Текст книги "Геха"

Автор книги: Геннадий Сердитов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

«Мальчишество заковано в рассудок хвоинкой в жёлтый камень янтаря».

Олжас Сулейменов

Глава 1. 1937–1945

Геха родился в Кронштадте в семье флотского офицера, как тогда говорили, командира Красного Флота. Его отец, папа Митя, был родом из Прилузского (по реке Луза) района в Коми. Он хорошо стрелял и бегал на лыжах (таёжная закваска!), кажется, даже был чемпионом Кронштадта по бегу патрулей (что-то вроде нынешнего биатлона).

Гехина мама Тоня родилась в Боровичах Новгородской области. С детства отличалась боевым мальчишеским характером. Рано (по нынешним меркам) вышла замуж и к 19 годам родила дочь Галю, а через пять лет появился на свет и Геха.

Переехав из Кронштадта в Ленинград, семья поселилась на окраине города, в Старой Деревне, в двухэтажном дощатом доме. Геха помнит отдельные эпизоды начала войны. Вот мама Тоня и сестра Галя мажут клейстером газетные полоски и наклеивают их крест-накрест на оконные стёкла. Вот в ста метрах от их дома за железной дорогой разбивается самолёт, сестра Галя и ватага дворовых пацанов бегут на него посмотреть, оставив Геху, ревущего от обиды, возле дома.

Но ярче всего он запомнил отъезд в эвакуацию. Раздался стук в дверь, вошёл матрос, сказал, что командир приказал отвезти их на вокзал, машина ждёт во дворе.

Эшелон в тыл

Мама Тоня в спешке схватила два чемодана, побросала туда кое-какие вещи из одежды, не трогая зимних, думая, что до зимы они вернутся. На Московском вокзале они сидели на чемоданах в большой толпе, когда к ним пробился папа Митя в синем морском кителе с блестящими пуговицами и в фуражке с крабом. Он расцеловал их всех и исчез. Больше Геха его никогда не видел.

Их эшелон состоял из товарных вагонов, так называемых теплушек. В их теплушку матросы занесли высокий мешок с флотскими сухарями и эшелон тронулся. По словам мамы Тони их несколько раз бомбили, особенно сильный налёт был в районе Волховстроя, но всё обошлось. На очередной остановке Геха видел, как мимо их вагона матросы провели человека с заложенными за спину руками. Мама Тоня говорила, что это был начальник эшелона, арестованый за остановку поезда на мосту под бомбёжкой, якобы его там же и расстреляли. А что, вполне могли без суда и следствия. Война.

На каком-то полустанке их высадили без вещей, якобы, эшелон понадобился для переброски войск. Старинный пакгауз из красного кирпича уже был забит людьми: до них тут высадили москвичей. Ленинградцев «разместили» в болоте за железнодорожными путями. Это их и спасло.

Мама Тоня расстелила какую-то тряпицу, они на неё легли втроём и Гехе было велено поджать ноги, чтобы не мочить их в холодной воде. Мама достала из сумочки и выложила на кочку перед нами бинты и йод. На всякий случай. Над ними шёл воздушный бой, но Геха ничего не видел, кроме белых облаков в голубом небе. Мамин младший брат Витя, Гехин дядька, в это время учился где-то в лётной школе, поэтому мама воспринимала все самолёты с красными звёздами как Витин. Когда же один из них загорелся и рухнул, она заплакала: «Витеньку сбили!»

Ещё Гехе запомнилось, как на соседней кочке какого-то малыша заворачивают в полотенце, а на этом полотенце в районе живота проступает большое кровавое пятно. Сестра Галя с чайником побежала на станцию за кипятком, и тут начался очередной налёт. Какие-то люди, стоявшие под навесом пакгауза, схватили её за руку и поставили рядом с собой. Геха помнит, как мама, стоя на коленях, надрывно кричит: «Галя, беги сюда, умирать будем вместе!»

Геху эти слова очень удивили потому, что он воспринимал всё происходящее как игру и не хотел, чтобы кто-то из них умирал. Сестра прибежала к ним, и в это время в злосчастный пакгауз угодила бомба. Потом они куда-то побежали в орущей толпе, Геха сидел на маминых руках и слышал, как поют птички. Он поделился этим открытием с мамой, она поддакнула – да, сынок, это птички поют. На самом деле это их расстреливали самолёты, и так «весело чирикали» пули, врезаясь в насыпь. Ещё его удивило, что сбоку от насыпи горела трава, и какая-то женщина бросила туда ребёнка. Вот тут-то он и испугался – уж очень не хотелось, чтобы его бросили в огонь. Много позже мама сказала, что та женщина сошла с ума. И ещё мама говорила, что, когда их вернули в теплушки, некоторых их вещей там не оказалось. Геха много позже жалел, что при жизни мамы не спросил, как назывался тот полустанок, какого числа они покинули Ленинград. Судя по всему, это было в начале сентября 1941 года, за несколько дней (или часов) до смыкания блокадного кольца. Оно сомкнулось буквально за их спинами. А они проскочили. Хотя и не все.

Маме Тоне тогда было двадцать восемь, сестре Гале девять, а Гехе почти четыре. Оставшемуся в Ленинграде папе Мите было почти тридцать пять.

Неизвестно, куда шёл их эшелон, да они и не собирались ехать в нём до конца. Отец велел им пробиваться к его родне в Коми. Геха помнит ночной автобус, голос, сказавший: «Мураши», раскисшую дорогу, ночную деревню и людей с фонарями.

Жизнь в деревне он не помнит, разве что кадку с оленьей кровью у входа, большую, в пол-избы, печь да горячие шаньги – такие чёрные ватрушки с картошкой. И фразу на коми «Вай менем нянь» – дай мне хлеба. В деревне они не задержались. Маме Тоне нужна была работа, а сестре Гале школа. Они отправились в Сыктывкар.

Сыктывкар

Первое время они ютились в комнатушке на Заводской улице у папиной сестры Нюры. Геха целыми днями сидел дома один. Однажды в комнату зашёл, кутаясь в одеяло, странный человек и жестами попросил поесть. Потом схватил со шкафа красную резиновую губку и попытался её съесть. Как потом оказалось, это был польский солдат. Их тогда много было в Сыктывкаре, так же, как и польских евреев, бежавших от немцев и торговавших на улицах всякой всячиной.

Какое-то время мама Тоня работала в столовой ремесленного училища, Геха с сестрой ходили туда поесть. Он помнит зал с длинными столами, заваленными грязной посудой, стаи снующих под ногами крыс. И среди этого бедлама аккуратно одетый белый старичок, который достал из кармана складную ложечку и стал выскребать объедки из грязной посуды. Через много лет, когда в альбоме польского карикатуриста Збигнева Ленгрена Геха увидел комиксы с профессором Филютеком, он сразу узнал его – так это профессор Филютек в белой манишке с галстуком-бабочкой выскребал тогда объедки!

Геху устроили в детский сад, он туда ходил без провожатых. Напротив детского сада, через дорогу, стояла тюрьма. Туда часто приводили колонны заключённых. Прежде чем завести в ворота, их подолгу держали на улице сидящими на корточках в строю. А дети стояли у низкого заборчика и глазели на них. Ещё он помнит, что в садике они разучивали гимн Советского Союза. Запомнилось ему и такое событие. Какие-то шефы подарили детскому саду тушу тюленя (или моржа?). Из него было приготовлено чёрное, мерзко пахнущее, но удивительно вкусное густое варево. Детям объявили, что «это» можно есть без ограничения, так что, весь детский сад тогда наелся досыта.

И ещё. Под Новый год (1943?) во дворе детского сада свалили кучу ёлок и детям разрешили растащить их по домам. Геха выбрал самую красивую и тащил её домой, сняв варежки. Мороз, говорят, был за тридцать и он обморозил кисти рук. Помнит жуткую боль, когда его руки отходили в тазике с холодной водой. Как он тогда плакал, вернее орал… Когда лет через двадцать он занялся альпинизмом, то в высокогорье кисти рук у него замерзали в первую очередь. А кожа на костяшках кистей ещё долгие годы была красной.

Отец

Папа Митя оставался в блокадном Ленинграде, у Гехи хранится удостоверение, выданное отцу 31 декабря 1941 года и подписанное начальником ленинградского гарнизона генерал-лейтенантом Кабановым.

Ещё у Гехи хранятся письма отца. Вот два эпизода из них. Первый. Отец, чтобы не мотаться каждый день домой на край города в Старую Деревню, получил комнату на улице Гоголя (ныне снова Малая Морская). Так вот, он пишет, что пока шёл от своей квартиры на службу по Невскому проспекту до Садовой улицы, видел вдали всего одного человека – какая-то фигура пересекла Невский в районе Фонтанки. Кстати, папа Митя начинал свой путь по Невскому проспекту в районе знаменитой теперь надписи на стене «Граждане! При артобстреле…».

Второй эпизод. В условиях блокады у папы Мити развился туберкулёз. Для поддержания здоровья его положили на некоторое время в госпиталь в Михайловском замке. Во время очередного артобстрела снаряд угодил в операционную. Погибли врачи, медсёстры и раненые, начался пожар, всех раненых из палат, включая папу Митю, спустили в подвал. При тушении пожара подвал залило водой и к утру лежащие на полу люди к нему примёрзли. После этого папа Митя оказался в Морском госпитале, а затем был эвакуирован по Дороге жизни в город Киров. Мама Тоня ездила к нему из Сыктывкара. Говорила, что отец скоро выпишется из госпиталя и приедет к ним. Но 18 марта 1943 года папы Мити не стало. Им прислали его синий китель с блестящими пуговицами, кожаные перчатки, компас и справку о том, что по достижении восемнадцати лет Геха может получить отцовский наган, подарок от наркома. Эту справку мама Тоня сразу уничтожила.

Маму Тоню как-то послали на лесозаготовки, где ей, горожанке, не знавшей дотоле физического труда, пришлось работать по пояс в холодной воде. В результате её тело покрылось крупными красными чирьями. Хозяйка дома, где мы тогда обитали, пожилая женщина-коми, её лечила, прикладывая к чирьям печёный лук. И вылечила. Ещё Геха помнит какой-то столярный цех, где никто не работал, наверное, все ушли на фронт, потому что это не были выходные – во время войны выходных не было. Пол этого цеха был покрыт древесной стружкой, в которой копались десятки ребятишек с окрестных улиц, выкапывая иногда шахматные фигурки и ружейные приклады. Посреди цеха были уложены рельсы и стояла вагонетка. Этот бесплатный аттракцион доставлял массу радости ватагам пацанов, которые по очереди катали друг друга на этой вагонетке. Радостный крик стоял такой, что его, наверное, было слышно за версту. В этом бедламе и крике не сразу поняли, что один пацан кричит от боли – колесо вагонетки переехало кисть его руки.

Лёнька

В какой-то момент они переехали жить в двухэтажный бревенчатый дом, Геха помнит до сих пор его адрес: Интернациональная улица, дом 19. Улица была широкая, мощёная булыжником.

Году в 1980-м заместитель главного конструктора Геннадий Дмитриевич Сергеев летел в командировку в Северодвинск, аэропорт Архангельска их не принял из-за сильной метели, и их лайнер вынужден был сесть в Сыктывкаре. Пассажиров завели в зал ожидания и велели слушать объявления. Геннадий Дмитриевич вышел в город и спросил у таксистов, далеко ли находится улица Интернациональная.

– Да вы на ней как раз и стоите, – ответили ему.

Был по северному чёрный морозный вечер, его рвали в лоскутья лучи фар и прожекторов. Ревели двигатели самолётов, кричали репродукторы, клочья пара поднимались от людей и моторов, на сколько хватало глаз всё двигалось, работало, шумело. И понял он, что это огромное аэродромное хозяйство навсегда поглотило и улицу его детства, и детский сад, и тюрьму… Боясь отстать от самолёта, он ещё несколько часов толкался в аэропорту. Это был современный индустриальный мир, ни разу не похожий на солнечный тыловой провинциальный Сыктывкар его далёкого детства.

На Интернациональной улице в их с сестрой компании появился Лёнька. Был он на год или два старше Гехиной сестры Гали и приходился внуком хозяевам дома, где они заняли каморку под лестницей. Мать у Лёньки умерла рано, а отец, дядя Толя, художник, вернулся с фронта с прострелянной кистью правой руки. По этой причине он не писал картин, а малевал левой рукой на клеёнке лебедей и продавал их на рынке. Дядя Толя был по совместительству ещё и запойным алкоголиком. И буйным во хмелю, Геха помнит, как этого пьяного художника, бьющегося на полу, всем миром связывали полотенцами.

Лёнька же оказался на редкость активным пацаном. У него была книга Перельмана «Занимательная физика» и он постоянно пытался проделать описанные в ней опыты. Кроме того, он учился играть на виолончели. И таскал их с Галей по своим любимым местам в Сыктывкаре. То они лезут на парашютную вышку, на лестнице и площадках которой почти все доски выломаны, то ползут по ржавому железнодорожному мосту, где досок, похоже, никогда и не было, то переправляются на большой лодке на другой берег Вычегды, где Геха не запомнил ничего, кроме валявшегося на речном песке белого зубастого черепа какого-то большого животного. Запомнилась ему и такая сценка: они сидят на высоком берегу Вычегды, по реке буксир тянет баржу, а на барже полыхает пожар. Какой-то человечек ползёт по канату с баржи на буксир. Было очень смешно, хотя вполне возможно, что этого человечка потом судили. И даже расстреляли. Или отправили на фронт. В штрафбат.

Вести с фронта слушали все. Радио было включено постоянно. Левитановское «от советского Информбюро» завораживало, заставляло всех замолчать и повернуться к чёрной тарелке на стене комнаты или к серому фанерному раструбу на уличном столбе. В остальное время звучали песни – Лемешев пел «Три деревни, два села» или мужской хор затягивал «Распрягайте хлопцы коней». Ходили они и в кино. «Она защищает Родину», «Неуловимый Ян», «Антоша Рыбкин» – эти фильмы они смотрели по несколько раз.

Боровичи

В 1944 году, когда война откатилась на Запад, мама Тоня засобиралась в Ленинград, мол, блокада снята, нечего нам тут сидеть. Гехе в ту пору уже шёл седьмой год, Гале двенадцатый, маме было 31. А папа Митя так и остался навсегда тридцатишестилетним.

От Сыктывкара до Котласа они добирались по реке в трюме баржи, лишь иногда Гехе с сестрой позволялось подняться по трапу наверх, «подышать свежим воздухом». Он навсегда запомнил серое небо холодных белых ночей, высокие тёмные избы с крохотными оконцами на пустынных скучных берегах и нависающие над рекой скалы. Всё это накатилось на него из далёкого детства, когда он смотрел фильм «Холодное лето 53-го».

В Котласе они должны были ночью сесть на поезд. Они бегут с билетами вдоль поезда к их литерному вагону. Подбегают, на ступеньках сидит проводник и какой-то пьяный офицер в галифе с подтяжками и в белой нижней рубахе. Мама Тоня протягивает билеты, офицер сапогом в лицо отпихивает её и ругается матом. Геха очень испугался, а тут ещё стоящий рядом паровоз выпустил на них пар с громким свистом. Такого страха и такой обиды Геха не испытывал в жизни ни до ни после. Хотя жизнь его и не была безоблачной, пережитое в детстве иногда напоминало ему, что «бывает и хуже». А тот офицер… Может быть он был на войне героем, может быть выжил на фронте и дожил до преклонных лет, рассказывая о своих подвигах. Гехе это неведомо.

И всё же они уехали из Котласа, правда, не в Ленинград, а в Москву. В Ярославле их вагон остановился рядом с огромным штабелем дырявых солдатских касок. А ведь под каждой из них когда-то была чья-то живая голова…

В Москве выяснилось, что в Ленинград им билеты не продадут, т.к. ещё идёт война и город пока закрыт. Мама Тоня решила, что они поедут к бабушке Вассе в Боровичи, это уже на полпути к Ленинграду, и Геха с сестрой успели покататься на московском метро. Геха всё ждал, что он вот-вот увидит Сталина, но что-то не сложилось, и Геха вождя так и не увидел. Иначе, его впечатления от Москвы были бы намного богаче.

Остатки 1944 года они провели в Боровичах, уютном избяном городишке, родине мамы Тони и сестры Гали. Мама Тоня устроилась на работу диспетчером в гараж. Сестра Галя пошла в школу, Геху же решили отправить в школу на следующий год уже в Ленинграде – война шла к концу.

Вскоре в Боровичах к Гехиной великой радости появились Лёнька с дядей Толей из Сыктывкара. Видимо, дядя Толя всерьёз решил жениться на маме Тоне, но его неодолимая тяга к спиртному и наша строгая бабушка Васса не позволили ему стать Гехиным отчимом. Он устроился художником в местный театр, где выступали эвакуированные из Ленинграда артисты. Видимо, он с Лёнькой там же и поселился. Лёнька всё свободное время проводил с Галей и Гехой, он быстро освоился в Боровичах, как будто всю жизнь лазал по местным парашютным вышкам и железнодорожным мостам. Естественно, и Геха с сестрой старались от него не отставать.

Гехе запомнился эпизод, когда в театре во время утреннего представления для детей они втроём залезли на балки, на которых висели декорации. Под ними какой-то клоун учил детей, сидящих в зале, как надо быстро одеваться, чтобы не опаздывать в школу. Зал по его команде дружно считал: «Раз… Два… Три!», клоун убегал за ширму, и сверху было видно, как сидящие там две женщины дёргают за шнурки на одежде клоуна, одежда с него спадает, а под ней оказывается такая же, но совсем другого цвета. При счёте «три» клоун выскакивал на сцену и вскидывал руки «Вуаля!». Зал неистово аплодировал. И тут с Гехой случился конфуз – он описался прямо на голову этого «мага и волшебника». А не надо обманывать детей! Внизу началась подозрительная суета и их троице пришлось срочно с театральных колосников слезать и убегать прочь.

Потом мама с Галей уехали в Ленинград, и Геха остался с бабушкой Вассой. И в одночасье превратился из любимого сыночка и младшего братика в неуклюжего и ненасытного иждевенца и нахлебника, вечно путающегося под ногами. Лёньку он больше никогда не видел, хотя вспоминал часто. Проводя большую часть времени в компании сестры и мамы, а потом ещё и бабушки, Геха, естественно, тянулся к мужикам. Иметь такого старшего брата как Лёнька, никогда не унывающего, предприимчивого и смелого – вот неосознанная тогда и неосуществлённая никогда его мальчишеская мечта. Интересно, как сложилась судьба этого безусловно незаурядного человечка. Геха был слишком мал, да и не знал его фамилии, чтобы спустя годы его разыскать. А потом Геха подрос и, как поётся в песне, закружился «в вихре лет».

Бабушка Васса

Бабушка Васса в ту пору жила одна. Большую семью, заполнявшую когда-то весь дом шумом и смехом, время и война безжалостно сократили, а выживших разметали по свету.

Геха уже не помнит хронологию его жизни в Боровичах, мама Тоня частенько отвозила его к бабушке на каникулы, а полгода, кажется, в четвёртом классе, он даже ходил там в школу. Во всяком случае, Геха на правах своего входил в ватагу огольцов Порожской улицы, вернее, того её конца, что протянулся от улицы Боровой до Тинской. Дальше домов не было, начинался спуск к небольшому болоту. С местными огольцами он играл в футбол и лапту, стоял в очередях за хлебом и сахаром, купался в речках Мста и Вельгия, прыгал на лыжах с самодельного трамплина зимой и в песчаный карьер летом, участвовал в набегах на совхозные поля с горохом и т.д.

Как-то бабушка Васса затеяла чистку печной трубы и потащила Геху на чердак – он должен был выносить на двор ведро с сажей. На чердаке промеж двух печных труб, от круглой печки в бабушкиной комнате и от плиты-лежанки на кухне, лежал так называемый боров – горизонтальная кирпичная труба, так что от двух печек сквозь крышу проходила только одна общая труба. Бабушка, открыв на борове маленькую железную дверцу, выгребала сажу и приговаривала: «Моя ты печечка, тебе не хочется курить, а я, старая, тебя заставляю. Вот и забились твои лёгкие сажей». Передавая Гехе ведро с чёрной жирной сажей, она говорила: «Гляди, гдяди, вот вырастешь большой, будешь курить, твои лёгкие так же забьются сажей, да никак их будет не почистить». «Не буду курить», – обижался Геха. «Будешь, будешь, – говорила бабушка, – все мужики курят». А ведь её урок подействовал, он так и не стал курить, хотя много раз и пытался начать. Слишком жутко выглядела та жирная сажа в ведре. Вспоминал он эту сажу, когда карабкался по высокогорным стенам и когда работал в железном чреве подводной лодки. Ему, некурящему, было там намного легче, чем его курящим товарищам.

Через много лет Геха где-то прочитал, что английские огородники для защиты своих растений от холода накрывают их на ночь специальными «стеклянными колоколами». Бабушка Васса для этой цели использовала простые стеклянные банки, которые на день складывала под крыльцо. И вот однажды, покорённый своеобразной красотой зелёных лягушек, которые в великом множестве водились в болоте под горой, Геха наловил их и сложил в эти банки. Откуда ему было знать, что бабушка Васса очень боялась лягушек, и что эти банки ей понадобятся в тот же вечер… Короче, был он бит, что по бабушкиным понятиям было самой эффективной воспитательной процедурой. Геха же битья не любил. Особенно, когда это касалось персонально его. Ну не нравилось ему, когда его порют.