Текст книги "Ученик"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

В этот незадачливый период их жизни в выигрыше оказались только ученик и учитель, которые успели за это время побывать в Доме инвалидов (*3), в соборе Парижское богоматери, в Консьержери (*4) и во всех музеях и вознаградили себя за перенесенные тяготы множеством прогулок по городу. Они обрели свой собственный Париж, и это им пригодилось, ибо на следующий год все семейство приехало в этот город уже надолго. Это второе пребывание там жалостно и смутно слилось в памяти Пембертона с первым, и ему сейчас уже трудно было различить их. Перед глазами его встают оборванные бриджи Моргана, из которых тот никогда не вылезал и которые никак не подходили к его блузе и все больше выцветали, по мере того как он из них вырастал. Он все еще помнит, в каких местах были дыры на нескольких парах его цветных чулок.

Мать мальчика обожала его, но во всем, что касалось одежды, ограничивала его строго необходимым. В известной степени виноват в этом был он сам, ибо, под стать какому-нибудь немецкому философу, проявлял полнейшее равнодушие к своей наружности. "Милый мой, на тебе же _все_ расползается", – говорил иногда Пембертон тоном безнадежного упрека, на что мальчик, спокойно оглядев его с головы до ног, отвечал: "Дорогой друг, но ведь и на вас тоже! Я не хочу быть лучше, чем вы". Пембертону было нечего возразить – утверждение это в точности отражало положение дела. Но если скудость собственного гардероба была в его глазах совсем особой статьей, ему не хотелось, чтобы его маленький питомец выглядел слишком уж бедным. Впоследствии, правда, он нередко ему говорил: "Ну что же, если мы действительно бедны, то почему бы нам и не выглядеть бедными?" И он утешал себя мыслью, что в растрепанности Моргана есть что-то от взрослого и от истого джентльмена – до того она была не похожа на неопрятность уличного мальчишки, который все на себе марает и рвет. Ему не стоило большого труда заметить ту последовательность, с которой, по мере того как ее маленький сын все более явно предпочитал общество своего учителя любому другому, миссис Морин все решительнее отказывалась от мысли шить ему новое платье. Она не делала ничего, что нельзя было выставить напоказ, она пренебрегала младшим сыном, потому что тот сторонился людей, а потом, убедившись, что всем поведением своим мальчик как бы подтверждает этот хитрый ее расчет, не стала поощрять его появления, когда приходили гости. В поступках ее была своя логика: красивым должен был выглядеть в семье только тот, кто сам любит красоваться.

И в этот период их пребывания в Париже, да и в последующие Пембертон прекрасно понимал, как он и его юный друг должны были поражать окружающих своим видом; когда они медленным шагом прогуливались по аллеям Зоологического сада – так, как будто им совсем было некуда пойти; когда в зимние дни они просиживали в галереях Лувра, преисполненных такой великолепной иронии по отношению к людям бездомным, – так, как будто им надо было только погреться возле calorifere [отопления (фр.)]. Иногда они сами посмеивались над этим; шутки эти бывали вполне в духе мальчика. Они воображали себя частицей необъятной колыхающейся толпы бедняков огромного города и вели себя так, как будто гордились местом, которое оба заняли в этой толпе; она открывала перед ними бесконечное разнообразие жизни и позволяла им считать себя как бы участниками некоего демократического братства. Если Пембертону и не приходилось проявлять настоящего сочувствия к своему терпевшему лишения маленькому другу (любящие родители никогда не допустили бы, чтобы сын их действительно страдал), то зато мальчик сочувствовал своему учителю, и это имело немалое значение для обоих. Порою Пембертон спрашивал себя, что могут подумать о них посторонние люди; ему начинало казаться, что те смотрят на них искоса, словно подозревая, что он похитил мальчика у родителей. Моргана никак нельзя было принять за юного аристократа со своим гувернером – он был для этого недостаточно элегантен; зато он вполне мог сойти за его больного младшего брата. Иногда у мальчика оказывалась пятифранковая монета, и – за исключением одного только раза, когда они купили на эти деньги два славных галстука, один из которых он подарил своему учителю, – они методично тратили эти деньги на старые книги. Это всегда бывал для них торжественный день, и они проводили его на набережных, роясь в пыльных ящиках, которыми были уставлены парапеты. Такие дни скрашивали им жизнь, потому что запас бывших в их распоряжении книг истощился очень скоро после того, как они познакомились. У Пембертона, правда, довольно много книг осталось в Англии, но он вынужден был написать туда своему приятелю и просить его их продать.

Если им не удалось провести лето на лоне природы, то молодой человек приписывал это лишь тому, что поднесенная к их губам чаша неожиданно разлилась; он подошел и выбил ее из их рук. Это был его первый "выпад", как он это называл, против своих хозяев, первая предпринятая им успешная попытка – хотя, по сути дела, успеха-то она ему и не принесла – заставить их понять, что он находится в отчаянном положении. Перед самым началом задуманного ими дорогостоящего путешествия он вдруг решил, что это самый подходящий момент, чтобы выразить им свой решительный протест, чтобы предъявить ультиматум. Хоть это и может показаться смешным, но ему до сих пор все еще никак не удавалось обстоятельно поговорить без свидетелей с четой Моринов или хотя бы с одним из них. Около них постоянно толклись их старшие дети, а бедный Пембертон почти не расставался со своим маленьким учеником. Он понимал, что это такой дом, где по деликатности вашей нет-нет да и мазнут грязью; тем не менее присущая ему щепетильность по-прежнему не позволяла ему открыто объявить мистеру и миссис Морин, что он не может больше жить, не получив от них хоть немного денег. Он был еще настолько наивен, что полагал, будто Юлик, и Пола, и Эми могли не знать, что с момента своего приезда к ним он получил всего-навсего сто сорок франков, и настолько великодушен, что не хотел компрометировать родителей в глазах детей. Теперь мистер Морин выслушал его так, как он имел привычку выслушивать всех и по всякому поводу, как подобает человеку светскому, и, казалось, призывал его – разумеется, не слишком упорно – к тому, чтобы тот попытался в свою очередь усвоить правила света. Пембертон мог оценить всю важность соблюдения этих правил хотя бы по тем преимуществам, которые извлекал из них тот же мистер Морин. Он даже нимало не смутился, в то время как бедный Пембертон страдал от смущения и от робости больше, чем у него на то было оснований. Он особенно и не удивился, во всяком случае не больше, чем полагалось джентльмену, откровенно признающему, что слова Пембертона, хотя и не прямо, но все же слегка его задевают.

– Нам надо будет подумать об этом, не правда ли, дорогая? – сказал он жене. Он заверил молодого человека, что уделит этому самое пристальное внимание, после чего растаял в воздухе – так неуловимо, как если бы для того, чтобы спасти положение, ему нельзя было не устремиться к двери первым. Когда минуту спустя Пембертон остался наедине с миссис Морин, он услышал, как та повторяет: "Ну конечно, конечно", поглаживая при этом свой округлый подбородок с таким видом, как будто в ее распоряжении имелся целый десяток различных вполне доступных средств и ей надо было только решить, какое из них предпочесть. Пусть даже они не оказали должного действия, мистер Морин смог, во всяком случае, исчезнуть на несколько дней. В отсутствие главы семьи жена его однажды снова вернулась к предмету, о котором шла речь, но сказанное ею по этому поводу свелось к тому, что, по ее мнению, все складывается как нельзя лучше... В ответ на это признание Пембертон заявил, что, если они немедленно не выплатят ему солидной суммы, он тут же уедет – и навсегда. Он знал, что она может поинтересоваться, откуда он возьмет деньги, чтобы уехать, и была минута, когда он ждал, что она об этом его спросит. Однако она ничего не спросила, за что он был, можно сказать, благодарен ей, так трудно ему было бы ответить на этот вопрос.

– Никуда вы не уедете, вы знаете, что не уедете, вы слишком заинтересованы в том, чтобы остаться, – сказала она. – Да, _заинтересованы_, и вы это знаете, дорогой мой! – Она рассмеялась каким-то хитрым и укоризненным смехом, словно она в чем-то упрекала его (но вместе с тем ни на чем не настаивала), размахивая при этом далеко не первой свежести носовым платком.

Пембертон окончательно решил, что на следующей неделе уедет. За это время он успеет получить ответ на отправленное им в Англию письмо. Если он ничего этого не сделал – то есть если он остался еще на год, а потом уехал лишь на три месяца, – то произошло это не только потому, что, прежде чем успел прийти ответ, которого он так ждал (кстати сказать, очень неутешительный), мистер Морин щедро отсчитал ему (опять-таки со всей присущей светскому человеку предусмотрительностью) триста франков. Он пришел в отчаяние, обнаружив, что миссис Морин была права, что расстаться с мальчиком он все равно не в силах. Невозможность решиться на этот шаг определилась еще отчетливее по той простой причине, что в тот самый вечер, когда он обратился к своим хозяевам с этим исступленным призывом, он впервые понял, куда он попал. Не было разве еще одним доказательством исключительной ловкости, с какою эти люди устраивали свои дела, то, что им удалось так надолго отвратить эту вспышку, которая бы неминуемо пролила на все свет? Мысль эта овладела Пембертоном с какой-то зловещей силой – что могло показаться со стороны до последней степени смешным – после того, как он вернулся в свою крохотную каморку, выходившую на закрытый со всех сторон двор, где глухая и грязная стена напротив отражала освещенные окна вместе со всем доносившимся из кухни стуком посуды и громкими криками. Он просто оказался в руках шайки авантюристов. Осенившая его догадка и даже сами слова представлялись ему овеянными каким-то романтическим ужасом жизнь его доселе текла так размеренно и спокойно. В дальнейшем слова эти приобрели уже более любопытный, даже умиротворяющий смысл: это был своего рода принцип, и Пембертон мог по достоинству его оценить. Морины были авантюристами не только потому, что они не платили долгов и жили за чужой счет, но потому, что все их отношение к жизни – смутное, путаное и руководимое инстинктом, как у каких-нибудь сообразительных, но не различающих цвета зверьков, – было пронырливым, хищническим и низким. О, это были люди "почтенные", и одно это делало их immondes [омерзительными (фр.)]. Вдумавшись в их жизнь, молодой человек в конце концов пришел к простому и ясному выводу: они сделались авантюристами потому, что были мерзкими снобами. Это было самое точное определение их сути – это был закон, которому подчинялась вся их жизнь. Однако даже тогда, когда истина эта сделалась очевидной для их пытливого постояльца, он все еще не понимал, в какой степени он был к ней подготовлен необыкновенным мальчиком, из-за которого теперь так осложнилась вся его жизнь. Еще меньше мог он тогда рассчитывать на те сведения, которые ему предстояло впредь получить все от того же необыкновенного существа.

5

И только уже много позднее возник главный вопрос – в какой степени можно считать оправданным обсуждение порочности родителей с их сыном, которому двенадцать, тринадцать, четырнадцать лет. И разумеется, на первых порах ему показалось, что это ничем не оправдано и попросту недопустимо, да к тому же, после того как Пембертон получил свои триста франков, он мог уже не торопиться с решением мучившего его вопроса. Наступило некоторое затишье, прежняя острота миновала. Молодой человек пополнил свой скромный гардероб, и у него даже осталось несколько франков на карманные расходы. Ему стало казаться, что в глазах Моринов он становится чересчур элегантным; можно было подумать, что они считают своей обязанностью уберечь его от лишних соблазнов. Если бы мистер Морин не был таким светским человеком, он, может быть, даже сделал бы ему какое-нибудь замечание по поводу его галстуков. Но мистер Морин всегда был человеком в достаточной мере светским, чтобы уметь не обращать внимания на подобные вещи, – он это уже не раз доказал. Удивительно было, как Пембертон догадался, что Морган, не проронивший об этом ни слова, знал о том, что что-то случилось. Но триста франков, тем более когда у вас есть долги, не такая уж крупная сумма, и, когда деньги эти были истрачены, Морган действительно кое-что рассказал. В начале зимы все семейство возвратилось в Ниццу, но уже не в ту прелестную виллу, где они жили раньше. Они поселились в гостинице, прожили в ней три месяца, после чего перебрались в другую, объяснив свой переезд тем, что, сколько они ни ждали, им так и не отвели тех комнат, которые они намеревались занять. Апартаменты, которых они домогались, всегда отличались особой роскошью, но, по счастью, им так _никогда_ и не удавалось их получить. Говоря "по счастью", я имею в виду Пембертона, который всякий раз думал, что, если бы они их получали, у них оставалось бы еще меньше денег на расходы по воспитанию младшего сына. И то, что он услыхал наконец от Моргана, было произнесено внезапно, совсем не к месту в какое-то мгновение посреди урока, и это были, казалось бы, совершенно бесстрастные слова:

– Вам надо бы filer. Знаете, это действительно надо сделать.

Пембертон изумленно на него посмотрел. Он в достаточной степени научился у Моргана французскому просторечью, чтобы знать, что filer означает удрать.

– Милый мой, не гони же меня из дома!

Морган придвинул к себе греческий словарь – он пользовался греческо-немецким, – чтобы найти в нем нужное слово, вместо того чтобы спрашивать его у Пембертона.

– Вы знаете, что такое продолжаться не может.

– Что не может, мой дорогой?

– Вы же знаете, что они вам не платят, – сказал Морган, покраснев и перевертывая страницы.

– Что они мне не платят? – Пембертон снова изумленно на него поглядел и притворился, что чего-то не понял. – Что это ты вбил себе в голову?

– Это уже давно там сидит, – ответил мальчик, продолжая свои поиски.

Пембертон помолчал немного, а потом сказал:

– Чего тебе еще нужно? Они отлично мне платят.

– Мне нужно греческое слово, обозначающее явную ложь, – выпалил Морган.

– Поищи лучше другое для неслыханной наглости и успокойся на этом. Зачем мне деньги?

– Ну, это другой вопрос!

Пембертон заколебался, – его раздирали противоречивые чувства. Надо было со всей строгостью – и это было бы справедливо – сказать мальчику, что это вовсе не его дело, и продолжать урок. Но к тому времени они были уже слишком близки, и он не привык с ним так обращаться, да у него и не было для этого оснований. С другой стороны, Морган уже вплотную столкнулся с правдой, дальше ему было не выдержать: так почему же тогда не сказать ему настоящей причины, из-за которой он его покидает? И вместе с тем это было попросту непристойно – поносить перед учеником своим семью этого ученика; лучше было придумать что-то другое. Что угодно, только не это. Вот почему в ответ на последнее восклицание мальчика, для того чтобы положить конец начатому разговору, он заявил, что ему платили уже несколько раз.

– Как бы не так! Как бы не так! – вскричал мальчик со смехом.

– Все в порядке, – решительно сказал Пембертон. – Дай мне твой перевод.

Морган протянул ему через стол тетрадь, и он стал читать только что исписанную страницу, но голова его была занята совсем другим, и смысл прочитанного от него ускользал. Оторвавшись спустя несколько минут от тетради, он увидел, что глаза мальчика устремлены на него и в выражении их появилось что-то странное. Помолчав немного, Морган сказал:

– Я не боюсь смотреть жизни в глаза.

– Я уже убедился в том, что ты _ничего_ не боишься. Надо отдать тебе должное!

Признание это вырвалось у него неожиданно (он говорил сущую правду) и, как видно, Моргану было приятно это услышать.

– Я давно уже об этом думаю, – тут же добавил он.

– Ну так не надо больше об этом думать.

Мальчик как будто поддался его уговору, и им было потом хорошо, может быть, даже весело обоим. Им казалось, что они очень основательно проходят все, что положено, и вместе с тем главным для них на каждом уроке были какие-то отступления от программы, какие-то забавы, те промежутки между туннелями, когда начинают мелькать придорожные полосы и открываются все новые живописные виды. Однако это поначалу спокойное утро завершилось неистовым взрывом: Морган положил вдруг руки на стол, уткнулся в них головою и разрыдался. Пембертона это бы и при других обстоятельствах поразило, он ведь не помнил, чтобы за все проведенное с ним время мальчик хоть когда-нибудь плакал. Но тут он был поражен вдвойне. Это было просто ужасно.

На следующий день после долгих раздумий он принял решение и, будучи убежден в его правоте, сразу же претворил его в дело.

Он еще раз припер мистера и миссис Морин к стене, объяснив им, что, если они сейчас же не произведут с ним полный расчет, он не только уедет от них, но вдобавок еще и скажет Моргану, что побудило его это сделать.

– Так, значит, вы еще ничего ему не сказали? – вскричала миссис Морин с надеждой, прижимая руку к своей полной груди.

– Как, не предупредив вас? Да за кого вы меня принимаете?

Мистер и миссис Морин переглянулись, и Пембертон мог увидеть на лицах их чувство облегчения и проступающую сквозь это облегчение тревогу.

– Дорогой друг, – неожиданно спросил мистер Морин, – скажите на милость, _зачем_ при той размеренной жизни, какую мы все ведем, вам понадобились такие деньги?

На этот вопрос Пембертон ничего не ответил: он был поглощен догадками о том, что творилось в эту минуту в душе его хозяев, и вот какими представлялись ему их мысли: "О, если бы нам только пришло в голову, что наш мальчик, наш милый ангелочек осуждает нас, и если бы мы знали, как он к нам относится, и нас бы не предали, мы бы ему все объяснили, в этом не может быть _никаких_ сомнений..." Мысли эти взволновали мистера и миссис Морин, а Пембертону именно этого и хотелось. Однако если он полагал, что угроза его может в какой-то степени их образумить, то его ждало разочарование: они сочли само собой разумеющимся (о, где им было понять, до какой степени он деликатен!), что он уже выдал ученику своему их тайну. Их родительские сердца были охвачены какой-то таинственною тревогой, она-то и сквозила в этих словах. Но вместе с тем угроза его все же возымела свое действие; ведь если на этот раз им и удалось избежать опасности, она все равно с неизбежностью нависала над ними. Мистер Морин, по своему обыкновению, обходился с Пембертоном как подобало человеку светскому; жена же его – и это было впервые за все время его пребывания у них – прибегла к беззастенчивому hauteur [высокомерию (фр.)], напомнив ему, что самозабвенно любящая своего ребенка мать всегда найдет способ защитить себя от грубых инсинуаций.

– Инсинуацией с моей стороны было бы обвинить вас в самой обычной порядочности! – ответил молодой человек; но после того как он, уходя, хлопнул дверью, а мистер Морин закурил еще одну сигару, он услышал вдруг брошенные ему вслед слова миссис Морин, звучавшие уже патетически:

– Да, _вы_ клевещете на нас, да, _вы_ пристаете к нам с ножом к горлу!

На следующее утро, очень рано, она явилась к нему в комнату. По стуку в дверь он уже понял, что это она, но был далек от мысли, что она может принести ему деньги. В этом он ошибался, в руке у нее были зажаты пятьдесят франков. Она скользнула в комнату в одном капоте, а он принимал ее в халате, только что встав с постели и собираясь идти умываться. К этому времени он прошел уже неплохую школу, приучившую его к "несообразным обычаям" его хозяев. Миссис Морин была возбуждена, а приходя в состояние возбужденности, она нисколько не заботилась о том, как выглядит ее поведение; так и теперь вот она уселась на край его кровати (костюм его висел тут же рядом на стульях) и, оглядывая в охватившем ее волнении стены его жилища, она нимало не устыдилась, что поместила его в эту гнусную комнату. В данном случае вся страсть миссис Морин была направлена на то, чтобы убедить его, во-первых, что принесенные ею пятьдесят франков с несомненностью свидетельствуют об ее щедрости, а во-вторых, что если только он даст себе труд задуматься, то сам увидит, сколь нелепо с его стороны рассчитывать на то, _что ему будут платить_. Мало разве он всего получает от них и без этих денег, разве ему не платят уже тем, что он живет в их комфортабельном, более того, роскошном доме, что он пользуется наравне с ними всеми благами жизни, не ведая ни забот, ни тревог, ни нужды? Разве он не занимает сейчас надежного положения, а не главное ли это для такого молодого человека, как он, никому не известного, решительно ничем еще себя не зарекомендовавшего и непонятно почему предъявляющего к ним столь непомерные претензии? Разве, помимо всего прочего, ему мало той платы, каковою являются чудесные отношения, установившиеся у него с Морганом – их ведь можно назвать поистине идеальными среди всех тех, какие только могут сложиться у учителя с учеником, – и уже самого преимущества не только знать столь необыкновенного ребенка, но еще и жить с ним под одним кровом, с таким – а она была в этом непреклонно убеждена, – какого ему не найти во всей Европе? Миссис Морин сама теперь стала апеллировать к нему как к человеку светскому, она говорила "Voyons, mon cher" [послушайте, мой милый (фр.)] и "Дорогой мой, вы только подумайте" и призывала его быть рассудительным, утверждая, что ему до чрезвычайности повезло. Она говорила с ним так, как будто, _став рассудительным_, он получит возможность сделаться достойным должности воспитателя при ее сыне и того необыкновенного доверия, которое они ему оказали.

Пораздумав над этим, Пембертон решил, что здесь все дело в теории, а теория, в сущности, не так уже много значит. Просто если до сих пор они говорили о том, чтобы оплатить его труд, то теперь речь шла о труде бесплатном. Но тогда для чего же им понадобилось тратить на это так много слов? Миссис Морин продолжала, однако, его убеждать: сидя на кровати с пятьюдесятью франками в руке, она повторяла одно и то же, как умеют повторять только женщины, и надоедала ему, и его изводила, в то время как он, прислонившись к стене, засунул руки в карманы халата, который постарался натянуть себе на ноги, и смотрел через плечо своей собеседницы на зиявшую в окне серую пустоту.

Разглагольствования свои она завершила словами:

– Знаете, у меня есть к вам вполне определенное предложение.

– Определенное предложение?

– Внести в наши дела полную ясность; если хотите, поставить их на твердую почву.

– Понимаю, это целая система, – сказал Пембертон, – своего рода шантаж.

При слове "шантаж" миссис Морин привскочила. Молодой человек именно на это и рассчитывал.

– Что вы этим хотите сказать?

– А то, что вы играете на моем страхе, на страхе за мальчика, если я вдруг уеду.

– А скажите на милость, что же с ним может тогда случиться? величественно вопросила миссис Морин.

– Как что, он просто останется _с вами_.

– _А с кем же_, по-вашему, еще должен остаться ребенок, как не с теми, кого он любит больше всего на свете?

– Если вы так думаете, то отчего же вы меня не рассчитаете?

– Вы что же, воображаете, что он любит вас больше, _чем нас обоих_? вскричала миссис Морин.

– Думаю, что это именно так. Ради него я иду на жертвы. Хоть я все время и слышу от вас о жертвах, которые приносите вы, я их что-то не вижу.

Миссис Морин некоторое время глядела на него; потом она в волнении схватила его за руку.

– А вы, _вы согласны_... принести эту жертву?

Пембертон расхохотался.

– Я подумаю... я сделаю все, что будет в моих силах... на какое-то время я останусь. Ваши расчеты верны – мысль о том, чтобы с ним расстаться, мне нестерпима, я люблю его, и он возбуждает во мне все больший интерес, несмотря на все неудобства, которые я здесь терплю. Вы отлично знаете мое положение. У меня ничего нет, и оттого, что я занят все время с Морганом, я не имею возможности ничего заработать.

Миссис Морин поскребла сложенной ассигнацией свою обнаженную руку.

– А не могли бы вы разве писать статьи, не могли бы переводить, _как я_?

– Какие там переводы, за них платят такие гроши.

– Ну, я так бываю рада хоть что-нибудь заработать, – провозгласила миссис Морин, подняв голову и принимая вид оскорбленной добродетели.

– Хоть бы вы научили меня, как их доставать, – Пембертон с минуту выжидал, но она ничего не ответила, и тогда он добавил: – Я тут пытался было напечатать кое-какие статейки, но ни один журнал не пожелал их взять, они поблагодарили и отказались.

– Ну, вот видите – выходит, вы и в самом деле не такая уж важная птица, чтобы иметь бог весть какие претензии, – язвительно улыбнулась его собеседница.

– У меня просто не хватает времени, чтобы делать все так, как положено, – продолжал Пембертон. Потом, сообразив, что унизил себя, начав простосердечно рассказывать ей о своих неудачах, он добавил: – Если я еще останусь у вас, то только при одном условии – я хочу, чтобы Морган знал все о моем положении.

Миссис Морин задумалась:

– Но ведь вы не станете открывать ребенку глаза на...

– Открывать глаза _на вас_ – вы это хотите сказать?

Миссис Морин снова задумалась, но на этот раз для того, чтобы пустить в ход еще более тонкое оружие.

– И после этого _вы_ еще смеете говорить о шантаже!

– Вам ничего не стоит предотвратить его, – ответил Пембертон.

– И _вы_ еще смеете говорить о том, что кто-то играет на страхе! вскричала она, переходя в наступление.

– Да, разумеется, я же ведь отъявленный негодяй.

Какую-то минуту она на него смотрела – ясно было, что она всем этим глубоко уязвлена. Потом она швырнула ему деньги.

– Мистер Морин попросил меня передать это вам в счет того, что вы заработали.

– Я премного обязан мистеру Морину, но у нас с вами нет этого счета.

– Вы что же, не хотите их брать?

– Да, мне так будет легче, – сказал Пембертон.

– Легче отравлять моему мальчику душу? – простонала миссис Морин.

– Да, отравлять вашему мальчику душу! – со смехом повторил молодой человек.

Несколько мгновений она пристально на него смотрела, и он думал, что она вот-вот разразится стенаниями и мольбой: "Бога ради, скажите мне, что же все это значит!" Но она сумела подавить в себе этот порыв. Другой оказался сильнее. Она спрятала деньги в карман – альтернатива была до смешного груба – и покинула его, согласившись на отчаянную уступку:

– Можете рассказывать ему какие угодно ужасы!

6

Два дня спустя – а Пембертон все еще медлил воспользоваться данным ему разрешением – учитель и ученик, гуляя вдвоем, целых четыре часа молчали, когда вдруг, сделавшись снова словоохотливым, мальчик заметил:

– Я вам скажу, откуда я это знаю, я узнал обо всем от Зеноби.

– Зеноби? А кто это такая?

– Няня моя, она жила у нас, это было давно. Чудная девушка. Я ужасно ее любил, и она меня тоже.

– Ну мало ли кто кого любил. Так что же ты от нее узнал?

– Да то, что у них на уме. Ей пришлось уйти, потому что они ей не платили. Она ужасно меня любила, и она оставалась у нас два года. Она мне все рассказала, а кончилось тем, что она вообще перестала получать жалованье. Как только они поняли, как она меня любит, они не стали ей давать денег. Рассчитывали, что она будет жить у них даром, из одной только преданности. Но она и так оставалась долго – столько, сколько могла. Эта была девушка бедная. Деньги свои она каждый раз посылала матери. Потом уже не смогла. И вот как-то раз вечером она страшно вскипела – разумеется, _вскипела на них_. Она так тогда плакала, так плакала, так обнимала меня, что чуть не задушила. Она мне все рассказала, – повторил Морган. – Она сказала, что у них так задумано. И я вот вижу, что они так же хотят поступить и с вами, я об этом уже давно догадался.

– Зеноби была очень проницательна и таким же воспитала тебя.

– О, тут дело было не в Зеноби, а в самой жизни. И в опыте! рассмеялся Морган.

– Ну, так Зеноби была частью твоего опыта.

– Можете не сомневаться, что я был частью ее опыта. Бедная Зеноби! воскликнул мальчик. – А теперь я часть вашего опыта.

– И к тому же очень существенная часть. Только я все-таки не могу понять, с чего это ты решил, что со мною обходятся так, как с твоей Зеноби.

– Вы что, считаете меня идиотом? – спросил Морган. – Неужели, по-вашему, я не замечал всего того, что нам с вами пришлось испытать?

– А что мы с тобой испытали?

– Ну, все наши лишения, наши черные дни.

– Подумаешь! Но зато у нас с тобой были же и свои радости.

Морган немного помолчал. Потом он сказал:

– Мой дорогой друг, вы герой!

– Ну так ты тоже! – ответил Пембертон.

– Никакой я не герой. Но я и не младенец. Не стану я больше этого терпеть. Вы должны подыскать себе какую-нибудь работу, за которую будут платить. Мне стыдно, мне стыдно! – вскричал мальчик своим тоненьким голоском, в котором слышалась дрожь и который до глубины души растрогал Пембертона.

– Нам надо с тобой уехать и жить где-нибудь вдвоем, – сказал молодой человек.

– Я бы уехал хоть сейчас, только бы вы меня взяли с собой.

– Я бы достал себе какую-нибудь работу так, чтобы нам хватило на жизнь обоим, – продолжал Пембертон.

– Я бы тоже стал работать. Почему бы и _мне_ не работать? Не такой уж я cretin! [болван (фр.)]

– Трудность заключается в том, что родители твои и слышать не захотят об этом, – сказал Пембертон. – Ни за что на свете они с тобой не расстанутся: они благоговеют перед землей, по которой ты ступаешь. Неужели ты сам не видишь, что это так? Нельзя, правда, сказать, чтобы они не любили меня, они не хотят мне зла, это очень расположенные ко мне люди. Но они не остановятся перед тем, чтобы исковеркать мне жизнь, лишь бы тебе было хорошо.

Молчание, которым встретил Морган эту изящную софистику, поразило Пембертона заключенным в нем смыслом. Немного погодя он снова сказал:

– Да, _вы герой_! – И потом добавил: – Они ведь все равно оставляют меня на вас. Отвечаете за все вы. Они поручают меня вам с утра и до вечера. А раз так, то чего же им противиться тому, чтобы вы увезли меня навсегда? Я бы вам стал помогать.

– Не очень-то они озабочены тем, чтобы мне кто-то помогал, и они радуются тому, что ты принадлежишь _им_. Они бог знает как гордятся тобой.

– А мне вот не приходится ими гордиться. Впрочем, _это_ вы знаете, сказал Морган.

– Если не считать того маленького вопроса, который мы сейчас затронули, то они премилые люди, – сказал Пембертон, не давая ученику своему обвинить его в том, что он чего-то не договаривает, и вместе с тем дивясь его прозорливости и еще чему-то, что вспоминалось ему сейчас и что он уловил еще с самого начала – удивительной особенности душевного склада мальчика, его обостренной чувствительности... больше того, какому-то созданному им идеалу, который и приводит к тому, что он про себя осуждает всех своих близких. На дне души Моргана таилось некое благородство, породившее в нем зачатки раздумья, презрительного отношения к своим домашним, которого друг его не мог не заметить (хоть им и ни разу не случалось говорить об этом), и совершенно несвойственного такому подростку, особенно если учесть, что оно отнюдь не сделало его старообразным, как принято говорить о детях странных, или преждевременно созревших, или заносчивых. Можно было подумать, что это маленький джентльмен и что узнать о том, что в своей семье он является исключением, само по себе было для него тягостною расплатою за это свое преимущество. Сравнение себя со всеми остальными не делало его тщеславным, однако он подчас становился грустным и немного суровым. Когда Пембертон старался уловить эти смутные порывы его юной души, он видел, что мальчик и серьезен, и обходителен, и тогда наступало искушение, которое то неудержимо влекло его, то удерживало у самой грани, – искушение погрузиться в это дышавшее прохладою мелководье, в котором открывались вдруг неожиданные глубины. Когда же для того, чтобы знать, как ему следует вести себя со своим питомцем, он пытался перенестись в атмосферу этого необычного детства, он не находил никакой точки опоры, никакой определенности и убеждался, что неведение мальчика, стоит только к нему прикоснуться, в тот же миг незаметно преображается в знание, и оказывается, что в данную минуту нет ничего, что тот бы не мог охватить умом. Вместе с тем ему казалось, что сам он знает и слишком много для того, чтобы представить себе простодушие Моргана, и в то же время слишком мало, чтобы пробраться сквозь чащу обуревающих мальчика чувств.