Текст книги "Занавес (СИ)"
Автор книги: Геннадий Тарасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Чем обязан? – спросил Андрей Владимирович.
Было ясно, что, скорей всего, это проделки М, и спрашивать, поэтому, бесполезно. Он скосил глаза на зеркало, но оно отразило лишь этот его тревожный, сыскоса, взгляд.
– Да ладно тебе, – сказал Алексей, – кончай церемонии разводить. Мы же коллеги, как-никак. Да и я, видишь, не с пустыми руками приперся.
И он жестом указал на появившуюся на столе батарею бутылок.
– Не многовато ли будет? – поинтересовался Андрей. – Я водку вообще не пью, у меня на нее аллергия. Я, как видишь, сухое потребляю, чисто в медицинских целях. А ты тут, собственно, каким чудом?
– Да вот, шел мимо, дай, думаю, зайду... К товарищу. Тем более, что дверь открыта.
– Шел мимо, говоришь? И дверь открыта? Ну, и шел бы себе мимо дальше. Я гостей не жду, и вообще, мало кого в эту дверь впускаю.
– Что ты все ершишься? – спросил, впрочем, без видимой обиды Алексей. Его долговязая фигура, втиснутая в объем кресла, была похожа на складной метр. Кресло было достаточно низким, поэтому колени гостя задирались едва ли не выше головы. Почувствовав неудобство, он вытянул ноги вперед, на самый центр комнаты, и положил одну на другую. – Я по делу, – сказал, словно предъявил пароль, и на его большегубом лошадином лице появилось выражение значительности.
– Какие у нас с тобой дела? – поинтересовался хозяин. – Я что-то не припоминаю.
– Сейчас все расскажу, – сказал Алексей. – Но давай для начала накатим. Попробуем преодолеть естественное напряжение. Во что тут можно налить?
– Ладно, подожди.
Андрей сходил на кухню и принес еще одну чашку.
– Вот, держи, – сказал, подавая ее гостю. – Сегодня пьем из фарфора. Но закуски нет, так что ты того, поосторожней, не свались с ног.
Какая-то еда в холодильнике, конечно, была, но ему совсем не хотелось сейчас возиться, накрывать стол, а хотелось как можно скорей выпроводить незваного гостя прочь.
Они выпили, каждый свое, занюхав выпивку кулаком.
– Ты про дело говорил, – напомнил Алексей Владимирович. – Что имелось в виду?
– Так вот это, – сказал Алексей. Не нагибаясь, он протянул руку, взял с пола брошенную на него газету и положил ее на стол. Постучал длинным пальцем по фотографии на развороте. – Тут все толково, как мне кажется, разжевано, и ты, конечно же, читал.
– Ах, это... – понял, в чем дело, Гранин. – Ну, это все спорно. В газете чего только не напишут. Это же журналисты, они, как дети, всякую гадость в рот тянут. Ну, что это такое: "Два Гранина схлестнулись за роль в новом спектакле культового режиссера..."? Что такое, где схлестнулись? Мы с тобой и встречались то один раз три года назад... Грубо говоря, не верь всему, что пишут на заборах и в газете. Все слухи сильно преувеличены.
Алексей смотрел на собрата по ремеслу с кривой усмешкой, которая как бы говорила о том, что его на хромой лошаденке не объехать, нечего и пытаться.
– Нет, – сказал он, – я, конечно, все понимаю. Ты признанный мастер, мэтр, заслуженный артист республики. Великий актер земли русской! Я рядом с тобой ничто, пустое место, дешевая китайская подделка. Но, знаешь, ведь и мне хочется занять свое место под солнцем.
– А я разве возражаю? – спросил Андрей Владимирович. – Я же не против. Только я-то чем могу тебе помочь?
– Чем... А то ты не знаешь, чем!
– Нет, не знаю.
– Откажись от роли. Дай мне сыграть. Скажи, что не можешь, что занят, тем более, что это правда. Тебя не убудет! Славы тебе и без этой роли хватает. Тем более, что ты еще и сам себе режиссер, сам себя в кино снимаешь. Вот, последнее, следователя этого сыграл. Не помню, Жирина, да? – Жилина, – поправил Гранин, – следователя прокуратуры Жилина. – Без разницы! Мощно сыграл, убедительно. Верю! Но от этой роли, в спектакле, откажись, а? Просто откажись, а с Козаком – я с ним сам уж сам как-нибудь улажу...
– Право слово, – попробовал объясниться Андрей Владимирович, – все не совсем так, как кажется, и я тоже очень зависим от обстоятельств. Как любой актер, я завишу от режиссеров, и если кто-то из них ко мне благоволит, в малой степени, быть может, и предлагает роль, я не могу его подвести. Потому что в следующий раз он обо мне уже не вспомнит. Мы, артисты, повторюсь, народ зависимый, можно сказать, подчиненный. Тем более, что в этом случае, – он кивнул на газету, – еще вообще ничего не обговаривалось. Это все выдумки газетчиков, я не знаю, откуда у них эти сведения. Понимаешь?
– Да все я понимаю, – протянул Алексей. – Не хочешь делиться. По-хорошему, по-доброму не хочешь. Ладно, значит, придется по-другому.
Он налил себе в чашку водки, доверху. Взяв посуду по стаканному, за бока, а не за ручку, проливая на стол, поднял ее высоко и опорожнил в рот, словно в большую воронку. Отрывисто выдохнул сивушным духом и резко опустил чашку на стол. Получилось чересчур резко, чашка сильно ударилась о поверхность и раскололась на две половинки.
– Вот оно, значит, как, – протянул гость, не заметив маленького происшествия. Он похлопал руками по коленям, словно запуская внутренний механизм, и ладони сжались в большие мосластые кулаки. Глаза его мрачно заблистали.
Гранин знал, что у коллеги его имелась слава забияки и дебошира, но и у него за плечами была вполне приличная жизненная школа, испугать его было нелегко. Он не стал ждать, пока события примут неконтролируемый характер, быстро встал и, зайдя за кресло гостя и взявшись обеими руками за спинку, резко его опрокинул, вытряхивая наполнявшее его тело прочь. Получилось с первого дубля, и очень удачно. Алексей, запутавшись в собственных ногах, упал на пол лицом вниз. И, видимо, набрался он к тому моменту уже изрядно, потому что поднимался с трудом, медленно, раскачиваясь и опираясь на широко расставленные руки, как бычок, бормоча что-то угрожающее и отплевываясь. Андрей Владимирович смотрел на его стриженый затылок, и вдруг поймал себя на мысли, что ему очень хочется схватить со стола бутылку и со всей удали, со всего размаха засадить ей по этому мальчишескому затылку. Да так того захотелось, что аж руки зачесались и сами собой к бутылке потянулись. А в голове вдруг закрутилось: "Дай ему, дай, ты же сам этого хочешь. Приложись один раз, как следует, и все будет кончено, и мы будем квиты. Обещаю!"
" Э, нет! – сказал он себе. – Я понял, это ты, М, еще одна из твоих уловок. Хватит! Хватит пичкать меня этой псиной! Я больше не играю по твоим правилам!"
И, может быть, напрасно он так думал, может быть, стоило все-таки дать беспокойному гостю бутылкой по башке его буйной? Эти мысли обратной волной пришли к Гранину позже. Потому что уже в следующее мгновение, перечеркивающее предыдущие, Алексей, поднимаясь, схватился рукой за стол и опрокинул его. Бутылки, чашки и все, что было, полетело на пол, в звоне и грохоте превращаясь в мокрую, источающую кислый водочный запах груду битого стекла. Последовавшее столкновение по форме противоборства и взаимодействия было фактически дракой, неожиданно ожесточенной, упорной и жесткой. Алексей был моложе, и выше, и руки имел куда как более длинные, но Андрей Владимирович оказался гораздо более подготовленным и умелым бойцом, закаленным всей своей предыдущей жизнью. После пяти минут усиленной работы руками, и довольно жестких, надо признать, стыков, во время которых он изо всех сил старался сохранить в неприкосновенности лицо, Гранину таки удалось вытолкать гостя за дверь. Он закрыл замок, подумав мимоходом, что неплохо было бы приделать в дополнение к нему еще засов или цепочку, а, может, и то, и другое сразу, и отправился прямиком в ванную. Шума на лестничной клетке не было никакого, никто, на удивление, не бил ногами в дверь и не рвался войти. "Ну, и славно", – подумал Гранин.
Он пустил воду, сунул саднящие руки под холодную струю и, закрыв глаза, застонал от облегчения и приятной истомы. Погруженный в это медитативное состояние, он простоял так, несколько минут, ему показалось, что долго. "Надо с этим кончать, со всей этой хренью. – подумалось ему в конце концов. – Завтра возвращаюсь, все. Пора объяснится начистоту, забыть о прошлом и начинать жить". Открыв глаза, он мельком оглядел себя в зеркале над раковиной, с удовлетворением убедившись, что лицо действительно без повреждений.
Выйдя из ванной, Гранин вдруг почувствовал, что неплохо было бы зайти и в соседний кабинет. Вино, все-таки, мочегонное средство, сами понимаете. А когда он выходил из туалета, перед входом, скрестив руки на груди, стоял, преградив ему путь, Алексей.
– Не понял! – удивился Гранин. – Его в дверь выпинываешь, а он через окно забирается обратно.
– Да хоть через зеркало! – выпалил Алексей. – Ты, главное, не расслабляйся!
Неожиданно он ударил Гранина двумя кулаками в грудь. Гость вложился в удар с полной отдачей, поэтому и удар получился сильный. Андрей Владимирович сделал шаг назад, пытаясь удержаться на ногах, но запнулся каблуками о порожек, потерял равновесие и, чертя руками по стенам, завалился навзничь.
Шанса прервать падение у него не было.
Что-то зазвенело, хрястнуло, сломалось, разбилось...
Когда Гранин пришел в себя, пространство вокруг заполнял багровый туман, в котором, пронизывая весь объем, плавали более темные по тону сгустки. Он каким-то образом поднялся и выбрался из туалетной комнаты и некоторое время, не зная себя и ничего не чувствуя, туда-сюда ходил по квартире, пока, потеряв сознание, не упал на пороге кухни.
Сознание вернулось к нему снова, в какой-то момент словно включили проектор, старая пленка затрещала и картинка задергалась, демонстрируя последние кадры. Осознание того, что кадры последние, пришло к Гранину вместе с сознанием, и было встречено им спокойно и с пониманием. Потому что, какой смысл дергаться и беспокоить себя в последние минуты, если все равно ничего сделать уже нельзя?
Сознание, пространство, все, что он сейчас воспринимал в качестве себя, было наполнено тошнотой и звоном, и то, и другое готово было сомкнуться в одной точке, в которой его бы уже не было.
Гранин лежал на правом боку, подвернув правую ногу под себя. Что-то текло, он ощущал течение чего-то, но не мог понять, что текло и куда. Сердце раскачивалось в груди, как ненадежный маятник, вот-вот остановится, но он дышал так слабо, что не мешал ему биться.
Сквозь ставший еще плотней красный туман он разглядел чьи-то ноги. Кто-то стоял рядом с ним. Это обстоятельство не вызвало у него опасений, только любопытство, которое и любопытством-то было мимолетным, связанным лишь с мыслью о том, что что-то он все-таки не доделал. Надо было вспомнить, что. Голову он повернуть не мог, что было странно и не совсем удобно, поэтому скосил глаза, на сколько позволяла их подвижность. "М!" – опознал он стоявшего по торчавшему из нагрудного кармана пиджака голубому, в тон галстуку, платку. Что было выше этого уровня, он видеть не мог. Стоявший сделал шаг назад и вошел полностью в поле зрения. И это действительно был М. "Почему он здесь?" – пронеслось в голове Гранина.
– Потому что здесь надо слегка прибраться, – как всегда бесцеремонно непосредственно на мысли ответил М. В руке он держал нечто, похожее на метелку из страусиных, но, может, и из каких-то других перьев. Он ей помахивал в разные стороны, ни к чему, впрочем, не прикасаясь.
– Игра окончена, и, боюсь, нам с тобой уже пора. Надо признать, что игра получилась жестокой, но ты сам в том виноват. Согласись, я тебя предупреждал, – говорил М с грустной улыбкой на жестком лице. Как же ему удается совмещать несовместимое?
"Мы думаем, что разговариваем с ангелом, а он оказывается бесом, – думал Андрей Владимирович. – Я думал, что впустил в себя ангела, а в результате был одержим бесом..."
– По большому счету, радикальной разницы нет, – пояснил М, – и все зависит от обстоятельств. Мы уже говорили на эту тему. Однако, ваши подозрения, Андрей Владимирович, напрасны. Я вам не враг, вовсе нет, как, впрочем, и не вполне друг. Просто у меня работа такая, просто такая работа. Но, к тому же, вы не принимаете во внимание то, что свой личный бес живет в каждом из вас. Вот его победить удается не каждому. Вам это удалось, склоняюсь перед вами и снимаю шляпу... Жаль только, что цена победы оказалась чрезмерной. Но мой взгляд.
"Это все ты, ты... – подумал Гранин. – Ты все подстроил"
М рассмеялся серебряным смехом.
– Все это игра, я же вам говорил. Просто такая немного жестокая игра.
Гранин вдруг вспомнил то, что он еще мог и должен был сделать. Он полез в карман, в котором, как помнится, был телефон. Рука почти ничего не чувствовала, едва сгибалась и двигалась с трудом. Помогая ей, он задергал ногой, но получилось, что стал отталкиваться, и в результате начал передвигаться на кухню. Ползти было легко, словно пол был специально смазан чем-то скользким. Но, может, так оно и было, он не видел.
После нескольких неловких, судорожных взбрыкиваний, Гранин переместился в кухню и там, уперевшись головой в невидимую им преграду, остановился. Здесь-то ему и удалось, наконец, извлечь из кармана телефон. Он поднес его к лицу и, включив, попытался сквозь обволакивающий и сделавшийся совсем густым туман разглядеть на экране нужный номер. Тот, который был в конце списка...
– Что вы делаете? – спросил М. – Не шутите так, не нужно.
Он шагнул к Гранину и носком лакированной туфли выбил телефон из его рук. Аппарат, как шайба после щелчка клюшкой, полетел параллельно полу и после серии рикошетов скрылся в открытой двери спальни. Рука, лишившаяся вместе с телефоном опоры, бессильно завалилась за спину артиста. "Просохатился..." – пронеслось в его голове.
– Извините, Андрюша, но Канцелярия будет располагать моей версией событий, – сказал М. – Думаю, так будет лучше, причем для всех.
"Не называй меня Андрюшей", – подумал Гранин. "А, я знаю! – вдруг осенило его. – М – значит Мортэ. С тобой – больше никаких сделок..."
Он глубоко вздохнул, как и следует это делать в последний раз, и успокоение снизошло на него. Оно пришло к нему в образе рыжеволосой зеленоглазой женщины, которую он хорошо знал и любил когда-то.
М самодовольно улыбнулся.
– Как знать, дорогой, как знать, – сказал он, – иногда приходится совершать просто невероятные, фантастические сделки. Однако, нам пора. Мы с тобой сегодня много потрудились, многое узнали. Здешние дела закончены, время наше вышло. Полночь близится!
Он протянул к Гранину руки и, поддерживая, помог подняться. Привлек к себе, обнял за плечи. Так, помогая ему ступать, он повел его по дороге, начинавшейся сразу за зеркалом и исчезавшей уже в двух шагах в белесом тумане.
– Я чувствую себя как-то странно, – сказал Гранин, стараясь не оглядываться.
– Это поначалу, – успокоил его М. – Скоро привыкнешь, и все пройдет.
М тоже не оглянулся. Вместо этого он поднял руку над головой и щелкнул пальцами.
– Занавес!
Занавес послушно опустился.
В большой прямоугольной раме зеркала вновь проявилась его сумрачная амальгама, отразив в себе пустое и печальное пространство...
В длинном и узком, как футляр для подзорной трубы, кабинете Журова было светло на всем его протяжении. Потому что лето, потому что полдень, и солнце в зените. Но, главное, потому, что его навестила Флюмо.
– Вы меня, Журов, похоже, избегаете, так что я сама к вам в гости пришла. Не прогоните? – говорила Татьяна Рудольфовна, усаживаясь у окна на жесткий стул с высокой плоской спинкой. Это был обыкновенный казенный стул, неудобный, каким ему и положено быть, но Флюмо он, похоже, напротив, нравился. Она с удовольствием откинулась на спинку прямой спиной, расправила плечи. Перекинула ногу за ногу, вытянула правую руку и положила ее на подоконник, поиграла пальцами. Льющийся из окна боковой свет серебряными ножницами вырезал из струящегося пространства ее изящный профиль, заставлял светиться, словно большая жемчужина, выглядывавшую из разреза платья коленку и играл бликами на лакированном носке туфли, которой она слегка покачивала.
– Почему избегаю, почему избегаю! – поспешил оправдаться Иван Иванович. – Работы много, работаем мы... Вот сколько работы! Он приподнял лежащую перед ним внушительную стопку бумаги и с хлопком бросил ее обратно на стол. Поднятая этим воздействием на обстановку пыль золотой мошкарой зароилась в косом раструбе солнечного луча, упиравшегося своим основанием в рассохшийся сосновый пол кабинета.
– Отговорки, все отговорки, – сказала Флюмо, улыбаясь.
– Ну, какие отговорки... Никакие не отговорки, – забормотал Иван Иванович. Он опять схватился за лежащие перед ним бумаги и стал сдвигать их к краю стола, словно в срочном порядке возникла необходимость навести на нем порядок. Под взглядом Флюмо он вдруг почувствовал неловкость. Волнительную и приятную неловкость. Восхитительную неловкость.
Татьяне Рудольфовне было радостно наблюдать, какой переполох и местами даже смятение вызвало ее появление в этом мире отдельно взятого следователя прокуратуры. Она чувствовала, что ее влечет к этому человеку. Давно уже влечет, с тех самых пор, когда он впервые появился в их управлении. С этим надо было, в конце концов, что-то делать. И, судя по всему, делать что-то придется именно ей. Она, запрокинув лицо, уловила им льющуюся из открытого окна струю теплого и приятно осязаемого, словно живая ладонь, воздуха, закрыла глаза. Помолчав, спросила.
– Скажите, Журов, как продвигается дело нашей знаменитости?
– Какой нашей знаменитости? Вы имеете в виду артиста Гранина?
– Его, конечно, кого же еще? Другой знаменитости в нашем городке, а, тем более, на вашем попечении, насколько я знаю, нет.
– Ну, как... Продвигается! В смысле, дело такое оказалось, бумажное в основном. Экспертизы, то да се. Пока разузнаешь, что да как, что почем... Хоккей с мячом... Но новых данных нет никаких.
– Так что же, несчастный случай вырисовывается? Причинение смерти самому себе по неосторожности?
– В том-то и дело, что не вырисовывается. – Взгляд Журова сделался жестким, "водоотталкивающим", как иногда говорил он сам. Было видно, что это тема его очень даже не волнует, а будоражит. – Ничего не вырисовывается , – повторил он. – Как мне представляется, все там, на той квартире было не совсем так, как нам всем кажется.
– Почему вы так думаете, Иван Иванович? Какие-то новые данные все же есть?
– Какие новые? Никаких новых, я же говорю. Данные все те же, которые были и раньше. Но эти данные, грубо говоря, дают нам совсем другую картину. При бережном отношении и внимательном рассмотрении фактов, они начинают говорить. Как мне представляется, опять же, из всех этих данных вырисовывается картина преступления. И в результате получается совсем нехорошо, получается, что преступление есть, а реальных улик никаких нет. Все факты косвенные, понимаете? Идеальное преступление вырисовывается. Спрашивается, для чего тогда я работаю в этом учреждении? Если преступление есть, а изобличить преступника я не могу?
– Позвольте, позвольте, Журов! Что вы такое говорите? – Флюмо давно уже раскрыла глаза и в упор смотрела на хозяина кабинета, слушая его с неподдельным интересом. – Разве господин артист будучи, как известно, навеселе, причем изрядно навеселе, не упал самостоятельно, потеряв равновесие, и не ударился при этом о крышку некоего сан-фаянсового изделия? И разве не это падение, и не этот удар причинили ему ту черепно-мозговую травму, вследствие которой он впоследствии и скончался?
– И да, и нет, – сказал в ответ Журов. Он сделал несколько движений губами, словно разминая их перед тем, что собирался сказать. – И да, и нет, – повторил он. – Но в основном это все мифы. Экспертиза, однако, показала, что алкоголя в его крови было хоть и много, но не так много, чтобы совсем уж, ну, вы понимаете...
– Не понимаю, – возразила Флюмо. – С пьяным человеком что угодно может случиться.
– Как, но вы же сами говорили, что пьяных словно кто-то охраняет? За руку ведет!
– Говорила, да. Но некоторым все-таки не везет. Их меньшинство, но они есть. Может быть, Гранину просто не повезло.
– Может быть, не знаю. А может, ему как раз перестало везти. Не вовремя и с чей-то помощью.
– В смысле?
– Ну, в смысле, что раньше везло, а в этот день везти перестало. Так перестало, что он в узком и маленьком в общем помещении, пардон, санузла сумел при падении так разогнаться, что, ударившись о названный вами сан-фаянсовый предмет, или устройство, сдвинул его с места.
– Вы шутите?
– Нисколько. Сей факт зафиксирован в протоколе осмотра места происшествия. Как и другой факт, что на означенном устройстве от удара образовалась трещина. То есть, грубо говоря, пардон, унитаз раскололся.
– Ничего себе!
– Да. Понимаете, в том санузле от стены до стены едва больше метра. И от двери до, пардон, унитаза столько же. Если бы господин Гранин просто потерял равновесие, он бы инстинктивно раскинул руки в стороны и затормозил бы падение, так что таких печальных последствий ни в коем случае не наступило бы. Ну, а если и упал бы человек, все обошлось бы просто и легко, без таких страшных последствий.
– Что вы хотите сказать, Журов? – начала говорить Флюмо, но Иван Иванович, подняв вверх указательный палец, прервал ее вопросы.
– Это еще не все, – сказал он. – Есть кое-что еще. Вы, помнится, сами обратили внимание на то, что у погибшего были разбиты руки.
– Да, я помню.
– Судмедэкспертиза показала, что на теле артиста были и другие повреждения. Ссадины там, гематомы. И, самое главное, две огромные гематомы на груди, с каждой стороны, практически симметрично. Словно, ну, не словно, а, видимо, так и было, что кто-то с силой ударил его в грудь. Кулаками. А Гранин, как известно, был не великан вовсе, он сухоньким был, прямо как я. Плюс – выпивши. Ну и, как мне кажется, вот этот удар сбил артиста с ног. От него он отлетел в глубину санузла и там уже ударился о сан-фаянсовое приспособление, повредив и голову, и оное приспособление.
– Вы так красиво, по-протокольному все описываете, прямо восхищаюсь вами, – сказала Флюмо.
– Спасибо, спасибо, – отвесил полупоклон Журов. – Ценю вашу иронию...
– Никакой иронии, – заверила его Татьяна Рудольфовна. – Но это получается что, убийство?
– Получается. И ничего не получается, в том-то и вся беда. Потому что по всем показаниям, всем экспертизам, видеорегистраторам там и прочему, в квартире никого, кроме самого Гранина не было. Ключ от двери, как вы знаете, просто стерильный, ни пятнышка на нем. Столько водки, пардон, выпито, стекло битое повсюду, а отпечатки пальцев только хозяина. Вот по ощущениям, по всем реконструкциям событий ясно, что в квартире присутствовал кто-то еще, и по-другому быть просто не могло, но следов, улик никаких, и доказать ничего нельзя. Хоть плач. Или вой. Я готов и то, и другое делать, лишь бы помогло.
– И что же, за эти три дня... Три же дня он там был, да? Что, за эти дни он никуда из квартиры не выходил? И к нему тоже никто не приходил?
– Нет, нет, через три дня его обнаружили. Но получается, что да, не выходил. Нет, там был эпизод, одна женщина пыталась попасть в квартиру, но ей это не удалось. Ей просто никто не открыл. Свидетели подтверждают.
– Женщина? Как интересно! Ищите женщину! Кто такая?
– Не будем вдаваться в эти детали, дама пожелала остаться инкогнито. Одна знакомая артистка. И искать ее не пришлось, сама пришла, когда история получила огласку, и все рассказала. Там тоже, кстати, странность есть. Кто-то ей позвонил, назвал адрес, сказал, что, мол, Гранин просил прийти... Кстати, а ведь еще телефон потерпевшего есть, вот где реальная странность! Мы определили последний набранный Граниным номер. Он его набрал, но вызов сделать не успел, так номер и остался в наборе...
– Что же здесь странного? Чей номер-то, узнали?
– В том то и дело. Такого номера нет ни в одном справочнике земли. Такой набор цифр в телефонии не используется. Нигде. Номер бесконечный, и в конце идет многоточие.
– Жуть-то какая! Мистика. Так вы возьмите и позвоните по этому номеру. Кто то же ответит, если номер реальный.
– Если реальный. Но, знаете, я воздержусь пока. Оставим, как запасной вариант. Но как вариант. Тут, знаете, не мистика, а какая-то просто чертовщина.
На столе перед Журовым внезапно затрезвонил телефон. От неожиданности майор вздрогнул. Несмотря на все свое самообладание, Флюмо почувствовала, как по ее спине вдоль позвоночника, до самого низа, скользнула струйка холода.
– Черт! – сказал Журов, снимая трубку. – Да не черт, какой черт? Журов у телефона.
– Журов, ты что там, с чертями общаешься? Телефон в кабинете был старого образца, мембрана в наушнике была сильная, поэтому голос начальницы был хорошо слышен всем присутствующим.
– Я, пожалуй, закурю, – сказала Флюмо и достала из сумочки тонкую коричневую сигарету. Журов, не отнимая трубки телефона от уха, передвинул по столу к ней поближе пепельницу и спички. Прикурив, Татьяна Рудольфовна выпустила кверху облачко синего дыма, который в солнечном свете заиграл перламутровыми переливами. Расположившись удобней, она приготовилась слушать разговор, который был ей интересен, и она этого не скрывала.
– Какие черти, Люсьена Петровна, что вы! – ответил Журов начальнице. – Работаем мы, изо всех сил. Своих, не потусторонних. Хотя иногда, не скрою, не мешало бы... Привлечь, так сказать...
– Это я знаю, что не справляетесь.
– Почему не справляемся? Работаем, я же говорю, изо всех сил. Раскрываемость за прошлый месяц повысилась на ноль три процента. Ноль четыре даже! Так что...
– Кончай бренчать, Журов. Не время сейчас.
– Да я не...
– В общем, слушай меня внимательно. Я тут просмотрела материалы по делу Гранина. В общем, перспектив там никаких, это совершенно ясно, и тянуть больше нечего. Оформляй как несчастный случай и закрывай дело.
– Подождите, Люсьена Петровна, как закрывай? Там есть еще нюансы, которые надо проверить. Осветить так сказать. И мне лично там далеко не все ясно. Далеко не все.
– Какие нюансы, Журов? Ни одной зацепки, понимаешь? Ни одной. А общественность требует результатов расследования, общественность хочет, чтобы ее успокоили каким-то образом. И эта общественность через посредство очень высокого начальства каждый день выливает мне на голову тонны кипятка. Словом, что я тут тебе объясняю, ты и сам все прекрасно знаешь.
– Да знаю я...
– В общем, закрывай дело, вечером жду доклада. У нас других дел полно, что я тебя, как ребенка, уговаривать должна?
– И все-таки, Люсьена Петровна, мне бы хотелось еще кое-то уточнить. Есть детали...
– Ты вот это искренне говоришь, или лапшу мне навешиваешь?
– Искренне лапшу навешиваю...
– Вечером!
– Тогда хочу в отпуск.
– Какой еще отпуск?
– Очередной. Имею право.
– Право имеешь... Ладно, три дня. Сегодня вторник, в пятницу доклад мне.
– Могу не успеть, Люсьена Петровна!
– Все. Отбой!
Из эбонитовой бездны трубки в пространство вырвалась очередь коротких гудков. Как в замедленной съемке Журов опустил трубку на рычажки аппарата.
– Вот и все, снято, – сказал он тихо. – Всем спасибо...
Было видно, как сильно он расстроен, однако, вопреки всему, сдаваться похоже не собирался. Лицо его посуровело, под тонкой кожей на скулах забегали желваки. Взгляд обратился вовнутрь и где-то там, на невидимых дорожках в неведомых краях отчаянно и упорно искал выход из лабиринта. А , может быть, напротив, вход в него. Вход, похоже, тоже был неизвестен.
"И ведь найдет, с него станется", – подумала про себя Флюмо.
– Вы сами понимаете, Журов, что иначе быть не может, – сказала она, чтобы разрушить затянувшееся молчание.
– Да понимаю я! Все я понимаю, – протянул, соглашаясь, Журов. – Ну, ладно, три дня еще есть. Почти четыре! До пятницы-то почти четыре получается. Если вместе с пятницей. За это время что угодно сделать можно. Что-нибудь придумаем. Я так думаю.
– Вот и хорошо! – сказала Флюмо и, потянувшись вперед, положила на край пепельницы погасшую сигарету. Выпрямившись, посмотрела Журову прямо в глаза. – Уверена, что тот или иной выход, если он есть, будет найден. Я что хочу вас спросить...
– Что такое? Спрашивайте, пожалуйста.
– Вы какую музыку любите слушать?
– Музыку? Странный вопрос. Рок-н-ролл я слушал в основном, еще раньше, в Загорске. Битлз там и все такое. Хорошую музыку слушаю. А почему вы спрашиваете?
– Я тут подумала... Битлз, конечно, у нас в городе уже давно не выступают, но сходить в кабаре и послушать хорошую живую музыку мы с вами могли бы. В пятницу вечером, когда все будет позади.
– Это что же, вы приглашаете меня в кабаре?
– Должен же кто-то присмотреть за вами.
– Дочка за мной присматривает.
– Журов! У вас уже взрослая дочь, у нее свои дела, свои проблемы и, кстати, ей без вас есть за кем приглядывать. Ну же! Неужели вы откажете даме?
– Что вы, Флюмо! Вам я не смог бы отказать даже под страхом смерти. Фигурально говоря. Кстати, тоже давно хотел спросить, а почему Флюмо? Что это значит, откуда?
– Считайте, что это девиз. Просто девиз моей жизни.
– Девиз? Скажите, какая неожиданность. Над этим стоит подумать. Поразмышлять.
– Журов, вы собираетесь над этим думать прямо сейчас?
– Ваш, как говорится, тонкий намек понял. Думать я буду потом, а по существу вашего предложения... Я двумя руками за, но только давайте немножко переиграем сценарий.
– Что именно переиграем?
– Сделаем вид, ну или представим все так, что это я вас приглашаю. Вот, я вас приглашаю, прямо сейчас, в кабаре. Как оно здесь называется? Летучая мышь? Значит, в пятницу, вечером, Летучая мышь. Согласны?
– Согласна, Журов, согласна. И давно уже. Но только учтите, что теперь вся ответственность лежит на вас.
– Ответственности я не боюсь и не избегаю. Как правило, – сказал Журов. – Особенно когда ее нельзя избежать.
Когда умолкли все звуки и успокоились колебания, возбужденные в воздухе переходом Флюмо из состояния здесь и сейчас в состояние неопределенное и предположительное, когда опало и растворилось в переливах жемчужного света миндальное молоко, излитое в пространство неосознанной щедростью ее глаз, Журов постепенно успокоился. Сосредоточился. Долго сидел в тишине и пустоте кабинета, о чем-то напряженно и упорно думая. Потом достал из ящика стола пакет и вытряхнул из него на поверхность перед собой телефон. Взял карандаш, и с его помощью перевернул телефон экраном кверху, выровнял, чтобы он смотрел строго на него. Проиграл по привычке губами неслышимую мелодию, словно протрубил в невидимую трубу.
– Чем не вариант? – пробормотал, решаясь на неочевидный шаг. – Тоже, вариант. Вариантище. При наличии отсутствия других возможных..
Журов достал из кармана платок, и, придерживая с его помощью телефон, осторожно включил питание. На мутно-зеленом, словно у старинного осциллографа, экране высветился готовый к отправке набранный артистом Граниным номер. Журов прицелился и тупым концом карандаша надавил на кнопку вызова. В маленькой коробочке ожило и зашумело пространство, и куда-то в него, в неведомом, но единственно верном направлении, пошли беспокоящие призывные сигналы.
