Текст книги "Брежнев. Уйти вовремя (сборник)"

Автор книги: Генри Киссинджер

Соавторы: Валери Жискар д'Эстен,Вилли Брандт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Договором об основах отношений предусматривалось открытие постоянных представительств и облегчалось выполнение гуманитарных задач. В преамбуле содержалось указание на «различие во взглядах по принципиальным вопросам». Так же как в Москве было вручено особое письмо, порожденное надеждой на то, что будущие поколения будут жить в Германии, в политическом устройстве которой смогут участвовать все немцы сообща.

Оба правительства ввели договор в действие 20 июня 1973 года. На следующий день Совету Безопасности были представлены два заявления о приеме в члены ООН. Вначале июля в Хельсинки собрались министры иностранных дел, чтобы подготовить общеевропейское совещание. Особенно большое значение для человечества – и для национального сплочения! – имело облегчение возможности посещений, чем уже вскоре воспользовались миллионы граждан, хотя в основном в направлении с Запада на Восток.

В начале семидесятых годов, конечно, нельзя было достичь больше того, что было достигнуто. Мы не могли заставить исчезнуть стену по мановению волшебной палочки. Не удалось найти решения для Берлина в целом. Была ли попытка обречена на неудачу? Как в рамках нового процесса сближения разных частей Европы будет решаться германский вопрос, оставалось неясным. Однако у меня не было ни малейшего сомнения в том, что укрепление мира и согласия в сердце Европы является долгом обоих германских государств. Такая услуга, оказанная Европе, была бы запоздалой компенсацией за несчастья, исходившие с немецкой земли. Общая ответственность существует и при расколе. Теперь казалось не таким уж невозможным сделать тяготы этого раскола более терпимыми.

* * *

Иногда высказывается мнение, что настоящее признание ГДР состоялось лишь осенью 1987 года, когда Хонеккер нанес визит в Бонн. Если эта теория верна, то внутриполитическая борьба, начавшаяся за семнадцать с половиной лет до моей поездки в Эрфурт, являлась битвой призраков. Причем и осенью 1987 года не стеснялись придумывать протокольные каверзы. Меня и позабавило, и поразило, когда я увидел, как встречали председателя Госсовета перед ведомством канцлера, слегка сократив военную церемонию: рота почетного караула выстроилась в несколько уменьшенном составе, рапорт отдавал не командир роты, а его заместитель, исполнялись не государственные гимны, а просто гимны, что, впрочем, не отразилось на их мелодии.

Режиссеров этого спектакля в какой-то мере оправдывало то, что наследие времени, когда протокол заменял политику, отбрасывало очень длинную тень. Федеративная Республика настолько запуталась в ритуалах непризнания другого немецкого государства, что она не смогла бы враз избавиться от этих пут. Работая еще в Берлине, я понял, что разъяснять иностранцам нашу философию непризнания очень трудно, а порой и безнадежно. Гарольд Вильсон, став премьер-министром, в шутку сравнил сложившуюся ситуацию с посещением зоопарка: если я узнал слона, это еще не значит, что я его признаю…

ДЕ ГОЛЛЬ: «ВОСТОК – ЧАСТЬ ЕВРОПЫ»

В первый раз я был в Елисейском дворце в июне 1959 года. Де Голль приветствовал меня по-немецки. Каждый из нас, как и при всех последующих беседах, говорил на своем родном языке. Его переводчик, врач родом из Берлина, бывший участник Сопротивления, вел запись беседы и, если мы хотели быть особенно точными, помогал при переводе «трудных» формулировок. Генерал на посту президента расспрашивал меня подчеркнуто дружелюбно, но, тем не менее, на манер главнокомандующего, наводящего справки у командира дивизии:

«Что может бургомистр рассказать мне о состоянии дел в Берлине?»

«Какова ситуация в Федеративной Республике?»

«Каково положение в Пруссии?»

Я не сразу сообразил, что под «Пруссией» подразумевается ГДР. Сделанное мною разъяснение привело, правда, только к тому, что в следующий раз он говорил о «Пруссии и Саксонии». Так ему подсказывало его понимание исторических взаимосвязей. Общественным системам и наднациональным группировкам он не придавал никакого значения, нациям и государствам – огромное. Советы для него всегда оставались «русскими».

Наконец, он хотел знать: «А что делает СДПГ?» Этого четвертого вопроса я ждал меньше всего. После моего короткого сообщения президент заметил, что, с его точки зрения, бургомистр Берлина входит в число тех людей в Европе, о которых еще будут говорить. На следующий год он развил этот тезис. Я сделал тогда следующую запись: «Он сослался на то, что говорил мне в 1959 году о роли различных личностей в деле дальнейшего развития Европы».

Он вежливо, но решительно отклонял приглашения посетить Берлин, к чему я за эти годы неоднократно пытался привлечь его внимание. В первый раз в 1959 году он объяснил свои сомнения тем, что не располагает такими средствами, как американцы. Открытым текстом это значило, что он не хочет гарантировать то, что, возможно, не выполнит ведущая держава Запада. В конце 1959 года он сказал британскому премьер-министру Гарольду Макмиллану, которому связанный с Берлином риск казался чересчур большим: «Вы не хотите умирать за Берлин, но вы можете быть уверены, что русские этого тоже не хотят». Несколько позже он не особенно убедительно и с обескураживающим цинизмом разъяснил мне, что не может приехать, так как его приезд будет означать «признание стены». «В отношении американцев есть опасения, что они идут на неверные компромиссы, – сказал он. – Впрочем, у Запада достаточно возможностей дать на советское давление в Берлине контрответ в другом месте. Жители Западного Берлина, – продолжал де Голль, – не должны сомневаться во Франции, но она не одна и, к тому же, не самая сильная из западных держав». (Это, конечно, не было преуменьшением.) «В позиции Франции по Берлину, – так он говорил в 1963 году, – не может быть никаких сомнений».

Его политика состоит в том, чтобы не отдавать ничего, что принадлежит свободному миру. Если существует шанс ободрить людей на Востоке и облегчить их жизнь, то он готов им воспользоваться. Его беспокоят переговоры американцев с русскими потому, что все время приходится опасаться за позиции Запада. В ООН следует быть особенно начеку, прежде всего из-за нейтральных государств, так как они склонны занимать позицию, устраивающую Советский Союз. Из этого, по его мнению, следовало: никаких изменений статуса Берлина. Он может оставаться таким еще восемнадцать лет. Тогда будет видно, где стоят русские. Должен ли был правящий бургомистр считать эти заявления конструктивными?

* * *

В понимании де Голля Восток никогда не переставал быть частью Европы. Однако лишь в последние годы своего президентства он пытался сделать из этого политические выводы. Они были неразрывно связаны с его позицией по отношению к Соединенным Штатам. Он не верил, что атомная мощь США защитит Европу; во всяком случае, самостоятельность, к которой он стремился, была несовместима с принадлежностью к интегрированному НАТО.

Когда Франция в 1966 году, заранее об этом уведомив, вышла из общей и интегрированной организации обороны Запада, НАТО перенес свою штаб-квартиру из Фонтенбло в Брюссель, а французские войска в Германии были выведены из командной структуры союза, президент был уверен в правильности своего шага: Федеративная Республика Германии не захочет, да и не сможет сделать то же самое. Можно легко требовать: «Американцы, вон из Франции!», будучи уверенным, что они остались в Германии. В свое время получила распространение формула «Американцы, вон из Европы, но не из Германии!».

Аденауэру откровенно и без всякой дипломатии де Голль заявил летом 1960 года: положение Франции в НАТО «в ее нынешней форме» не может долго оставаться неизменным. А мне он сказал несколько позже, что не надо считать его безрассудным; само собой разумеется, он также придерживается мнения, что Атлантический альянс должен остаться, о частностях можно будет договориться.

На мое замечание, что многим из нас также не нравится роль сателлитов или острия США, он ответил, что с пониманием относится к ситуации в Германии, и добавил с некоторым сарказмом: «Был период Даллеса, когда политика Запада сводилась к тому, чтобы победить Советский Союз, а после этого решить германский вопрос. Теперь же у нас, кажется, хотят решить германский вопрос таким образом, что западные державы время от времени подают петицию Москве». Хотя у Франции не очень хороший опыт отношений с объединенной Германией, он за национальное единство. Однако нам следует знать, что у нас не будет никаких шансов, если мы не признаем границы с Чехословакией и Польшей (заодно он добавил еще и Австрию!). Кроме того, мы не должны стремиться к обладанию ядерным оружием. Термин «право участвовать в совместном решении» у него буквально растаял во рту, когда он спросил, может ли здравомыслящий человек всерьез думать, что ядерная держава предоставит кому-то право участвовать в решении вопросов, связанных с ее атомным оружием.

В 1963 году он мне сказал: «Если мы хотим иметь Европу, то она и должна быть Европой, а не Америкой плюс отдельные европейские государства». Впрочем, или будет война, или Советский Союз столкнется с новыми проблемами. Как доктрина и как режим коммунизм в России и Восточной Европе «гораздо менее убедителен, чем во времена Сталина». Он проинформировал другую сторону, какие основные вопросы следовало бы включить в мирное урегулирование. Для него, заявил де Голль, вопрос, действительно ли немцы в этом заинтересованы (он имел в виду границы), остается открытым. Франция в крайнем случае может жить и с разделенной Германией.

* * *

В начале 1965 года, когда я накануне выборов в бундестаг снова побывал в Париже и среди прочего выступил на ассамблее ЗЕС – того Западноевропейского Союза, участницей которого была и Великобритания, де Голль высказал свое беспокойство по поводу того, что европейцы стали жертвами неверной американской стратегии: используя обычное и так называемое тактическое атомное оружие, они осуществляют «стратегию гибкого устрашения» за счет интересов обеих частей Германии и, вероятно, Франции, которые окажутся пострадавшими. В действительности же необходима решимость Америки нанести тотальный ответный ядерный удар, заявлял де Голль. Мы должны исходить из того, что Советский Союз и США не хотят воевать друг с другом. На тот случай, если дела будут обстоять иначе, Франция создает собственную ядерную оборону. Соответствующее решение было принято еще в 1956 году, когда премьер-министром был социалист Ги Молле.

После того как в декабре 1966 года я принял министерство иностранных дел, моя первая поездка за границу, которую я уже воспринимал как переход к европейскому «пригородному сообщению», привела меня в Париж, где в последний раз заседал Совет НАТО. Тогда де Голль принял меня для беседы с глазу на глаз. Де Голль сказал, что он рад тому, что я стал министром иностранных дел. Он надеется также, что сможет плодотворно сотрудничать с новым федеральным канцлером.

Наше правительственное заявление де Голль нашел интересным и даже ободряющим. Теперь следует подумать, что делать дальше. Франция не предпримет ничего, что могло бы затруднить наше положение. Но не следует преувеличивать значение договора. В первую очередь это документ доброй воли и примирения. Это всегда важно. Между намерениями обеих сторон не существует принципиального различия. Желание немцев воссоединиться известно Франции, и она не только не имеет против этого никаких возражений, а разделяет это желание, исходя из дружеских чувств к Германии, и потому, что только так можно окончательно преодолеть последствия войны. Однако в условиях «холодной войны» к этой цели можно приблизиться лишь в том случае, если не будет намерений вести войну против России, заявил де Голль. Но этого не хотел никто, «даже Германия, и Америка тоже». Следовательно, позиция силы никогда не могла быть настолько внушительной, чтобы, опираясь на нее, добиться германского единства. Необходимо искать другой путь. «Как вы знаете, Франция рекомендует путь европейской разрядки. Именно в германском вопросе не будет никаких подвижек, если отношения между европейскими государствами не будут поставлены на новую основу», – заявил президент.

Разумеется, Франция должна проявлять осторожность. Россия, хотя это очень большая держава, не пошла дальше того, что ей по праву досталось в Ялте. Все говорит за то, что у нее нет агрессивных намерений. Главная забота России – это Китай. Кроме того, ей необходимо развивать собственную страну, а для этого нужна помощь Запада. Она в своем роде миролюбивая страна с сильным тоталитарным режимом, хотя и с ослабевающей идеологией. Франция (т. е. он сам, побывав в июне 1966 года в Советском Союзе. – В.Б.)заявила русским, что она приветствует политику германо-советской разрядки. Естественно, это предполагает, что Германия намерена проводить такую политику и что-то делает в этом направлении. Я спросил господина Косыгина: «Когда господин Брандт приедет в Москву – а вы ведь поедете в Москву, – хорошо ли его примут русские?» Косыгин ответил: «Может быть, хорошо».

* * *

Де Голль продолжал: «Если Германия пожелает, Франция поможет ей продвинуться по новому пути (она даже начала кое-что в этом отношении предпринимать). Прежде всего в Москве и в области политики разрядки, в целом она воздержится от всего, что могло бы повредить Германии».

Будучи в России, он также заявил, что не могут существовать вечно два немецких государства – есть только один немецкий народ. Возможно, в один прекрасный день это поймут и русские. Во всяком случае, признание ГДР как государства не входит в намерения Франции. Однако ее позиция в вопросе германских границ «на Востоке и на Юге» останется неизменной. Дружить она хочет только с неимпериалистической Германией. «Нельзя быть другом Германии, если она хочет вернуть себе то, что потеряла в результате войны». «У Германии, – сказал де Голль, – и не будет никакой возможности передвинуть границу на восток, так как сегодняшнюю Россию не сравнить с тогдашней».

Генерал повторил, что как только Федеративная Республика пожелает улучшить практические контакты с населением в советской зоне оккупации, Франция будет рассматривать подобные попытки как «полезные для всех, и особенно для самих немцев». Он продолжал: «Прежде всего дело в том, чтобы у каждого была своя политика. У Франции должна быть французская политика, и она у нас есть. У Германии должна быть германская политика, и ее создание зависит от самой Германии. Французская, или германская, или английская политика, которая была бы американской политикой, – это нехорошая политика». «При этом, – говорил он, – Франция ни в коей мере не выступает против Америки, она друг Америки. Однако для Европы нет ничего хуже, чем американская гегемония, при которой Европа угасает и которая мешает европейцам быть самими собой. Американская гегемония мешает европейцам верить в самих себя».

Нет сомнения, что де Голль добивался большего, чем просто предотвращения конфликтов, что соответствовало моей концепции «урегулированного сосуществования», того сосуществования, которое должно было стать совместным существованием. Самый гордый среди гордых французов считал, что германский вопрос имеет историческое значение и должен быть «проверен, урегулирован и гарантирован» перед лицом народов Европы. Вашингтон и Париж, как казалось, были едины в том плане, что имели в виду добиться сначала европейского, а затем немецкого единства – именно в такой последовательности.

Я не преминул заметить, что немцам положение вещей представляется более запутанным, чем ответственным лицам в Париже и в Вашингтоне, хотя и согласился с тем, что агрессия русских, по расчетам немцев, также исключена. После того как де Голль несколько раз упомянул и Австрию, я буквально был вынужден заявить, что в Германии нет ни одного ответственного политика, который бы думал о новом «аншлюсе». Де Голль заметил: то, что мы собираемся делать, ему кажется разумным, хотя в том, что касается изменения психологических факторов, мы чересчур осторожны.

После нескольких обстоятельных бесед, которые я в течение ряда лет имел с самим генералом и его ближайшими сотрудниками, для меня не было неожиданностью, что мы достигли с французской стороной хорошего взаимопонимания в вопросах «восточной политики». Мне врезалось в память сравнение с кладоискателями, которое де Голль летом 1967 года во время своего предпоследнего визита в Бонн интерпретировал следующим образом: он надеется, что Германия и Франция вместе откопают клад, представляющий собой политику, которая преодолеет раскол Европы.

ВОПРОС О РАКЕТАХ. БРЕЖНЕВ И АНДРОПОВ

Оглядываясь назад, видишь, что спор о ядерных ракетах средней дальности в Европе выглядит гротескно. Однако он содержит в себе ценный урок, показывая, как сложные вещи с помощью простых, даже демагогически упрощенных формул с той и другой стороны делаются еще сложней. Для Гельмута Шмидта и его правительства этот спор явился тяжелым бременем не только в международном плане. Не ясна была позиция союзников. В собственной стране значительная часть общественности чувствовала себя неспособной разобраться в происходящем. Антивоенное движение становилось массовым. В нашей партии проходили бурные дискуссии.

Советский Союз, установив свои ракеты с тремя боеголовками и радиусом действия до пяти тысяч километров, известные на Западе как СС-20, достиг в одной из важных областей опасной черты сверхвооружения. Этого почти никто не оспаривал. То, что американцы не остались в долгу, вызывало противоположные толки. В обеих правительственных партиях не существовало единого мнения о том, как на это должен реагировать Запад и можно ли решить проблему путем довооружения, тем более на немецкой земле. Однако почва для сомнений существовала, в первую очередь вне партий. Вначале 80-х годов мы пережили в Федеративной Республике самые крупные за весь послевоенный период демонстрации протеста против гонки вооружений. Я знал, что большая часть немецкой молодежи выходила на улицу, выступая не только за мир, но и за менее благородные цели. Их упрекали в оторванности от действительности, поскольку они с трудом понимали аргументацию унаследованной военно-политической логики. Их позиция определялась преимущественно не пацифистскими принципами и уж тем более не влиянием восточной пропаганды. Молодежное движение столкнулось с коалицией, которую вряд ли кто считал способной пережить следующие выборы.

Осенью 1981 года я попытался, в частности в беседе с госсекретарем Хейгом, убедить американское правительство в том, что было бы ошибочно «рассматривать движение сторонников мира как антиамериканское, нейтралистское или направленное против собственного правительства». В свое время я предостерегал Брежнева от заблуждения расценивать массовый протест молодежи чуть ли не как прокоммунистическое движение.

Правительство Шмидта – Геншера осенью 1982 года развалилось не потому, что в споре о ракетах федеральный канцлер якобы оказался брошенным на произвол судьбы собственной партией. Руководство свободных демократов считало, что в следующем раунде больше не будет социал-либерального большинства, а вместе с этим и его участия в руководимом СДПГ правительстве. Стало чрезвычайно трудно согласовывать федеральный бюджет и принимать меры, направленные на сдерживание безработицы. Переговоры о создании коалиции превратились в провинциальный фарс. Эта игра в прятки производила удручающее впечатление. Штраус и его приверженцы, которые были заинтересованы в культивировании, а иногда и в изобретении противоречий между Шмидтом и его партией, не оставили ни малейшего сомнения в том, что социал-либеральная коалиция в 1982 году потерпела неудачу из-за экономической и социальной политики.

Еще более нелепым, чем подобное толкование внутриполитических событий, было предположение, что Запад своим довооружением преподнес Советскому Союзу «рождественский подарок»– новое руководство. Разумеется, необходимость в новом руководстве была вызвана массой внутриполитических проблем. Утверждение, что путь Михаила Горбачева наверх в начале 1985 года явился результатом решения НАТО от декабря 1979 года всего лишь несерьезное предположение. Когда новый Генеральный секретарь занял свой пост, Советский Союз, по общему мнению, имел более 350 ракет СС-20, две трети из которых были нацелены на Европу. Для Горбачева это с самого начала было скорее бременем, чем гарантией безопасности. Поэтому он добивался возобновления прерванных переговоров. В лице американского президента Рейгана он нашел партнера, оказавшегося достаточно гибким, чтобы, в свою очередь, круто повернуть руль и вступить на новый путь в области политики безопасности. Демонтаж ракет средней дальности наземного базирования в Европе уже потому расценивался так высоко, что этого вообще никто не ожидал. Достигнутое соглашение по ракетам средней дальности мало было связано с решениями боннского правительства и брюссельской сессии НАТО.

* * *

У Гельмута Шмидта имелись веские основания для беспокойства в связи с советскими – потенциально наступательными – вооружениями вообще и новыми ракетами в частности. Шмидт делал ставку на переговоры, которые должны были привести к максимальной стабильности при минимальном уровне вооружений. Таким образом, это соответствовало политике, разработанной нами вместе с Фритцем Эрлером и другими членами правительства в 60-е годы. Его расстраивало и обижало то, что в Вашингтоне, после того как в Белом доме Джимми Картер сменил Джеральда Форда, его опасения не принимались всерьез. Картеровский «профессор по безопасности» Збигнев Бжезинский и уверенный в себе глава боннского правительства не воспринимали друг друга и не утруждали себя скрывать это. В то, что эти разногласия в конце концов кончатся «нулевым вариантом», почти никто не верил, даже те, кто стремился к такому решению. Шмидт и я независимо друг от друга часто говорили о «нулевом варианте». Так же, впрочем, как некоторые его и мои британские друзья. Так же, как Франсуа Миттеран, прежде чем он стал президентом: «Никаких СС-20, никаких „Першингов-2“». Великий «мастер по наведению мостов» совершил в США исторический прорыв, когда он стал доверять своему инстинкту и советам жены больше, чем обременительным фактам и заключениям экспертов.

У меня, правда, были большие сомнения относительно того, не заходит ли глава немецкого правительства слишком далеко, беря на себя всю ответственность в решении стратегического вопроса между Востоком и Западом. Можно было предположить, что никто не будет вымаливать у немцев рецептов решения этой задачи. Тем более в той области, где великие державы (в том числе и те, кого именуют так «ради почета») считали нужным оградить себя от непрошеных советчиков. В качестве ответного хода предлагалось рассмотреть вопрос о размещении в Европе американского ядерного оружия, которое в крайнем случае могло бы с территории Федеративной Республики за несколько минут поразить цели в Советском Союзе. Технические особенности нового оружия получили эмоционально-политическую окраску и с точки зрения русских должны были драматизировать ситуацию. Москва видела в ракетах «Першинг-2» значительно большую угрозу, чем в технике, которую предстояло заменить. А кое-кто из немцев, помня прошлую войну, был того же мнения.

То у одного, то у другого из нас возникали все новые вопросы. К чему мы придем, если распространим теорию равновесия на регионы и лишим ее содержания? Как это будет соотноситься с евростратегическим равновесием, о котором шла речь? Не будет ли это вопреки желанию воспринято как шаг навстречу тем кругам в США, которые ради снижения риска глобальной конфронтации и разрушения своей страны пытаются ограничить атомную войну (если уж ее не удастся избежать) рамками Европы? А с другой стороны, не преувеличивается ли опасность политического шантажа с помощью нового оружия? Мы выстояли в кризисах вокруг Берлина потому, что политическая воля была сильнее, чем материальная мощь противной стороны.

В этом заключался решающий вопрос: одни придавали роли вооружений и связанных с ними моделями мышления большее значение, чем другие. И одни старались показать, особенно когда речь шла о военных делах, что они убеждены в правоте своего дела, в то время как другие не скрывали серьезных сомнений. Я не относил унаследованные геополитические представления вообще и уверенность в русско-советских экспансионистских устремлениях в частности к категории вечных величин. Однако вступление Советской Армии в Афганистан в том самом декабре 1979 года, когда НАТО приняла свое «двойное решение», казалось, доказало, что пессимисты были правы. Разумеется, решение протянуть руки на Юг далеко не в первую очередь было вызвано конфликтом между Востоком и Западом. Но, во всяком случае, оно было чревато далеко идущими последствиями и вызывало большое беспокойство.

* * *

Я не был сторонником геополитических упрощений. Еще в бытность федерального канцлера, а тем более впоследствии, я не находил логику устрашения и сильно колеблющегося равновесия столь уж оправданной. Гонка вооружений не будет прекращена, а опасность глобальной катастрофы – после колоссального расточительства ресурсов – станет еще более вероятной. Где же здесь логика?

Американцы и Советы при подписании в 1972 году в Москве первого соглашения об ограничении стратегических вооружений (ОСВ-1) вынесли за скобки так называемые евростратегические вооружения обеих мировых держав, равно как и ядерные вооруженные силы французов и британцев. Термин «стратегические» в данном случае относился только к межконтинентальным ракетам.

Вопрос об оставленных в стороне ракетах возник вновь, когда президент Форд и госсекретарь Киссинджер встретились в конце 1974 года во Владивостоке с Брежневым и Громыко и разработали основы соглашения по ОСВ-2. Когда Форд в июле 1975 года прибыл в Бонн, он сообщил федеральному канцлеру, что во Владивостоке было достигнуто согласие по многим вопросам, но только не по вопросу будущего евростратегических вооружений. Однако президент пообещал немецкому союзнику добиться включения советских ракет средней дальности в повестку дня переговоров об ОСВ-2. Федеральный канцлер еще осенью 1974 года сказал Брежневу, что его беспокоят планы дальнейшего производства ракет СС-20. Генеральный секретарь в ответ на это указал на превосходство американских военно-воздушных сил.

У Гельмута Шмидта после прорыва с ОСВ-2 возникло еще одно соображение: былое превосходство США по межконтинентальным вооружениям, уравновешивавшее дефицит по евростратегическим ракетам, ушло в прошлое. Впрочем, федеральный канцлер не рассчитывал на то, что в конце 1976 года преемником Форда будет избран Картер, а его помощник по вопросам безопасности не обратит почти никакого внимания на аргументы и предупреждения немцев. Картер не сумел разглядеть качественно новую опасность. Он считал, что довооружение как ответ на СС-20 с военной точки зрения излишне и нанесет ущерб американским интересам. Кроме того, он опасался, что это окажет отрицательное влияние на процесс контроля над стратегическими вооружениями. Указание канцлера на то, что ракеты, направленные на Германию, могут быть перенацелены на страны, находящиеся за пределами Европы, также не произвело впечатления. Профессор Бжезинский, по крайней мере, дважды ставил его на место: «Этот немец занимается делами, которые никоим образом не касаются главы правительства неядерного государства». Вашингтонские зубоскалы сравнивали Шмидта с сенатором Джоном Кеннеди, который, решив стать президентом, изобрел проблему отставания США в американских ядерных вооружениях, которого, как выяснилось позже, не было. Но что бы ни говорили зубоскалы, тот факт, что в советско-американских арсеналах имелась «серая зона», которая не обсуждалась на переговорах по ОСВ и не подлежала обсуждению на венских переговорах о сокращении войск и вооружений, не мог удовлетворить никого, кто серьезно относился к вопросам европейской безопасности.

Госсекретарь Сайрус Вэнс, доступный для немецких друзей Америки представитель истеблишмента Восточного побережья США, несколько лет спустя раскрыл секрет: Вашингтон надеялся на то, что удастся без огласки обсудить все эти вопросы и подготовить исследование о ядерных потребностях НАТО после 70-х годов, но после «речи Шмидта» это стало невозможным. Он имел в виду ту лондонскую речь в октябре 1977 года, темой которой было отсутствие паритета в «области тактических ядерных и обычных вооружений».

* * *

Прошел еще год, прежде чем от Картера последовало приглашение на своеобразное совещание «четверки». В начале января 1979 года он встретился на Гваделупе с президентом Франции, британским премьер-министром и германским федеральным канцлером. После того как Вашингтон летом 1978 года сделал поворот в сторону «модернизации» и соответствующие отрасли промышленности получили основание для развертывания производства, президент США согласился с соображениями, которые он прежде отвергал. Он сообщил, что США готовы к размещению «Першингов» и крылатых ракет «для уравновешивания сил». Каллагэн посоветовал для начала предложить Советскому Союзу вступить в переговоры. Жискар д'Эстен предложил предупредить русских, что американское оружие будет размещено, если на переговорах по истечению определенного времени не будет достигнут конкретный результат. Это предложение было одобрено.

Федеральный канцлер с полным основанием настаивал на том, чтобы размещению предшествовало совместное решение НАТО, а соответствующие вооружения оставались исключительно под контролем Соединенных Штатов. Они ни в коем случае не должны были размещаться только на территории Федеративной Республики.

Совет НАТО принял соответствующее решение в середине декабря 1979 года в Брюсселе. Модель совещания «четверки» на Гваделупе не нашла продолжения. Противоречия между техническими возможностями и политическими намерениями не делали чести Вашингтону. Кроме того, слишком много шумели те, кто мало думал о противовесе ракетам СС-20, а хотел получить на немецкой земле право дополнительного выбора. Несмотря на Гваделупу, Картер, находясь в июне 1979 года (через шесть месяцев после встречи «четверки») в Вене по случаю подписания соглашения ОСВ-2, не затронул тему ракет СС-20. В ведомстве канцлера вроде бы стало известно, что человек из Джорджии сказал Брежневу по этому поводу несколько слов в лифте.

Итак, в декабре 1979 года было принято так называемое «двойное решение»: если предложенные Советскому Союзу переговоры в течение четырех лет не дадут результата, то в Европе будут размещены 108 ракет «Першинг-2» и 464 крылатые ракеты, причем считавшиеся наиболее совершенными новые «Першинги» должны были размещаться исключительно на территории Федеративной Республики. Не в последнюю очередь немецкая сторона еще раньше ставила вопрос о размещении если не исключительно, то, по крайней мере, преимущественно ракет морского базирования. Но от этого предложения отказались в силу дороговизны и их недостаточной точности.