Текст книги "Армянский переулок,11"

Автор книги: Геннадий Чагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Семья Шереметевых

С 1816 года в Москве, в доме Тютчевых, часто и подолгу живала родная сестра Ивана Николаевича, вдова Надежда Николаевна Шереметева с сыном Алексеем н дочерьми Пелагеей и Анастасией. Сначала к этому ее вынуждала учеба сына в училище колонновожатых, а потом подоспела пора выдавать замуж дочерей.

Любимая тетка поэта была чрезвычайно интересной личностью. Родившаяся в 1775 году в Овстуге, как и ее брат Иван, она довольно поздно вышла замуж за В. П. Шереметева, владельца богатого села Покровского в Московской губернии, потомка знаменитого фельдмаршала. Василий Петрович в еще не старом возрасте трагически погиб от несчастного случая, и Надежда Николаевна вынуждена была сама устраивать жизнь детей. По воспоминаниям современников, «Надежда Николаевна с большим трудом произносила букву «р». Она сильно картавила, как и все Тютчевы. Выражалась она своеобразно. Так, чтобы сказать, что она была у трех обеден, она говаривала: «Я сегодня тьи обедни схватия!» Никогда не произносила она слово «лоб», а всегда говаривала «чейо» (чело). Современницы называли ее «юная Наденька», удивляясь ее молодым порывам в самые преклонные годы».

Похожим на мать был и ее сын Алексей, юноша с выразительными карими глазами и необыкновенно смуглым, как у азиата, цветом лица. Эта смуглость была у него от Тютчевых. Алексей с детства мечтал стать военным, поэтому так же, как и его двоюродный брат Николай Тютчев, поступил в 1816 году в существовавшее в Москве, на Большой Дмитровке, училище колонновожатых, организованного на свои средства генерал– майором Н. И. Муравьевым.

Об атом училище и его организаторе, судьба которых будет непосредственно связана с домом в Армянском переулке, надо сказать особо. Николай Николаевич, отец одного из основателей декабристского движении, полковника генерального штаба Александра Николаевича Муравьева, дал всем своим пятерым сыновьям блестящее образование. И вот в 1815 году, оставшись не у дел после возвращения русской армии из Европы, Николай Николаевич решает открыть в Москве, в собственном доме, для юношей из родственных и дружественных семей училище колонновожатых, ставшее в дальнейшем прообразом русской академии генерального штаба. Уже одно то, что это учебное заведение дало России в будущем около тридцати членов тайных обществ, декабристов, немало говорит исследователям революционного движения. К тому же времени, когда в нем начали учиться Николай Тютчев и Алексей Шереметев (впоследствии примкнувший к тайным обществам), училище еще стояло на пороге своей славной истории.

Оба двоюродных брата были хорошо сложены физически, прекрасно ездили верхом, делали успехи в пауках, имели среди сверстников много друзей, в частности Петра Муханова, Алексея Тучкова, Александра Корниловича и других будущих декабристов. Когда юноши уже заканчивали училище, там начали преподавать члены первого тайного общества в России – Союза спасения: штабс-капитан Михаил Муравьев, второй сын Николая Николаевича, и поручик Петр Колошин, которые через своих воспитанников быстро сдружились с семьями Тютчевых и Шереметевых.

В феврале 1818 года Колошин, например, пишет о своем времяпрепровождении на Кавказе второму из братьев Муравьевых – Николаю (впоследствии известному генералу Н. Н. Муравьеву-Карскому): «Я теперь преподаю полевую фортификацию и всеобщую историю, чем я и занят каждое утро. Вечера сижу дома, или у Миши, или у Александра (оба брата Муравьевы), или у сестры, или, наконец, у Надежды Николаевны Шереметевой, отличнейшей женщины, у которой воспитывается твоя сестра.

Еще во время учебы сына, бывая у него в училище, Надежда Николаевна познакомилась с единственной дочерью Н. Н. Муравьева Софьей, рано оставшейся без матери. Девушка сразу привязалась к доброй женщине, в Надежда Николаевна предложила ей пожить у нее, быть подругой ее дочерям. Так Софья Муравьева на некоторое время переехала в Армянский переулок. Естественно, что проведать ее приезжали отец и братья Александр и Михаил. К последнему Шереметева с некоторого времени стала проявлять особенный интерес.

Надо сказать, что в желании выдать своих дочерей замуж «Надежда Николаевна была настолько своеобразна, что прежде всего сама пленялась своими будущими зятьями, их умом и привлекательностью и намечала их себе в зятья, нисколько не нуждаясь в согласии дочерей». Потому-то, думается, она еще прежде своей старшей дочери Пелагеи выбрала ей в мужья Михаила Муравьева, а потом уже молодые полюбились друг другу, и 26 августа 1818 года состоялась их свадьба.

В стремления сделать по-своему Надежда Николаевна чуть было не поломала жизнь своей младшей дочери Анастасии. Пятнадцатилетняя Анастасия была в то время подлинным баловнем семьи, «порывистая, неровная, красивая, но красоты беспокойной, остроумная, насмешливая, полная противоречий, всегда любящая кружить головы, наслаждаясь успехом я нередко смеясь над своими жертвами.-». Надо ли говорить, скольким юным колонновожатым она всерьез нравилась. Но мать, вопреки желанию дочери, уже наметила ей в мужья Ивана Григорьевича Бурцова, участника Отечественной войны 1812 года, бывшего много старше своей предполагаемой невесты. С Бурдовым, своим приятелем по тайным обществам, Шереметеву, по-видимому, познакомили братья Муравьевы и Колошин.

Но ни Шереметева, пи Бурцов, договорившись между собой о свадьбе, не спросили согласия на брак у Анастасии, считая ее еще слишком молодой, чтобы иметь свои суждения. Но за сестру вступился брат Алексей, который заявил, что без согласия Анастасии ни о каком замужестве не может быть и речи.

Умный человек, Бурцов и сам вскоре понял, как недостоин сговор с матерью о свадьбе без согласия девушки. «...Я мечтал только о женитьбе не страстной, но рассудительной,– писал он Н. Н. Муравьеву в феврале 1822 года.– Тебе известно, что я имел в виду дочь Надежды Николаевны... Мать обрадовалась и уже определила время супружества – конец 1822 года». Иван Григорьевич, честный, мужественный человек, поняв, что «выбор самой особы и ее свободная воля нисколько не участвовали в столь важном деле – от коего целая жизнь ее зависела», отказался от своей мечты.

А Анастасии в это время понравился другой частый гость их дома, отставной капитан Иван Дмитриевич Якушкин, один из выдающихся вождей декабристского движения У него было очень выразительное лицо, па котором выделялся острый, с горбинкой нос; много доброты было в томных, быстрых глазах. И когда застенчиво умолкавший и присутствии Анастасии Якушкин сделал, наконец, ой предложение, она не раздумывала.

Трудно, конечно, сказать, знала ли Надежда николаевна хоть что-то о той роли, какую Якушкин играл в подготовке цареубийства, а потом в подготовке восстания. Но о том, что ее будущий зять еще в 1820 году делал попытку освобождения собственных крестьян без земля, наверное, знала. Об этом кто со злобой, а кто с восхищением поговаривал в московских гостиных. Может быть, она знала о нем и о его воззрениях несколько больше, но все-таки с чистым сердцем дала согласие на брак своей дочери.

Свадьба состоялась в конце 1822 года. На помолвке двоюродной сестры Тютчев был, познакомился ближе с женихом, а вот на свадьбе быть не удалось – к тому времени он уже отправится в Мюнхен.

Годы студенчества

Тесные дружеский отношения, поддерживавшиеся потом на протяжении всей жизни, сложились у Тютчева со студентом словесного отделения Михаилом Петровичем Погодиным, который был тремя годами старше поэта и на год раньше поступил в университет. Разночинец, сын управляющего имением графа Н. П. Салтыкова, Погодин все годы учебы вынужден был давать частные уроки детям в богатых дворянских семьях, чем практически и жил. Не исключено, что к помощи Погодина, более прилежного в учобе, прибегал и Тютчев, особенно когда дело касалось приближающихся экзаменов, а нужных конспектов под руками но оказывалось.

Пунктуальный Погодин с начала 1820-х годов вел подробный дневник, сохранивший для нас немало сведений и о юности его друга-поэта, Кроме того, имевший задатки историка и архивиста, Погодин сохранил у себя маленькие записочки приятеля и даже оставил нам прекрасный литературный портрет-воспоминание об одной из первых встреч с ним: «Молоденький мальчик с румянцем во всю щеку, в зелененьком сюртучке, лежит он, облокотись па диване и читает книгу. Что это у вас? – Виландов Агатодемон.– Или вот он на лекции и университете, сидит за моею спиною на второй лавке н, по слушая Каченовского, строчит на него эпиграммы... Вот я пишу ему ответы на экзамен к Черепанову из истории Шренка о Семирамиде и Навуходоносоре, ому, который скоро будет думать уже о Каннинге и Меттсриихе...»

По если, как свидетельствовал Погодин, Тютчев по отдельным предметам учился действительно не совсем прилежно, то русская словесность, а особенно поэзия были его коньком. Здесь он делал немалые успехи. За эти успехи, видимо, по рекомендации того же Мерзлякова, ому было поручено, как уже говорилось выше, написать оду к торжественному университетскому акту по случаю окончания очередного учебного года в июле 1820 года. Большое одическое стихотворение Тютчева «Урания», в котором было немало подражательного, особенно стихам своего любимого профессора, было с успехом читано в актовом зале университета 6 июля и заслужило большую похвалу начальства.

Погодин, практически лишенный родительского тепла, любил бывать у своего приятеля в Армянском переулке. Ему нравилась его семья, уклад ее, благочинный, неторопливый. Однажды, прийдя и не застав приятеля дома, Погодин отправился за ним в приходскую церковь Николы Чудотворца в Столпах, куда тот пошел вместе с родителями. Свяценник как раз произносил проповедь, в которой, между прочим, сказал, «что Вольтер, Деламбер и Дидро равны дьявольскому числу, упоминаемому в Апокалипсисе...» «Смеялись над этим с Тютчевым»,– добавит потом Погодин в дневнике.

Хорошая родительская библиотека в доме была прекрасным подспорьем жадным до чтения друзьям. Прочитанные книги неизменно становились потом предметом обсуждения.

«Ходил в деревню к Ф. И. Тютчеву,– записывает Погодин в августе 1820 года о своем посещении друга, обычно проводящего летние месяцы в подмосковном родительском именин Троицкое в Теплых Станах,– разговаривал с ним о немецкой, русской, французской литературе... Об авторах, писавших об этом; о Виланде, Лессинге, Шиллере, Аддисоне, Паскале, Руссо... Еще разговаривал о бедности нашей в писателях. Что у нас есть? Какие книги имеем мы от наших богословов, философов, математиков, физиков, химиков, медиков? О препятствиях у нас к просвещению».

Уже одно перечисление имен европейских писателей вызывает уважение к друзьям, младшему из которых не исполнилось еще и семнадцати, делает честь их начитанности и широте кругозора. Здесь и Христофор Виланд, немецкий писатель, создавший живую литературную форму, автор в то время известных романов «Агатон» и «Абдеритяне»; и Джозеф Аддисон, автор знаменитой трагедии «Катон». Подчеркивает любознательность юношей н имя выдающегося немецкого писателя м драматурга Готхольда Лессинга, сыгравшего видную роль в истории немецкой философии и общественной мысли А сколько ночей провели они над чтением знаменитой «Исповеди» – романа Жан Жака Руссо, в котором автор не побоялся рассказать правду о самом себе. А знаменитые трактаты Блеза Паскаля! Но любимым поэтом и драматургом Тютчева был Иоганн Фридрих Шиллер, стихотворения которого он вскоре станет переводить. Шиллер стал одним на популярнейших иностранных писателей в России в XIX веке, про которого не зря говорили, что он был «участником в умственном развитии нашей». Его «Орлеанской девой», «Дон Карлосом», «Разбойниками» зачитывались все просвещенные люди, и в их числе студенты Московского университета.

Большинство произведений этих писателей еще не было переведено на русский язык. Тютчев и Погодин читали их в подлинниках. Тютчев читал в подлинниках также древнеримских и древнегреческих классиков, изучив греческий и итальянский языки. К итальянскому его. вернее всего, приобщил Ранч.

Кстати, о судьбе Ранча примерно в то же время, описываемое нами, говорит такая записка Тютчева ж Погодину: «Говорил я, любезнейший Михаила Петрович, о Горации с Ранчем. № согласен уступить Вам свою часть. И когда Вам будет время, зайдите к нему. Живет он, как Вы, я думаю, знаете, в доме Муравьева на Дмитровке—» Семен Егорович, после одичании Московского университета, был приглашен домашним учителем к сыну Н. Н. Муравьева Андрею, юноше, треми годами младше Тютчева. «—Чтобы более развить во мм вкус к словесности,– вспоминал о своем учителе много лет спустя А. Н. Муравьев,– он составив в Москве небольшое литературное общество, которое собиралось у него но вечерам для чтении лучших русских авторов и для практического разбора собственных наших сочинении, а это чрезвычайно подстрекало наше взаимное соревнование».

Среди юношей, занимавшихся в пружке у Ранча, назывались в первую очередь Тютчев, Погодин, воспитанник Благородного пансиона при Московском университете князь Владимир Одоевский, учившийся в училище колонновожатых Николай Путята, будущий профессор Московского университета Степан Шевырев, Д. П. Ознобишин, племянник поэта И. И. Дмитриева Михаил Дмитриев и другие. Правила хорошего тона предписывали наносить визиты друг другу, поэтому вышеназванные приятели Тютчева по кружку, по-видимому, не раз испытали на себе гостеприимство маменьки Екатерины Львовны в Армянском переулке.

Дружба, возникшая в студенческие годы, принесет в дальнейшем много пользы поэту. Его друзья, после отъезда Тютчева за границу, будут регулярно печатать его произведения на страницах изданий, уже затеянных ими самими. Это, в частности, сделает Ранч в альманахе «Урания», Ознобишин в «Северной лире», опять Ранч в «Галатее» и т. д.

В самом начале двадцатых годов до Москвы доходили частые слухи о тревожном политическом положении в стране, брожении в гвардейских полках, возмущении в Семеновском полку. Среди московского студенчества широко обсуждались ходившие по рукам списки пушкинской «Деревни» и «Вольности». Тютчеву особенно запали в душу строки оды «Вольность», которые поэт, уже определявший свое призвание и свое место в жизни, не раз повторял про себя.

1 ноября 1820 года Погодин записывает в своем дневнике. «Говорил с Тютчевым о молодом Пушкине, об оде его «Вольность», о свободном, благородном духе мыслей, появляющемся у нас с некоторого времени...» Он еще не знает, что у приятеля уже готов ответ на эту оду. В начале ноября Федор, сделав последние поправки, решает набело переписать написанное второпях. Название родилось само собой! «К оде Пушкина на Вольность».

Огнем свободы пламенея

И заглушая звук цепей,

Проснулся в лире дух Алцея —

И рабства пыль слетела с ней.

От лиры искры побежали

И вседробящею струей,

Как пламень божий, ниспадали

На чела бледные царей.

Счастлив, кто гласом твердым, смелым,

Забыв их сан, забыв их трон,

Вещать тиранам закоснелым

Святые истины рожден!

И ты великим сим уделом,

О муз питомец, награжден!

Воспой и силой сладкогласия

Разнежь, растрогай, преврати

Друзей холодных самовластья

В друзей добра и красоты!

Но граждан не смущай покою

И блеска не мрачи венца,

Певец! Под царскою парчою

Своей волшебною струною

Смягчай, а не тревожь сердца!

Этот стихотворный ответ на долгие годы потом, в основном уже в наше время, даст отдельным биографам поэта повод (в частности, первоначально и автору этих строк!) обвинить семнадцатилетнего (!) юношу в «твердой приверженности к устоям русского монархического строя». На самом деле все обстояло, конечно, не так. Такие «осторожные» мысли рождались не только у Федора Тютчева.

«В этих стихах, как мне кажется,– вспоминал позднее «душа души» Пушкина прапорщик Владимир Горчаков (кстати, близкий к декабристским кругам),– видны начатки сознания о назначении поэта, благотворность направления, а не та жгучесть, которая почасту только что разрушает, но не творит...»

Бывший воспитанник училища колонновожатых, приятель Алексея Шереметева, Горчаков во время приезда в Москву по служебным делам из 16-й пехотной дивизии, расквартированной в Кишиневе, зашел к нему в гости в Армянский переулок и там познакомился с Тютчевым, слушал его стихи.

И вот что еще интересно. Даже при столь, казалось бы, либеральных мотивах, стихотворение тогда опасно было публиковать. Поэтому след его надолго затерялся. Сохранил его полностью знавший поэта воспитанник училища колонновожатых, выпускник 1823 года, Сергей Дмитриевич Полторацкий в своих заветных тетрадках среди других «опасных» стихотворений. Тетрадки эти уже после кончины Полторацкого попали в рукописный отдел Румянцевской библиотеки (ныне Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина). Там стихотворение обнаружила исследовательница Е. С. Некрасова и впервые опубликовала в десятой книжке «Русской старины» за 1887 год. И несмотря на то что стихотворение шестьдесят семь лет пролежало в безвестности, цензура долго думала, разрешить ли его в печать. Оно все-таки вышло, но с поправками: в восьмой строке было вычеркнуто слово «царей», а в одиннадцатой – «тиранам закоснелым». Вместо них стояли многозначительные отточия.

Прощание с университетом

Но рассказ о «крамольном» стихотворении на этом не кончается. И вот почему. При изучении этого периода жизни поэта невольно возникло два вопроса. Во-первых, зачем это Федору Тютчеву понадобилось досрочно, за два года оканчивать университет, когда его друзья в обязательном порядке делали это в три года? И во-вторых, как это Екатерина Львовна, боявшаяся всякой разлуки с младшим сыном, до самозабвения любившая его, вдруг решилась отпустить Феденьку за границу, да еще на такой большой срок? И это тогда, когда большинство его товарищей спокойно устраивалось в столицах, например, в знаменитый Московский архив коллегии иностранных дел, находившийся, кстати, в пяти минутах ходьбы от дома Тютчевых, в Колпачном переулке. И вот какая догадка возникла после долгих размышлений.

Возможно, от кого-то узнала маменька про стихотворение сына «К оде Пушкина на Вольность» и пришла в ужас: «Как мог мой Федор написать «тиранам закоснелым», подумать только! А если прознаются про это в Петербурге? Аракчеев, небось, не дремлет. Не помогут нам тогда и родственники, и друзей нужных не сыщешь!» И Екатерина Львовна принялась за дело. «Скорее, скорее надо кончать с университетом, с этим рассадником крамольных мыслей, в котором мой Феденька, не дай бог, станет «якобинцем». А пока он больше ничего подобного не сочинил и не пострадал за это, надо бы и пристроить его после окончания университета куда-нибудь понадежнее, пусть даже и в ущерб своей любви».

Видимо, она и Федору сумела внушить всю серьезность ситуации, и он по настоянию матери в мае 1821 года пишет прошение, содержание которого было ею уже кое с кем обговорено заранее: «1816 года вступил я в оный университет для слушания лекций словесного факультета профессоров вольным слушателем. В 1819 году произведен студентом, а в прошлом 1820 году удостоился при публичном испытании получить похвальный лист. Ныне же желая вступить в службу... покорнейше прошу... позволить мне держать экзамен для получения аттестата».

Здесь юноша для пользы дела, как советовали умные люди, прибавил себе год вольнослушательства. Попечитель Московского университета уже знал об этом прошения и поэтому немедля послал запрос о разрешении экзамена министру просвещения в Петербург. Мотив был тот же: ежели Тютчев проучился три года вольнослушателем, то ему можно зачесть их за один год студенчества. Таким образом и наберутся те необходимые три года, положенные каждому студенту для учебы в университете. Так оно и получилось.

Уже в августе 1821 года Погодин пишет одному из приятелей: «Тютчеву, кажется, вышло разрешение на экзамен. Князь Андрей Петрович Оболенский (попечитель университета.– Авт.) был у графини Остерман-Толстой, тетки поэта, и сказывал ей, что дело идет уж из Питера». Это было дело о разрешении Тютчеву досрочно сдать экзамены и за два года окончить университет.

Результаты экзаменов превзошли все ожидания, о чем и был составлен соответствующий акт:

«По окончании испытания все члены отделения (преподаватели отделения словесных наук.– Авт.), основываясь на положении о производстве в ученые степени, единогласно положили: что поелику означенный студент Федор Тютчев, доказавший свои знания и на обыкновенном трехгодичном экзамене и сверх того отличившийся своими упражнениями в сочинении и примерным поведении, за что награжден был похвальным листом, и после того продолжавший беспрерывно слушать лекции г.г. профессоров, оказал и теперь, при учинепии ему испытания, вновь похвальные успехи и отличные сведения о науках, то члены отделения, в уважении вышесказанных причин, так как и времени всего учения его, продолжающегося более четырех лет, признают, что он, Тютчев, не только достоин звания действительного студента, но и звания кандидата словесных наук...»

Это утверждение «в кандидатском достоинстве» состоялось 23 ноября 1821 года, в день восемнадцатилетия Федора Ивановича Тютчева, а через три недели он уже держал в руках новенький аттестат об окончании им Московского университета «в степени кандидата Отделения словесных наук».

Шли к концу и посещения поэтом Общества любителей российской словесности. На 56-м заседании Общества лучший его чтец Ф. Ф. Кокошкин прочитал тютчевское «Весеннее приветствие стихотворцам», которое вскоре было опубликовано в 20-й части «Трудов» Общества. И, наконец, 18 марта 1822 года, когда Тютчев уже был зачислен на службу в Государственную коллегию иностранных дел и находился в Петербурге, С. В. Смирнов на очередном заседании Общества прочитал переложение Тютчевым элегии Ламартина «Уединение», последнее из его сочинений, опубликованных в то время в «Трудах» Общества.

Последний раз Тютчев присутствовал на заседании Общества 27 мая 1822 года, вскоре после возвращения из Петербурга, где его родственник А. И. Остерман– Толстой выхлопотал для него должность сверхштатного чиновника при русской дипломатической миссии в Баварии. В Москве Тютчев простился с друзьями, старыми университетскими профессорами.

«Он едет,– писал Погодин в дневнике,– при посольстве в Мюнхен. Чудесное место. Он спросил меня о московских, я его о петербургских литературных новостях. Дал слово писать из Мюнхена».

Не мог поэт не проститься и со своим первым юношеским увлечением, а может просто симпатией – у кого цх не бывает в восемнадцать лет!

...Это пришло к нему ранней веспой 1821 года, когда снег только начинал подтаивать и длинные прозрачные сосульки, свешивающиеся с карниза их дома, искрились всеми цветами радуги, с каждым днем все уменьшаясь в размере. Во время очередного церковного праздника, «па Евдокию», он вдруг увидел большие, чуть с лукавинкой, голубые глаза их дворовой девушки Катюши Кругликовой. В ладно облегающей девичью фигурку телогреечке, с выбивающейся из-под платка русой косой она была необычайно хороша. Федор, встретившись с нею глазами, вдруг сразу это понял, хотя не раз до того проходил мимо, не замечая. А Катюша, оказывается, давно уже тайком поглядывала на молодого барина.

В этот вечер для Федора удивительно ярко светила лупа, заглядывая в полукруглое окошко его комнаты, в как-то сами собою ложились на бумагу строки нового стихотворения «Весна», которое он хотел посвятить понравившейся ему девушке и которое начиналось следующими строками:

Любовь земли и прелесть года,

Весна благоухает нам! —

Творенью пир дает природа,

Свиданью пир дает сынам!..

Восторженное чувство переполняло юного поэта, рождалось желание нового свидания с девушкой. Но как устроить это? Все надо было делать втайне от маменьки, иначе скандала не миновать, да и Катюшу было бы жалко. А свидеться очень хотелось. Но вскоре, словно нарочно, подвернулся счастливый случай.

17 апреля 1821 года подслеповатый дьячок нетвердой рукой записал в метрической церковной книге: «В доме господина Тютчева у дворового его человека... родился сын.,. Воспреемниками были Московского университета студент Федор Иванов сын Тютчев и дворовая его ж господина Тютчева девица Катерина Иванова дочь Кругликова». Крестные получили право на законный поцелуй, И хотя поцелуи были и потом, этот первый был самым сладким.

Встречи молодых людей продолжались. Уже перед самым отъездом Тютчева за границу они напоследок еще раз приняли участие в процессе крещения – в той же церкви 25 мая 1822 года.

А через две недели в щегольской карете Федор Иванович Тютчев вместе со своим покровителем А. И. Остерманом-Толстым выедет за последний шлагбаум Москвы. На козлах кареты рядом с кучером будет важно восседать его верный дядька Николай Афанасьевич Хлопов. На долгие годы обещает стать разлука поэта с родипой. Вся в слезах провожала сына Екатерина Львовна. Единственной утешительной мыслью -у нее было, что там-то уж сын не будет писать крамольных стихотворений и подвергать себя опасности. Да и была ли эта мысль?..