Текст книги "А будет ли удача?"

Автор книги: Геннадий Цыферов

Соавторы: Александр Барков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Глава X. А БУДЕТ ЛИ УДАЧА?

«А будет ли она, удача?» – именно об этом и думает сейчас Гмелин. Правда, Рященский хан принял их хорошо, но с тех пор как он приехал в Мезандеранскую область, все как-то не ладится. Местный хан вначале приказал ему вылечить больного глазами брата. С большим трудом Гмелину удалось это сделать. Он собирался уже уезжать, как произошло неожиданное. Кто-то донес хану, будто среди рисунков русского художника есть его портрет. Суеверный владыка решил, что по приезде в Россию Гмелин обязательно выпалит в портрет из пистолета и хан тут же умрет. Сколько ни уверял Гмелин, что такого портрета нет, сатрап не поверил и прислал теперь двух прислужников. Персы разглядывают рисунки Борисова, восторженно цокают языками: «Карашо, очень карашо!»

А Гмелин молча опускает голову: он сделал все, чтобы спасти Борисова, но три дня назад художник умер.

Умер… В который раз ученый начинает письмо и вновь бросает. Нет, он не может, не может так написать его матери. Хорошо, если бы люди перед смертью делали это сами. Когда он будет умирать, то непременно напишет сам: «Простите, но я умер. Пишу о том, дабы не утруждать других». Других… А кто другие? Почти все в его экспедиции тяжело больны.

Не обращая более внимания на персов, Гмелин идет к соседнему дому. Там лежит его больной друг поручик Охотников.

– А… это вы… – Охотников с трудом поднимает голову от подушки. – Вы… Ну как, хан нашел свою образину?

– Ищет. Двух послов специально прислал.

– Ишь ты… – Поручик вздохнул и тихо добавил: – Отдайте ему потом мою шпагу с каменьями. Он алчный! Авось…

– Что вы, что вы… И думать не смейте, – успокаивает его Гмелин.

– Не надо. – Охотников берет руку путешественника. – Не надо. Лучше расскажите что-нибудь веселое. Ну, хотя бы про хана.

– Хорошо. Попытаюсь… – Губы и веки Гмелина дрожат. Он никак не может унять этой дрожи.

– Ну, что же вы?

– Сейчас. Как вы знаете, большинство ханов дураки. Но этот – просто царь дураков, дураков… – повторяет Гмелин и думает: «Совсем не смешно…» – Так вот. Вот, сударь, хан и придумал новый способ торговли: купцы ему – товар, а он им – пинок. Так всех купцов и выпинал.

Закрыв глаза, Охотников слушает. А Гмелин продолжает рассказ:

– Сребролюбие хана ненасытно. Он обдирает не только своих подданных, но и всех чужестранцев. Они в область оную с удовольствием въезжают и с неудовольствием выезжают…

Путешественник уже не помнит, сколько прошло времени: час, два или более.

Наконец он на мгновение умолкает и смотрит на больного. Тот спит. Осторожно, на цыпочках пятится к двери, как вдруг слышит хрип, резкий, свистящий…

Опрокинув табурет, Гмелин бросается к кровати. Вздрогнув, Охотников внезапно вытягивается и затихает. Затихает навсегда.

Больше Гмелин не помнит уже ничего. Не помнит, как казаки вели его по двору, как кто-то мочил ему лоб, поил водой.

Очнулся он в своей комнате. И снова увидел персов.

– Ну что? – спросил шепотом Гмелин. – Что? Нашли? Думаете, нашему художнику делать было нечего, как только ханов писать?

Казак протягивает прислужнику портрет молодого перса с кальяном.

– Да это же не тот! Не тот, вы понимаете? А другого – нет!

Персы кивают в знак согласия головами. Да… да… этот перс с портрета вовсе не похож на хана. Разве может хан так смеяться? Кто-кто, а они-то хорошо знают хана.

И персы уходят.

Гмелин опускается на стул, долго молча сидит, обхватив голову руками.

Казачок Федька осторожно трогает его за плечо:

– Самуэль Готлибыч, вот письмо поручика…

Гмелин осторожно развертывает лист, и первые же строки заставляют его вздрогнуть: «Простите, но я умер. Пишу эти строки, чтобы не утруждать других».

* * *

Последние месяцы и дни жизни Гмелина были особенно мучительны.

Болезни, одиночество, смерть друзей… Казалось бы, это должно надломить даже самого крепкого, это конец. Однако путешественник вновь и вновь преступает ту черту, что для другого была бы последней. Будто нарочно он не погиб в горах. Не умер, как другие, от лихорадки. Судьба готовила ему более страшную и мучительную кончину.

Быть может, все началось в те трагические часы, когда Гмелин хоронил близких ему по духу людей – Борисова, Охотникова…

Как ни странно, но именно горе, неудачи и лишения вызывают у сильных людей то железное упрямство, ту волю, которая одна, несмотря ни на что, продолжает вести их вперед сквозь все самые тяжкие беды.

Про таких иногда говорят: одержимый. Скажем точнее – смелый и верящий…

Гмелин беззаветно верил в то дело, которому посвятил жизнь.

Он смотрел на жизнь как на долг. И именно это святое чувство долга и погубило его впоследствии…

После первой, Астраханской экспедиции – неудачи, неудачи и неудачи. Гмелин мог спокойно отступить. Тем более, что второе его путешествие, на Кавказ и в Персию (и он понимал это), было связано с большим риском. В западных провинциях, куда держала путь экспедиция, шла междоусобная война.

Но путешественник все-таки рискнул. Поехал, несмотря на малочисленность и слабость своей экспедиции.

Глава XI. К ДАЛЕКИМ ЗЕМЛЯМ

Темень, хоть глаз выколи.

Порывистый ветер гасит факелы.

Один неверный шаг – и пропасть.

Но люди идут. Они знают, что, если сегодня не спустятся, завтра буран похоронит их здесь. Так сказал проводник, и потому путешественники идут. Сейчас они еще могут спуститься. Позже – верная смерть. Снежный саван.

Саван… Гмелин невольно ежится.

Впереди тревожно запела труба. Голос ее подобен крику раненой птицы. Птица плачет, зовет, но стая давно улетела.

Тоскует, печалится птица-труба. Тоскуют и печалятся люди. В темноте не видно их глаз. Гмелин знает: сегодня у многих в глазах боль. Но главное сейчас – идти вперед. Вернее, не вперед, а вниз.

Гмелин машет рукой, как бы отгоняя тревожные мысли:

– Эй, там впереди! Факелы остались?

– Никак нет. Последние сгорели.

По голосу путешественник узнает Федьку. Замечательный мальчик! Другие из прежней экспедиции далеко не все решились идти с ним. Казачок же сам напросился, помнится, так и сказал: «Мне без вас теперь никакой жизни нету!»

«Ах, Федька… А какая жизнь со мной? Голод, опасности, болезни… – Гмелин останавливается, вздыхает: – Интересно знать, вдохновляет ли кого-нибудь моя жизнь?! – И тут же отвечает сам себе: – Да, Федька… Наверное, казачок непременно станет в дальнейшем путешественником. Федька – моя надежда. Надежда! А хорошо было бы открыть какую-нибудь неизвестную ранее гору и назвать ее Надежда…»

– Федька… – зовет Гмелин.

– Что прикажете?

– Приказываю улыбаться. Так и передай: Гмелин, мол, приказали улыбаться.

– Слушаюсь… – Казачок оглядывается, но тут же спохватывается и застывает на месте: – В темноте-то не видать, кто улыбается.

Гмелин хлопает Федьку по плечу и, будто по секрету, шепчет:

– Надо же какой-то приказ отдать, а то подумают еще: упал в пропасть начальник.

Пронзительно гикнув, Федька исчезает.

А кругом тьма… хоть глаз выколи. Тьма давит на плечи, прижимает к земле. Надо бы остановиться, передохнуть. Но каждый понимает: медлить нельзя и, напрягаясь из последних сил, идет.

Снова раздался и замер над горами долгий крик трубы. Вновь тревога, сомнения, но Гмелин теперь не поддается им.

«Истина никогда не бывает конечной, – думает он. – В познании важен процесс, движение. Да, да, движение. Сие и есть главное в жизни путешественника. Не только результат и надежда на великое открытие толкают нас на служение отечественной науке. Более здесь имеет значение само путешествие, риск, борьба, муки. Это и вдохновляет людей, меня во всяком случае».

– Господин профессор! – чей-то насмешливый голос выводит Гмелина из задумчивости.

Рисовальщик Бауэр. В отряде он известен как первый весельчак и насмешник.

– Господин профессор, – загадочно произносит рисовальщик. – А вы, по-моему, ошиблись в экипировке экспедиции.

– В чем же? – Гмелин настораживается и ждет очередной шутки.

– Да вот… – Подобно всем насмешникам Бауэр говорит серьезно. – Да вот взяли лошадей, а не позаботились о кошке. Отличнейший проводник ночью.

– Безусловно, – медленно произносит Гмелин. – Безусловно. – И неожиданно, как опытный фехтовальщик, делает выпад: – А вы не беспокойтесь. Здешние кошки еще позаботятся о вас, Бауэр.

И как бы в подтверждение слов путешественника, рисовальщик вдруг видит рядом два больших желто-зеленых глаза.

– Пантера! – в ужасе кричит он и стреляет.

– Бывает, бывает… – Профессор дружески похлопывает художника по плечу. – У вас слишком развито воображение, Бауэр.

Рисовальщик смущается.

– Ничего, сударь, не огорчайтесь, – успокаивает его Гмелин. – Со мной еще хуже случалось. Однажды во время лихорадки в Ензели мне знаете что почудилось? Будто бы поручик Охотников… Вы помните его?

– Как же…

– Так вот, мне представилось, что Охотников – не кто иной, как наследник престола Павел. Я вел с ним обстоятельную беседу, жаловался, просил солдат, лошадей. Грозил и плакал даже. Судя по всему, вам до слез еще далеко.

Последние слова ученый произносит почти шепотом. Вновь нахлынули воспоминания, закружили, словно вихрь, взволновали до глубины души, унесли в прошлое: Ензели, Шемаха, Дербент, старые друзья: Борисов, Охотников… Как ни парадоксально, но дороже всего для него этот персидский период жизни.

С грустью и насмешкой вспоминает он свои первые мечты о славе, о том, как при его появлении в петербургских гостиных будут говорить: «А кто сей Гмелин?» – «Да как же, великий путешественник!»

Великий! После первого путешествия его действительно называли великим. Однако не путешественником, а кляузником. И все из-за того, что он во что бы то ни стало стремился лучше экипировать вторую экспедицию. Сил, им затраченных на это, вполне хватило бы еще на одно путешествие.

Впрочем, надо отдать должное чиновникам. Они предупреждали об опасности, грозящей ему в западных провинциях. Междоусобица, разбой, враждебность ханов к России. Напоминали даже о забытой экспедиции Лопухина, родственника Петра, который возвращался с посольством Артемия Волынского в Россию. Ему доверили доставить подарки царю, в том числе, ни много ни мало, живого слона. Тогда же Лопухин получил нечто вроде охранной грамоты. Грамота сия гласила: «В своих владениях Каракайтагский уцмий всячески будет способить и благоволить Лопухину». На деле же уцмий в сговоре с другими ханами предательски напал на русский отряд. Завязалась ожесточенная перестрелка. Во время оной несколько казаков были убиты, а слон тяжело ранен…

Лишь благосклонное соизволение императрицы заставило чиновников продвинуть дело Гмелина. И все-таки дали ему всего очень мало. Думали, он откажется. Ошиблись, ни сегодня, ни завтра, никогда не откажется он от своей мечты – путешествовать.

– Огни! – кричит впереди Федька. – Внизу огни!

Гмелин облегченно вздыхает. Наконец-то можно будет отдохнуть.

Вспыхивает, переливается огнями восточное селение. Издалека оно походит на праздничный торт со свечами.

Тихо подходит отряд к аулу. Но вдруг перед самым въездом из темноты возникает фигура солдата. Звучит резкое:

– Нет! Наш хан и повелитель не велел пускать вас, чужестранцы!

Отряд минует аул и останавливается неподалеку, на пустынном каменистом плато.

Там в старой палатке, которую лишь ради шутки можно назвать шатром, начальник экспедиции разворачивает карту, выбирает маршрут.

Так или иначе, но ехать непременно придется через враждебные племена. Какое из них страшнее, никто толком не знает. Известно одно – каракайтагский уцмий эмир Гамза жесток и коварен. Однако сие лишь говорят. Быть может, с ним как раз и можно будет поладить. Объезжать же его ханство слишком далеко.

Глава XII. ЗАСАДА

Спрятавшись в тень, бек Ахмед и его помощник играют в кости.

«Твой!» «Мой!» – то и дело слышится из-под чинары. Голоса играющих звучат в горах гулко, словно пистолетные выстрелы. Черный дрозд, усевшись было над ними, тут же взлетает вверх. Показала свой нос осторожная лисица, понюхала воздух и скрылась: «Охотники?..»

Да, люди эти действительно остановились здесь неспроста. Бек Ахмед и его всадники караулят сейчас русских путешественников.

После того как несколько сот подданных его величества каракайтагского владыки перебежали в Россию, уцмий эмир Гамза приказал ловить всякого русского мужского или женского пола, дабы впредь неповадно было россиянам укрывать его беглых людишек.

Так приказал хан, и так поступают теперь его воины. Тем более, занятие сие для них одно из наиприятнейших.

Если сосчитать, скольких людей за свою жизнь ограбил бек Ахмед, не хватит листьев на этой чинаре. А сегодня прибавится еще одна веточка.

Бек доволен. Он нисколько не расстраивается из-за своего проигрыша.

– Не беда, – Ахмед хлопает по плечу своего напарника, – не беда. Скоро наши карманы станут толстыми, как курдюки баранов.

– Слышишь? – Бек поднимает палец к небу. – Русское золото звенит в горах…

– Чужестранцы! – передает в это время дозорный, и Ахмед, бросив кости, первым взлетел в седло.

Внизу, за поворотом, двигается небольшой отряд.

Всего несколько телег. Небогатый улов. Впрочем, если половить, а затем продать в Турцию, калым будет. От возбуждения у бека потеет лоб, злобная усмешка кривит тонкие губы.

– Попались! – шепчет Ахмед. – Сами в капкан лезут…

Он еще раз презрительно смотрит на русских: дураки! Ведь никто, кроме них, не мог бы поверить в доброту старого шакала – каракайтагского князька эмира Гамзы. А они вот уверовали… Получили приглашение и едут в гости.

Бек вздыхает: эмир Гамза сказал, как только русские беки войдут в его владения, отрезать их и половить. Таков приказ! Уцмия нельзя ослушаться!

Прикрыв глаза, Ахмед дремлет. Надо подождать час или два, пока все не утихнет и русские не убедятся окончательно в добросердечии властителя.

Сигнал! Бек пришпоривает иноходца, и вот уже персы окружили русских.

Отряд Гмелина слишком мал, чтобы сопротивляться. Один из казаков обнажил было саблю, но тут же над его головой сверкнули три клинка, и он упал израненный под ноги лошадей. И все-таки быть бы жестокой сече и не одна голова перса легла бы в придорожную пыль, прежде чем Ахмед овладел обозом, но Гмелин остановил кровопролитие.

– Прекратить! – властно скомандовал он, и казаки со звоном кинули сабли в ножны. Вышел вперед и, угадав в Ахмеде начальника, строго спросил: – Кто вы и по какому праву останавливаете нас? Мы – подданные империи Российской…

Перс ухмыляется:

– Именно вас, подданных России, мне и нужно.

Действовать прямо – так вначале решил бек Ахмед. Однако, взглянув на Гмелина и приняв во внимание случившееся, стал хитрить.

– Простите, – тут же добавил он. – Простите, но очи великого владыки решили взглянуть на столь прославленных путешественников. Он послал встретить вас.

– Не много ли? – недобро усмехнулся начальник экспедиции.

Не смутившись нимало, перс так же вежливо ответил:

– Хан оказал вам честь, послав такой большой отряд. Мы должны охранять вас.

– Хорошо, – говорит Гмелин. – Я сам объяснюсь с ханом.

Он протягивает вперед руку, пытаясь отстранить Ахмеда. Но не так-то прост старый, опытный бандит:

– Благородный бек, я должен проверить, не везете ли вы золото, серебро, шелк…

И начинается унизительная процедура осмотра.

Перевертываются телеги, летят картины, образцы минералов, гербарии. Ахмед все дотошно осматривает, вертит, трет в руках каждый камешек. На глазах Гмелина он вспарывает несколько чучел и шарит у них в брюхе. Ничего ценного. Рисунки, засушенные цветы, камни… Кому это нужно?! Странные люди! Зачем они везут все это?

Ахмед смекнул: видно, камни магические. Да, ведь Гмелин знахарь, он лечил ханов.

Воровато оглянувшись по сторонам, бек Ахмед подзывает к себе путешественника. Наклонившись к самому уху Гмелина, он шепчет:

– Будет лучше, если ты скажешь, какой камешек целебный.

Гмелин делает вид, что выбирает. Долго роется в коллекции и наконец подает обыкновенный песчаник:

– Эликсир молодости! Принимать в толченом виде.

Бек Ахмед благодарит и прячет камень у самого сердца. После этого он немного добреет.

Наконец осмотр закончен. Не спеша, ворча себе под нос, персы расходятся.

Казаки посмеиваются над ними.

Ханские воины готовы в любую минуту броситься на русских, порубить их всех до единого. Но бек Ахмед приказал никого не трогать: они пленники хана, они его собственность.

Эту собственность персы должны доставить в целости и сохранности. И самое смешное – если нападут другие бандиты, не на живот, а на смерть обязаны защищать проклятых гяуров. Каждый из пленников, как пояснил бек, стоит больших денег. Тридцать тысяч рублей должна уплатить за них русская царица. Если не уплатит, эмир Гамза продаст их туркам.

Однако персы, не имеющие права и пальцем тронуть русских, мстят им по-другому. Ведь уцмий ничего не сказал о том, кормить или не кормить пленных. Он сказал только, чтобы они были живы. Персы так их и кормят, чтобы те только были живы и не умерли с голоду. Конечно, эмир Гамза нарушил законы восточного гостеприимства. Но, как говорят на Востоке, легче осла научить человеческому языку, чем заставить уцмия стать честным. Сколько клятв дал он за свою жизнь, и если бы был ад, преисподняя, давно бы провалиться и гореть ему в геенне огненной.

Но к сожалению, ад для уцмия пока еще не придуман. И сколько ни будет взывать к его совести русский путешественник, уцмий останется непреклонным. И даже тогда, когда старшины в Берикее заявят ему о своем недовольстве его делами, сердце эмира Гамзы не дрогнет. Он лишь перевезет Гмелина в другую деревню, дабы никто не смел осуждать его больше. Уцмий терпеть не мог упреков. Больше всего на свете он любил величие и повиновение.

* * *

Дни и ночи идут голодные русские по тернистым дорогам, среди безмолвных гор, сквозь седые туманы.

С наступлением сумерек туман рассеивается. Только отдельные клочья его, словно отставшие от табуна голубые кони, бредут вдаль без дороги. Бредут туда, где красный закат.

Они будут идти долго, и на привалах, когда персы садятся есть, русским, словно псам, кинут черствые лепешки и заплесневелый сыр. А художник Бауэр горько усмехнется: «Кто сказал, что в Персии жара? Сейчас здесь ужасно сыро. От такой сырости и умереть недолго».

Глава XIII. В ПЛЕНУ

Федька смотрит на свое отражение в воде и дивится: «Я ли это?»

Чужие, грустные глаза. Наверно, если бы раньше казачок встретил человека с такими глазами, ему стало бы жаль его.

– Что с тобой, Федька? – спрашивает чей-то хриплый голос.

Это Фридрих Бауэр, рисовальщик. Вместе с ним и студентом Михайловым казачок которую неделю живет рядом с пленным Гмелиным.

Хан почти не кормит русских. Единственное, на что он не скупится, – угрозы: каждый раз он грозится продать их в Турцию.

Фридрих Бауэр гладит Федьку по голове и шутит:

– Когда плохо, смеяться надо. Если смеешься, забываешь о голоде.

Казачок улыбается: кто говорит ему это?! Толстяк Бауэр. Сейчас рисовальщик напоминает ему большой мешок. Складки, складки. На руках, на лице, на шее. Всякий раз, когда Федька смотрит на его мятое лицо, ему хочется взять утюг и разгладить его. При мысли об утюге казачок заливается смехом. А Бауэр улыбается все шире и шире. От улыбки лицо его становится похожим на чудную маску: скоморох, да и только.

Недавно Федька слышал, как Гмелин сказал: «Вам, Бауэр, на ярмарке выступать…»

«И правда, – думает казачок, – проведи по деревне такого – за животы возьмутся».

Федька представляет себе это и вдруг тоже хватается за живот.

«От смеха», – решает вначале Бауэр, но, присмотревшись, замечает: мальчик корчится от боли.

– Как ножом, ножом режет, – шепчет казачок.

Бауэр осторожно растирает живот Федьки, а в это время студент Михайлов, сложив гнездышком руки, кричит им:

– Уууцмий я-а-вился!

– Не запылился, – ворчит Бауэр и помогает Федьке подняться.

Они идут на пригорок, туда, где их сакля. Там ждет их властелин этих гор, сиятельный разбойник уцмий.

Эмир Гамза говорит мало, но Бауэр, Михайлов и Федька понимают значение каждого его жеста. Вот он сжимает кулаки – это значит: когда вы, подлые твари, соизволите убраться отсюда?

Молчание.

Они знают, за жестом сейчас же последуют слова: или я вас продам в рабство.

Слышен лай собак да тяжелое сопение разгневанного владыки.

– Я дарую вам свободу, неблагодарные твари! – орет владыка.

И вдруг студент Михайлов низко кланяется:

– Благодарствуем!

Эмир Гамза польщен.

Однако студент продолжает:

– Благодарствуем, о великий и могучий уцмий… Столь велик ваш разум, он так тронул наши сердца, что мы просто не в силах покинуть вас.

Владыка доволен.

И тогда Михайлов добавляет:

– Мы так радеем о вашем успехе. Лучших послов к Кизлярскому коменданту, чем Бауэр и я, клянусь аллахом, вы не найдете.

Безусловно, лучше, чем эти хитрые русские твари, Эмир Гамза послов нигде не сыщет.

Горбоносое, острое лицо владыки постепенно округляется:

– Я рад, что вы довольны моим гостеприимством. Ты лучше скажи, – эмир Гамза тычет плеткой в Федьку, – как твой бек?

Однако казачок тоже не лыком шит.

– Умирает, – тихо отвечает Федька. – Умирает господин. Вы бы ему барана дали…

– Ба-ра-на?! – хохочет эмир Гамза. – Нет. Я не могу кормить столь высокого гостя такой грубой пищей.

Федька стискивает зубы. Как ему хочется сейчас плюнуть в уцмия, но Бауэр вовремя закрывает казачку рот.

– Простите, но я полагаю, если Гмелин умрет, вам ничего не заплатят: трупы ведь ничего не стоят.

Эмир Гамза задумывается. Сейчас он похож на старого горбатого ворона. Он и правда не говорит, а будто каркает: «Господин Гмелин батыр… знахарь… он живет долго». И, взмахнув длинными костлявыми руками, словно крыльями, уцмий еще раз что-то каркает на прощание и уходит.

Когда шум стихает, казачок осторожно входит в саклю. Там в углу на соломе лежит Гмелин.

Мальчик долго стоит в нерешительности.

– Входи, входи, Федя…

Казачок по голосу чувствует: Самуэль Готлибыч рад.

Федька рад тоже.

– Ну, как дела, путешественник? Ты ведь теперь за главного?

Федька хочет ответить, но не может. Да и что сказать?..

После некоторого молчания казачок вспоминает:

– Уцмий барана обещал.

– Барана? – Гмелин откашливается. – Врет он, Федька, насчет барана. Врет. Ну, а лекарства как?

– Лекарства? Он еще в прошлый раз разрешил. Как Михайлов в Кизляр с вашим письмом поедет, так и доставит, значит.

– Федя! – неожиданно говорит Гмелин. – А тебе меня жалко?

– Вы скоро поправитесь, Самуэль Готлибыч. Вот мы с вами через горы и в Расею.

– Читай вот…

Федька зажигает свечу, шевелит пухлыми губами. Читает вслух письмо Гмелина:

– «…Мы теперь в крайней бедности. Шестую неделю ожидаю вспоможения, но тщетно, что впереди последует – не знаю».

– Письмо-то видишь какое… – Гмелин опять натужно кашляет. – А в Кизляре не больно хлопочут. Прошло уже семнадцать дён, а ответу идти всего семь. Понимаешь?

– Понимаю… Ироды они!

– Ну, ну будет. – Гмелин поднимает голову и строго грозит пальцем. – Ты у меня смотри, Федя. Говори, да не заговаривайся. Кизлярский комендант – честный и благородный офицер.

– А если они благородные, почему о вас забыли? Ханов чужих говорить прислали, отчего уцмий еще пуще разозлился. Третьего дня я сам слышал, как он говорил, что не только нас, но и всех российских людей, через его владения проезжающих, ловить и удерживать будет.

Гмелин машет рукой:

– Да ты что-нибудь перепутал, Федька. Не от уцмия ты это слышал, от меня. Помнишь, я диктовал письмо, а ты писал.

– Запамятовал, Самуэль Готлибыч. Теперича вспомнил. Там еще дальше: «Я нахожусь при смерти. Эмир Гамза грозит, не знает, что сделать со мной. А сделать ему остались две крайности: или умертвить меня гладом, или продать в рабство».

– Верно, – кивает Гмелин. – Только не в рабство. Просто я умру, а уцмий зароет меня где-нибудь на собачьем кладбище.

– Не дадим! Не дадим!.. – кричит Федька.

На его крик входит Михайлов:

– Что тут происходит?

– Да вот, Федька воюет! Рыцарь!

– А как же, – Михайлов хлопает казачка по плечу. – Он и вправду рыцарь. Если бы в прошлый раз не стащил лепешки, не знаю, что бы мы есть стали.

Гмелин хмурится:

– Так что же, Федор, лепешки, значит, были ворованные?

– Как ворованы? – вспыхивает Федька. – Все видели, как я их брал. Просто уцмий запретил всем что-нибудь нам давать. А людям нас жалко. Вот они нарочно и положили, чтобы я взял.

Наступает тягостное молчание.

Затем путешественник спрашивает:

– Михайлов, вы любите орган?

– Не знаю… – пожимает плечами студент.

– А я вот люблю, – мечтательно произносит Гмелин. – Там, где я родился, в церкви всегда играл орган. Фуги Баха. Вы знаете, мне кажется, у этой музыки есть цвет и запах. Цвет белый, а запах… запах соснового бора. Ууу… – гудят сосны. Плохо, что я не совсем верующий. Было бы какое-то утешение. Кто-то играет Баха, а твоя душа легко, как облачко, поднимается к небу.

– Бог даст – все уладится, – восклицает Михайлов, – и в скорейшем времени мы будем поспешать в Россию…