Текст книги "Банный день"
Автор книги: Геннадий Седов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
1.
О начале войны Николай Игнатьевич узнал, как и все в Бухаре, в полдень по радио. Был воскресный день, он вздремнул ненадолго после обеда. Очнулся в испарине от крика матери:
– Коля! Коля!
Сидя полусонный на диване слушал обращение наркома иностранных дел Молотова к трудящимся Советского Союза. В четыре утра, без объявления войны германские войска вероломно напали на нашу родину…
– Ох, горачка! – качала головой мать. – Ох, бяда!
Постучали в дверь, он пошел открывать. На пороге стоял в сетчатой майке и тапочках на босу ногу сосед по площадке Акопян, с которым они в свободное время играли в шахматы.
– Слышал? – энергично дымил в лицо папиросой Акопян. – Вот сволочи, а! Пакт о ненападении подписали! Ну, поплатятся, погоди! На что угодно могу поспорить: через месяц-два Красная Армия будет в Берлине!
Они вышли разговаривая в захламленный птичьим пометом двор, встали под козырек. Палило вовсю солнце, из-под решетки подвала под стеной повизгивала чья-то голодная свинья. Отворилась в дальнем конце двора кабинка деревянной уборной выпустив заросшего шерстью начальника областной милиции Дерябина в синих галифе на помочах.
– Михал Михалыч! – замахал ему рукой Акопян.
– Извини, некогда! – крикнул тот шагая к своему подъезду. – На работу спешу!
– И я, пожалуй, наведуюсь в контору, – озабоченно проговорил Акопян. – Война, брат, некогда прохлаждаться…
Стоя с матерью на веранде он смотрел, как отъезжает от дома на персональном фаэтоне руководивший финансами области Акопян, как выйдя следом взбирается в седло поддерживаемый ординарцем Дерябин, как укатывают на таратайке усевшись спиной друг к другу краснолицый начупркоммунхоза Варенников и заведующий сельскохозяйственным отделом обкома партии Джурабек Турсунович Худайназаров.
– Схожу-ка я в лечебницу, мама, – проговорил он озабоченно. – Неудобно как-то. Война, а я отдыхаю.
Поработать в тот день не удалось. На центральной площади возле крепости созывался общегородской митинг. Под стены Арка стекались люди. Рабочие хлопкоочистительного завода, шелкомотальной фабрики, производственных артелей. Учащиеся, служащие, домашние хозяйки. С наспех сооруженной трибуны к трудящимся Бухары обратился первый секретарь обкома партии товарищ Мавлянов.
– В этот грозный для Родины час, – рубил рукой воздух, – отдадим все силы на разгром врага!.. Будем работать не покладая рук!.. Обеспечим нашу армию хлебом, мясом, маслом!.. Общими усилиями приблизим час победы!..
Приняли под аплодисменты текст письма на имя ЦК ВКП-б и лично товарища Сталина, медленно стали расходиться…
Вечером третьего дня (он крутил после ужина рычажок приемника, ловил среди шумов и треска сообщения заграничных радиостанций) во входную дверь постучали. Мальчишка-посыльный принес повестку из военкомата. Расписываясь в графе «получение» он с трудом удерживал в пальцах карандаш. Прислонившаяся к стене мать в кухонном переднике смотрела на него как на покойника.
Невыспавшийся, с мятым лицом переступил на другое утро порог областного военкомата. Отметился у столика дежурного, присел на скамейке в коридоре рядом с несколькими молодыми парнями.
– Повоюем, дядя, – подмигнул ему крепко сбитый блондин с комсомольским значком на тенниске. – Перчику подсыплем фашистам, а! Чтоб драпали без оглядки!
Он несмело улыбнулся в ответ. Появившийся в конце коридора военный с красной повязкой на рукаве выкликнул его имя.
– Третья часть, – произнес монотонно. – Второй этаж, комната четырнадцать.
С бьющимся сердцем поднялся он по лестнице, нашел нужную дверь. Постучал неуверенно.
– Войдите, – послышалось изнутри.
Сидевший за столом немолодой командир с двумя «шпалами» в петлице взглядом указал ему на стул.
– Кулинич, Николай Игнатьевич…– читал, перелистывая бумаги в «скоросшивателе», – тысяча девятьсот одиннадцатого года рождения, белорус. Холост, образование высшее. Профессия ветеринарный врач. Что заканчивали? – поднял на него взгляд.
– Ветеринарный институт в Ленинграде.
– Ясно. Колыбель революции, – майор потер воспаленные глаза. – Не довелось побывать, к сожалению… Ситуация следующая, Николай Игнатьевич, – захлопнул папку (у него остановилось дыхание). – Как специалист крайне важной для народного хозяйства профессии от призыва в настоящее время вы освобождаетесь. До особого распоряжения получаете временную бронь. Об отлучках на срок более двух суток обязаны ставить нас в известность.… Минуточку…– полез в ящик стола, – раз вы уже здесь…
Достал несколько бланков с военкоматской печатью, пробежал коротко глазами.
– Повестки призывникам, – протянул, – доставите по адресу. Обязательно пусть распишутся. Квиток с подписью вернете нам. Свободны, товарищ Кулинич, – протянул руку.
2.
В Берлин через два месяца, как предсказывал Акопян, Красная Армия не вошла. К середине июля немцы оккупировали Прибалтику, Белоруссию, вели наступление на Витебск и Могилев, приблизились к Смоленску.
Третьего июля по радио выступил Сталин. Шестиламповый радиоприемник «6Н-1» купленный в Москве по удостоверению участника всесоюзной сельскохозяйственной выставки у них конфисковали туманно объяснив, что делается это в интересах обороны страны и что вещь по окончанию войны будет возвращена. Речь вождя они слушали по выданной взамен «тарелке», принимавшей по проводам единственную радиостанцию – имени Коминтерна.
Сталин говорил невнятно, с тяжелым грузинским акцентом. Признал: над страной нависла смертельная опасность. Победить до зубов вооруженного врага можно лишь героическими усилиями всего народа. Призывал отрешиться от беззаботности и благодушия, предавать суду военного трибунала всех кто своим паникерством и трусостью мешают делу защиты родины.
– Зверына! – не выдержала мать. – Братами и сестрами называе! Кали хвост прыциснула!
– Мама, замолчите! – схватил он ее за руку. – Услышат же!
Вырвавшись она шагнула через порог, исчезла за дверью спальной. Постояв недолго он пошел за нею следом.
Мать сидела на полу у выдвинутого ящика буфета, перебирала в альбоме семейные фотографии.
Он опустился рядом. Брал у нее из рук выцветшие, в царапинах, снимки с разлохматившимися уголками. Отец с матерью, празднично одетые, застыли напряженно на фоне грубо намалеванного задника с видом Кавказских гор. Любительские фотографии: сестры, старших братьев. Он в белом халате вместе с сокурсниками в институтской препараторской, разливает пипеткой раствор в пробирки с биопсийным материалом. Снова он, уже ветврач, стоит с группой участников ВСХВ от Бухарской области возле окутанного водяными шлейфами фонтана «Дружба Народов». Рядом смеющаяся в объектив Стефанида…
Оживало в памяти прошлое: череда событий, лица. Дом под соломенной кровлей на околице села… зимний бор в снегу… исполосованная полозьями дорога… Лето, белые шапки облаков на синеве неба… Десятилетний мальчишка, он впервые на покосе. Жарко, из-под косы вылетают стремглав кузнечики, он идет равняясь на шагающих рядом взрослых, машет изо всех сил тяжелым черенком… Семейный совет, вечером, за столом, на котором решают отправить его учиться в институт… Сборы в дорогу, отец везет его в телеге на станцию… Он впервые в жизни едет поездом, один. Не верится, в Ленинград! Какой восторг вперемежку со страхом охватили его, когда через трое с половиной суток пассажирский поезд остановился напротив белокаменного вокзала, и он спустился по ступенькам на перрон. Прошел из конца в конец просторный зал ожидания с разрисованными стенами и потолком, вышел с чемоданом и мешком на улицу под моросящий дождь. Спросил у стоявшего под навесом милиционера в буденовке и мокрой накидке, как добраться до Черниговской улицы.
– Приехал зачем? – поинтересовался тот.
– В институт поступать. На ветеринара, – отозвался он.
– Лошадей лечить?
– Вообще, скотину.
– Понятно. Остановку видишь? – показал рукой милиционер. – «Тройку» дождись, тут недалеко.
Трамвай для него был в диковину. Стоял на площадке прижавшись спиной к сваленным на пол вещам, смотрел в мутное от дождя окно.
– Кто ветеринарный спрашивал? – закричала со своего места кондукторша. – Следующая остановка!
Схватив чемодан и мешок он кинулся к дверям…
Потекла новая жизнь. Он сдал документы в приемную комиссию, получил (редкая удача!) койку в пустовавшем по случаю каникул студенческом общежитии. Ленинграда не видел: просиживал с утра до вечера в библиотеке, зубрил физику, биологию, литературу. Вступительные экзамены сдал на «пятерки», отправил почтовую открытку родителям в Белоруссию: «Бацька, матуля, я студент».
Денег на поездку домой не было, до сентября он оставался в заливаемом дождями городе с мешавшими уснуть белыми ночами, перезвоном трамваев, мутными каналами со стоячей водой. Вместе с соседом по комнате, грузином Шалвой Пичхадзе разгружал за три рубля с копейками платформы с углем на товарной станции, ходил с кастрюльками в кухню-столовую комитета общественного питания за вегетарианским борщом и флотскими макаронами, читал вечерами «Капитанскую дочку» Пушкина. Ждал с нетерпением начала занятий, мечтал, как вернется с дипломом в Смолевичи, женится на красивой девушке, построит дом. Любое дело казалось достижимым, любое по плечу. Рабоче-крестьянская власть дала ему, деревенскому парню, возможность окончить школу, поступить в институт. «Нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики», – записал в тетрадку замечательные слова товарища Сталина вычитанные из «Известий». До чего здорово сказано, будто про него! Ходил наивно-восторженный, с широко открытыми глазами, жадно впитывал кипевшую вокруг жизнь, пока внезапно не наступило похмелье.
В тот день он впервые побывал по студенческому билету в Эрмитаже. Вернулся в общежитие переполненный впечатлениями, выгребал из миски недоеденную с обеда пшенную кашу, когда в дверь заглянул Шалва.
– В проходной тебя какая-то девчонка спрашивает, – сообщил.
– Девчонка?
Он стал выбираться из-за стола.
«Кто бы это мог быть? – недоумевал спускаясь по лестнице. – Чудно»…
Не поверил глазам увидев стоявшую возле окошечка дежурной Стефаниду. Не похожую на себя, чумазую, в домотканой кофте до колен, мужских сапогах.
– Стефка! – закричал, – ты как тут?
– Братка! – кинулась она к нему на шею. – Братка родненьки!
Добиться от нее чего-либо связного было невозможно. Захлебывалась словами, перескакивала с одного на другое.
– Согнали бацьков и братов! Дом забрали! И коней и каров! Куранят и тых забрали!
С разрешения вахтерши (дежурила, к счастью, в тот вечер добрейшая тетя Клава) им разрешили поговорить наедине в красном уголке.
То, что он услышал от зареванной сестры, не укладывалось в голове. Прибывшие из центра начальники забрали в пользу недавно созданного колхоза принадлежавшую их семье землю. Отца, мать и братьев зачислили в кулаки. Арестовали, увезли.
– Погоди, – растерянно спрашивал он. – Арестовали за что?
– Не ведаю, братачка, – мотала она головой, – ничога не ведаю.
Несовершеннолетнюю Стефаниду спрятала у себя жившая в соседнем селе крестная. Держала несколько дней в свинарнике. А потом присоветовала: ехать к брату, искать защиту. Дала пять рублей на дорогу, шматок сала, вареной картошки. Нашла среди пассажиров на Минском вокзале ехавшую в Ленинград еврейскую семью, упросила взять с собой малолетку.
– Добрые людзи. Ничога не пытали. Кормили у дароге, адрас твой подсказали…
У него мешались мысли в голове: какие его родители кулаки? Запахивали собственными силами полученные в пользование от новой власти шесть десятин земли, держали трех лошадей, четырех коров, маслобойку. Батька грамоту прошлым летом получил от сельсовета за сдачу хлеба государству, семья одной из первых на селе подписалась на оборонный заем. Произошла ошибка, срочно надо что-то делать! На прием в Смольный к товарищу Кирову записаться, письмо отправить в Москву наркому земледелия. Своя же народная власть, разберется. Не даст в обиду трудовую семью.
Посоветовался с Шалвой.
– Дохлое дело, Кулинич, – побарабанил по столу политинформатор общежития. – Ты что, газет не читаешь? Кончился, Коленька, нэп! «Кулаки», «середняки». Все это уже вчерашний день. Опора партии сейчас на бедняцкую прослойку, ясно? Взят курс на сплошную коллективизацию. Папаша твой, видать, в колхоз вступать не захотел. Против линии партии пошел. А за это по головке не гладят. Мой совет: не ходи никуда, не пиши. Себе навредишь. Повремени, разберутся с твоими…
Голова шла кругом. На руках была четырнадцатилетняя сестра, где-то надо было найти ей жилье, куда-то пристроить. В тот вечер тетя Клава разрешила Стефке переночевать в красном уголке, на лавке. Принесла из подсобки пахнущий сыростью матрац, несвежего вида подушку.
– Учти, на одну ночь, – предупредила. – В пять утра чтобы ушла. Не дай бог комендант нагрянет…
С утра они с Шалвой кинулись по нескольким намеченным адресам. Стефка крепко держала его за руку, дико озиралась по сторонам. В конце дня, после бесконечного блуждания по городу им повезло: на Волковом поле нашли школу фабрично-заводского ученичества при обувной фабрике где согласились принять на полное содержание ограбленную в дороге, как написали они в заявлении, не имевшую документов дочь безземельного белорусского батрака.
Прощаясь со Стефкой в кабинете директора, откуда ее собирались вести в санпропускник, он не выдержал, кинулся к дверям. Шел по коридору сгорбившийся, жалкий.
– Все будет нормально, Колян, – успокаивал его Шалва когда вернулись домой. – Слышь, – полез в тумбочку, – тут у меня немного чачи из дома осталось. Давай по глотку, а?
Выпили, он лег отвернувшись к стене, закрыл глаза. Перед глазами стояла Стефка, несчастная, потерянная. Зарылся лицом в подушку сдерживая рыдания…
3.
Первое известие от родителей пришло через полгода. В перерыве между занятиями в аудиторию заглянула секретарша декана.
– Кулинич, – поманила рукой. Протянула потрепанный конверт: – Держи!.. У тебя кто-то на Урале живет?
– Не-е, – отозвался он растерянно.
Вскрыл холодея присланное на институтский адрес письмо, узнал неровный, крупными буквами почерк старшего брата.
«Живы!» – отлегло от души.
Письмо было коротким, в половину тетрадного листа. У них все благополучно, писал Константин. Живы-здоровы, трудятся на строительстве бумажного комбината, поздравляют его с наступающим Первомаем, желают успехов в учебе.
Он крутил в руках оттиснутый расплывшимися печатями конверт с тремя копеечными марками. Обратным адресом значилось: «Пермский край, Красновишерск, управление Вишерских лагерей».
«Красновишерск… Красновишерск», – водил пальцем по висевшей в институтской библиотеке карте РСФСР. Пермь у подножья Уральских гор нашел, Красновишерска не обнаружил.
На другой день его неожиданно вызвали к декану.
В просторном кабинете с большим портретом Ленина над столом сидел рядом с седовласым Артоболевским мрачный завкадрами института в застиранной гимнастерке принимавший у него документы при поступлении.
– Садитесь, Кулинич, – указал жестом декан. – У товарища Сапруна к вам вопросы.
– Не вопросы, а вопрос, – глухо отозвался Сапрун. Поднял тяжелый взгляд. – Что же это ты, – открыл папку на коленях, – не сообщил в анкете, что приходишься сыном кулака? Скрыл этот факт?
Он ответил потупив голову, что во время поступления в институт ничего об этом не знал.
– Как не знал? – возвысил голос Сапрун. – Родители твои осуждены, так? По пятьдесят восьмой статье!
«Все знают!»
– Чего молчишь?
– Осуждены. Но случилось это без меня.
– Хорошо, без тебя. Почему промолчал узнав? В комсомол тихой сапой пролез?.. Дело ясное, – прихватив папку Супрун стал выбираться из-за стола. Обернулся к декану: – Будем, товарищ Артоболевский, ставить вопрос об отчислении. За сокрытие позорных фактов биографии…
– Задержитесь, Кулинич, – остановил его декан, видя, что он собрался уходить. Снял пенсне, потер устало переносицу.
– Неприятная история. Надо было все-таки сообщить, хотя бы в деканат. Понимаю, вы тут не причем, дети за отцов не отвечают…
– Не виноваты они, Семен Борисович! – вырвалось у него. – Батька мой всегда был за советскую власть. В батраках полжизни проходил!
– Верю, верю… – Артоболевский обошел неспеша стол, сел рядом. Глянул, близоруко, участливо:
– Не хочется вас терять… Николай, если не ошибаюсь?
Он кивнул.
– Вы один из лучших наших первокурсников, Николай. Видно по всему, ветеринария ваше призвание, станете отличным специалистом. Ошиблись, разумеется, не приняли правильного решения. Давайте договоримся, – Артоболевский потирал напряженно пальцы рук. – Вы напишите заявление на имя ректора с признанием своей вины. Что осуждаете действия вашей семьи. Дадите слово, что отличной учебой и участием в общественной работе смоете с себя позорное пятно…
На лице декана читалась мука.
– Не смотрите на меня так! – вырвалось у него. – Родители ваши от этого не пострадают. Все, что с ними случилось, случилось. Главное, что вы сейчас можете для них сделать – не пропасть. Выбиться в люди, получить профессию. Наверняка рано или поздно судьба их изменится к лучшему. Будь ваш отец на моем месте, он посоветовал бы вам то же самое. Лично я буду ходатайствовать перед ректоратом, чтобы вас не отчисляли. Помогите мне в этом.
… «отличной учебой, активным участием в общественной деятельности оправдаю доверие», – писал он поздно вечером в красном уголке под свисавшей с потолка пыльной лампочкой.
Сыпал за окном мокрый снег, на душе было муторно, тоскливо..
… «смою с себя позорное пятно»…
О том, что он сын кулака, знала на другой день вся группа. На комсомольском собрании курса ему вынесли строгий выговор с занесением в личное дело: «за сокрытие позорного факта биографии», отобрали на период исправления комсомольский билет. Комсоргу группы Валентине Солошенко поручили взять над ним шефство, отчитаться в конце семестра о проделанной работе.
– Помнишь, у Маяковского, Кулинич? – хватала его за руку крепко сбитая, со зрелыми формами Валентина когда они шли после занятий вдоль ограды институтского парка к трамвайной остановке. – «Коммуна наш вождь, велит нам напролом»! – взволнованно принимать читать. – Правда, здорово? – напирала бюстом. – Или вот это: – «Ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь!» Мурашки по коже!
Их обгоняли дружески подталкивая спешившие домой парни и девчата.
– Валентина, не потеряй Кулинича! – закричал кто-то.
Не читанного им никогда Маяковского он ненавидел. Рьяно включившаяся в дело перевоспитания оступившегося сокурсника Солошенко пичкала его к месту и не к месту стихами любимого поэта.
– «Тот свет – буржуям отдых сладкий… – прыгала согреваясь, на ледяном пятачке остановки. – Трамваем «бэ» без пересадки»!
Он мучительно соображал отворачиваясь от ледяного ветра: что бы такое придумать, чтобы не провожать ее до дома. Путного ничего в голову не приходило: полез за ней следом в хвостовой вагон подошедшей «тройки», протиснулся с толпой пассажиров в угол тамбура.
– Ног не чую, – постукивала закаменевшими на морозе валенками Валентина. – Кулинич, обними девушку! Дуба дам!
Засунула руки в карманы его полушубка, жарко дышала в лицо.
Зажатый у стенки он чувствовал прикосновение ее коленей, груди. Уловил на мгновенье взгляд Валентины, косящий, напряженный. Ничего похожего на комсомольскую предводительницу которую побаивались самые крутые ребята группы. Девка и девка.
Вагон наполнялся людьми в заснеженных бушлатах и ватниках, их теснили в угол, прижимали друг к другу. В какой-то момент он почувствовал: голова Валентины в вязаном берете лежит у него на плече. Осторожно, стараясь ее не потревожить, повернулся боком к окну. Соскребал ногтем хрустящую наледь, смотрел напряженно в хороводившую за стеклом снежную круговерть…
Над деревенским его отношением к девушкам однокурсники подсмеивались. Говорили, что пора выбросить из головы мещанское понятие «любовь», взять на вооружение коммунистическую мораль ведущую к подлинному равенству полов. Удовлетворить физическую потребность товарища по борьбе, объясняли, все равно, что поделиться с голодным пайкой хлеба. Неважно, парень ты или девушка.
В переполненном зале институтской библиотеки он присутствовал на общественном суде, устроенном над нашумевшим рассказом писателя Пантелеймона Романова «Без черемухи». История московской студентки исповедующейся в письме близкой подруге о любовной связи с однокурсником горячо обсуждалась молодежью страны, вызвала острую полемику в газетах.
Нравящийся девушкам самоуверенный студент из рассказа, которым увлеклась героиня, после непродолжительного знакомства ведет ее к себе и грубо овладевает. Без признания в любви, без веточки сирени, как она выражается.
«Ведь все равно это кончится одним и тем же, – цинично замечает в ответ на ее укоры. – И с черемухой и без черемухи. Что же канитель эту разводить?»
«Любви у нас нет, – сетовала героиня, – у нас только половые отношения. Девушки легко сходятся с нашими товарищами-мужчинами на неделю, на месяц или случайно на одну ночь. И на всех, кто в любви ищет чего-то большего, чем физиология, смотрят с насмешкой»…
Суд над рассказом выдался жарким.
– Вопрос прежде всего политический, товарищи! – кричал выбравшись на трибуну чубатый третьекурсник в синей косоворотке. – Рассуждения вашей мамзели, товарищ Романов, – тыкал пальцем сидевшему за столом писателю, – отдают мелкобуржуазной сутью. Свободной женщине не нужны все эти ваши антимонии. Цветочки и прочее. Революция с этим покончила раз и навсегда.
– Прямо уж скажи, что пятака на букетик жалко для девушки, – послышался голос из зала.
– Верно говорит, – раздалось следом. – Подлинного равенства с мужчиной можно достигнуть лишь переступив через так называемую стыдливость.
– Ага, поднять по первому требованию подол…
– По порядку, по порядку, товарищи! – звенел колокольчиком председательствующий. – У нас три десятка записавшихся в прениях…
Дискуссия затянулась до позднего вечера. В принятой большинством голосов резолюции рассказ был признан социально вредным. Романову предложили коренным образом его переделать, писать вещи лишенные духа пессимизма и упадочничества, классово заостренные, в духе пролетарской морали и нравственности.
– Буржуй, сразу видно, – обронила Валентина, когда выйдя из институтских ворот они столкнулись с писателем забиравшимся в кабину дымившего у края мостовой авто. – Как пишет, так и живет.
– А Маяковский твой не буржуй? – вырвалось у него. – Он что, домой трамваем ездит? Как мы? По заграницам шляется, любовниц меняет. А нас в коммунизм зовет именем товарища Ленина.
– Замолчи немедленно! – возмутилась она. – За попутчика заступаешься, да? К старому быту потянуло? На посиделочки деревенские?
– Вот именно, на посиделочки! – кричал он уже в полный голос. – Там хотя бы сифилисом не заразишься!
– Да ты, оказывается, кулак недорезанный! – разошлась не на шутку Валентина. – Черт меня дернул с тобой связаться! Не смей меня провожать!
Больно толкнула плечом, кинулась к остановке…
Он неожиданно пришел в себя. Представил внеочередное комсомольское собрание, на котором Валентина откажется над ним шефствовать. Его лишат звания комсомольца, поставят перед ректоратом вопрос об отчислении…
Побежал за ней следом, нагнал, молча шел рядом. В забитом как обычно вагоне трамвая обнял осторожно за талию. Румяная от мороза Валентина смотрела пристально в лицо, загадочно улыбалась.
Вопрос «с черемухой или без черемухи?» решился для него на той же неделе. Он простудился, кашлял, не поехал в институт. Лежал под тремя одеялами в комнате общежития, когда на пороге неожиданно возникла Солошенко с кошелкой в руке.
– Сбежала, – сообщила весело. – Сегодня политдень, можно сачкануть… Я тебе пирожков с грибами приволокла, – полезла в кошелку. – Мать испекла, теплые еще. Давай, ешь…
Прошлась в валенках с галошами между незастеленными кроватями, оглядела захламленную комнату с мерзлым подоконником, заставленным пустыми бутылками из-под масла и грудой консервных банок.
– Ну, и свинарник, – поморщилась. – Бездействует ваш бытовой комитет. Санитарный день надо будет провести. Подвинься, – села боком на кровать. – Поел? Вкусно?
Нагнулась, всосалась жадно в губы.
– Валюш… – хрипел он. – Заразишься… у меня температура…
– Меня никакая зараза не берет.
Добежала до двери, накинула на петлю крючок. Стянула валенки, забралась под скрип просевшей металлической сетки к нему под одеяло.
4.
Учиться было в охотку, каждый день приносил что-то новое, будоражил мысль.
– Ветеринар, друзья, обязан знать и уметь больше медика, – поблескивал из-под очков перед притихшей аудиторией завкафедрой протозоологии и химиотерапии Василий Ларионович Якимов. – Больная лошадь или корова не скажут на приеме, что именно у них болит, в каком месте и сколько времени. И кала в баночке не принесут на анализ. У ветеринара-врачевателя кроме твердых знаний должен быть третий глаз во лбу. Глаз прозрения, интуиции, постижения невидимого. Как у индийского бога созидания Вишну…
На лекциях Якимова аудитория заполнялась полностью – ни одного сачка. Приходили с соседних курсов, сидели на ступеньках, стояли в проходах. Лейшманиозы, патогенные простейшие, гнездящиеся в организмах человека и животных, обретали в описаниях профессора с седым ежиком на лбу характер вселенских битв биоорганизмов за гегемонию на планете, затмевали драматизмом страницы читанного им «Всадника без головы» Майн Рида.
На третьем курсе ему удалось попасть в число участников руководимой Якимовым научной экспедиции, обследовавшей кровепаразитарные болезни животных в хозяйствах Ленинградской области. Три недели он мыл и стерилизовал пробирки и колбы после анализов, заносил вечерами в гроссбух статистические выкладки и заключения лаборантов. Передвигались с набитыми рюкзаками когда на попутных телегах, когда пешком, спали в сырых сельских клубах, на сеновалах, в чистом поле у костерка. В город вернулся окрыленным, точно побывал с научными целями где-нибудь в Гималаях или на Огненной Земле. Пробегая коридором мимо институтского музея не мог удержаться, чтобы не заглянуть в заполненный экспонатами зал, не полюбоваться сквозь стеклянную стенку шкафа на светящуюся подкрашенным раствором колбу с пироплазмами, в основании которой белела наклейка: «Выполнено студентом третьего курса Н. Кулиничем». Торопился после занятий в библиотеку, одолевал страница за страницей «Курс практической гистологии» Немилова, искал собеседников, с кем можно было поделиться новым знанием, поспорить. Встречаясь с сестрой доступно объяснял ей биологическую природу паразитических червей, гельминтов.
– Сотни миллионов людей от Арктики до экватора страдают от этих мерзких организмов, количество зараженного ими скота не меряно. Представляешь?
– Колька, перестань, мне нехорошо будет! – кричала Стефка дожевывая на ступеньках Казанского собора купленный с лотка двухкопеечный пирожок с ливером. – Еще одно слово, и я ухожу!
Был воскресный день, солнечно, легкий ветерок с моря – благодать. Они выполняли намеченную накануне культурную программу. Сначала преобразованный в Музей истории религии и атеизма Казанский собор, перекусить находу – и в кино. Смотреть «Праздник святого Йоргена», о котором трубят всю последнюю неделю газеты. Мировая фильма! В главных ролях Игорь Ильинский, Анатолий Кторов, Мария Стрелкова. На коллективный просмотр только что вышедшей в прокат картины институт приобрел по разнарядке наркомпроса триста мест в иллюзион «Сатурн». Как отличнику учебы ему выдали в ректорате бесплатный пропуск на двух человек. В седьмом ряду, места одиннадцатое и двенадцатое, в самой середине.
– Валентину свою ненаглядную пригласи, – подмигнула знакомая завкультсектором после того как он расписался в тетрадке о получении. – Крепче любить будет…
Солошенко, он знал, пропуск на двоих тоже получила. Как активистка МОПР-а. Договорились: она берет на просмотр пролетарского родителя работавшего на мыловаренном заводе, он сестру…
К двухэтажному иллюзиону на Невском, куда они пришли за полтора часа до начала сеанса, пробиться было непросто: тротуар и ближнюю мостовую запрудили толпы людей. Милиция и дружинники с повязками оттесняли нетерпеливую публику, толпа весело, с гиканьем и свистом напирала.
Работая локтями они пробрались к центральному входу, протиснулись мимо двух билетерш в сумеречный вестибюль с бюстом Владимира Ильича Ленина на постаменте, нашли свободные стулья у стены, присели.
За дверью просмотрового зала в конце коридора слышалась музыка, там еще не закончился предыдущий сеанс. Вестибюль наполнялся людьми, мастеровыми в летних картузах, принарядившимися девушками-работницами, студентами. Ввалилась шумная команда балтийских моряков во главе с усатым старшиной. Строгого вида дама в пенсне похожая на товарища Землячку провела мимо стайку детдомовцев в одинаковой форме.
Прозвучал первый звонок, они вскочили с места, двинулись в толпе к просмотровому залу.
– Спокойно, спокойно, товарищи, – обороняла грудью входную дверь рослая дежурная в синей гимнастерке. – Соблюдайте порядок. Зал проветривается…
После томительного ожидания шагнули, наконец, в душный, плохо освещенный зал пахнувший остатками человеческих испарений, нашли свои места.
Хлопали деревянные сиденья, публика рассаживалась. Прозвенел второй звонок, между рядов проследовала буржуазного вида особа в кринолине и алым бантом на груди. Поднялась на эстрадку под экраном, открыла крышку пианино, разложила на полочке ноты, надела очки.
«Кулинич!» – окликнули за спиной.
Валентина. Шестимесячная завивка, сияет как блин.
– Батя мой, Василий Никитич, – показала на сидевшего рядом небритого мужичонку в ситцевой рубахе.
– Здрасьте, – кивнул он.
Мужичонка в ответ молча протянул руку.
Прозвенел третий звонок, медленно тускнели лампочки вдоль карниза. Застрекотало сзади, над головой пронесся сноп света, засветилось полотно экрана. Таперша за пианино ударила по клавишам…
Первые кадры фильмы привели его в замешательство. Показывали Иисуса Христа, божественные его деяния. Хождение по водам на виду у изумленных рыбаков, мученическую смерть на кресте, слетевшего к бездыханному телу ангела с белоснежными крыльями.
«Поблажка верующим, – мелькнула мысль. – Дают задний ход?»
В зале послышался смех: пролог был остроумным приемом, розыгрышем. На экране возник реальный павильон киностудии, где снималась по заказу церковников агитка к религиозному празднику. Режиссер с рупором в руках, операторы с камерами на треногах, статисты. Напудривал перед зеркалом лицо игравший Христа артист, изображавшая ангела девица гневно выговаривала режиссеру: «За такие гроши пять раз под потолком летать?» Все, что за этим последовало: неотразимый мошенник Микаэль Коркис в исполнении Кторова, его подельник, которого он, якобы, исцелил от хромоты с блеском исполненный Ильинским, «божественная невеста» Стрелкова обрученная «по воле свыше» с подписавшим деловую сделку с отцами церкви лже-Йоргеном – все разоблачало дешевые сказки торговцев в сутанах облапошивающих наивных людей именем Христа.
