Текст книги "Глиняный папуас"

Автор книги: Геннадий Гор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Рыжеусый старик в старомодной раскидайке очень продрог и мог даже простудиться и умереть от воспаления легких. А мне 'было хорошо, и не только от того, что я выбежал из теплой квартиры, а от веселой мысли, что мне не надо стоять под дождем и ждать "Вечерку", в которой, может, ничего нет интересного, кроме объявлений о разводах. А хорошо мне было еще и потому, что я знал, кому сигналят и кто живет в таинственной квартире Громовых.

Сильное желание похвастаться овладело мной, и я остановился. Но потом я вспомнил, что Витька читал мне тетрадь под большим секретом, и прикусил себе язык.

Агафонычев и старик о чем-то спорили, а интеллигент стоял задумчивый, стройный и очень красивый, напоминая рисунок из старинной книги.

Я так и оставил их стоять под дождем, а сам побежал домой. Часа полтора я просидел, решая задачи, которые почему-то плохо решались, потом в комнату пришла мать с кухни и сказала строго:

– Сбегаешь за хлебом в булочную. Только оттуда сразу домой.

Дождь еще моросил. На углу возле киоска по-прежнему стояла очередь. Интеллигент стоял молча, в красивой позе. А старик в разлетайке и Агафонычев вели научный спор не столько для того, чтобы выяснить истину, а для того, чтобы не обращать внимания на плохую погоду. Я почувствовал глубокое уважение ко всем, кто так долго стоял в очереди, рискуя здоровьем ради того, чтобы удовлетворить свою любознательность, и особенно к старику в разлетайке, который от холода весь посинел и продрог.

Забыв про булочную и про приказание матери не задерживаться на улице, я тоже стал в очередь недалеко от красивого интеллигента, чем-то похожего на Лермонтова, Гоголя и даже на Шекспира.

Для чего и почему я остановился? Не знаю. Во всяком случае, не из-за "Вечерки" и дефицитных изданий. Спор старика с Агафонычевым тоже меня мало интересовал. Просто мне хотелось поделиться с ними тем, что я узнал из громовской тетрадки. Ведь такого интересного сообщения они не узнают из дефицитных изданий, приложений и журналов, которых они ждут. Очень мне хотелось рассказать им хотя бы самую малость, но я помнил слова Витьки насчет замка, который надо повесить. Конечно, я бы мог взять с них слово, но все равно это было бы нечестно. Потом я поборол себя и свою слабость и пошел в булочную. Дойдя до булочной, я чуть было не вернулся, так хотелось поделиться тайной. Я постоял возле дверей, и одна тетка уронила из-за меня пеклеванный хлебец в лужу, и я думал, что она меня обругает, а она вернулась и купила другой, а этот оставила валяться в луже.

Придя домой и отдав матери хлеб, я сразу стал себя уважать за то, что никому ничего не сказал. Я был очень доволен своим хорошем поступком. П я подумал про себя, что я именно тот самый человек, которому можно доверять тайны, и Витька во мне не ошибся.

Ничто так не делает человека счастливым, как уважение к себе. А я редко уважал себя, потому что было не за что. А сейчас мне казалось, что я достоин уважения Витьки, Громова и даже того мальчика, который родился на космическом корабле.

Так вот уважая себя, я пришел в школу и сел на свое место, где сидел всегда. Ребята все тоже сидели на своих местах, кроме Перепелкнна, который заболел свинкой. Они все тоже, наверное, чувствовали к себе уважение, хотя, я уверен, будь они на моем место, они бы вчера не удержались и открыли бы тайну.

Историю преподавала новенькая. Ее звали Тамара Николаевна. Она хоть и недавно окончила Пединститут имени Герцена, но очень много знала и страшно любила, когда ей задавали трудные вопросы. Я подумал: не задать ли ей трудный вопрос п не спросить ли ее о том далеком времени, про которое читал мне Витька пз неоконченной тетради? Но только я хотел было ее спросить, как вдруг поднимает руку Витька и задаст Тамаре Николаевне вопрос, от которого у меня вдруг закололо под ложечкой.

– Кто первый дал,– спросил Витька,– названия всем вещам и предметам?

Учительница тряхнула стриженой головой, и глаза у нее заблестели, так ей понравился Витькин вопрос. У нее всегда блестели глаза, когда ей задавали трудные вопросы.

– Названия и имена,– ответила она,– стали давать наши далекие предки еще в те доисторические времена, когда начал складываться язык. Садитесь, Коровин.

Но Витька не сел, видно, не совсем удовлетворенный ответом.

– А как же нам теперь быть, раз почти все на свете названо? – спросил Витька.– Повторять чужие, не нами изобретенные слова?

– Вы ошибаетесь, Коровин,– сказала Тамара Николаевна,мир слов и имен не остановился в своем развитии. Но теперь, чтобы человеку что-нибудь назвать, нужно совершить открытие: обнаружить новую звезду или открыть еще одну элементарную частицу. Вот вырастете, станете физиком или химиком, откроете новое явление и дадите ему свое название.

Витька нахмурил брови и сел с огорченным выражением.

Он, видно, не очень-то верил, что откроет звезду или элементарную частицу.

Я тоже очень огорчился и подумал: хорошо было нашим далеким предкам, когда самые обычные деревья и даже плоды и ягоды никак не назывались. Но Тамара Николаевна угадала мою мысль и сказала:

– Не думайте, ребята, что нашим далеким предкам легко давались имена и названия. Они, как современные физики, открывали каждую новую вещь, платя за это трудом, здоровьем, а иногда даже и жизнью.

Хватило бы у меня силы воли заплатить своей жизнью за то, чтобы назвать предмет, еще никем не названный? Нет, думаю, что не хватило бы, хотя точно сказать не могу. Пока у меня были другие заботы, может, и поважнее названий. Слишком много и часто я думал о мальчике, тайна жизни которого чуть приоткрылась – и закрылась на самом интересном месте.

– Ну, а когда будет продолжение? – спрашивал я Витьку.

– Может, и никогда,– ответил мрачно Коровин. Он в последние дни стал каким-то невеселым и постоянно хмурился и даже не фыркал носом.

– Почему же никогда? Я хочу, чтобы это было скоро.

И Витька делал вид, что ему скучно. А скучно ему вовсе не было. С тех пор как в него попала папуасская стрела, он потерял всякое понятие о скуке. Но что-то с ним все-таки случилось. Зря хмуриться он бы не стал. Может, разладилось у него с Громовым? Это вполне возможно. Громов слишком много знал, а Витька знал пока еще нe очень много, но был самолюбив, и они, в конце концов, могли поссориться.

Как-то, возвращаясь с матерью из кино ""Свет", где мы смотрели очень интересную картину про слонов и зебр, а затем про знаменитого художника Айвазовского, я увидел Витьку. Он стоял с тем самым интеллигентом, который был немножко похож на Лермонтова, Гоголя и даже на Шекспира. Витька что-то рассказывал этому стройному высокому красавцу, а тот вдруг вытащил из бокового кармана записную книжечку, что-то записал в ней и сказал:

– Отлично! Великолепно! Чудесно! Я наведу справку.

В это время Витька оглянулся, увидел меня и мою мать и почему-то очень смутился.

– Здравствуй! – сказал я.

Но Витька не ответил. А молодой красивый интеллигент вежливо поклонился моей матери и мне, хотя и не был знаком с нами.

– Кто это? – спросила меня мать тихо.

– Шекспир,– ответил я.– А может, и Гоголь. Разве ты не заметила, он даже очень похож.

Но мать отрицательно покачала головой, -не найдя никакого сходства.

– Наоборот,– сказала она.– Он скорее похож на Айвазовского, которого мы только что видели на экране.

– Айвазовский был глубокий старик.

– Не всегда же он был глубоким стариком.

Я задумался. В словах матери была истина, но в нее почему-то не верилось. Великих людей всегда представляешь такими, какими они бывают на портретах, в книгах или на экране кино.

Потом я стал думать о молодом красивом интеллигенте и его загадочном обещании навести справку... Странно, что Витька обратился к нему за справкой. Витька ведь не любил таких стройных красавцев и называл их стилягами и даже тунеядцами. Видно, уж очень большая нужда была у Витьки в этой загадочной справке, раз он поступился своими принципами.

Я решил ни о чем не спрашивать Витьку. И правильно поступил. Витька сам рассказал мне спустя несколько дней. Он даже признался мне, что поссорился с Громовым. Дело в том, что Громов отказался дать Витьке продолжение про' мальчика. Почему? Громов не стал объяснять. Может, случайно узнал громовский отец и напомнил сыну, что исследования еще не закончены и разглашать посторонним научную тайну еще преждевременно. Короче говоря, Громов простился с Витькой на лестнице перед дверью, а в дом его и на этот раз не пригласил.

Витька, я уже упоминал, был самолюбив. Он решил, что Громов стал много воображать и задаваться. А задавал он не любил еще больше, чем стиляг. А тут интеллигент подвернулся. Он, оказывается, давно разыскивал Витьку – узнать от него подробности о стреле и по чьей вине выстрелил экспонат. Витька, конечно, не стал обвинять ни администрацию, ни скульптора, ни великого путешественника Миклухо-Маклая, а всю вину взял на себя. Красивому интеллигенту очень понравилась Витьки на скромность. Они подружились, и интеллигент познакомил Витьку со своей коллекцией. Коллекционировал он разные редкие и маловероятные случаи, делая вырезки из приложений и дефицитных изданий, а также собирал приключенческие книги и статьи про телепатию и телепатов. Все это носило, по словам Витьки, строго научный характер, хотя интеллигент ученым еще не был и работал пока в райстрахе, занимался страхованием частного имущества и даже жизни.

Собственно, это самое обстоятельство, что красивый интеллигент, похожий на Айвазовского и еще на кого-то, вовсе не был стилягой, а занимался тем, что страховал чужую жизнь,это обстоятельство вселило в Витьку уважение к своему новому знакомому. Витька знал, как трудно застраховать чужое имущество и особенно жизнь, и я тоже. Однажды к нам пришла женщина, она была очень ласковая и внимательная и долго убеждала мою мать застраховать что-нибудь из имущества. Мать только улыбалась и отрицательно качала головой, но когда женщина предложила моей матери застраховать жизнь, мать рассердилась.

Я тогда. не совсем понял, почему мать рассердилась на это предложение. Мне оно показалось очень заманчивым.

Витьке, видно, очень нравилось, что у его нового знакомого такая редкая профессия. А может, он думал, что этот человек знает какую-то тайну и действительно может застраховать чужую жизнь от непредвиденного случая, болезни и других влияний теории вероятности и закона больших чисел. Короче говоря, Витька Коровин, который никогда не боялся несчастных случаев, а наоборот,– Витька стал копить деньги, чтобы застраховать свое имущество и жизнь.

Огорчало меня не это. Огорчало то, что Коровин променял Громова, а значит, и космического мальчика на этого человека, совершенно случайно имевшего небольшое сходство с великим художником Айвазовским, Шекспиром и еще с кем-то. Вот что значит самолюбие и гордость, а также обида.

Я хотел задать Коровину один вопрос, но воздержался, учитывая его больное самолюбие. Что было бы, если на одну чашку весов поставить Громова с его необыкновенным мальчиком, а на другую этого человека, немножко похожего на Айвазовского, но не умеющего рисовать? Нет, я не задал этого вопроса Витьке, не желая ставить его в трудное положение.

Передо мной снова была тонкая тетрадка с Пушкиным на обложке, но в этот раз держал ее в руках не Витька, а сам Громов. Громов мне и читал вслух про мальчика.

Да, мальчик неплохо чувствовал себя на Земле. Тут у него было что-то вроде каникул. Но потом кто-то из взрослых вспомнил, что каникулы слишком затянулись, и мальчику пришлось приступить к своим обязанностям ученика.

Чтобы ему было не очень скучно одному и было с кем соревноваться, ему придали два немножко странных существа с милой детской внешностью, вполне разумных, хотя и сделанных из больших искусственных молекул. Соревноваться мальчику с ними было нетрудно, потому что оба существа делали ошибки и не успевали по всем предметам, кроме пения, черчения и математики.

Один из них иногда путал женский род с мужским, а другой еще хуже – забывал начало или конец некоторых слов. Но зато по пению, черчению и математике за ними было никак не угнаться, и мальчику приходилось напрягать все усилия, чтобы как-нибудь не остаться позади этих веселых и вполне разумных существ, кажется, не мужского и не женского, а только среднего рода.

Оба они были довольно забавные и особенно тот, который забывал начало или конец некоторых слов.

Скажет, например, "здра" и ждет, когда тот, с кем он здоровается, добавит "вствуй". Но ведь есть слова и потрудней, чем слово "здравствуй", и чьи окончания не сразу приходят в голову.

– Ок... – скажет он.

А мальчик уже спешит добавить:

– Но.

– Да, да, окно! Благодарю! Но я хотел сказать не окно, а окончить. Вспомнил!

Ошибающийся робот необычайно радовался, обретая потерянный слог и при помощи его снова находя утерянную связь с миром.

Обращаясь с этим Заикой, то и дело теряющим концы и начала слов, мальчик научился ценить речь, смысл и живую форму слова. Он, конечно, догадался сразу, что оба неуспевающих отставали не по своей вине и что их неуспеваемость была запрограммирована техниками и инженерами экспедиции. Но чтобы не огорчать взрослых, мальчик делал вид, что он верит в лень и нерадивость своих новых приятелей.

Инженерам и техникам захотелось сделать еще один сюрприз. Из таких же больших искусственных молекул они создали еще одного ученика и посадили его за парту рядом с мальчиком. Мальчик подумал: вот еще один неуспевающий, сейчас он начнет ошибаться, и мне станет его жалко. Но искусственный новичок-школьник, как ни странно, ошибаться не торопился, а, наоборот, успевал по всем предметам, да еще как! И мальчику скоро пришлось пожалеть, но не его, а самого себя. Учителя начали ставить ему в пример этого всезнайку. Всезнайка оказался не только всезнайкой, но и выскочкой тоже. Он то и дело поднимал руку и кричал:

– Спросите меня! Он не знает! А я знаю!

И он, действительно, знал. Этого у него не отберешь.

Так текла жизнь мальчика на молодой знойной планете, где слишком длинные и неуклюжие ящеры жили, не подозревая, что их сменят более стройные, красивые и ловкие животные, которые, как это ни удивительно, произойдут от мелких крысоподобных соседей ящеров. А в конце концов придет черед и для разумных существ. Таким образом, мелкие крысоподобные уродцы окажутся предками высокоразумных стройных красавцев.

Мальчик верил в это и не верил. А искусственный новичок Всезнайка дразнил мальчика на переменах, что у него, у мальчика, тоже были такие же несолидные и некрасивые крысоподобные предки. Сам же новичок очень гордился, что у него не было никаких предков и он возник вдруг, ничего не продолжая и ни на кого не опираясь, почти как чудо.

Мальчик много думал и пришел к мысли: нет ничего плохого, что у него, у мальчика, было много предшественников, в том числе и не очень красивых. Он был сын времени и природы, а не был сделан из искусственных молекул, как Всезнайка, который появился только благодаря капризу техников и инженеров. И вдруг мальчику стало жалко Всезнайку, родного сына прихоти и искусства инженеров. Он сам не мог понять своего чувства жалости к существу, которое в этом не нуждалось.

Да, так текла жизнь на чужой планете, которую всем скоро предстояло покинуть.

Разумеется, все этому были рады: команда, члены экспедиции, философ, композитор, родители мальчика и даже, кажется, сам строгий командир космического корабля, так хорошо умеющий прятать свои чувства. Но мальчика удивило, что больше других был рад успевающий по всем предметам ученик, тот самый, который нигде и никогда не родился, а был создан из искусственных молекул. Мальчик сначала не мог объяснить самому себе причину радости Всезнайки, но потом догадался. Всезнайка появился недавно и не успел здесь, на Земле, ничего полюбить и ему не придется ни о чем тосковать. Мальчику же было очень грустно покидать Землю, где он сам вместе со взрослыми давал названия всему – деревьям, зверям, горам, речкам и озерам. Космолет оторвется от гравитационного поля Земли и улетит в своп далекие и давно покинутые края, а здесь, на онемевшей планете, не останется ни глаз, ни ушей, а главное губ, способных хотя бы шепотом произнести какое-нибудь имя и название.

Сознание этого непреложного обстоятельства очень мучило мальчика, и он мысленно видел как оы издали Землю, погруженную в жуткое молчание неразумной и слепой жизни.

Как выяснилось позже, об этом думал не один мальчик, а взрослые тоже. И на одном совещании, где, конечно, присутствовали только взрослые, было решено оставить на Земле существо, сделанное из искусственных молекул, того самого ученика, который успевал по всем предметам благодаря заложенной в нем программе. Мальчик узнал об этом от композитора.

– А почему именно его? – спросил мальчик.

– У него хорошая память и, кажется, отличные способности,– стал объяснять композитор.– Он без ущерба для своего искусственного организма-механизма сможет прожить много миллионов лет в земных условиях, а затем передать информацию разумным существам, которые здесь неизбежно должны рано или поздно появиться.

– Но ведь он не умен, хвастлив и бездумен,– сказал мальчик.

– Что делать,– возразил композитор,– те, у кого душа, к сожалению, не могут жить миллионы лет. Кроме того, судьба у него незавидная – пребывать здесь в одиночестве столько длинных тысячелетии.

Наступила пауза, мальчик смотрел на композитора и думал о его словах.

– А что бы ты предложил, если бы присутствовал на совещании? – спросил мальчика композитор.

– Не знаю,– ответил мальчик.– Уж лучше послать тех двух, которые успевают только по пению, черчению и математике.

– Шла речь и о них,– сказал композитор.– Выяснилось, они не только не успевают, но и ошибаются. Один путает мужской род с женским, а другой забывает начало и концы многих слов.

– Зато они добрее,– заступился мальчик.

– Нет! Нельзя! Еще ошибутся и подведут.

– Но те разумные существа, которые здесь появятся,– настаивал мальчик,– наверное, будут великодушны и простят им их маленькие неточности и ошибки.

– Нет, понимаешь, неудобно. А главное, смешно.

– А разве это так уж плохо? Пусть немножко посмеются. Станут еще добрее.

– Ты еще мал и многого не понимаешь. Мы не можем допустить, чтобы нашу цивилизацию представлял здесь заика. А потом попробуй, расшифруй инопланетный язык, когда многие слова без окончаний и без начала.

Громов вдруг замолчал.

– Что, тетрадка кончилась? – спросил я.

– Да, кончилась,– сказал Громов.

– Но ты, наверное, без тетрадки знаешь продолжение. Кого же все-таки послали – Заику, того, который путал женский род с мужским или этого успевающего по всем предметам Всезнайку?

– А ты бы кого послал, если бы был на их месте?

– Не знаю. Во всяком случае, не Всезнайку. Скорей бы Заику, его заикание большого вреда не причинит.

– Но согласись, что дешифровать было бы в сто раз труднее.

– Это верно, но кого же послали – Всезнайку или тех, кто делал ошибки и не успевал?

– Нет, не их.

– А кого?

– Меня, – сказал Громов тихо, почти шепотом.

Я посмотрел на Громова. Обыкновенный школьник. Даже слишком обыкновенный. Только прядка седая над самым виском. Но поседел Громов, по словам Витьки, не от горя, трудной жизни и других переживаний, а с этой седой прядкой прямо появился на свет. Она у него с того времени, как он родился и даже раньше.

Громов не улыбался. Лицо у него было серьезное, как у того мальчика, про которого он только что читал. Но он же и был тот самый мальчик, если я не ослышался и мне не показалось.

Казалось, чего бы проще – взять и переспросить. Но я почему-то постеснялся, упустил момент. Я всегда упускал момент, а потом ругал себя за это. Но я не переспросил и потому, что, кажется, в эту минуту поверил. Сомнение у меня возникло позже. Сразу же после того, как Громов взял свою тетрадь и ушел.

Ушел он как-то незаметно, встал, простился и закрыл за собой дверь. Я подошел к окну и ждал, когда он спустится с лестницы, чтобы увидеть его на улице. Почему-то я думал, что не увижу. Но я увидел и даже немножко удивился. Он шел не спеша к трамвайной остановке. Потом подошел трамвай, он сел с задней площадки и через стекло я даже видел, как он опустил в кассу монету и оторвал себе билет.

Потом я долго думал: в чем же я, в самом деле, сомневался? В существовании Громова или в том, что он и тот необыкновенный мальчик одно и то же лицо? Мне стало даже смешно. Можно ли было сомневаться в существовании Громова, который только что сидел у меня в бывшей детской? Нет, нельзя.

А в том, что он и мальчик, прилетевший на Землю в меловой период, одно и то же лицо? Можно.

Так ответил кто-то, сидевший во мне.

И сразу же привел довод, веское доказательство. Разве мог существовать десятки миллионов лет этот мальчик с седой прядкой, неизвестно как и почему ставший Громовым, обыкновенным советским школьником с Васильевского острова? Такой ехидный вопрос задал мне мой собственный рассудок, в эту минуту словно отделившийся от меня.

Он еще много задал мне разных коварных вопросов, и, затаившись, ждал, что я ему отвечу.

А что я ему мог ответить? Я очень хотел, чтобы Громов был тем самым мальчиком, вопреки всему. Но как я мог доказать, что это он? На моей стороне не было никаких научных доказательств, кроме одного – доверия к Громову.

А рассудок наступал, буквально не давая мне покоя. Приводил одно доказательство за другим, и все против меня, Громова и мальчика с другой планеты.

Где было искать союзника в споре с самим собой? Во всяком случае, не в нашей семье. Отец сразу бы высмеял, мать сказала бы, что ей некогда, надо гладить белье и следить за тем, чтобы не убежало молоко на газовой плите, а двоюродный брат Володя был математик и как дважды два доказал бы мне, что не было и не могло быть никакого мальчика. И взяв бумажку, Володя подсчитал бы, что по теории вероятности для такого случая у Земли и солнечной системы не хватило бы времени. Володя уверял, что в мире все возможно, если располагать достаточным временем. Но вот беда, наша Земля и вся солнечная система находятся в беспрерывном цейтноте.

Так я был предоставлен сам себе в споре с таким ловким противником, как рассудок. А на другой день, встретившись в школе с Витькой, я рассказал ему все, не исключая признания Громова. Но Витька выслушал меня без большого интереса. На Громова он был очень обижен и считал его зазнайкой. С тех пор, как в Витьку попала стрела, он стал очень обидчивым и требовал от всех, чтобы его все уважали и признавали его заслуги. Выслушав меня, Витька сказал:

– Обыватель! Неужели тебе неизвестно, что наука никому не верит на слово и даже на честное. Она требует проверки и неоспоримых доказательств.

– Но это же Громов сказал! А он врать не будет.

Витька посмотрел на меня с презрением и хмыкнул носом.

– Громов? А что для науки Громов? Пустой звук. Она и великим людям не верила на слово – Ньютону, Дарвину, Эйнштейну и требовала от них доказательств.

– Но если Громов и тот мальчик одно лицо, то и Дарвину до него далеко вместе с Ньютоном.

Витька посмотрел на меня, как мне показалось, с жалостью, а потом отвернулся. Только перед самым звонком он сказал:

– Дарвин доказал, что мы происходим от обезьяны, Ньютон открыл уйму всяких законов, а твой Громов что сделал?

– Сумел прожить много миллионов лет. Этого не сумел бы, наверное, даже твой Дарвин вместе с Ньютоном.

– Обыватель! Да это же не Громов прожил, а тот, которого нашли и теперь изучают...

– Мальчик-то? Так это же Громов и есть.

– И ты в это веришь? Без всяких доказательств? На честное слово? Мракобес!

Меня страшно испугало это слово. И откуда только Коровин его выкопал, уж не из своих ли справочников и энциклопедий? И что это означает по смыслу? Наверное, что-нибудь очень плохое. Мне вдруг показалось, что это слово приклеилось ко мне. Есть такие слова, которые приклеиваются к человеку па всю жизнь так, что и пе отодрать.

Во время урока я все время мысленно спрашивал себя: неужели я мракобес? И почему? Только потому, что поверил Громову. Но это же не от меня зависело, что я поверил. Да и как я мог не поверить? Уж очень он похож на мальчика, про которого читал.

Когда мы вышли вместе с Коровиным из школы, он все время молчал и с жалостью смотрел на меня. Потом я не выдержал, попросил его тихо:

– Слушай, возьми это слово обратно.

– Какое?

– Мракобес.

– Нет, не возьму,– сказал Витька.

– Возьми, пожалуйста,– просил я. – Ну, возьми. Разве это трудно?

– А ты осмысли свое поведение и осуди его. Тогда возьму это слово обратно.

– Я не вижу в своем поведении ничего плохого.

– Ну, до завтра,– сказал Витька.– Придет время, ты осудишь.

Время шло, а я себя еще не осуждал. Не то, чтобы мне не хотелось осуждать себя, а дело было сложнее. Витька, собственно, добивался, чтобы я осудил не только себя, но и Громова. В этом была его главная цель.

Себя я осудить еще мог, но Громова мне что-то мешало. Не знаю даже, что мешало, не отдаю себе отчет. Я, конечно, понимал, что название "мракобес" относилось не только ко мне, но и к Громову, на которого за что-то рассердился Витька.

До поры до времени я был намерен молчать и выжидать, как пойдут события дальше. Чего-то выжидал и Коровин тоже. Однажды на улице, в присутствии Девяткина и Десяткина он бросил на меня рассеянный взгляд и, сплюнув, небрежно спросил:

– Ну как, осудил или еще но осудил?

– Кого? – притворился я, что не понимаю.

– Известно кого, – ответил Витька. – Не Дарвина же с Ньютоном, а того, кто верит в разные антинаучные факты.

Я промолчал.

Витька еще раз сплюнул.

– Так осудил или не осудил?

– Не осудил.

– Обыватель! – обругал меня Коровин.– Мра-ко-бес.

Оба – Девяткин и Десяткин – загоготали на всю улицу. Даже шедшая мимо старуха оглянулась и посмотрела на меня, незнакомая некрасивая старуха с пустым ведром и авоськой, в которой лежал хлеб и сардельки. И она тоже рассмеялась. Значит, все слышала и поняла.

Я не знал, куда деться от стыда. В горле вдруг пересохло и запершило, защемило под ложечкой. И я пошел, не глядя ни вперед, ни по сторонам. Когда я отошел и потерял их из виду, вдруг внезапный голос, находящийся где-то внутри меня, тихо сказал:

– Ну, и осуди. Подумаешь, что тебе это – трудно, что ли? Скажи Коровину, что ты осознал спою ошибку. И он перестанет называть тебя мракобесом.

Но я не внял совету этого голоса. Потому что мне показалось, что это не я сам себе советую, а Девяткиа с Десяткиным или даже та старуха с пустым ведром, которая рассмеялась. Уж не знаю почему, но мне так показалось. И я себя не осудил. Н Громова тоже. Решил немножко обождать, хотя бы неделю. За неделю много воды убежит, и, может, Коровин отстанет.

Прошла неделя, и мне не пришлось себя осуждать. И Громова тоже. События приняли неожиданный оборот. Громов встретил меня в "Доме книги" на Невском и пригласил зайти к себе.

Когда я вошел в квартиру Громовых, там очень вкусно пахло. Мать Громова жарила корюшку. Запах корюшки настроил меня на веселый лад. И на минуту я даже забыл о загадках, связанных с таинственной квартирой Громовых и с мальчиком с другой планеты. Вкусный запах корюшки напоминал о чем-то другом, очень земном и обыкновенном, а не о другой планете, словно вообще не было никаких планет, кроме Земли.

Громов угостил меня корюшкой. И сам тоже съел несколько рыбок с аппетитом. Квартира была большая, но в другие комнаты меня Громов не завел, а только к себе в бывшую детскую.

Когда мы съели корюшку, я вдруг спросил:

– А правда ли, что ты и тот мальчик одно лицо?

– Почти,– сказал тихо Громов.

– То есть как почти? – сказал я.– Одно или не одно? А почти тут ни при чем.

– Почти одно, – сказал так же тихо Громов.

Я посмотрел на него. Лицо у него было серьезное и сосредоточенное на какой-то глубокой и не ясной для меня мысли, как у того мальчика, о котором шла речь.

– Объясни, пожалуйста,– попросил я.– Я не понимаю. Меня Витька мракобесом называет и обывателем.

– За что?

– Все за это. За то, что я поверил тебе на слово. А наука, говорит он, не имеет права никому верить, даже на честное слово.

– Но ты же не наука,– сказал Громов.

– Все равно, я тоже не имею права верить. А я поверил. И за это Витька называет меня обывателем и даже мракобесом!

Громов улыбнулся.

– Ты, видно, очень не хочешь быть обывателем и мракобесом.

– Не хочу,– кивнул я.

– А чего же ты хочешь от меня?

– Хочу, чтобы ты предъявил доказательства и факты.

– Документ, что ли, хочешь от меня получить, что я и есть тот мальчик?

– Не документ. Зачем? – сказал я.– Но хоть что-нибудь. Какой-нибудь пустяк. И я поверю. Я и так верю, но Витька не хочет. А надо, чтобы верили все.

– Скоро все поверят,– сказал Громов.

– Когда? – спросил я.

– Когда мой отец и его сотрудники опубликуют все, что связано с археологической находкой.

– Но ты же не археологическая находка. Ты его сын. И ты не тот мальчик...

– Я почти он.

– Объясни. Ты мне обещал.

– А ты с теорией информации знаком?

– Плохо. У нас в школе не проходят.

– А у нас проходили.

– Где у вас?

– На космическом корабле, а потом на Земле в меловой период, где меня учили вместе с Заикой и Успевающим.

– Так ведь разве это был ты?

– Почти.

"Почти"? Я раньше не придавал никакого значения этому слову, считал его чуть ли не самым последним в русском языке. Но сейчас мне это слово казалось особенным и таинственным, как сам Громов. "Почти"... Это слово соединяло Громова с мальчиком, а через Громова и меня. Необыкновенное это быдо слово. Но тут я вспомнил о Витько, а заодно и о Девяткине с Десяткиным, гогочущих на всю улицу, и я спросил Громова:

– Если ты почти он, то ты, то есть он, должен помнить названия, которые дали пришельцы земным деревьям, рекам, зверям?

– Он помнит,– сказал тихо Громов.

– А ты?

– Я тоже.

Тогда я показал в окно на клон, росший возле самого тротуара, и спросил:

– Как называлось на их языке это дерево?

– Никак,– ответил Громов.– В меловой период на Земле еще не было таких светолюбивых растений. Они появились позже.

Я смутился и покраснел, словно уличил меня в невежестве не Громов, а сам мальчик. Но Громов, кажется, не обратил внимания на мою ошибку. Он даже не улыбнулся. Глаза его смотрели на меня внимательно и дружелюбно. И я подумал, что мальчик тоже вел бы себя на его место так же дружелюбно.

– Ну, а небо,– спросил я,– оно же было всегда, как по-ихнему небо?

– Никак,– ответил Громов.

– Как же никак? Ведь небо же было и в меловой период?

– Не было,– ответил Громов.– Ни тогда, ни сейчас. Ведь "небом" мы называем то, что нам кажется, но чего нет на самом деле. А в их языке существовали названия только для того, что существует на самом деле.