Текст книги "Цветы Солдатского поля"

Автор книги: Геннадий Падерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Геннадий Падерин
Цветы Солдатского поля

Солнце не щадило себя.

Впрочем, как и полагалось в этих местах этой порой: на сталинградской земле дозревал июнь.

Надо думать, жара не мучила бы столь сильно, будь на нем вольная, с открытым воротом рубашка, а не этот глухой китель. Парадный маршальский китель с полной выкладкой орденов. Тяжелый, как средневековая кольчуга.

И еще – фуражка, тоже плотная и тяжелая, с массивным, окантованным бронзой козырьком.

– Спечетесь, товарищ маршал, – предупредительно озаботился водитель гостевой «Чайки», одновременно демонстрируя свою распашонку. – По этакой жаре – самое бы то.

Маршал покивал, соглашаясь, но ничего не сказал. Как за несколько минут перед тем ничего не сказал по этому же поводу работникам здешнего обкома партии, вызвавшимся сопровождать в поездке.

Да и можно ли всем объяснить, что парадный китель сегодня – не стариковская причуда! И надо ли объяснять? Бывают вещи, которые должны приниматься без объяснений.

Вот не спрашивают же, чего ради носится он с букетиком цветов, собранных накануне за городом, на Солдатском поле, и бережно завернутых теперь, стебелек к стебельку, в смоченный водою носовой платок…

Прошел, опираясь на массивную трость, к машине, затиснул большое свое тело на заднее сиденье; снял фуражку, положил в нее цветы и, расстегнув воротник, дотянулся рукой до плеча водителя:

– Как зовут-величают, сынок?

– Петром, товарищ маршал, – с готовностью откликнулся тот. – По отцу – Андреич.

– Вот и познакомились, Петр сын Андреев, – достал второй платок, промокнул залысины. – Маршрут известен?

– Мне сказали, на курган доставить…

– Если не возражаешь, сперва к мельнице, а вот после того – к кургану. Не на курган – к кургану.

Моложавый адъютант в чине полковника, занявший место рядом с водителем, скосил на маршала просящие глаза:

– Может, все же…

– Опять ты, Анатолий Иваныч, за свое? – отмахнулся маршал и пояснил водителю: – Полковник, видишь ли, уговаривает подняться на курган в машине.

Водитель, однако, принял сторону адъютанта:

– Это ведь только кажется, товарищ маршал, будто – вот она, вершина…

– По-твоему, я впервой на курган собрался?

– Раз на раз не приходится, раскочегарило сегодня – сами видите. Семь потов сойдет пешком-то. А я бы вас – и эхх!

– Для того и бетонка, между прочим, на вершину проложена, – вставил адъютант.

Маршал молчал, с добродушной улыбкой поглядывая на одного, на второго. Тогда водитель пустил в ход самый неотразимый, в его представлении, аргумент:

– Даже туристы, если в годах…

– Я не турист! – отрубил маршал, сдвигая кустистые брови. – Пока ноги ходят, такого себе позволить не могу.

Откинулся на спинку сиденья, усмехнулся:

– Да и потом, какие мои годы? Подумаешь, девятый десяток разменял!

И, чуть помедлив, поставил своим глубоким басом точку в затянувшейся дискуссии:

– Двинулись!

В сопровождении обкомовской машины обогнули площадь и в общем потоке городского транспорта перелились в горловину улицы, проложенной по-над берегом Волги. Мимо потянулись магазинные витрины с многоэтажьем квартир над ними.

Маршал скользил взглядом по выставленным в витринах телевизорам, коврам, холодильникам, сервизам, по зазывным улыбкам манекенов, по деловитому многолюдью на тротуарах и невольно возвращался памятью к маю 1943 года, когда Сталинград посетил мистер Дэвис, высокопоставленный гость из США, – возвращался памятью к его словам: «Этот город мертв. Я не знаю такого чуда, которое сделало бы мертвого живым…»

И еще вспоминался деловой совет западных специалистов – не тратить сил на восстановление порушенных сталинградских кварталов, оставить руины, как они есть, а новый город поднимать в стороне от них. В соседстве с ними. Дескать, затрат будет вполовину меньше.

Они, эти специалисты, надо отдать им должное, умели считать деньги. Но одними ли деньгами жив человек! Города на Руси во все времена, включая и сочащееся кровью Чингисово лихолетье, не уходили от родных погостов, не покидали руин, вновь и вновь поднимались на фундаментах, заложенных и освященных предками. Не в этом ли символ неистребимости русского духа!

Машина вырулила на прислонившуюся к Волге небольшую площадь, после Победы названную Гвардейской. Открылся, как в кино, кадрик реки с караваном медлительных барж на стрежне и темнеющей далеко за ними полоской низкого берега; в следующее мгновение все заслонилось башнеподобным сооружением из серого бетона, занявшим добрую треть площади.

Водитель сообщил тоном экскурсовода:

– … а здесь разместится музей-панорама Сталинградской битвы. Специально под это дело соорудили. – И сбавил на всякий случай скорость. – Выходить будете, товарищ маршал?

Маршал не ответил. Его внимание не задержалось на будущем музее, обошло стороной – сосредоточилось на мертвом остове пятиэтажного кирпичного здания, зиявшего пустыми глазницами окон на самом краю берегового откоса.

Старинная кладка полуразрушенных стен была иссечена тысячами пуль и осколков, щербины в кирпиче казались политыми кровью; сквозь изуродованные оконные проемы чернели обугленные ребра перекрытий; внизу, среди кирпичного крошева и расщепленных досок, тускло отсвечивало из-под слоя пыли битое стекло.

Когда-то в этих стенах день и ночь хруптели жернова – то была главная кормилица предвоенного Сталинграда; войну она встретила под вывеской: «Мельница № 3 им. К. Н. Грудинина». Вывеску снесло взрывной волной на пятые сутки осады, саму постройку, как ни лютовал враг, снести не удалось – ей выпало стать одной из опорных точек обороны. Одним из бастионов, о которые пообломались клыки отборных частей вермахта.

– Выходить будете, товарищ маршал? – повторил водитель, ставя ногу на тормоз.

Маршал, не отрывая глаз от бывшей мельницы, отрицательно покачал головой.

– На обратном пути, разве что.

Адъютант, тоже поглощенный зрелищем руин, произнес в раздумье:

– Все же умно поступили, что не стали… оставили, как есть.

– Память же! – горячо вступил водитель. – Не стенд в музее – зримая память.

– И памятник, – глухо проговорил маршал; покашлял, добавил еще глуше: – Какие тут ребятушки-братушки полегли!..

Машина миновала израненное здание. Опять ненадолго открылась манящая синь реки со знакомой цепочкой барж, потом водитель круто положил руль влево, через короткое время – вправо, и перед глазами снова замельтешили обвешанные балконами дома, запестрели магазинные витрины.

Сморенная жарой улица убегала-звала к высившемуся впереди Мамаеву кургану. Там, на самом его темени, поросшем травой, стояла босая, простоволосая женщина, и рука ее, вскинутая над головою, сжимала древний русский меч. Она стояла, изваянная в камне, на высоком просторе, на ветру – притягивала к себе взгляд из дальнего далека.

Потеснив адъютанта, маршал придвинулся из-за его плеча к лобовому стеклу, ревниво оглядел через него всю статую: не порушило ли чего безоглядное время? Все в ней, от постамента до уткнувшегося в облако кончика меча, было знакомо еще по наброскам, по эскизам Вучетича; потом, уже в готовом виде, маршал принимал Мать-Родину, как назвал свое создание скульптор, в составе Государственной комиссии. Ее и весь мемориальный комплекс, сооруженный на кургане.

Подъехали к подножию кургана – тому месту, откуда начиналась широкая лестница, ведущая на первый уступ. Адъютант поспешил наружу, проворно распахнул заднюю дверцу, помог выбраться маршалу.

—Не суетись! – выговорил маршал, принимая тем не менее помощь.

Одернул китель, потянулся было к воротнику, но, поколебавшись, сделал себе послабление – оставил его расстегнутым; фуражку с букетиком положил на согнутую в локте руку, в другой руке привычно зажал набалдашник трости.

– Двинулись?

Остались позади первые три десятка ступеней. На площадке маршал склонился над тростью, едва не касаясь грудью набалдашника, постоял так, хватая ртом знойный воздух. Распрямившись, промокнул платком лицо, шею, сказал, ни к кому не обращаясь:

– Немного не рассчитал. Взял темп выше возможностей.

До этой минуты никто не решался лезть ему на глаза, теперь подал голос адъютант:

– Может, вернемся? Машина – вон она…

Маршал промолчал, лишь метнул из-под тяжелых бровей сердитый взгляд; пристукнув тростью, пошагал дальше.

Подошли к искусственному озерцу, охваченному кольцом каменного парапета. В центре вздымалась над водой гранитная, с широкими затесами глыба – из нее выступала по пояс скульптура воина: волевое, исполненное решимости лицо, мускулистый торс, в одной руке – автомат, в другой – занесенная для броска противотанковая граната.

На глыбе читалось процарапанное в горячке боя:

«Стоять насмерть!»

– Не оружием мы отстояли Сталинград, – негромко проговорил маршал, медленно обходя монумент по кругу, вдоль усыпанного цветами парапета, – не оружием – силой духа. Беспримерной силой духа. За это Мамаев курган и был назван Главной высотой России.

Позади монумента начинался многоступенчатый лестничный марш, огражденный с обеих сторон каменными стенами с рельефным изображением сталинградских руин – полуразрушенной, исклеванной осколками кирпичной кладки, перемежаемой мертвыми бельмами оконных провалов, сорванными с петель дверьми, покореженными балками, торопливыми солдатскими автографами… На фоне истерзанных строений бугрились фигуры бойцов – с оружием в руках, в напряжении схватки.

Включилась магнитофонная запись, имитирующая звуки боя. Маршал тронул за рукав адъютанта:

– Анатолий Иваныч, будь добр, попроси: пусть уберут.

Нет, он не мог сказать худого об этом музыкальном сопровождении – все было сделано с тактом и большим искусством. Просто сейчас хотелось остаться наедине с другими звуками. Звуками, какие жили в нем самом.

Жили с тех кромешных дней, когда разрывы бомб и снарядов, сотрясавшие курган, воспринимались всего лишь как фон, пусть поминутно грозящий гибелью, но все равно фон, а главным, жизненно важным было: «Я – ВИЧ, я – ВИЧ, отзовитесь!..»

Осиплые голоса дежурных связистов, ни на час не умолкавшие под сводами штабной землянки, стали в том аду частью бытия, частью его существа. Он и сейчас, спустя десятилетия, просыпается ночами не у себя дома, а тут, в своем фронтовом обиталище, заглубленном в береговом откосе у подножия кургана, просыпается от принесенной из тайников подсознания незарубцевавшейся тревоги: почему замолчала рация?..

Поднялись на площадь Героев. Маршал отверг предложение отдохнуть, направился к выстроившимся в ряд скульптурным композициям – воплощенному в камне мужеству защитников непокорившегося города.

Обошел, одну за другой, все шесть групп каменных фигур; миновав последнюю, обернулся, постоял, горбясь, с невидящим, опрокинутым в прошлое взглядом. Наконец позвал одними губами:

– Двинулись!

Подошли к основанию врезанной в склон широкой стены – она подпирала бетонной спиной расположенную выше площадь Скорби.

Путь туда был проложен через подземный переход и дальше – по залу Воинской Славы. Запрограммированный путь. Маршал, однако, отринул его – повернул перед самым туннелем влево и, сопровождаемый шелестом недоумения, стал подниматься в обход зала. По наружной лестнице у опорной стены.

Подъем не потребовал больших усилий, маршал и здесь не стал отдыхать: ступив на площадь, тотчас пошагал, пересекая ее, к вершине кургана.

До вершины оставались считанные метры. Какие-нибудь полторы, от силы две сотни метров. Туда по спирали, охватившей взлобок кургана, тянулась асфальтовая дорожка.

Спираль раскручивалась до самого постамента, на который опиралась босыми ступнями женщина с мечом во вскинутой руке. Сколько бы маршал ни всматривался в нее, не мог заставить себя поверить, что это вдохновенное творение – из той же незамысловатости, из какой и постамент: железобетон! Восемь тысяч тонн безликой массы, переосмысленной в ладонях скульптора.

В гневной стати воительницы, в зовущем развороте головы, в полете рук, даже в накидке, как бы подхваченной степным ветром, было столько жизни, что казалось: она приостановилась на вершине лишь на миг, приостановилась, чтобы только перевести дыхание, и сейчас, вот сейчас покинет бетонную опору – вновь устремится на врага, увлекая за собою гвардейские полки.

Подчиняясь извивам спирали, одолели последние метры, остановились в тени постамента. Издали, в сравнении с фигурой женщины, взметнувшейся на высоту 17-этажного дома, постамент представлялся едва обозначившейся над землею плитой. Вблизи открывалось: плита в три человеческих роста.

Маршал прислонил к ней трость, придирчиво оглядел букеты цветов у ее основания. Почетную вахту несли изысканные гладиолусы, аристократичные каллы, кокетливые хризантемы, знающие себе цену георгины… С уважительностью, но решительно потеснив цветочную элиту, маршал освободил место для принесенного с собой букетика – незатейливых ромашек вперемешку с метелками ковыля.

Возложив цветы, вскинул голову, нашел глазами высоко над собой каменное лицо женщины:

– Это, мать, не с клумбы – с Солдатского поля.

Отступил на шаг, одернул привычным движением китель, надел фуражку, столь же привычно проверив ребром ладони положение козырька, и, расправив плечи, отдал честь.

Постоял с минуту, потом позволил себе вновь расслабиться, потянулся за тростью. Адъютант опередил его – подхватил трость и, подавая ее, предложил:

– У меня минералка с собой. Открыть бутылочку?

Маршал поглядел непонимающе, а когда смысл сказанного достиг сознания, пробурчал, поморщившись:

– Или мы на пикнике?!

Спустились на площадь Скорби. Ее довольно большой прямоугольник, опекаемый опорной стеной, нес на одном конце зал Воинской Славы, на противоположном – скульптуру Матери, склонившейся на берегу искусственного водоема над погибшим Сыном.

Маршал остановился перед Скорбящей Матерью и, как только что наверху, подструнил себя, взял под козырек. И долго стоял так, глядя со стиснутым сердцем на охватившую Сына скорбно-ласковую, натруженную руку Матери, что вынянчила всех Сыновей России, отнятых войной. Вынянчила и проводила – нашла силы проводить – в последний путь.

Отсюда направились, обнажив головы, в зал Воинской Славы.

В центре громадного круга поднималась над каменными плитами пола – словно проросла сквозь них – отлитая из чугуна рука с зажатым в пальцах раструбом светильника. Негасимое пламя Вечного Огня рвалось, расплескиваясь, к шатровому потолку.

Свод его опирался на высокие, облицованные гранитом стены. На стенах, по всей гигантской окружности, теснились, взбегая под потолок, колонки имен – одна подле другой в нескончаемой, гнетуще-нескончаемой последовательности.

Одна подле другой – золотом на темно-вишневом граните. В нескончаемой, сдавливающей сердце последовательности.

Маршал спустился к светильнику, охватил отсюда взглядом золотые имена. Колонки имен.

Колонны Героев, шагнувших со смертного рубежа в бессмертие.

На минуту все они, вчерашние однополчане, представились ему в живом строю – море голов, море штыков, выставленные вперед автоматы, зажатые в кулаках «лимонки»…

– Я – ВИЧ, отзовитесь! – вырвалось у него.

И тотчас под гулким шатром потолка плеснулось тысячеголосое:

– Здра… жел… тов-щ командарм!

Вздрогнул, огляделся.

Сопровождающие не решились последовать за ним к Вечному Огню, стояли с обнажёнными головами поодаль. Адъютант, перехватив взгляд маршала, посунулся навстречу, но маршал сделал упреждающий жест, сам подошел к группе.

– Чилиец Неруда, – сказал он секущимся голосом, – Пабло Неруда назвал Сталинград орденом Мужества на груди Земли. Большой кровью полит этот орден!

А перед тем, как возвратиться на площадь, когда уже покидали зал, приостановился и, обернувшись к Вечному Огню, снова вызвал в воображении тысячеголосый всплеск:

– Здра… жел… тов-щ командарм!

– Прощайте, ребятушки-братушки! – прошептал, выходя на солнце.

Адъютант отделился от группы:

– Вы что-то сказали, товарищ маршал?

– Нет! – вскинулся он, однако тут же поправил себя – выдавил с неожиданно пробившейся наружу печалью – Впрочем, вот что…

И – прервался. Что-то мешало продолжить.

Молчание затянулось.

– Слушаю вас! – напомнил о себе адъютант.

Маршал не отозвался. Замедлив шаг, он в напряженном прищуре ощупывал глазами четко обозначенный прямоугольник площади. Так, будто до этого ни разу не представилось случая вглядеться в его контуры.

Наконец заговорил отрывисто, приглушая почти до шепота неподдающийся бас:

– По-доброму, здесь… с ними… мне лежать. Как считаешь? – И, не дав ответить, попросил: – Поможешь выбрать место?

– Да, но…

– Полко-овник, мы же военные люди… Может, тут вот?

Остановился у поребрика, отделившего одетую в бетон часть площади от живой, засеянной травою полоски земли.

– Что скажешь?

Опять не стал ждать ответа – прошел немного вперед, потом вернулся, постоял в молчании перед зеленым островком.

– Нет, лучшего места, право, не найти, – успокоенно повел рукою, оглядывая, вбирая в себя и купол зала Воинской Славы, и Скорбящую Мать, и женщину с мечом во вскинутой руке на вершине кургана – Здесь все как на ладони, все будет на глазах… Самое то, как сказал бы наш новый друг Петр сын Андреев.

– Вы меня, товарищ маршал? – выступил из-за спины адъютанта водитель.

– А ты как тут?

– Так машину же пригнал. Подумал – может, хотя бы вниз согласитесь со мной?

– Твоя взяла, уговорил.

…В машине адъютант все же решился завести разговор о встревожившем его настроении маршала.

– С чего вдруг вздумалось? – начал он, бодрясь. – Странное какое-то… Какая-то странная…

– Ничего странного, Анатолий Иваныч, – не дал продолжить маршал. – Я реалист и отдаю себе отчет: на курган больше не поднимусь. Не осилить. Так почему было заблаговременно не определиться?

Грустно усмехнулся, добавил:

– Прошу тебя быть, как это делалось в прежние времена, моим душеприказчиком. Не подведи!

Внизу, когда уже порядочно отъехали, попросил водителя остановиться. Выбрался, подстанывая сильнее обычного, наружу и, прикрывшись подрагивающей ладошкой от солнца, долго глядел на вершину кургана, на женщину с мечом во вскинутой руке.

Адъютант сделал водителю знак заглушить мотор, тоже вышел, тихонько занял обычную позицию – слева от маршала, на полшага позади.

– Подойди, – позвал маршал, а ощутив локоть, сказал доверительно: – Такое впечатление, будто он год от года выше – наш памятник?.. Впрочем, так, наверно, и должно быть. А?..

* * *

Стою на площади Скорби. Слева – зал Воинской Славы, справа – Скорбящая Мать. Передо мною островок вспененной ветром травы, в глубине его, метрах в трех от поребрика, теплый срез гранита с короткой – короче не бывает! – золоченной надписью, вместившей человеческую жизнь.

Стою – руки по швам, подобравшись, как и положено командиру взвода перед командующим армией, в составе которой сражался взвод.

Нет, нам ни разу не довелось той порою оказаться так вот, лицом к лицу, слишком большая пролегала дистанция между взводным и командармом. Само собой, нас соединяло тогда, незримо соединяло непреходящее ощущение громадной, гнущей плечи ответственности – всех нас, от командарма до солдата. Только одинаковой ли для каждого была ее страшная, день ото дня прираставшая тяжесть?

Говорят, в верхнем слое грунта на Мамаевом кургане, на каждом квадратном метре его склонов, от подножия до вершины, куда ни шагни, в среднем до 1250 осколков. Куда ни шагни. Можно смело утверждать: нет на планете другого подобного места, где война высеяла бы на каждом шагу по такому лукошку металла.

Он, конечно, перемешался с землей, этот металл, только его здесь больше, чем земли. Металла, доставленного минами, снарядами, бомбами. И пулями, ясное дело. Гранатами, когда доходило до рукопашной.

Драгоценного металла: и малая толика его оплачивалась по высшей цене – человеческой кровью, человеческой жизнью. И за нашу кровь, за каждую оборванную жизнь спрос был с него, с командарма. Он был в ответе. Перед сиротами, перед самим собой.

Стою на площади Скорби возле отвоеванного у бетона зеленого островка, вспоминаю услышанное от очевидцев: как выбирал мой командарм место последнего пристанища. И как, спустившись с кургана, вышел из машины и долго смотрел на усеянную смертоносным металлом вершину, на памятник. И что сказал при этом.

Иду от сказанного им, пытаюсь выстроить ход его мыслей в те минуты. О какой высоте могло думаться старому солдату? Верно, о той же, о какой думаем все мы: чем дальше отодвигается май 45-го, тем с большей глубиной осознается значение и величие Победы, тем выше Обелиск, увековечивший имена павших, увенчавший подвиг живых.

Подвиг на переднем крае.

Подвиг в тылу.

Стою на площади Скорби, непроизвольно оттягиваю минуту прощания. Стою – руки по швам, подобравшись, как и положено взводному перед командармом. Оглядываю мысленно путь, пройденный этим человеком: от красноармейской гимнастерки – до маршальского кителя. До всенародного признания. До всенародной признательности.

Живой зеленый островок, теплый срез гранита, оплаканное золото короткой – короче не бывает! – надписи:

Василий Иванович

Чуйков

1900, 12 февраля

1982, 14 марта

Бессрочный мандат на бессмертие.

«Я – ВИЧ, отзовитесь!..»

Не решаюсь позволить себе ступить на траву – приблизиться к надгробию, кладу принесенные цветы, куда дотягивается рука.

Букетик ромашек вперемешку с метелками ковыля.

– Это с Солдатского поля, товарищ командарм…