Текст книги "Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель"

Автор книги: Генри Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ПАРАБАСА [15]15
  Парабаса – букв. «отступление» (от основной линии повествования).


[Закрыть]. ТИРРЕНСКИЕ ПИРАТЫ

Икария скрылась за горизонтом. Ладья переваливалась на пологой зыби, как баба на сносях, ковыляющая по гальке берега. Корабль забирал на восток, в сторону не видного пока острова Самос. С небес исправно жарил Гелиос – из каждой волны подмигивал, слезу из глаз вышибал. На небе – ни облачка. Сплошь выцветшая бирюза, без единой белой трещинки. А вот поди ж ты – упала на море дурная муть. В пяти стадиях не разглядишь ничего: парное молоко…

Что за напасть, Тифон ее заешь?

Выругавшись, кормчий Навплиандр сплюнул на палубу. Настоящий моряк за борт харкать, Владыку Пелагия [16]16
  Пелагий – Морской. Постоянный эпитет бога морей Посейдона.


[Закрыть] гневить, не станет. Ладно, места знакомые. Мимо Самоса не промахнемся.

 – Не сбились ли мы с курса, уважаемый?

Перед Навплиандром, как прыщ на ровном месте, подбоченился смазливый юнец – единственный пассажир ладьи, он взошел на борт в гавани Икарии. Юнцу нужно было на Наксос. «Туда и идем,» – не моргнув глазом, сообщил красавчику племянник кормчего, и тайком подмигнул дяде. Дядя с одобрением кивнул обоим: да, мол, на Наксос; молодец, племяш. Сейчас, окинув взглядом женственную фигуру юнца, Навплиандр в очередной раз уверился: удача сама приплыла в руки. Ишь, бедро выпятил – точно баба! Пухлые губы, кудряшки… На невольничьем рынке Самоса найдутся любители насадить красавца на вертел и славно поджарить. Хорошую цену отвалят. Устроим торг – пусть дерутся, набавляют…

«Не воспользоваться ли удачным моментом? Нет, не стоит. Посадишь дураку синяк, он и подешевеет.»

– Не сбились.

– Тогда почему Гелиос у нас справа по носу?

– А где он должен быть?

– Слева за кормой. Если мы и впрямь идем на Наксос…

Юнец попался ушлый. Но это уже не имело значения. Рано или поздно его все равно пришлось бы связать. Почему не сейчас?

– На Наксос. Считай, прибыли…

Ладья шла в четыре весла из восьми. Ветер был попутный, и парус обеспечивал добрый ход. Половина команды бездельничала. Навплиандр подал знак старшим сыновьям. Те поняли без слов.

– Лжете, уважаемый! – рассмеялся юнец. – Вы сменили курс. Почему?

Смех его не понравился кормчему. К счастью, рядом с наглецом уже стоял малыш Тритон. Детина обхватил красавчика поперек живота, прижав руки к телу. Что-то хрустнуло. Тритон сопел и держал.

– Потому что! – весело гаркнул в ухо пленнику старший сын кормчего.

– Куда надо, туда и идем, – добавил средний в другое ухо.

Юнец не пытался вырваться. И облегчать душу бранью не стал. Он всего лишь смотрел на кормчего с неодобрением. Очень скверно смотрел. За такой взгляд Навплиандр без раздумий бил в зубы. Но портить товар – не дело. Пусть смотрит, недолго осталось.

– К мачте его!

Тритон потащил пленника к единственной мачте ладьи. Старшие братья тоже времени зря не теряли. Едва Тритон ослабил хватку, они мигом свели руки юнца позади мачты, крепко-накрепко стянув их веревкой.

– Готово, папаша.

– Как думаете, много за него отвалят на Самосе?

Братья оглянулись на добычу, прикидывая цену – и попятились, творя охранительные знаки. Средний споткнулся, с размаху сев на палубу. В другой раз команда поржала бы от души. Шутки пиратов не отличались утонченностью. Но сейчас смех гулял в иных краях. Место смеха на ладье занял другой попутчик – страх.

Вместо юнца к мачте был привязан кряжистый дядька. Иней седины в спутанных волосах. Косматая, как мех зверя, борода. И колючий блеск из-под кустистых бровей.

– Это еще кто?!

Дядька в ответ запрокинул лицо к небу – и, оскалившись, захохотал. Гулко, с жутковатым эхом, словно из недр винного пифоса. Вздулись корнями дерева жилы на мощной шее. Звук лавой клокотал в горле, превращаясь в рокот обвала, львиный рык, вой ветра, раскаты грома, топот несущегося табуна…

– Спаси, Асфалий! [17]17
  Асфалий – Дарующий Безопасность. Еще один эпитет Посейдона.


[Закрыть]

Мачту стремительно оплетал ядовитый плющ. По бортам поползли виноградные лозы, обрастая листьями. Тут и там закачались спелые гроздья – иссиня-черные, с сизым налетом. Лозы усиками вцепились в весла – не отодрать. Гребцы в испуге вскочили со своих скамей. Плющ тем временем пожрал оснастку и рей; парус обвис, расползаясь ветошью. Волна ароматов, туманящих разум, накрыла ладью, вытеснив привычный запах моря и водорослей. Звериный мускус, прель грибов, хмельной дух вина; свежесть травы и смрад гниения. По веслам прошла судорога. Они вдруг зашевелились, извиваясь, как змеи. Да это и были змеи! Разевая бездонные пасти, гады с шипением поползли к морякам. С клыков на палубу падали капли яда, разъедая прочное дерево.

Боги, за что караете?!

А пленник у мачты хохотал без умолку, и шелестела листвой ладья, обернувшись плавучими зарослями, и лился с вышины безумный напев флейты, а из тьмы, сгустившейся на носу, несся глухой рык, и сверкали во мраке желтые глаза, вспарывая сознание лезвием паники. Пленник заревел, рот его жутко растянулся, превращаясь в оскаленную пасть зверя. Миг – и на палубе уже бесновался, хлеща себя хвостом по бокам, желто-рыжий лев с косматой гривой. Тьма разверзлась, выпуская на свободу четверку пантер; гиганты-удавы со зловещим шелестом взметнулись в небо – выше мачты; нависли над моряками…

– В воду!

– Помилуй нас, Владыка Морей!

– Левкофея, богиня моя! Приди на помощь!

Моряки прыгали за борт, спасаясь от когтей и клыков. Нет, не прыгали – падали в воду, с трудом перевалившись через край, камнями шли на дно. Ужас смертным холодом сковал их члены, не позволяя всплыть, глотнуть спасительного воздуха.

– Папаша!

Тритон замешкался, как всегда. Он готов был кинуться в море – выручать отца! – когда в темно-синей глубине возник серебристый, тихо мерцающий силуэт. Он проступал из мглы, возносясь к поверхности.

– Мамка!

Парень замахал рукой, раздумав прыгать. Раз мамка здесь – все будет хорошо. Море вспухло глянцевыми спинами. Это сводный брат Тритона, дельфиний пастух Палемон, привел «стадо». Тритон замахал обеими руками – и едва не свалился в воду.

– Палемон! Мамка! Папашу спасайте…

В ответ богиня изогнулась с нечеловеческой грацией – и без всплеска ушла в пучину. Тритон шумно выдохнул, с размаху сев на палубу. Мамка справится без него. Богиня она мелкая, не из важных, но и папашу спасать – не шторм усмирять. В другой раз он бы с удовольствием прокатился на дельфине, но сейчас было не до игр. Оглядевшись, парень сообразил, что звери исчезли. Истлевали на глазах, превращаясь в дымку, плющ и лозы. К ладье возвращался ее первоначальный вид. Весла, как весла – обычные, деревянные. И парус целехонек, ничего с ним не сделалось.

Однако наваждение не кончилось. У мачты, крепко привязанный, сидел голый мальчишка лет пяти. Кудрявый, жирный и такой чистенький, каких не бывает. На кудряша кто-то навешал бабских цацек: ожерелье на шее, витой браслет на запястье. Дитя не по возрасту гнусно ухмылялось. «Чего лыбишься, мелкота?» – хотел сказать ему Тритон, но тут его позвали из-за борта. Мамка выловила папашу, и следовало втащить Навплиандра на борт. Папаша был плох: кашлял, хрипел, закатывал глаза. На палубе его начало рвать водой – так долго, что Тритон даже испугался.

Над бортом вознеслось узкое, почти змеиное тело богини. Как и все морские , Левкофея легко меняла облик. Взгляд ее агатовых глаз был устремлен на скверного мальчишку у мачты. Весь вид богини выражал суровую укоризну. Тритон уверился: сейчас мамка утащит гаденыша в пучину. Однако богиня лишь осуждающе покачала головой и погрозила пальцем.

Кудряш хотел покаянно развести руками, но не смог: руки-то были связаны. Тогда он скорчил умильную рожицу: «Прости, мол! Ну, пошалил…» Богиня вздохнула – совсем по-человечески – и серебряным фонтаном опала в воду.

– Развяжи меня.

В голосе звучал приказ. Голос был взрослый. Такой мог бы принадлежать отцу. Или косматому дядьке, который хохотал у мачты. Тритон привык слушаться приказов. Не чинясь, он стал развязывать веревки. Змеи на запястье и шее кудряша – их Тритон принял за цацки – подняли точеные головки, мелькая язычками. Но Тритон и не собирался обижать змееносца. Он очень старался, сорвав себе ноготь на большом пальце, и вскоре руки мальчика были свободны. В благодарность кудряш боднул Тритона головой в живот.

– Ай! Ты чего?

Под ребра ткнулись твердые острия. Рожки? Мальчишка не походил на сатира, да и ноги у него были не козлиные – человечьи. Миг, и перед Тритоном уже сидел косматый дядька. Он подмигнул парню, но обратился не к Тритону, а к его отцу.

– Ты мне понравился, кормчий. Ты хотел меня… Ведь хотел, да?

Кормчий затрясся от страха.

– Это хорошо. Люблю таких.

Навплиандр ощутил у себя в паху ладонь – узкую, мальчишескую, хотя кудряш исчез, а косматый стоял у мачты и не думал приближаться. Ладонь сжалась и исчезла, оставив давящий холод. Кормчего вырвало желчью. Если он чего и хотел, так это снова выброситься за борт.

– Ты обещал доставить меня на Наксос, – сказал Косматый. – И ты сделаешь это.

* * *

– До Наксоса? Втроем?

В глазах детворы плескалось море, и шелестел плющ под ветром, и носились по палубе звери с горящими глазами.

– Ага. Парус поставили. Мы с Косматым – на весла. Он одно взял, я – другое. Папашка правил…

– А твоя мама? – Гий встряхнулся мокрым псом.

– Уплыла мамка-то…

– Что ж она остальных не вытащила?

– Дык папашка… он же это… Муж, значит. А остальные ей никто.

– Поня-я-ятно, – протянул Эвримах.

По его тону читалось: ничего ему не понятно, и Тритону он не верит.

– Ты Косматого развязал? – спросил Амфитрион.

– Ага.

– Он что, сам развязаться не мог? Львы, змеи, а веревки стряхнуть – слабо?

– Не знаю, – огорчился Тритон. – Может, он играл?

6

Нельзя сказать, что родственники свалились, как дождь на голову. Гонец, отряженный Алкеем, пятый день дежурил на дороге, ведущей в Тиринф из Микен. Ему было строго-настрого велено: спать вполглаза, не напиваться, а главное, едва объявятся микенские колесницы – бегом бежать обратно с благой вестью. Он и побежал, да так быстро, что на целый час опередил колесницы. Дороги Арголиды каменисты, своенравны, и к колесам расположены куда менее, чем к обычным сандалиям. А гонец несся, отрабатывая дни сытого безделья, так, словно на ногах у него были знаменитые Таларии – крылатая обувка Гермия Душеводителя.

– Радость! Ра-а-адость! – горланил он.

В городе его чуть не побили. Мало кто хотел сегодня радоваться. «Ра-а-а…» – горсть овечьих катышков ударила в спину гонца. Кувшин воды, вылитый с крыши, пришелся кстати – освеженный, гонец встряхнулся и прибавил ходу.

– Радость! – взлетело на вершину холма.

Если раньше во дворце царствовал великий Персей, то сейчас тирана свергли. На его месте воцарились буйные богини – кутерьма и суматоха. Варилось мясо в котлах, до блеска начищалась драгоценная посуда. В гинекей [18]18
  Гинекей – женские покои.


[Закрыть] тащили охапки свежего тростника. Следом, подгоняемые неистовой Лисидикой, рабыни несли корзины с душистыми цветами. Грелась вода в женских купальнях. Строились в ряд флаконы с сурьмой и румянами, розовым маслом и шафранными притираниями. Ждали своего часа тонкогорлые, как цапли, амфоры с вином – хиосским, фасийским, душистым афинтитесом [19]19
  Афинтитес – сладкое вино из увяленного винограда ароматных сортов с добавлением специй и трав: миндаля, кедровых орехов, шафрана, кардамона, семян сильфия, колосков нарды, полыни горькой.


[Закрыть]. В глубокие блюда выкладывались сливы, миндаль, смоквы, изюм черный и золотой; лакомство густо заливалось свежим, янтарным медом.

И вот наконец…

– Доченька! – ахнула Лисидика. – Внученька!

Доченька Анаксо сошла с колесницы, держа на руках годовалую внученьку Алкмену. За локти Анаксо поддерживали два крепких раба – упаси, Гера Очажная, еще оступится! К семнадцати годам старшая сестра Амфитриона сильно располнела; а может, снова была в тягости. Выдана замуж тринадцатилетней за родного дядю – ее муж Электрион, басилей Микен, был вторым сыном Персея – она что ни год рожала двойню, сделав перерыв на дочку-одиночку. В отличие от матери, подарившей супругу саму Анаксо и, спустя долгий срок, Амфитриона, молодая женщина уже осчастливила микенский трон четверкой наследников – и не собиралась останавливаться на достигнутом.

Начались поцелуи. Несмотря на то, что губы были заняты делом, гвалт стоял такой – хоть из дворца беги. Амфитриону тоже досталось. Сестра, учитывая разницу в возрасте, с колыбели была ему второй мамой, и сейчас отличилась на славу – измяла, обслюнявила и двадцать раз изумилась, как же он вырос.

– Вот! – брякнула она в конце. – Невесту тебе привезла!

– Какую невесту? – возмутился мальчик. – Где?

– Да вот же!

Под нос Амфитриону ткнули пухлое, хихикающее существо. От «невесты» пахло молоком и дорогой. Кажется, ее следовало хорошенько вымыть. Словно прочитав мысли мальчика, «невеста» вдруг заорала благим матом и больно-пребольно дернула Амфитриона за чуб. Он даже вскрикнул от неожиданности. Приятели в голос потешались над беднягой. Один Тритон сочувствовал басом.

«От баб все беды…» – дальше мальчик не расслышал.

– Дурачок! – веселилась Анаксо. – Своего счастья не понимаешь!

– Ага, счастья, – буркнул жених. – Сопли ему вытирай, счастью…

– Неблагодарный! Я ее нарочно для тебя родила!

– А я не просил…

– Могла же двух героев состряпать! Нет, думаю, брату хорошая девка нужна! Слепила двух героев вместе, поднатужилась… Гляжу – и впрямь девка! Целой армии стоит!

Стража, сопровождавшая Анаксо, громыхнула хохотом – словно мечами в щиты ударили. Им вторила тиринфская челядь. Мальчик готов был сквозь землю провалиться, или сбежать на край Ойкумены – увы, людской круг не оставил ему лазейки. Треклятая соплячка тем временем крутила ему нос с явным намерением оторвать. Пальцы у «невесты» оказались медными. При любой попытке Амфитриона освободиться девчонка корчила угрожающую рожу: заору! нажалуюсь!

– Я ей дядя… – наконец сообразил мальчик.

– Ну и что? – любимая сестра сражалась до последнего. – Мой Электрион мне тоже дядя! Ничего, строгает героев – любо-дорого глянуть… А ты ж Алкменочке не просто дядя! Ты ей еще двоюродный братик по отцу! У нас в роду любят на своих жениться… Оттого и близнецы, что ни год, родятся!

Женщины загомонили, припоминая знаменитых близнецов из числа родичей. Бабья память, вопреки пословицам, оказалась долгой. Первыми всплыли пращуры Бел и Агенор, затем – Эгипт и Данай, Акрисий и Пройт [20]20
  Бел и Агенор – сыновья Ливии, египетской царевны, и Посейдона.
  Эгипт и Данай – сыновья Бела, родные дяди Андромеды, жены Персея; в то же время Данай – предок самого Персея. Враждовали из-за наследства Бела. Сыновья Эгипта женились на дочерях Даная, желая убить их в брачную ночь, но сестры-Данаиды успели раньше.
  Акрисий и Пройт – правнуки Даная. Акрисий – дед Персея. Враждовать братья начали еще во чреве матери – и успешно продолжили это дело в дальнейшем.


[Закрыть]; двойни самой Анаксо… Судя по списку оглашаемых подвигов, близнецы эти грызлись всю жизнь, норовя любым способом прикончить брата с его потомством. «Только близнецов мне не хватало! – страдал мальчик, отдав нос в распоряжение мучительницы. – Ну, невеста… Ладно, стерплю. Но близнецы! Они ж как начнут драться, а мне их мирить… Сто лет подряд – они дерутся, я мирю! Зевс, избавь меня от такой участи!»

Зевс, кажется, снизошел. Гостей утащили мыться, лошадей увели в конюшню, и Амфитрион, отвесив подзатыльник злоязыкому Эвримаху, удрал на восточную галерею. Там он и сидел, смурной от расстройства чувств, пока за ним не прибежала молоденькая рабыня – семья садилась трапезничать, и мама Лисидика звала «нашего женишка».

Рабыня, зараза, так и сказала: «женишка».

7

Ночь шла от Лернейских болот, мягко ступая босыми ногами. Укрывшись пеплосом из темно-фиалковой шерсти, нежной, как дыхание спящего младенца, богиня никуда не торопилась. Золото блестело в ее кудрях, серебро рассыпалось при каждом шаге. Что ни вечер, она, верная закону времен, восставала к обитателям Арголиды из провала, ведущего в подземное царство Аида. Горе смертному, застигнутому тьмой близ Алкионского озерца! Не проснуться утром бедняге, если упал на него первый скучающий взор дочери Хаоса и жены-сестры Эреба Мрачного. Ко всем остальным ночь была благосклонна. Щедро одаривала усталых отдыхом, волнующихся – забытьем, беспокойных – тихими грезами. Щебетали птицы в кронах платанов. Дремой дышали гранаты, растущие на скалах. Прятался в кусты фазан, избегая встречи с шакалом. Долго ночи идти от Лерны до могучих стен Тиринфа – час, не меньше. Нет для богини крепостей, каких бы она не взяла.

Мальчик, едва дыша, следил за движением ночи.

Поздно вечером, когда в мегароне [21]21
  Мегарон – главный зал дома.


[Закрыть] еще продолжалось веселье, он опять сбежал на галерею. Здесь он провел много вечеров, пока темнота или крики рабынь, посланных матерью, не возвращали его под крышу. Дни Амфитриона кипели от усилий тела, от них несло соленым потом. Зато вечер приносил облегчение и смутную тоску по несбывшемуся. Если тоска перевешивает, облекаясь в слова – люди берут лиру, становясь певцами. В судьбе мальчика лирой был меч. Но галерея, кутаясь в сумерки, шепталась с Амфитрионом о том, что меч – не главная мера всего.

– Хватит. Иди спать.

Голос деда вернул мальчика к действительности. Словам не предшествовал звук дыхания или шорох сандалий по камню – ничего. Казалось, Персей соткался из воздуха, из фиалкового покрова богини. Дед подошел к зубцам стены, сцепил руки за спиной и молча уставился вдаль.

Ждал, когда внук исполнит приказ.

Внук медлил. Драка в палестре, пираты, приезд сестры – события закружились, ловя свой хвост, и возвратились к началу. Ответ, полученный раньше, сейчас не годился для Амфитриона. Набычившись, мальчик собрал всю решимость – для этого ему понадобилось вспомнить вакханку во дворе Спартака – и спросил:

– Почему ты не убил ее, дедушка?

– Ты по-прежнему считаешь, что ее непременно надо было убить?

– Нет. Я просто хочу знать, почему ты…

Пауза. Мальчику не хватало слов.

– Почему ты этого не сделал. Я хочу знать правду.

Он ожидал гнева. Даже затрещины. Дед терпеть не мог, когда его спрашивают дважды. И очень удивился, когда Персей спокойно, как взрослому, объяснил:

– Жена Спартака была на излете вакханалии. Яд безумия выдохся. Сильная боль вернула бы ей рассудок. Я выбрал боль, и не сделал Спартака вдовцом. Если ты знаешь лучший выход, скажи.

– На излете? Как ты понял это?

– Как охотничий пес чует нору кролика? Я не сумею объяснить тебе.

– Почему?

– Я – сын Златого Дождя [22]22
  Зевс явился к Данае, матери Персея, в облике золотого дождя.


[Закрыть]. Ты – сын хромого Алкея. И это не единственное отличие между нами. Радуйся, что ты – не я.

Персей не был груб. Он так говорил со всеми. Мальчик знал это, и гордился, что дед беседует с ним чаще, чем с другими, выделяя из семьи. Будь Амфитрион старше – или мудрее – он догадался бы, что дед видит не только их различие, но и сходство, что вызывает в Персее беспокойство за судьбу внука.

– А если бы вакханалия была в зените?

– Я убил бы ее.

Да, вздрогнул мальчик. Убил бы. Без колебаний.

– А может… Не лучше ли было связать тетю Киниску? Запереть в доме? Пусть зенит, пусть! Она бы пересидела под замком, пока яд не выдохся. Потом ты причинил бы ей боль, и она бы выздоровела…

– Тогда, – голос деда превратился в лед, – вся Арголида запомнила бы, что я должен лечить каждую вакханку. Что я взвешиваю камень на ладони, прежде чем бросить. А Косматый запомнил бы, что я слаб. Два поражения кряду. Ты – скверный стратег.

– Ты – слаб? Дионис ни за что бы…

Мальчик не заметил удара. Просто ног не стало, и камень стены ткнулся в затылок, а настил галереи – в ягодицы. Из носа и разбитого рта текла кровь. Капли пачкали хитон, расплываясь черными пятнами. Губы вспухли, язык превратился в кляп. Говорить было пыткой, но молчать Амфитрион не мог, потому что дед уже задал вопрос:

– За что я наказал тебя?

– В твоем доме… В твоем городе не произносят этого имени.

– В моем присутствии. Я достаточно умен, чтобы признать: за моей спиной шепчутся о чем угодно. Почему это имя не должно звучать при мне?

Кровь мало-помалу останавливалась.

– В нем есть божественный звук [23]23
  Дионис (Διόνυσος, Διώνυσος) – в имени присутствует корень «дио», от греч.Ζεύς (Διός), т. е. Зевс. Аналогично лат. deus – «бог».


[Закрыть]. А ты не считаешь Косматого богом.

– Верно, – кивнул Персей. Он разглядывал тыльную сторону своей ладони, как если бы впервые ее видел. – Имя моего Олимпийского отца священно.

Ударь дед стену, думал мальчик, и зубец откололся бы.

– Его нельзя марать, замешивая в имя Косматого. Таков закон. И то, что ты – мой внук, тебя не извиняет. Как и то, что ты – ребенок. Иди умойся. И бегом спать.

8

Капризная луна-Селена спряталась за облаками, едва Амфитрион ночью выбрался во двор. Еще мгновение назад двор был залит лунным молоком, а тут раз – и темень, как в Тартаре. Лишь край лохматой тучи над заливом мерцал серебром, будто в насмешку.

Амфитрион горестно вздохнул. Вздох вышел натужный, с присвистом. Левую ноздрю забила подсохшая кровь. Выковырять сгусток пальцем? Только хуже будет: снова кровь пойдет. Саднили разбитые губы. И громче прочих напоминал о себе мочевой пузырь. Это его требовательный зов поднял мальчика с постели. Можно было, конечно, воспользоваться «нужным» горшком, и никуда не ходить. Но Амфитриону не хотелось журчанием будить спящих рядом.

Ну ее, луну! Тут идти-то…

Мальчик зашлепал по гладким плитам через двор. Отхожее место – яма, прикрытая досками – располагалось в дальнем закутке. Миновав проход, ведущий на женскую половину дворца, он уже, считай, добрался до вожделенной цели. Шаг, другой, и на фоне стены, беленой известью, ему почудилось движение. Амфитрион замер, всматриваясь до рези в глазах.

Еще кому-то приспичило?

Взгляду открылась смутная фигура, закутанная в пеплос [24]24
  Пеплос – женское покрывало.


[Закрыть]. Ага, женщина. Потому и решила переждать у стены – чтоб не усаживаться рядом с мальчишкой.

– Ты это… – буркнул Амфитрион. – Ты иди. Я подожду.

Он с трудом сдерживал мучительные позывы. Ничего, мы – герои, мы потерпим. Узнав, что обнаружена, женщина отделилась от стены. Тут и луну одолело любопытство. Взмахом руки богиня прогнала облако, перемигнулась с ночью, и та отдернула свою аспидную накидку, являя взорам блеск подкладки. Двор словно выморозило: плиты покрыл звездный иней. Перламутровый свет и угольные тени высекли из мрака статую: мать со спящим ребенком на руках.

– Анаксо?

Женщина молчала. Нет, не сестра, понял Амфитрион. Эта выше и стройнее толстухи-Анаксо. Ребенок у нее на руках… Алкмена?! Для мальчика все младенцы были на одно лицо. А ночью – и подавно. Зато льняное покрывало, в которое была завернута племянница – с бахромой по краю – он запомнил.

– Эй, ты кто?

Тишина.

– Рабыня? Служанка Анаксо?

– Мужчина… герой…

– Не ври мне! Какая ты мужчина?

– …юный, прекрасный…

Голос звучал вкрадчиво, как шепот ветра.

– Ты чего болтаешь?! – возмутился Амфитрион. – Дура!

– Смелый… богоравный…

В гневе мальчик сделал шаг навстречу: заглянуть под пеплос, наброшенный на голову, выяснить, кто из прислуги смеет дерзить внуку Персея? Пьяная она, что ли? Нос прочистился сам собой. Воздух пах телом – разгоряченным, потным – и мускусом критских благовоний. Хотелось горстями запихивать в себя этот нервный воздух. Давиться им, как голодный – сдобной лепешкой. Голова пошла кругом, словно дед еще раз наградил внука затрещиной. Рано было Амфитриону дышать тайными ароматами. Или нет? Тяжесть внизу живота, упруго восставшая плоть – так бывало по утрам, когда, проснувшись, он еле сдерживал позыв облегчиться…

– Иди, иди ко мне… Ты ведь еще не знал женщины?

Пеплос распахнулся. Свет луны упал на обнажившуюся ногу незнакомки. На мосластую ногу ослицы, покрытую клочковатой шерстью, с медным копытом на конце.

– Эмпуза [25]25
  Эмпуза (Έμπουσα; Чудовище) – даймон в женском обличье. Похищает младенцев, соблазняет и губит красивых юношей. По разным версиям, обитает в Аиде либо принадлежит к свите богини Гекаты.


[Закрыть]!

 Нянька в детстве не жалела страшилок: «Будешь шалить – придет Эмпуза, вспорет тебе пузо! Затопчет ослиной ногой, кровь выпьет, мясо съест…» Отец злился: «Сдурела? Нет никакой Эмпузы, сынок, это бабьи сказки…» Амфитрион очень боялся кровожадной женщины-ослицы. Затем подрос и решил: отец прав. И вот кошмар из детства навис над ним во плоти, держа на руках мирно посапывающую Алкмену. Лунный блик подмигивал, сверкая на меди копыта: дрожишь, герой?

– Тварь! Отдай мою невесту!

Мгновением позже Амфитрион готов был откусить себе язык. Поздно: слово «невеста» сорвалось с губ. Сердце пропустило один удар – и, спохватившись, забилось рыбой в сетях. Во рту пересохло; мочевой пузырь грозил лопнуть. Вот-вот потечет между ногами… «Нельзя! Эмпуза решит, что это со страху. Позор на всю жизнь…» О том, что «всей жизни» у него осталось маловато, Амфитрион не думал. «Меч… нож…» – он лихорадочно огляделся. Увы, поблизости не было даже завалящей палки.

– Это твоя невеста? – зажурчал смех.

Лицо Эмпузы по-прежнему оставалось в тени.

– Я папу позову! Он тебе как даст!

– Папа спит, мой сладкий. Да и скоро ли хромой Алкей доберется сюда?

– Я… я дедушку позову! Он тебе голову отрубит!

– О да, Персей – опасный человек. Но он тоже спит. Когда прихожу я, мужчинам снятся сны, липкие, как паутина. Кого бы нам еще позвать, мой юный, мой нежный герой?

– А ты знаешь, кто мой прадедушка? Зевс-Громовержец! Он тебя – молнией!

Смех превратился в град, уничтожающий посевы. В нем хрипело ворчание собаки, скалящей клыки. И мускус благовоний сменился вонью свежего навоза.

– Зевс далеко. Ему нет дела до наших игр. Ты развеселил меня, герой. Тебе не будет больно…

– Оставь моего внука.

Амфитрион чуть не обмочился – не от страха, от радости – прежде чем понял, что это не дедушка. Свет луны мазнул по лицу даймона. Глаза Эмпузы опасно вспыхнули.

– Ищешь смерти, женщина?

– Оставь моего внука, – сказала бабушка Андромеда. – Отдай мою правнучку. И уходи. Я не стану преследовать тебя.

Высокая и прямая, жена Персея была похожа на копье. Весь Тиринф боялся своего бешеного басилея; все, кроме Андромеды. Она единственная могла остановить Убийцу Горгоны, когда тот уже собирался разить. Спокойный жест, взгляд, и Персей остывал. Чужачка в здешних краях, замкнутая и суровая, Андромеда к собственным детям – и к тем относилась без лишних страстей. Заболели? – пройдет. Плачут? – утешатся. В ее присутствии смолкали разговоры. Персей делал вид, что ничего не замечает; а может, и впрямь не замечал. Пожалуй, он был счастлив в браке – иная супруга давно бы руки на себя наложила, при его-то норове.

– Какое счастье! Она не станет…

– Ты надоела мне, мормоликия [26]26
  Мормоликии («ужасные волчицы») – общее название группы даймонов женского пола, лишенных радостей любви. К мормоликиям относятся Эмпуза, Ламия, Горго и т. д.


[Закрыть]. Убирайся.

– Я не люблю женщин. Но для тебя, глупая старуха, сделаю исключение.

– Сделай.

Окаменев, мальчик смотрел, как бабушка Андромеда извлекает из складок фароса [27]27
  Фарос – тип плаща (покрывала, накидки), который носили знатные женщины.


[Закрыть] бронзовый ножик – точь-в-точь серпик месяца, упавший с небес. Лезвие коснулось левого запястья бабушки. На мраморно-белой коже набухла черная, глянцевая капля. Андромеда медленно подняла руку к лицу, словно готовясь лизнуть ранку – или стряхнуть каплю на Эмпузу.

Амфитрион ощутил во рту солоноватый вкус. Пересохшая губа лопнула, вновь начав кровоточить.

– Я не узнала тебя. Ты состарилась и обветшала, – Эмпуза отступила. Было слышно, как ноздри ее часто-часто втягивают воздух. В звуке, подобном шуршанью мышей в кладовке, не угадывалось ничего человеческого. – Ты скоро умрешь. Глупый выбор…

Как завороженная, она глядела на каплю крови Андромеды.

– Это мой выбор. Уйди, пока не поздно.

Эмпуза отступила еще на шаг. Осторожно присев, стараясь не делать резких движений, она положила спящую девочку на плиты двора.

– Ты об этом пожалеешь.

Бабушка молчала.

Когда даймон растворился в тенях и бликах, мальчик не уследил.

– Бабушка!

– Отнеси ребенка к матери, – велела Андромеда. – Я устала. Я иду спать.

Перечить бабушке Амфитрион не посмел. Прижав к груди уютно сопящую Алкмену, он на миг обернулся.

– Бабушка, а эта… Она не вернется?

– Никогда.

Такая уверенность, и такая усталость прозвучала в голосе Андромеды, что мальчик проглотил все остальные вопросы. По коридору, едва освещенному критской лампадой, он быстро добрался до гинекея. Отыскал меж спящими сестру, пристроил рядом мирно посапывающее дитя, двинулся к выходу – и зацепился в темноте за треножник для воскурений.

Разумеется, сестра проснулась. Разумеется, проснулись все. Кого не разбудил грохот упавшего треножника, того силой вырвали из объятий Морфея [28]28
  Морфей – бог сновидений, сын Гипноса, бога сна.


[Закрыть] вопли Анаксо. Что здесь делает ее хитромудрый братец? Глазеет на сиськи и задницы? Паршивец этакий! Алкмена, деточка моя… Ты таскал ее куда-то, гадкий мальчишка?! Она могла простудиться, ты мог уронить наше сокровище…

– Цыть, дура! – срываясь на визг, заорал Амфитрион. – Гусыня сварливая! Вон, ребенка разбудили…

И кинулся прочь, провожаемый хныканьем Алкмены. Пусть никто за ним не ходит! Он будет как дедушка: всегда один. Он их спасает, а его за это бранят. Ну и ладно! Объясняться с глупым бабьем недостойно героя. Оставив гинекей за спиной, Амфитрион со всех ног припустил к отхожему месту – и с облегчением зажурчал.

Все-таки дотерпел!

Он никогда не рассказывал Алкмене, что произошло той ночью. Он вообще никому этого не рассказывал. Ни в юности, ни позже, в зрелые годы.