Текст книги "Запах полыни"
Автор книги: Геннадий Падерин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
Отец остановился подле нее, кинул на дощатое дно фуражку, положил на окованный железом борт знакомо-маленькую, с детства поражавшую своей несоразмерностью со всей тучной комплекцией руку. Пальцы с обрезанными «до мяса» ногтями (как того требовали правила антисептики) чуть подрагивали.
– Вот такое, выходит, дело, – сказал, почти не разжимая губ; при этом голова его вскинулась куда-то совсем высоко, будто он надеялся высмотреть что-то крайне ему необходимое в однообразно сером месиве облаков, воротник гимнастерки от резкого движения расстегнулся, стал виден кадык, тоже мелко подрагивающий. – Одним словом, если ранят, постарайся, чтобы ко мне…
Помолчал, добавил, все не опуская головы:
– Не додумались, могли бы написать домой. И Коле.
Парюгину до звона в ушах захотелось приникнуть, на мгновение приникнуть щекой к этой подрагивающей руке, но он справился с собою, зачем-то подмигнул, чего никогда не делал и не умел делать, проговорил наигранно-беспечным, чужим голосом чужие, неприятные самому слова:
– Не тушуйсь, батя, все будет о'кей!
Отец оставался все в той же позе, не понять было, услышал или нет. Парюгин, чувствуя, что задыхается, рванул на гимнастерке пуговицы, быстро наклонился – прижался к руке всем лицом; кожа была сухой и шершавой – из-за бесконечных дезинфекций, от нее знакомо пахло больницей.
Захлебнувшись родным запахом, он всхлипнул и, с усилием оторвавшись, побежал, не оглядываясь, обратно к блиндажу.
Оглянись, увидел бы, как отец непроизвольно рванулся следом за ним – сделал несколько быстрых шагов и вдруг замер, точно споткнувшись; повозка за его спиною, потеряв устойчивость, тяжело завалилась на бок, уродливо выставила кверху противоположный борт; отцова фуражка, став на ребро, игриво скатилась по доскам на землю и сделала замысловатый финт, оказавшись в конце концов у ног хозяина; он машинально подобрал ее и, не надевая, повернулся и медленно пошел в направлении одиноко белевшей на горизонте полуразрушенной мазанки, возле которой раскинул свои палатки медсанбат.
Парюгин тем временем пробежал по дну балки ту часть пути, что заканчивалась естественным выступом – тот почти перегораживал, делил балку на две части; за ним открылась не замаскированная с тыла линия окопов, отчетливо обозначилась площадка перед штабным блиндажом. На ней крутился Коля Клушин – как оказалось, он специально дежурил тут, поджидая Парюгина.
– Вам здесь записка, товарищ сержант, – еще издали сообщил он, помахивая вчетверо сложенным листком бумаги. – Вернее сказать, не вам – лейтенанту, я ее от комбата давеча привез, а лейтенант прочитал и оставил для вас. Приказал дождаться, когда вы вернетесь.
«Вот, Саша, такая ист. – меня разр-ли, подробн-ти у Клуши. Сейчас о докт., он приедет с Кл., у нас его ст. сын – ком. взв. Парюгин из 3-й р., ты его должен помн. по Кар. Давай отпустим парня в МСБ, сд. доброе д. (у докт. на днях погиб мл. сын, медсестра расск., отец еще не зн.). Пусть хоть этот будет возле него. А занятие ему здесь найдется, без санитаров зарез. Ждите, вернусь, Утемов».
Карандашные строчки теснились, налезая одна на другую, спотыкаясь, заваливаясь на правый бок, книзу, Парюгин с трудом разбирал температурящий текст и после того, как ударило и перед глазами поплыло, на миг потерял затиснутую в скобки фразу, потерял, спохватился, принялся искать, но та, ударив, тут же укрылась за спинами соседних фраз, Парюгин водил по ним глазами, пытаясь пробиться сквозь заслон, и – не мог.
И не мог затормозиться, прекратить мучительные поиски, почему-то было нужно, казалось важным перечитать, вобрать в себя каждое слово в той фразе, хотя общий смысл, весь скорбный смысл давно достиг сознания.
– Я, конечно, не читал, не знаю, про что тут, привычки такой нет, – стучался к нему извиняющийся голосок Коли Клушина, – только лейтенант еще приказал передать, что насчет медсанбата с его стороны возражений нет. «Святое дело!» – так он сказал…
И осекся, увидев, как Парюгин по-слепецки ощупывает дрожащими руками карманы брюк.
– Вот, пожалуйста, товарищ сержант, – догадался он, проворно доставая алюминиевый, полный «гвоздиков», портсигар.
Парюгин взял папироску, отрешенно покрутил в пальцах.
– Знаешь, распечатал бы ты НЗ.
Коля молча покивал, опрометью кинулся в блиндаж. Через минуту возвратился с фляжкой и бутылкой – в бутылке что-то плескалось; на горлышке, дном кверху, позванивал стакан.
– Вода, – показав на бутылку, сообщил Коля; снял стакан, поднял над ним фляжку. – Сколько лить? Неразведенный…
Парюгин отстранил стакан, взял фляжку, сделал, не запивая водой, несколько больших глотков.
– Так-то, Коля, брат у меня погиб. Тезка твой, – голос внезапно иссяк, Парюгин докончил свистящим шепотом: – И такой же еще пацан, молочный еще совсем.
Снова глотнул из фляжки, закашлялся, но и на этот раз не стал запивать водой, а, одолев кашель, просипел:
– Говоришь – неразведенный, а на душе, как после кваса.
– Это завсегда так, если большое горе, – с какой-то стариковской интонацией посочувствовал Коля. – Спиртное не возьмет, занятие бы лучше какое.
– У нас, Коля, одно теперь занятие – война, – вернул фляжку, спросил: – Лейтенант дождался снайпера? Или без него к нам пошел?
– Лейтенанта чего-то в полк опять вызвали. А у вас… – помялся, сообщил осторожно: – У вас, товарищ сержант… За вами тут прибегали… Там ЧП какое-то.
– Чего же молчал?
– Не к разговору было.
3
На дне лощины полынь осталась почти нетронутой, заросли ее здесь и впрямь походили на кустарник. Парюгин, распластавшись, торопливо полз через них с тремя бойцами и санинструктором.
Путь угадывали по свежепримятым стеблям. След был оставлен Костей Сизых и Сергеем Радченко; Сергей успел пропахать тут и в обратную сторону.
Судя по его описанию, должен вот-вот показаться стабилизатор угрузшей в землю и не разорвавшейся бомбы – невдалеке за ним лощина начнет забирать вправо; этот изгиб и будет служить ориентиром: лощина – вправо, а им – влево. Круто влево.
Парюгин и сам обратил внимание на изгиб, осматривая давеча подходы к танку в бинокль. Правда, ему почему-то представлялось, будто он намного ближе. Впрочем, одно дело прикинуть расстояние на глаз, и совсем другое, если замеряешь его локтями и коленями.
Неожиданно со стороны немца ударил миномет. Ни с того ни с сего. Как с цепи сорвался.
Неожиданно, именно так, хотя это был уже четвертый наскок на протяжении часа. Четвертый выход на одну и ту же цель после того, как Костя и Сергей выказали себя вблизи танка.
Принялся, сволочина, садить одну мину за другой.
Парюгин ничего не мог с собой поделать: непроизвольно сжимался и втягивал голову в плечи всякий раз, когда спереди доносился вкрадчивый посвист набирающей скорость мины. И напряженно ждал, где, в какой точке пространства оборвется сосущий душу звук и взметнутся со всхлипом искромсанные комья земли.
А убедившись, что зона обстрела все та же, вновь и вновь повторял про себя: «Ах, Костя, Костя!»
Мины ложились, как и во время предыдущих обстрелов, на нейтральной полосе, поблизости от танка. С правой стороны от него. На том пятачке, который описал Сергей и куда теперь торопилась группа Парюгина.
Там и бедовал под минами Костя. Один, с перебитой ногой. В старой воронке из-под снаряда.
Парюгин никак не мог взять в толк, чего ради немец периодически обрушивается на этот пятачок? Или им кажется, что танк со снайпером осадила целая рота наших бойцов?
Услыхав давеча от Коли Клушина про ЧП, Парюгин почему-то раньше всего метнулся мыслью к Сереге с Костей: не иначе, подумалось тогда, парни на вылазку решились. И пока бежал в свое расположение, не переставал запоздало терзаться, почему не наказал Качуге, чтобы не спускал с этих хлопотунов глаз.
Картину застал такую: на шинели, раскинутой на дне окопа, лежал измочаленный, с покусанными губами Сергей – правое плечо забинтовано, бинт в нескольких местах пропитался кровью; возле него, на коленях – санинструктор Антон Круглов, готовящийся наложить дополнительную повязку, чуть поодаль, на корточках – помкомвзвода Леня Качуга.
– Вот, – с возмущением сказал Леня, поднимаясь при виде Парюгина и кивая на Сергея, – проявили, как Радченко это назвал, тактическую инициативу. Этот хоть вернулся, а Сизых…
– Костю надо вдвоем вытаскивать, – просипел Сергей, приподнимаясь на здоровом локте. – На плащпалатке. Ему снайпер ногу перебил. Мне его не вытащить было.
Парюгину не требовалось объяснять, что именно двигало Костей и Сергеем, когда они надумали проявить «тактическую инициативу». Победителей не судят! – вот стимул, толкнувший их на опрометчивый шаг.
Гневаться на них, метать после времени громы и молнии было бы глупо. Тем более искренне считал: винить надо прежде всего себя.
Вылазка сорвалась, как выяснилось, из-за того, что парни заблудились. Самым элементарным образом потеряли в зарослях полыни направление. Небо серое, однотонное, вся полынь – на одно лицо, обзор – чуть больше трех метров, ползли, ползли, засомневались: туда ли? Не мимо ли танка?
Окончательно сбило с толку ограждение из колючей проволоки, на которое неожиданно напоролись среди кустов. Хотя и не в три кола, какое немец обычно выставлял, но сработано было на полном серьезе. Выходило, пританцевали к чужому переднему краю.
Сергей предложил самое, как ему представлялось, логичное – повернуть обратно к лощине, а оттуда проложить новый маршрут. Костя воспротивился – ему хотелось прежде глянуть, хотя бы одним глазком, куда их угораздило запластуниться.
И – привстал.
На колени.
И только привстал – выстрел! Через каких-то пару секунд. Не больше.
Надо думать, снайпер засек их продвижение еще раньше – полынь, когда ползли, колыхалась же. Как ни осторожничали.
Попал он Косте в ногу. В бедро. Над коленом. Видать, обнизил в спешке, обычно-то они в голову целят, в крайнем случае – в грудь.
Костя не успел еще упасть – миномет. Без промедления ударил. Все четко у них между собой расписано.
Сергей бросился, потащил Костю к воронке, а у того – кровь струей, нога неизвестно на чем держится (разрывной ударил-то), и промешкали: самого миной со спины достало, плечо посекло.
Когда укрылись на дне воронки, Сергей, превозмогая боль в плече, раскрутил обмотку, забинтовал Косте бедро. Прямо со штаниной. Как жгутом. Остановил кровь.
Костя сносил все без стона, только кряхтел. И торопился рассказать: никакой это не передний край, они вышли точно на цель, вон он – танк, метров двадцать каких до него. И вокруг – колючка. Кольцом.
«Поди, всю ночь саперы ихние колотились.»
Обстрел через недолгое время прекратился. Костя заторопил Сергея:
– Скажешь нашим, пусть бечевку с собой прихватят. Ножницы саперные – это само собой, а еще – бечевку. Обязательно. Я тут, между прочим, кой-что придумал…
И вот теперь они ползли, чтобы вызволить Костю, а после приняться за снайпера.
«Ах, Костя, Костя!..»
На этот раз минометная атака продолжалась чуть больше минуты. Прекратилась – так совпало, – когда поравнялись с неразорвавшейся бомбой. Парюгин со смешанным чувством любопытства и опаски оглядел торчащий из земли стабилизатор, заставил себя дотянуться до него рукой, небрежно похлопал по нагревшемуся металлу и поспешил дальше.
В наступившей после обстрела тишине снова стали слышны колючие шорохи пересохшей травы и сосредоточенное сопение ползущих следом бойцов.
«Точно не на поле боя, а на занятиях по физподготовке».
Странно, его почему-то выводило сейчас из себя это размеренное дыхание парней. Раздражала сама размеренность.
– Послушай, Петров, – прошипел, не оборачиваясь, – тебя не приглашали, по совместительству на должность паровоза?
В ответ донеслось перемежаемое размеренными паузами:
– Это не Петров… Это я… Качуга…
Парюгин, не останавливаясь, вывернул шею: нет, никакого розыгрыша, позади маячило блестевшее от пота горбоносое лицо Лени Качуги. Парюгин не нашел в себе сил разозлиться.
– Оч-чень интересно! – выдохнул устало.
При формировании группы было четко оговорено: он, Парюгин, идет с группой, Качуга остается на месте с остальными бойцами взвода. А тут – нате вам!
– Оч-чень интересно!
– Ладно, командир, не теперь же объясняться.
Наконец подползли к повороту: несколько стеблей полыни белело свежими сломами, очерчивая угол, – знак, оставленный Сергеем. Парюгин протянул за спину раскрытую ладонь: сигнал остановки.
Не надо было семи пядей во лбу, чтобы оценить теперешнюю ситуацию: после того, как Костя вынырнул из зарослей полыни в непосредственной близости от танка, снайпер, конечно же, держал подступы к себе с этой стороны под обостренным наблюдением. Недаром же и минометы четырежды нацеливались именно сюда.
Вставал вопрос: как в данной обстановке доскрестись до Костиной воронки, не насторожив снайпера?
Степь лежала смурая, придавленная тучами. Ни птичьего переклика, ни стрекота кузнечиков. Нечистая сила – и та не гукнет для куража, не изрыгнет утробного глума. Будто и не день белый вовсе, будто ночь уже, самое ее дно, где только и отстаиваться такому вот безмолвию.
Все затаилось в ожидании дождя, а дождь чего-то медлил, плутал где-то за Волгой, лишь ветер, налетая оттуда порывами, приносил обещающую свежесть.
Ветром и следовало воспользоваться: улавливать эти короткие минуты, когда очередной порыв взбулгачит метелки полыни по всей степи.
Так и поступили: дождались шквала и – вперед. Успели одолеть добрый десяток метров, замерев в тот момент, когда стала успокаиваться полынь.
Новый шквал – и еще десяток метров.
Полынь и тут стояла, что твой частокол, и вся была, как выразился давеча Сергей, на одно лицо. Хорошо, тот позаботился обозначить и поворот, и маршрут после поворота, держать направление не составляло труда.
Воронку Парюгин увидел издали. Точнее, не саму воронку, а плешину в зарослях, образованную взрывной волной.
Потом в глаза бросилась узловатая веревка, что струнилась оттуда дальше вперед, чуть провисая среди поросли, – она была составлена из кусков разодранной на ленты обмотки. Проследив за ней взглядом, Парюгин рассмотрел в кустах полыни шеренгу кольев с опутавшей их колючей проволокой – веревка была захлестнута за верхний ряд колючки.
Смысл конструкции прояснился, когда в очередном рывке Парюгин выдвинулся на край воронки: открылось ее дно с притулившимся там Костей. Он лежал на левом боку, как-то неестественно скрючившись, подтянув чуть не к подбородку уцелевшую ногу; правая рука была перекинута через голову в направлении проволочного заграждения, в кулаке – веревка. Конец веревки.
Как видно, сумел добросить ее отсюда, из воронки, до заграждения и, время от времени подергивая, рябил верхний ряд – заставлял срабатывать сигнализацию (немец обычно оснащал колючку сигнализацией); ну, а снайпер, ясное дело, поднимал тревогу, давая знать своим, что ему угрожает опасность.
Минометные сполохи и начинались каждый раз, судя по всему, в ответ на Костино подзуживание. Для этой цели и просил захватить бечевку.
Костя лежал без движения, лицо загорожено локтем – не понять было, задремал или провалился от потери крови в забытье. Парюгин скатился вниз, тронул Костю за локоть.
– А вот и мы! – проговорил шепотом, стараясь не выдать подступившую к горлу жалость.
Костя остался безучастным. Парюгин, пугаясь внезапной догадки, скользнул ему под обшлаг гимнастерки, лихорадочно отыскивая пульс. Рука у Кости была деревянно-безразличная, пульс не прослушивался.
Парюгин, по-странному оробев, выпустил ее, обернулся позвать санинструктора, но тот успел сам спуститься к ним.
– Похоже, моя помощь здесь не потребуется, – пробормотал он, переворачивая Костю на спину.
Открылось бледное, закиданное кровью лицо с зажатой в зубах самокруткой – она была наполовину изжевана, но не прикурена; широко распахнутые глаза напряженно всматривались в небо; ниже подбородка запекся черный провал.
Парюгин сдернул с себя пилотку, накрыл Косте лицо.
– Тут не осколок, тут, верняком, полмины гвоздануло, – услышал чей-то соболезнующий шепот, пробившийся сквозь оглушивший его озноб. – Прямо сюда, видать, чертовка залетела.
– Зато не мучился бедняга, – раздалось в ответ. – Самая легкая смерть: шарахнуло – и нет тебя..
– Непонятно, чего он проволоку теребил? Получается, на себя огонь вызывал. Затаился бы до нашего прихода, немец небось не стал бы за здорово живешь мины кидать.
– Нас от них уберечь хотел. Приучал немца не обращать внимания на сигнализацию.
– Что, немец – дурак?
– Дурак не дурак, а если раз за разом она будет срабатывать, поневоле задумается: не ветром ли проволоку колышет?
– А что, если проверить?
– Как это?
– Ну, взять и подергать…
Озноб все не проходил. С трудом осиливая его, Парюгин собрал себя, прошептал сквозь сцепленные зубы:
– Проверять не будем. Надо искать в колючке проход. По логике, он со стороны немцев.
– А если не найдем? – возразил Леня Качуга.
– Ножницы – на самый крайний случай. Проход должен быть. Не могли они наглухо замуровать снайпера. И еще: всем смотреть нитку полевого телефона, надо лишить его связи.
Помолчал, проглотил подступивший к горлу комок:
– Как… с Костей будем?
Леня Качуга сказал с горьким вздохом:
– Наверное, здесь захоронить придется. Временно. – И предложил: – Я что думаю, командир: все равно кучей к танку не полезем, так, может, я сейчас с ребятами проходом займусь, а вы тут с Кругловым пока останетесь, все по уму сделаете?
– Принято, – кивнул Парюгин и добавил тоном приказа – Двигаться с порывами ветра. Как сюда ползли. И ни в коем случае не высовываться. Ориентир теперь есть: не теряйте из глаз проволоку.
Ребята уползли. Санинструктор молча достал лопатку, приготовился закидать Костю землей.
– Ну, зачем уж так-то? – с обидой остановил Парюгин. – Пускай и временно, сделаем по-человечески.
Стал выбирать лопаткой взрыхленный взрывом грунт у верхнего среза воронки, прокапывая нишу.
– После вернемся сюда, перезахороним, как надо.
Санинструктор, принимаясь за работу на противоположном конце ниши, сказал с сомнением:
– Интересно, как ты рассчитываешь вернуться, если дальнейшее прохождение службы тебе предстоит в медсанбате? – И лихо скаламбурил – В медсанбате вместе с батей.
«Всем все обо мне известно, даже все за меня решено», – с тупым безразличием подумал Парюгин и, не обидевшись на каламбур, сказал:
– Какие слова-то нашел… Нас матери послали сюда сволочь эту бить, а ты – «прохождение службы».
– Одни говорят канцелярскими словами, другие – высоким штилем, а на уме у всех одно и то же: где найти местечко безопасней. Богу душу отдать никому неохота.
Вдруг придвинулся вплотную, горячо зашептал, обдав Парюгина незажеванным спиртом:
– Ты извини, брат Парюгин, если что не так покажется, но тебе это ничего не будет стоить, а для меня… Я на всю жизнь должником твоим буду…
– О чем ты?
– Устал, брат Парюгин, до предела дошел: не могу больше жить от бомбежки до бомбежки, не могу каждый раз притворяться, что не испытываю страха, не могу, нет больше сил! Выпивать даже начал, чтобы страх заглушить…
– Чего от меня-то хочешь?
– До гроба буду твоим должником: поговори с отцом, чтобы тоже забрал меня к себе. Вместе с тобой. Не думай, обузой в санбате не буду, пригожусь. Сумею, если что, и за сестру хирургическую. А санитаром – и говорить нечего!
Парюгину стало невмоготу от запаха изо рта санинструктора, он непроизвольно отодвинулся; санинструктор истолковал это по-своему:
– Ну-ну, извини! Я же тебя с самого начала предупредил. Извини, размечтался. Считай, разговора не было. Не в ту лузу сыграл и не тем шаром. Забыл, понимаешь, что ты у нас из разряда шибко принципиальных: никому никаких протекций!
Вернулся на прежнее место, начал с остервенением долбить грунт. Парюгин, продолжая копать, скосил на него глаза. Санинструктор растерял всю свою щеголеватость, стал похож на встрепанного воробья: гимнастерка не подпоясана, каска, которую тот не забыл надеть перед вылазкой, скособочилась, оголила раскрасневшееся ухо, волосы на лбу слиплись в косички.
Привычному облику санинструктора не доставало еще какой-то детали, Парюгин не сразу понял: отсутствовала портупея. Верно, снял, – боясь поцарапать.
– Не обижайся, Антон, – сказал Парюгин глухо, – а только я не перехожу в медсанбат, остаюсь с ребятами.
Санинструктор сплюнул, выдохнул запаленно:
– Ты в своем репертуаре, Парюгин: опять высокие слова.
– Тут же Костя, какие при нем могут быть слова!..
Из зарослей, куда уползли ребята, донеслись автоматные очереди. Сначала ударили наши ППШ, им жестко ответил немецкий «шмайссер».
«Неужели засада возле танка?»
Парюгин отбросил лопату, схватил автомат, буркнул санинструктору:
– Жди нас здесь!
Рванулся наверх, приподнялся над порослью – танк! Вот он, рукой подать. Шагах в тридцати. И вокруг – пятно выгоревшей травы.
Все это ухватил за полсекунды – и сразу приник к земле. Путь к танку преграждала колючка, надо было двигаться в обход, по свежим примятинам. Парюгин проворно пополз, усиленно работая локтями, удерживая автомат на весу. Он мешал ему, сбивал скорость, но пристраивать за спину не было времени.
Перестрелка поутихла. Парюгин, весь обратившись в слух, горячечно шептал, будто ребята могли его слышать:
– Только без этого, парни… Наверняка чтоб…
В зарослях сдавленно гукнула граната. Не связка, нет – одиночная граната. Дальше черепашиться ползком терпения не хватило, привстал на четвереньки, оторвал от земли руки и так, переломившись надвое, кинулся заячьими петлями сквозь полынь; он не видел танка, и ему казалось, что и сам не виден снайперу.
И еще надеялся, что в этой ситуации тому просто не до него.
Выстрела не услышал – ощутил удар. Сильный, тупой удар в левый бок. От удара его занесло вправо, он еще сделал по инерции несколько подсекающихся шагов, потом ткнулся, обдирая лицо, в землю.
Горячая волна обдала живот, плеснулась на бедро, гимнастерка и брюки сразу намокли, он выпустил автомат, нащупал рукой пробоину, попытался зажать – кровь запузырилась между пальцами.
Боль в боку почувствовал лишь в момент удара, потом отпустило, зато в животе что-то стало скручиваться в палящий жгут.
Слева, в глубине зарослей, раздался густой взрыв – ухнула связка противотанковых гранат. И еще раз.
– Вот тебе, получай! – удовлетворенно прошептал Парюгин.
Сообразил: больше нет нужды шептаться, можно говорить громко, можно даже крикнуть – позвать того же Качугу, сказать ему, чтобы не тянули со снайпером, не дали бы ему очухаться, побыстрее выудили из танка.
– Леня, – позвал он, но голос сник, не взлетев.
Попытался подняться на колени – его качнуло в бок, потом вперед, руки подломились, он упал, угодив лицом в метелку примятого куста полыни. Перед глазами захороводили оранжевые круги.
– Ах ты, черная немочь!..
Еще вчера, как, впрочем, и все дни до этого, иссохшая степь не подавала признаков жизни, и единственный запах, разносимый ветром, был запах пороховой гари, а вот сейчас, видно, перед дождем, раскрылись неведомые поры, знакомо пахнуло чем-то далеким и родным, он не сразу понял – чем, жадно вдохнул, еще, еще, наконец узнал: так пахло парное молоко из бабушкиного подойника – в летнюю пору оно отдавало полынью и чуть горчило.
Потом к аромату парного молока присоединился давно забытый запах приемного покоя – так называлась больничка на маленькой железнодорожной станции на Байкале, где отец начал фельдшерить после окончания гражданской войны, придя сюда из расформировавшегося партизанского отряда. Больничный дворик некому было обихаживать, и они с братишкой и соседскими пацанами играли в зарослях полыни в «сыщики-разбойники»…
Он хотел продлить это прикосновение к детству, вглядеться в дорогие лица, но круги перед глазами роились все сильнее, плавились один в другом, и он не мог, никак не мог справиться с их зыбким переплясом.
«Не додумались, могли бы написать домой. И Коле.»
