Текст книги "Скиталец Ларвеф (сборник)"

Автор книги: Геннадий Гор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

10

Чувство, что я пришелец, это странное чувство не покидает меня ни наяву, ни во сне. Когда я иду по улицам, я прислушиваюсь к словам прохожих. Мне хочется войти в их жизнь, понять не только смысл их слов, но и уловить тот непонятный и неповторимый ритм сокровенного земного человеческого бытия, который не перестает меня удивлять.

Куда идут они, эти пешеходы? Домой или из дома? Не все ли тебе равно. Ты тоже пешеход, и ты тоже идешь куда-то. Куда? И откуда? Никто еще не задал мне этот вопрос. Да и смог ли бы я на него ответить’3 Я иду по улице и прислушиваюсь к голосам прохожих.

– Лиза, – тихо и настойчиво говорит мужской голос. – Лиза…

Я не слышу, что отвечает женский.

– Лиза, – повторяет мужской голос, – Лиза. Лиза, – умоляет он.

Она молчит.

Лиза… По одному произнесенному прохожим слову, по интонации, с которой оно произнесено, я хочу войти в смысл чужих отношений. Зачем? Не знаю. Пока что жизнь на Земле напоминает мне обрывок случайно услышанного на улице разговора. Но ведь и Мельмоту тоже представлялось, наверно, все отрывочным, недосказанным, ибо он был гость эпохи и каждое десятилетие было 1ля него промежутком, который надо заполнить.

Я должен преодолеть эту отрывочность и не чувствовать себя гостем.

Гость… Я только гость на Земле. Но за короткий срок я так много узнал о ней, о ее людях. Земные события властно вторгаются в мою память, жадно вбирающую каждый факт. Как это ни странно, земное начинает преобладать во мне над дильнейским, вытеснять его. Но еще удивительнее, что иногда мне кажется, что я не дильнеец, а человек. Наверное, это любовь к людям, к земной природе дает знать о себе.

По ночам я пишу книгу. Она называется так: «Естествознание будущего». Эта книга соединит меня с миром, с каждым человеком на Земле. Небывалая книг а перенесет сознание современного человечества на много десятилетий вперед. У книги будет скромный подзаголовок: «Учебник». Мой учебник будет учить людей искусству быть впереди своего времени, впереди себя… Но, наверное, наступит такое время, когда и мой учебник устареет.

Я люблю ходить по улицам, именно ходить, а не ездить. Я ищу контакт с тем миром, который меня окружает. Пешеходы не похожи на пассажиров. У них другое видение мира. Пассажиры внутренне устремлены к той точке, которую проецирует их сознание. Они здесь и не здесь… Подхваченные вихрем скорости, они мысленно торопят пространство, время и свое «я». Пешеходы не торопятся. Не тороплюсь и я.

Вот этого старичка я часто встречаю на набережной. Он тоже меня заметил и улыбается мне.

– Здравствуйте, – говорю я ему.

– Добрый вечер.

Мы идем с ним рядом. Он очень стар. Возможно, он еще помнит семидесятые и даже шестидесятые годы, подвиг Гагарина, первое посещение человеком Луны и Марса, биологические и эстетические дискуссии, волновавшие его бывших современников.

– В мое время, – рассказывает старик, – пешеходов было куда больше, но не потому, что людям некуда было торопиться. Транспорт был несовершенный. Здесь еще ходили троллейбусы и автобусы А мой отец застал еще конку. Помню, меня ребенком везли из Владивостока по железной дороге. Время текло не спеша. Я стоял у окна и смотрел, как менялась местность. Вам, молодой человек, случалось бывать на Марсе или Луне?

– Случалось.

– Мой сын посмеивается над земными расстояния ми. Он недавно вернулся из космоса, работал на Марсе, побывал в окрестностях Венеры. Он говорит, что здесь у нас еще двадцатый век. Он удивляется, как можно терять драгоценное время на хождение. Он влюблен в скорость. И почти в отчаянии от того, что законы природы создали предел для человеческой техники.

– Что он имеет в виду?

– Скорость света. Ее человеку не обогнать.

– Как знать, – сказал я.

– Я вас не понимаю, молодой человек. Яснее выразите свою мысль.

– Человечество еще мало знает об истинных свойствах пространства.

Старик недоверчиво посмотрел на меня:

– Человечество… А вы что, не представитель человечества, что ли?

– Не совсем, – сказал я. – А кто же вы?

– Это другой вопрос, – уклончиво ответил я.

Старик рассмеялся:

– Вы оригинал. И лицо у вас не такое, как у всех. Странно, что вы никуда не спешите. Сколько вам, молодой человек, лет? Двадцать пять? Тридцать?

– Умножьте на десять. И вы не ошибетесь.

Зачем я это сказал? Для чего? Мне теперь уже было невозможно встречаться с этим стариком и разговаривать. Ничто так не отчуждает, как странность. Старик смотрит на меня испуганно. Мои слова нарушили незыблемую логику земных человеческих отношений.

– Кто же вы? – спрашивает он. – И откуда?

Я говорю ему:

– Кто же возьмет на себя смелость ответить на ваш вопрос? Кто мы? Откуда? Это предмет философии.

– А, – говорит старик обрадованно, – вы философ? Теперь мне все понятно.

Он снова обрел меня, а я его. И оба мы стоим обрадованные, счастливые.

11

На улице меня окликает женский голос:

– Николай!

Я оглядываюсь. Возле клена стоит та самая девушка, которая мне звонила. Тогда она назвала свое имя, и я его запомнил.

– Вера? – говорю я неуверенно и тихо.

Она радостно улыбается мне:

– Ну вот ты меня и узнал, узнал, наконец. К тебе вернулось наше прошлое, дорогой. Ты вспомнил меня. Было так странно и ужасно, что ты меня не узнавал. Сначала я думала, что ты шутишь. Но интонации твоею голоса, выражение лица опровергало это. Я была в отчаянии. Я не знала, что подумать. Но сейчас по твоим глазам вижу, что ты меня узнал. Наваждение прошло. Как я рада… Ты не представляешь, как я рада!

– Я тоже рад, – сказал я тихо.

Потом я подумал: она продолжает ошибаться и принимать меня за кого-то. Стоит ли ее разубеждать? Пусть она ошибается. Это мне поможет убрать стену и приблизиться к земной жизни.

– Ты сейчас занят? – спрашивает она. – Мне хотелось поговорить с тобой, провести вместе вечер.

Я взял девушку под руку, и мы пошли.

Мне было приятно ощущать тепло ее большой круглой и сильной руки, слушать ее голос… Мы шли по городу. Пешеходов было мало, как всегда. Пешком шли только влюбленные.

Стал накрапывать дождь.

– Помнишь, Николай, – сказала девушка, – как мы попали под ливень на Елагином острове. Лило как из ведра Мы стояли под деревом. Помнишь?

– Помню.

Разумеется, я не помнил, да и не мог помнить то, что было не со мной, а с кем-то другим.

– Недавно я вспоминала о дне Черного моря.

– О дне Черного моря? – удивился я. – Почему?

– Странно! – сказала Вера с упреком. – Неужели ты и этого не помнишь? Мы же познакомились на дне Черного моря возле Феодосии. Местечко называется Коктебель… Я работала в подводной экспедиции. А ты жил на спортивной базе и заплывал далеко в море в своем акваланге. Не смешно ли, что первое наше свидание произошло на глубине двадцати метров. Над нами были волны. И я на всю жизнь запомнила тишину. Потом мы поднялись на поверхность и ты спросил, как меня зовут. Я назвала себя. И ты себя назвал. А потом мы сидели на берегу у подножья Карадага, помнишь?

– Помню, – сказал я неуверенно. На какую-то долю секунды мне показалось, что я действительно помню этот эпизод.

В голосе девушки чувствовалась доброта, необычайная душевная щедрость; казалось, она дарила мне свое и чужое прошлое, прошлое, которое мне не принадлежало и не могло принадлежать, и я не в силах был отказаться от этого необыкновенного подарка.

– А помнишь, ты читал мне стихи какого-то старинного поэта. Мне запомнились они, и, если ты забыл, я тебе напомню.

– Прочти, – сказал я.

…Не я, и не он, и не ты,

И то же, что я, и не то же:

Так были мы где-то похожи,

Что наши смешались черты.

– Не нужно, – перебил я Веру, – не стоит читать дальше.

– Почему, дорогой? Тогда ты любил повторять эти строчки.

– А сейчас не хочу.

– Почему же? От времени они не стали хуже.

– Не знаю, – сказал я, – почему они мне разонравились.

– А я знаю, – сказала она тихо.

– Почему?

– Потому что ты хотел измениться и все забыть, но тебе это не удалось. Ты остался прежним. Затмение пришло. И мы опять рядом. Я прочту только заключительные строчки. Можно?

– Читай.

…Лишь полога ночи немой

Порой отразит колыханье

Мое и другое дыханье,

Бой сердца и мой и не мой.

– Не надо дальше читать, – сказал я.

– Почему?

– Меня удивляет, что кто-то другой, живший задолго до меня, написал обо мне.

– Нет, это написано не о тебе. Ты неповторим. И похож только на себя. Я долго искала тебя, но ты ведь исчез. И никто не знал, где ты. Все твои знакомые и друзья потеряли тебя. Я думала, что ты улетел на Марс или на одну из космических станций. Но в Комитете Космоса мне сказали, что тебя нет в их списках. И все-таки я тебя нашла. И позвонила. Не знаю, какая причина заставила тебя настаивать на том, что ты меня не знаешь. Можно было подумать, что ты заболел амнезией, потерял память, но я сразу отвергла эту мысль. Просто у тебя были какие-то причины, важные, разумеется. И я тебя не стану спрашивать о них. Я так* рада, что ты снова со мной.

Она посмотрела на меня. В больших серых ее глазах я увидел страх. Она, должно быть, боялась, что я снова буду настойчиво повторять, что я не тот, за кого она меня принимает.

– Нет, ты тот, – сказала она, словно угадав мои мысли, – тот, а не другой.

Я рассмеялся и повторил запомнившиеся мне первые строчки стихотворения, которые она только что читала:

Не я, и не он, и не ты,

И то же, что я, и не то же:

Так были мы где-то похожи,

Что наши смешались черты.

– Не читай эти стихи, не надо!

– Раньше просил я, а теперь ты просишь.

– Эти строчки меня пугают. Все эти дни, после нашей встречи в вестибюле гостиницы, я жила, как в страшном сне. Раза два или три мне в голову приходила нелепая и ужасная мысль, что от тебя осталась только оболочка, что ты, действительно, не ты, а кто-то другой, что, оставив прежней твою внешность, заменили твой внутренний мир.

– А что если это правда?

– Нет, это не правда. Ты прежний. Все прежнее: и голос и улыбка. Только что-то в глазах другое, не пойму что…

– На днях профессор Тихомиров сказал мне, что у меня лицо человека, начисто лишенного всякого опыта, словно я только что появился на свет.

Она посмотрела на меня:

– Ты знаешь, он прав. Я тоже это подумала.

– А раньше я разве выглядел не так?

– Нет. У тебя было другое выражение глаз, немножко насмешливое и скептическое. Что-то в тебе сильно изменилось. Ты не согласен?

– Нет, что ж. Может, это и так.

Я довел ее до дверей дома, в котором она жила.

– Спасибо, – сказала она. – Надеюсь, что мы скоро увидимся. До свидания, милый.

– До свидания, – сказал л и, отойдя, оглянулся и помахал ей рукой, Она стояла на том же месте и смотрела на меня.

12

Иногда, увлеченный какой-нибудь идеей, я возбужденно ходил из угла в угол и напряженно думал. Потом энтузиазм спадал и подкрадывалась холодная и коварная мысль: а что ты скажешь в издательстве, когда принесешь свою странную рукопись? Как и чем объяснишь, что ты обогнал земных ученых на несколько столетий?

Тебе скажут:

– Вы Ньютон и Ломоносов, помноженные на Дарвина и Эйнштейна. Но откуда, черт бы вас побрал, вы взялись? Где прятались? Почему скрывали свои идеи?

Мне не поверят. Добро бы, если я принес научно-фантастический роман и все формулы и концепции произносил бы от имени героев. Но начало моей рукописи больше похоже на учебник, чем на роман. Ведь я только посредник. Моей рукой водит будущее. Я только популяризатор, пытающийся перевести научные идеи отдаленного времени на язык современных жителей Земли.

Нелегко проложить мост между будущим и прошлым, начав строить из будущего. Как мне объяснить людям Земли теорию дильнейского физика Тинея, с помощью которой нашей науке и технике удалось победить пространство и время? Для того чтобы понять сущность открытых Тинеем закономерностей, нужно вывернуть наизнанку человеческую логику, пересмотреть все традиционные навыки земного математического мышления. Я ломаю голову над этой проблемой. Будет не менее трудно рассказать о том, как дильнейским биофизикам удалось познать все тайны живой клетки и остановить миг, называемый жизнью индивида. Ну и ускорение мысли! Как и почему дильнейцы научились мыслить быстрее, чем их предки? Разве это не сочтут за парадокс, за беспочвенную выдумку?

Мне не с кем посоветоваться. Впрочем, иногда я раскрываю футляр, вынимаю Эрою* и читаю ей вслух то место рукописи, в котором сомневаюсь.

Вот и сейчас я спрашиваю ее:

– Как тебе кажется – достаточно ли ясно я изложил эту мысль?

Эроя просит меня:

– Прочти еще раз. Я хочу проверить свое первое впечатление.

Я читаю вслух:

– «Земной философ Спиноза убеждал своих последователей не плакать и не смеяться, а только понимать. Говоря это, он словно предчувствовал появление Эйнштейна и создание теории относительности. Чтобы понять сущность этой теории, нужно было отделить мысль от эмоций, оторвать ее от чувств, наконец, от тысячелетнего опыта, от здравого смысла… Что же требуется от человека, чтобы понять закон, открытый дильнейским ученым Тинеем? Тоже не горевать и не жаловаться, как говорил Спиноза?» – Слишком длинно, Ларвеф, – перебила меня Эроя, – нельзя ли покороче? А кто такой Эйнштейн?

– Эйнштейн – земной ученый, который ходом своего мышления нанес удар антропоцентризму.

– Но при чем же здесь Тиней и его труды?

– У Тинея много общего с Эйнштейном. Он тоже нанес сокрушительный удар привычным представлениям. Если ты не забыла, он создал новое представление о пространстве, проник в сущность малого и большого и вскрыл их единство.

– А что такое малое и чем оно отличается от большого, Ларвеф?

– Извини меня. Я забыл, что ты совсем иначе, чем все, воспринимаешь пространство, что ты принципиально не видишь никакой разницы между «здесь» и «там»…

– Но ведь Тиней тоже…

Я невольно рассмеялся:

– Уж не хочешь ли ты сказать, что ты мыслишь, как Тиней?

– Нет, я этого не считаю, – сказала скромно Эроя. – Да и к тому же я не могу понять теорию Тинея. Прежде чем объяснить ее сущность людям, объясни мне.

Я замолчал. Что я мог ей ответить? Как я мог ей объяснить одну из самых сложных концепций, когда-либо созданных на Дильнее, ей, странному и искусственному существу, не способному отличить понятие «здесь» от прямо противоположного понятия «там»…

Телефон звонит.

– Слушаю, – говорю я, сняв трубку. Женский голос, теперь уже знакомый, ласково спрашивает:

– Ты узнаешь меня?

– Да, теперь узнаю. Вера?

– Да, Вера. Твоя Вера. Ты сейчас очень занят?

– Нет, я свободен.

– Может, зайдешь ко мне?

– Когда?

– Когда тебе удобно, милый. Я буду ждать… Или нет, давай лучше встретимся в вестибюле гостиницы, Я приеду к тебе.

Я стою возле газетного столика и жду. С минуты на минуту она должна прийти. А что если я скажу ей сегодня, что я не тот, за кого она меня принимает? Нет, надо отложить этот неприятный разговор. Мне так хочется побыть вместе с ней. Она снова будет вспоминать прошлое, свое и того, другого, за кого она меня принимает. А я буду делать вид, что тоже ношу в памяти это прошлое…

Вот она идет быстро и легко, как всегда. На ее раскрасневшемся от ходьбы лице добрая улыбка. Она уже увидела меня и машет рукой.

– Ты здесь? – спрашивает она.

– Нет, здесь не я, – шучу я, – а тот, другой, который тебя не узнавал.

– Нет, это ты, – тихо говорит она, – ты… – Она как-то совсем по-особому произносит это слово «ты», удивленно и радостно, словно открывая во мне того, другого, чье обличье я принял, сам того не подозревая. Мне становится не по себе от этого ее «ты».

«Ты», – словно говорит не только ее сильный ласковый голос, а все ее существо. «Ты», – говорит она, и я начинаю еще острее чувствовать свою реальность. «Ты», – повторяет она, и мое сердце начинает биться сильнее, и кажется, Земля вырвется из-под моих ног.

Мы опять вместе. Я беру ее под руку, и мы выходим из гостиницы. Сейчас мы одни. Никто не обращает на нас внимания.

– Хочешь немножко потанцевать? – спрашивает Вера. – Тогда зайдем сюда. – Она показывает на танцевальный клуб, сквозь его прозрачные стены видны танцующие пары.

Мы заходим. Музыка. Земная хмелящая сознание музыка. Я долго не мог приучить себя к ней. В XVIII веке существовали более прозрачные и неспешные мелодии. Тогда танцевали менуэт и играли Моцарта, про которого кто-то сказал, что он писал музыку не для людей, а для ангелов. Я – не ангел. Но к Моцарту мне было легче привыкнуть, чем к современным композиторам.

Мы начинаем с Верой танцевать. У меня не очень-то это получается. Но она улыбается и одобрительно кивает мне:

– Ничего, ничего, дорогой. Ты раньше танцевал гораздо лучше. Но полтора года жизни в космосе на крошечной космической станции со счетов не сбросишь. Там было не до танцев.

– А откуда ты знаешь, что я был на космической станции? Разве я тебе об этом говорил?

– Нет, не говорил. Но я и так догадываюсь.

– Ты такая догадливая.

– Не смейся, милый. О том, что ты жил эти полтора года не на Земле, догадается каждый, кто поговорит с тобою. Ты так изменился. В тебе появилось что-то новое, незнакомое, то, чего я не замечала до нашей разлуки.

– Что ты имеешь в виду?

– Рассеянность. Иногда мне кажется, что только твоя оболочка здесь, а сам ты где-то далеко-далеко за миллионы километров отсюда. И в эти минуты мне становится страшно, страшнее даже, чем тогда, когда ты не хотел узнавать меня.

– Лучше поговорим о чем-нибудь другом.

– О чем же?

Она задала этот вопрос и вдруг словно забыла обо мне. Ее глаза смотрели в сторону, где стоял какой-то человек, казавшийся высоким, хотя он не выше среднего роста. Он улыбался Вере. Она тоже улыбнулась и кивнула ему.

– Извини, дорогой, – сказала она, – я сейчас же вернусь к тебе. Одну минутку.

Она отошла. Я оглянулся. Она подошла к высокому. По-видимому, это был ее старый знакомый. Потом она окликнула меня:

– Николай!

Я подошел. Высокий, или, вернее, казавшийся высоким, улыбнулся и протянул мне руку. Он не назвал себя. Я себя назвал, и довольно отчетливо:

– Николай…

– Коля, – словно поправил он меня. Это было так странно, будто он знал меня давно.

Глаза его смотрели на меня с интересом. Нет, незнакомые так не смотрят. Потом он раскланялся и ушел.

– Кто это? – спросил я Веру.

Прежде чем ответить, Вера удивленно взглянула на меня:

– Неужели ты его забыл за эти полтора года? Это физиолог и кибернетик Иванцев, Сергей Андреевич Иванцев, твой приятель. Ты же сам сколько раз мне говорил, что такие люди, как Сергей, родятся раз в два столетия. И ты умудрился его забыть? Ты же сам говорил, что он гений, обыкновенный, ничем не примечательный гений, вроде Павлова или Леонардо да Винчи.

– А что он сделал, чтобы его так называть?

– Ничего особенного. Создал новое физиологическое учение. Новую школу. Тебе этого мало? Но объясни, как ты мог его забыть?

13

Каждую ночь мне снится Дильнея, стоит закрыть глаза – и я там. Поворот бытия, сдвиг времени и пространства.

Когда я просыпаюсь, мне становится не по себе. Она далеко, моя Дильнея!

За свою продолжительную жизнь я возвращался на Дильнею несколько раз и каждый раз вместо друзей и родных встречал их потомков.

Мое призвание вечного странника превращало будущее в настоящее. Я появлялся, обгоняя свою эпоху, своих современников и самого себя. Что-то чудесное было в этих часах, днях и неделях, как бы открывалась дверь в новое небывалое бытие. Я попадал в новый век, не узнавал ни лиц, ни вещей. Но среди новых лиц и новых вещей я старался чувствовать себя уверенно. И только на Земле я теряюсь, словно не нахожу самого себя, и начинаю повторять слова Спинозы: «Нужно не плакать и не смеяться, а только понимать».

Но есть явления, которые я понять не в силах. Возвращаясь из университета, я замедлил шаги. Впереди шли два школьника. Они о чем-то болтали. Вдруг один из них позвал меня. Он громко произнес мое имя, не здешнее, а тамошнее, настоящее.

– Ларвеф, – сказал он.

Он обращался не ко мне, а к своему товарищу, но я вздрогнул, словно проснулся.

И второй подросток сказал так же громко и отчетливо:

– Эроя.

Тогда я нагнал их и спросил:

– Откуда вы знаете эти имена?

– А разве вы не читали научно-фантастическую повесть «Уэра»? – ответил подросток. – Почитайте. Там рассказывается об одном путешественнике, который летал со скоростью света. Его звали Ларвеф.

– Ларвеф это я.

– Вы шутите, – сказал школьник. – Он на вас не похож. У него почти не было рта.

– Я сделал себе пластическую операцию.

Оба подростка рассмеялись.

– Значит, вы прямо со страниц книги сошли на эту Улицу? – спросил второй подросток.

Меня поразила неожиданная правда этих слов. Я даже растерялся. Не сразу я ответил ему:

– Нет. Скорей я прямо с этой улицы попал на страницу.

Я всегда любил детей, даже когда сам был ребенком. Но это было давно, очень давно, несколько столетий тому назад. Я очень любил детей, может быть, и потому, что только в промежутке между путешествиями встречал их. Земные дети не так уж сильно отличались от дильнейских. И там, на Дильнее, я частенько заходил в школы и другие детские учреждения и рассказывал детям о своих путешествиях.

– Вы что, не верите мне? – спросил я.

Один из подростков более разбитной и бойкий ответил:

– Чему не верим?

– Тому, что я Ларвеф?

– Верим, – ответил он насмешливо и бойко, – но ведь не это главное – верим мы или не верим.

– А что?

– Ну как это выразить, когда читаешь – веришь, а когда прочтешь, думаешь – интересная сказка. А сейчас ведь я не читаю.

– Это правда, – сказал я. – Сейчас ты не читаешь, а идешь по улице. Но тут есть одна загвоздка. Сейчас я тебе покажу одну вещь, и ты перестанешь сомневаться.

Я достал из кармана универсальный лингвистический аппарат и протянул его подростку.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Володя.

– А твоего приятеля?

– Он просто Семенов. У него имя очень трудное. У нас все его Семеновым зовут.

Я сказал:

– Посмотри, Семенов, на эту вещицу. Ты французский язык знаешь?

– Нет, не знаю. У нас в школе проходят английский и банту.

– Ни одного слова не знаешь?

– Знаю только «бонжур» и «мерси».

– Маловато. Но сейчас ты все слова будешь знать. Вот нажми эту кнопку.

– Нажал. А теперь что?

– Теперь говори.

Семенов заговорил по-французски. На лице его приятеля Володи изобразилось крайнее изумление. Петом он сказал:

– Семенов, наверно, раньше знал, да притворялся.

– Не знал я. Честное слово. Не знал! Клянусь! А вы где такой аппарат достали?

– Чудак! На Земле такие не выпускают. А этот с Дильнеи привез.

– А вы кто? Гипнотизер?

– Ларвеф я! Ларвеф!

– Ну да Ларвеф. Этак и я могу сказать, что я Робинзон Крузо. А вещица забавная. Подарите нам ее.

– Нет, не могу. Она мне самому нужна до зарезу. Без нее – я глухонемой.

– А все-таки кто вы? Телепат?

– Нет, Ларвеф я. Лар-веф.

– Бросьте. Так не бывает.

– Ну не бывает, так не бывает. Стоит ли спорить. До свидания.

Подростки пошли в одну сторону, я в другую.