Текст книги "Деревянная квитанция"

Автор книги: Геннадий Гор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Я сидел в седле. Лошадь шла покачиваясь. А лес, не выпуская меня из своего замкнутого круга и не зная, чем меня удивить, не прекращал свою игру. Я думал, что он пошлет мне навстречу медведя, которого я по близорукости приму за доброго знакомого. Но он послал другую, совсем неожиданную беду.

Пошел дождь. Тропа стала скользить под ногами лошади. А затем я оказался на траве вместе со свалившейся лошадью, чью спину, навалившуюся на мою запутавшуюся в стремени ногу, еле сдерживал пришедший мне на помощь чемодан.

Если бы не было чемодана, возможно, лошадь бы не упала, но чемодан не дал лошади меня придавить.

Лошадь неохотно поднялась. Я тоже поднялся и выплюнул на траву три сломанных при падении зуба вместе с кровью. А несколько минут спустя я уже вел лошадь по скользкой тропе. Равнодушная природа продолжала наблюдать за мной, по-видимому очень довольная, что я заплатил за свою неумелость тремя зубами, сильной болью в ставшей хромать ноге и страхом, что тропа заведет меня в еще более темные дебри, откуда мне будет уже не выбраться со своей вывихнутой ногой.

Через час мне уже стало казаться, что я снова попал в один из когда-то снившихся мне снов.

Мне нередко снились сны, где случай посылал мне то тупики, как торопящемуся в подземельях метро пассажиру, приехавшему с периферии, то, наоборот, совсем ненужный простор с куда-то убегающими дорогами.

Лес все удлинял и удлинял тропу, словно дразня меня и насмешливо мне обещая, что она превратится в дурную бесконечность, переселившуюся из головы сумасшедшего математика в действительность. Нога болела все сильнее и сильнее. Мелкий дождь перешел в ливень и водяной стеной закрыл все, что было впереди и позади.

Слух насекомых резко отличается от несовершенного человеческого слуха. Некоторые из них "слышат" колебания, амплитуда которых не превышает половины диаметра атома водорода. Но "слышат" насекомые в отличие от нас не с помощью ушей, а всем своим существом, всей сутью.

Чтобы представить себе мир, где слышны даже атомы, нужно иметь воображение Свифта.

Мне казалось в эти напряженные минуты, что я слышу и понимаю то молчание, с помощью которого переговариваются деревья.

Дождь перестал. Над лесом повисла широкая алтайская радуга, наглядно демонстрируя законы солнечного луча и красочное чудо оптики.

Деревья, по-видимому, обсуждали между собой мое падение с лошади. Но откуда им стало известно, что я мысленно назначил себя инспектором вьюг и дождей и явно не справился со своими обязанностями?

Я шел прихрамывая и, держа повод, вел за собой лошадь, сконфуженную не только за себя, но и за своего всадника, постаравшегося при падении сломать три зуба и вывихнуть ногу. Деревья подталкивали друг друга локтями ветвей, гадая о том, сумею ли я дойти до Шебалина или останусь сидеть на поляне под присмотром лошади, взявшей на себя обязанности сиделки, и ожидать, когда кто-нибудь появится на тропе.

Внезапно пространство подобрело ко мне и к лошади, которую я вел, не решаясь сесть в седло. Показалась многокилометровая изгородь Шебалинского оленесовхоза, и я увидел десятка полтора маралов среди обновленных и осветленных ливнем лиственниц.

Маралы смотрели на меня большими девичьими глазами, наверное уже узнав от деревьев, как неумело я себя вел, падая вместе с лошадью, и только благодаря выдержке и находчивости чемодана не умудрился сломать себе ногу и остаться на тропе, на которой, по-видимому, редко появляются люди.

Оленям не свойственно чувство юмора, и они смотрели на меня без злорадства и с каким-то особым оленьим любопытством, смешанным с нежностью, с той особой нежностью, о существовании которой не подозревают поэты, ищущие ее везде, но только не у зверей.

В каком измерении живут эти легкие, красивые животные и каким видят свой особый мир?

Малоизвестный у нас немецкий ученый фон Икскюль сделал крупное открытие. Для каждого вида животных, оказывается, существует свой особый мир, своя неповторимая среда, где закон жизни, взяв на себя обязанности дирижера, управляет своей дирижерской палочкой гармонией и музыкой совместного бытия среды и включенного и замкнутого в эту среду вида животных.

Короче говоря, каждое животное, будь то олень, бабочка, волк, форель или кузнечик, по-своему видят мир. Сложнее всего кузнечику, который чувствует даже колебания атома.

Все эти размышления пришли мне на помощь, чтобы сократить дорогу до Шебалина и преодолеть боль в вывихнутой ноге, с трудом ступающей на скользкую, омытую дождем тропу.

Там я простился с лошадью, сдав ее дежурному в райисполкоме, и, придя в районную гостиницу, с облегчением вздохнул.

Позади остались тропа и лес, к которым позже не раз будет возвращаться моя мысль, все сделав для того, чтобы запереть и лес, и деревья, и тропу в тех клетках мозга, где спрятаны наши воспоминания, удачные и неудачные снимки прошлого.

Прошлое начало возвращаться, если понимать под прошлым привычное, когда в Бийске, куда меня доставила попутная машина, я сел в поезд. Теперь бежавший за окном лес не казался мне беглецом, обманувшим слишком доверчивых сторожих Русского музея и оставившим на стене пустую раму. Нет, это был настоящий лес, который сменило поле, тоже не написанное передвижником, а созданное природой в сотрудничестве с человеком. Поле не пыталось на этот раз вступить со мной в контакт, развернуть веер не только пространства, но и времени, – времени, знавшего когда-то кочевников скифов, а теперь подружившегося со знатными трактористами и комбайнерами.

Над полем плыли облака. Уж не хотели ли они мне что-то поведать, может, передать привет от бабушки Сарыбаш?

Когда я уезжал из мест, где бабушка пасла свои горы, облака, ветры и молодняк, она превратилась в местность и долго провожала меня вместе с Урсулом и Катунью, отражавшими в своих водах красивое утро, носившее имя Горный Алтай.

Бабушка Сарыбаш и была Горным Алтаем, как в прекрасном мифе, надевшим на себя шубку и островерхую шапку с помпоном и легко вскочившим в седло, чтобы выращивать скот.

А поезд шел, и Сибирь была рядом, и пространство развертывалось днем, чтобы свернуться ночью, уступив свою реальность снам, старавшимся ее продолжить в другом измерении, в измерении, где нами управляет не логика и не мысль, а еженощная сказка, притворившаяся былью. Уже где-то за Уралом артист забежал в мой сон и стал скользить, скользить, скользить вместе с огнями, отраженными в Фонтанке.

Я проснулся и вспомнил о своем доме, о своей семье, которой редко писал, с утра до вечера занятый Алтаем.

Знаменитый украинский философ Григорий Сковорода, умирая, завещал своим близким вырезать на его могильном камне надпись: "Мир ловил меня, но не поймал".

Что хотел сказать вечности философ этими загадочными словами? Может быть, под словом "мир" он подразумевал свои привычки, с которыми боролся, странствуя по Руси?

Путешествие, хотя бы непродолжительное, – враг привычек. Ведь все привычки мы оставляем за горизонтом, когда надеваем на плечи рюкзак и доверяемся раскрывающемуся перед нами простору.

Приближаясь к родному городу, я испытывал недоверие к своим привычкам, которые так мешали мне, когда я входил в лес или подымался на крутую гору. Смогу ли я освободить себя от привычек, как умел освобождать себя и других великий украинский философ?

Нет, конечно, не смогу.

Мы не всегда отдаем себе отчет, что не только наши домашние животные, но и наши домашние вещи связаны с нами невидимой нитью, которую держит в руках жизнь.

Чемодан был явно обижен на меня. Ведь поставив его на верхнюю полку, я надолго забыл о нем и вспомнил только в те стремительно побежавшие минуты, которые стали скользить за окном вагона вместе с пригородами Ленинграда. А ведь чемодан выручил меня из беды и дал себя помять, чтобы лошадь не помяла его хозяина. Вмятина осталась на лжекрокодиловой коже моего дорожного друга и напоминала о коварной тропе, заблудившейся в шагайтинском лесу и одновременно в старинных романах Купера.

Взяв чемодан, я вышел из вагона на перрон и через десять минут уже был на Фонтанке.

А вечером Фонтанка снова превратилась в декорацию, по-видимому ожидая, когда выйдет из дома знаменитый артист и все возвратит обратно в миф, в сон, в феерическую драму.

Но он на этот раз не вышел. От жены я узнал, что актер вместе со своей семьей уехал из нашего дома в другой, специально построенный для работников театра.

Был ли я рад этому? Отчасти да, отчасти нет.

Ведь он и его ноги, быстро спускавшиеся с лестницы, его усики, которые он иногда сбривал ради новой роли, когда снимался в новом фильме, его улыбка – стали частью моей действительности и как-то приладились к моим привычкам.

А наши привычки – это разве не мы сами?

Вечером жена включила телевизор. И только она включила, как он выскочил откуда-то из временного небытия и стал творить себя и того, кого он играл, создавая вокруг себя молодцеватую и лихую картину.

Он скользил, скользил, окутанный дымкой сфумато, сопровождавшей его вместе с мечтательной музыкой, и все вокруг превращалось то в мираж, то снова в реальность, и в этой реальности уже не было места ни мне, ни моей жене только оттого, что он переехал в другой дом.

А музыка томила мое сердце, словно с переездом артиста искусство отделилось от жизни и оставило меня где-то в промежутке, похожем на отцепленный вагон, забытый на сонном полустанке.

Тогда я вспомнил о деревянной квитанции и вынул ее из чемодана, чтобы показать жене. Одна половинка квитанции была здесь, со мной, а другая, унесенная Катунью, где-то плыла, плыла и тосковала.

И я стал вспоминать о реке, ведь я пытался ее вставить в раму, и в душе моей снова плыли облака и горы, которые пасла бабушка Сарыбаш.