – всё передвигалось, переставлялось, создавало новые комбинации, как если бы мужчина не ел, а играл в таинственную игру с соперником-невидимкой. Внешность выдавала в игроке еврейское происхождение, одежда говорила о бедности и неряшестве. Видеть такого человека в ресторане первого класса было удивительно: ортодоксальные иудеи посещали только кошерные заведения, которые содержали их соплеменники, а бедняки ели дома – или, если уж деньги завелись, в столовой на улице Московской, дом восемь, где «обед из двух блюд на масле» стоил тридцать копеек.

Минутой раньше еврей пялился на Алексеевых, подобно остальным, но в отличие от других посетителей лицо его выражало полное удовлетворение. Складывалось впечатление, что он – дирижёр, а братья – скрипка с альтом, вступившие исключительно вовремя.

«Дирижёр? – Алексеев отвернулся, почуяв, что его внимание было перехвачено. – Персонаж бытовой комедии о нравах простонародья. Ошибся спектаклем и выскочил на сцену в оперетте из парижской жизни...» Вспомнились сапожник Ашот и разносчица газет, встреченная у нотариуса. Еврей, сапожник, разносчица. Между ними не было ничего общего. Тем не менее Алексеев поклялся бы, что усматривает здесь тайное сходство, общее сквозное действие, только не в силах опознать, какое именно.

Нервы, подумал он. А я ещё на Марусю грешил. Начать пить бром, что ли?

– Дай парусу полную волю, – повторил Юрий, когда песня закончилась. – Уговорил, окаянный. После обеда и поедем. У меня сани под отелем стоят, на двоих. И ножик булатный имеется, за пазухой. Сперва в аптеку заглянем, купим экстракт наперстянки. Знаешь ведь, у меня сердце.

– У всех сердце, – вздохнул Алексеев.

Иногда ему казалось, что жить без сердца намного проще.

4

«Хлопцы, робы̀ грязь!»

– Брекекекс.

– Что?! – дёрнулся Клёст.

– Берите кекс, уважаемый. С пылу с жару, с изюмом, только что из печи. К чаю подойдёт замечательно!

– Ну, если с пылу с жару...

Ивовая кора не помогла, Мишу по-прежнему знобило. Зубы перестали стучать кастаньетами, и то ладно. В гостинице было натоплено от души, но пальцы на руках и ногах всё равно мёрзли. Да, ещё уши. Уши – особенно. С утра Миша чувствовал себя разбитым, постаревшим лет на десять. Вид завтрака, к счастью, немного его взбодрил: балык, румяные расстегаи, квашеная капуста с алыми каплями мочёной брусники, свежий хлеб с маслом. К чаю подали блюдечко малинового варенья. Живот после вчерашнего поста сводило от голода, но Мише кусок не лез в горло. Балык горчил, от капусты сводило скулы. Глотая, Клёст всякий раз вздрагивал: саднило горло. Сев поближе к самовару, он раз за разом подливал в стакан чаю. Горячий чай да малина – это было то, в чём Миша сейчас нуждался.