Текст книги "Стрела Аримана"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Ждан молча смотрел на улыбающихся женщин, они были бесконечно хороши.

С далекой поляны потянуло дымком, жители островерхих хижин зажгли костры. Дым стлался по траве, на фоне его нежного шлейфа обе женщины казались еще прекраснее. Ждану остро захотелось увести Зиту с поляны.

Увести? Он торопится?

Ждан чуть не рассмеялся. Это он, Ждан Хайдари, создатель Мнемо, человек, проживший пять других жизней, и он торопится?

Но ему действительно хотелось побыстрее увести эту девчонку, побыстрее, пока она не наговорила еще кучу глупостей.

Они простились.

Ждан шел быстро, листья так и шуршали у него под ногами. Папий Урс хотел обогнать его. Ждан, усмехнувшись, не позволил ему этого. Зита засмеялась: Хриза Рууд – гениальная женщина. Будет смешно, если гениальная женщина увидит ее бегущей, как собачонка, за Жданом. Пожалуйста, не шагай так широко, Ждан. Пожалуйста, пропусти биоробота, он перегорит от обиды.

Смех Зиты светился. Почему ты не предупредил меня, Ждан? Если’ бы Зита знала, к кому они летят, она бы внутренне подготовилась к встрече. Все произошло так неожиданно. Зита боится, что разочаровала Настоятельницу.

Ждан усмехнулся.

– Ох, Ждан! – Зита никак не могла выговориться. – Ох, Ждан, все только говорят: «Общая школа, Общая школа!» А думают по-другому. Все, кто хочет этого, пусть ведут ребятишек в Общую школу, но ведь всегда есть матери, которые хотят целиком посвятить себя своему ребенку. Ох, Ждан, я, кажется, из таких.

– Но ты еще не родила, – справедливо заметил Ждан.

– Подумаешь! – Зита сияла. – Я рожу его, выращу, воспитаю. Разве воспитание ребенка – не самый высший вид творчества? Зачем Общей школе обрекать меня на духовный голод?

– Духовный голод – вовсе не худший стимул для творчества, – усмехнулся Ждан. Он откинул люк утапа.

– Стимул! – фыркнула Зита. – Если нет еды, зачем возбуждать аппетит?

– Что ты имеешь в виду?

– Детей, Ждан. Живых. Не похожих на тех, что носятся там, на поляне.

Пропуская Зиту в утап, Ждан заметил:

– Судьба человека – в его характере… Подозреваю, Зита, у тебя есть враг.

– Враг? – испугалась Зита.

– Самый настоящий… И он сильно осложнит тебе жизнь… Догадываешься, о ком я говорю?

– Обо мне, – вздохнула Зита.

– Совершенно верно. – И спросил: – Где ты остановилась. Куда тебя отвезти?

– Мне все равно, – Зита упрямо повела плечом. Он не мог отвести от нее глаз. – Может, лучше в сектор С? Я знаю его, я там бывала. Комнату возьму у МЭМ.

– У МЭМ? – Он вдруг почувствовал, что расстаться с Зитой будет непросто. – Зачем тебе брать комнату у МЭМ?

– А как же иначе? Не ночевать же мне на скамье Центрального парка. Живые скульптуры замучают меня разговорами.

– Действительно… – Ждан был уверен, что Зита способна и на ночевку в Центральном парке. – Но брать комнату у МЭМ не надо. Ты полетишь со мной. Я познакомлю тебя с Гомером, мы живем сейчас вместе. Может быть, мы застанем отца.

– Доктора Хайдари?!

Ждан кивнул.

Ошеломленная Зита была удивительно хороша.

Ее свежесть, ее красота еще ничем не были сглажены – ни возрастом, ни случайностями, ни мелочными тревогами, без которых нет жизни. Она была живой. Она была красива красотой живого, ничем еще не испорченного человека. «У нее, собственно, еще ничего и нет, – подумал Ждан, – кроме этих вот свежести и красоты…»

Он вздохнул.

Весь жизненный опыт Зиты умещался в ее семнадцати годах. Практически весь ее опыт был получен в Общей школе. Этого так мало. Что там спрятано в ее подсознании? К чему ее предназначила природа?

Материнство?

Но чувство материнства присуще многим. Главное ли оно для Зиты? Добиваясь права на индивидуальное воспитание, она, несомненно, наделает массу ошибок…

Ждан покачал головой.

В самом деле, кто из думающих людей решится отдать в руки Зиты ребенка? Она столь несдержанна… Тысячи женщин приходят в госпиталь с тем же желанием – посвятить ребенку всю свою жизнь, но первая же коррекция после родов, и все они враз забывают об этом темном глубинном чувстве, в них остается и живет только вполне законная гордость: они подарили миру ребенка!.. Первая коррекция – и та же Зита будет с улыбкой вспоминать о своих детских мечтах…

Но что в Зите главное? Для чего она предназначена всерьез? Где может принести оптимальную пользу?

«Какой благодатный материал для Мнемо», – подумал он.

Если он попросит Зиту, согласится ли она на эксперимент? Он попытался бы добраться до ее истинной доминанты.

Подняв утап, Ждан включил Инфор.

Экран осветился.

В просторной овальной комнате на фоне сложного коричневатого орнамента, покрывающего стены, за низким столиком в низком кресле – плечистый, видимо очень сильный, человек. Он, кажется, листает книгу.

Зита удивилась: разве книгами еще пользуются? Разве они есть где-нибудь, кроме музеев?

Есть. Она это видела. И она уже поняла: стены комнаты украшены вовсе не орнаментом – скорее всего это неподвижное изображение сирен. Даже не объемное. Нечто вроде старинной фотографии.

– Гомер!

Человек за столиком неторопливо оторвался от книги. Он закрыл ее и аккуратно положил на столик. Только после этого он поднял глаза и посмотрел на Ждана и Зиту. Взгляд у него был прямой, но Зита, Как ни старалась, не увидела в нем напряжения… «Значит, – решила она, – космонавты все-таки возвращаются к земной жизни…» Но взгляд она отвела. Этот человек, побывавший так далеко, что бессмысленно было и думать об этом, почему-то лишал ее покоя. А если быть совсем честной, он пугал ее.

– Вам понравится у нас, – сказал Гомер.

Он сразу понял Ждана. Он посмотрел на Зиту без особого интереса. Ее это даже обидело. Как это он решает без нее? Может, она вовсе не собирается лететь туда, где он листает свои доисторические книжки. Все, что было Зите знакомо лишь понаслышке, она считала доисторическим.

«Впрочем, – решила она, – полететь надо». Что-то они такое там натворили на Ноос… И что это за особое мнение, с которым выступил Гомер?.. Она ведь так и не удосужилась взять с Инфора расшифровку…

Ждан обнял Зиту.

Зита задохнулась.

Она вовсе не испытывала никакой вины перед этим Гомером Хайдари… С чего бы, собственно, ей испытывать перед ним какую-то вину? Подумаешь, он побывал очень далеко!.. Она тоже живет не близко и тоже слышала тех же сирен…

Она понимала, что в ее логике есть какая-то неправильность, может, даже ущербность, но губы Ждана обжигали ее… С чего бы это ей испытывать какую-то вину перед совершенно неизвестным человеком?..

Так она думала, а внизу, за прозрачным бортом утапа, сияли бесчисленные, от горизонта до горизонта, огни.

Вне системы

Он медленно приоткрыл глаза.

Левая рука свисала до самого пола, касалась пальцами холодных каменных плит. Кто его так положил? Резкая боль, не уходя, стояла под ребрами. А главное, он ничего не видел и не слышал.

Это его испугало. Он оглох? Ослеп?

Нет… Не ослеп…

Где-то высоко под невидимой кровлей скользнул, медленно проплыл по стене тонкий лучик света… «Наверное, там щель», – подумал Ага-Сафар. Свет проникал снаружи…

Но почему ничего не слышно? Почему тихо, как в башенке Разума? Где он? В медицинском центре?

Он подумал: «В медицинском центре» – и сразу все вспомнил.

Его затрясло.

Он сразу вспомнил узкий пыльный карниз, на котором оставались отчетливые следы, вспомнил томящую бездну под ногами. Пять этажей, а может, больше. Под ними еще скос в сторону площади. Ага Сафар всегда боялся высоты, на карнизе его мгновенно охватил ужас.

Если бы не дети…

Если бы не дети, Ага Сафар не вылез бы на узкий карниз… Но он сам слышал детские голоса, слышал хлопок взрыва там, за переборкой, которую заклинило… Он успел ткнуть пальцем в аварийный вызов, успел услышать в конце коридора топот дежурного робота, но желтый дым, стелящийся по коридору, был столь едок, а крики детей за переборкой столь явственны, что, даже боясь высоты, он не мог не попытаться выиграть для детей хотя бы минуту. Он попробует добраться по карнизу до окна, попробует выбить металлической рейшиной тонкий лист спектролита.

Вот только высота… Он не думал, что страх охватит его сразу.

Его и сейчас затрясло. Где он? Почему тут так холодно? Сможет ли он подняться на ноги?

Он шевельнулся. Медленно поднял, согнув в локте, руку. Не без изумления он понял, что жив, что может двигаться. Конечно, каждое движение вызывает боль, но как не быть боли?.. Такая высота…

Нет, о высоте думать он не хотел, к тому же над ним все-таки потрудились: ведь он шевелился, двигался, его кости были целы. Он даже встал и сделал несколько неуверенных шагов.

Где он? Почему темно? Почему он ничего не слышит?

«Это МЭМ, – криво усмехнулся он. – МЭМ всегда меня недолюбливал».

Он понимал, что думать так глупо. Никаких чувств к нему МЭМ не испытывал и не мог испытывать. Просто МЭМ заботится о каждом, кто включен в его систему. Если на твоей руке браслет, если ты под контролем МЭМ, значит, ты его дитя. У МЭМ нет ни париев, ни любимчиков, назначение МЭМ – следить за каждым, беречь тебя, заботиться о тебе. И если с тобой происходит что-то непонятное, не торопись сразу обвинять МЭМ…

Четверть века назад Ага Сафара нашли на пустом берегу крошечного тихоокеанского островка. «На песчаном белом берегу островка в великом океане…» Ага Сафар лежал на песке, один. Было непонятно, как он, собственно, пробился к берегу через острые рифы, если, конечно, он плыл… Браслета на руке Ага Сафара не оказалось. Когда его привели в чувство, он не сумел объяснить, кто он такой, почему находится на островке, как оказался там?

Некоторое время спустя имя он вспомнил.

Ага Сафар…

В памяти МЭМ такое имя действительно хранилось. Ага Сафар, сотрудник Космической энциклопедии, историк. Примерно за неделю до случившегося Ага Сафар был отключен от МЭМ в связи с его предполагавшейся командировкой в пояс астероидов.

Как Ага Сафар оказался на берегу? Воспользовался мощным утапом? Морской яхтой? А если так, то зачем потребовалась ему эта странная прогулка по океану? И что с ним произошло?

Ответить на эти вопросы Ага Сафар не смог.

В Мегаполисе Ага Сафару принадлежала комната. Он узнал свои вещи, рабочие материалы, но ничего другого так и не смог припомнить. Разумеется, ему вернули прежний энергетический индекс, то есть браслет, но по требованию Совета и по его собственному желанию, он прошел ряд тщательных тестирований, позволил подвергнуть свой мозг глубокому зондированию. Это не помогло. Он так и не вспомнил, как занесло его на островок в океане.

Ага Сафар осторожно потянулся.

Тело ответило на движение болью, но боль все же была терпима.

Итак, он сорвался с узкого карниза. Он спасен, видимо, аварийной службой. В медицинский центр его доставили биороботы. Один из них, обрабатывавший Ага Сафара, видимо, ошибся, иначе его не оставили бы в этой тьме… Что ему теперь делать?

Позвать Папия Урса.

Конечно! Это самое простое, самое надежное решение. Ни один человек в системе МЭМ не может быть оставлен без помощи. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Ни при каких.

Вызвать Папия Урса. Папий Урс выведет его из мрачного помещения. Папий Урс расскажет, что случилось.

Ага Сафар поднял левую руку.

И замер.

Как? У него нет браслета? У него опять нет браслета?..

Правой рукой, все еще не веря случившемуся, он ощупал запястье. Выше можно было не трогать, но он ощупал левую руку почти до локтя.

Браслета на руке не было.

Что это значит?

Ага Сафар чувствовал себя брошенным, беззащитным. Он сразу понял, почему вокруг тишина. Он отключен от МЭМ, не слышит голоса МЭМ – его рекомендаций, советов и сообщений. Палеонтолог Гомер Хайдари может высказывать любые мнения. Настоятельница Общей школы может настаивать на любых дискуссиях, южные либеры могут оскорблять МЭМ. Для Ага Сафара ничего больше не существует: он отключен от системы МЭМ. Ни один Папий Урс не бросится выполнять его просьбу, ни один утап не распахнет перед ним люков, ни один Инфор не ответит ему на вопрос, даже живая скульптура вряд ли заговорит с ним… С ним случилось то, чего безуспешно требуют либеры, выступающие за абсолютную независимость от МЭМ.

Но он не либер. Он никогда не требовал возвращения, никогда не искал независимости от МЭМ. Он знает, что такое абсолютная свобода. Пусть ее добиваются либеры, он бы предпочел оставаться в системе.

Сердце гулко заторопилось.

Ага Сафар медленно опустился на свое случайное ложе. Скорее всего его и впрямь посчитали мертвым – наверное, и медицинский робот может ошибаться. Никаких других вариантов в голову не приходило. Снять браслет с руки человека может только МЭМ, никто в этом деле МЭМ не заменит.

Где он?

Холод… Темная тишина… Как в башенке Разума…

Ну да, в башенке Разума!.. Ага Сафар криво усмехнулся. Разве он из тех, что ждет чуда? Он никогда особенно не интересовался теми, кто ждет чуда. Правда, никогда и не осуждал их. В конце концов, каждый ищет опору, помогающую именно ему, конкретному человеку.

Как обойтись без такой опоры?

Разве никогда не интересовало тебя то, чем, собственно, управляется ход развития земных цивилизаций и управляется ли чем-то? Цивилизации возникают, развиваются, гибнут, нарождаются вновь. Почему? Неужели этот процесс предопределен? Приятно ли чувствовать себя щепкой в бурном, неизвестно куда несущем тебя потоке? Разве не унизительно, не зная ответа, вопрошать: а завтра? а завтра? Тут привлекает любая попытка ответа, не зря ведь с таким энтузиазмом восприняты в общем-то не очень радующие пророчества доктора Чеди.

Щепка ли человечество в бурном потоке? Если зарождение, развитие, гибель цивилизаций чем-то предопределены, то как постичь эти законы, можно ли как-то влиять на эти законы? Земля как планета периферийна. Но в центре Вселенной, не в центре Галактики, а именно в центре Вселенной, – что там? Не облучает ли впрямь нас некий центральный Разум, не влияет ли его облучение на ход земной истории?

Ага Сафар нисколько не был удивлен вспыхнувшей в свое время странной, даже несколько вызывающей верой в чудо. Подумаешь, башенки Разума! Он за свою долгую жизнь видел и не такое. Ему понятно желание утвердиться, он понимал, как важно каждому отдельному человеку, как важно всему человечеству ощутить: мы не одни, мы вовсе не одиноки во Вселенной. Не менее важно, наверно, и поверить: где-то вдали, пусть далеко, но таится невероятное. Это невероятное может открыться нам. Оно, если мы его осознаем, не может нам не открыться, ведь мы, пусть и периферийная, но все же часть всеобщего вселенского Разума. Наш контакт с ним постоянен, это его облучение влияет на ход истории, на каждую отдельную человеческую жизнь. Земные цивилизации гибнут, человеческие судьбы терпят крушения, когда эманация центрального Разума гаснет в «угольных мешках», искривляется гравитационными полями, рассасывается в туманностях. Но те же цивилизации процветают, а судьбы человеческие вспыхивают звездами гения, стоит излучению повысить интенсивность, коснуться своим дыханием Земли.

Отсюда и вера: в башенке Разума ты ближе к центральному Разуму, каждая башенка оснащена особыми антеннами, усиливающими эффект излучения. «Мы не можем немедленно подарить чудо людям, – говорил один из героев драмы Гумама „Каталог образов“, – но мы можем его приблизить. Уединяйтесь в башенках, задумывайтесь поглубже, гений осенит вас…» Но, может быть, башенки Разума были лишь еще одной некоей побочной системой МЭМ? Почему нет? Как говорят, природа милостива: если у человека одна нога короче, другая обязательно окажется длиннее.

Ага Сафар хмуро усмехнулся.

Куда он попал? Как его забросило в эту тишину, в этот мрак?

«Было время, – подумал он, – когда из-за души самого никчемного человека боролись и Бог и дьявол». Что сейчас? Кто будет бороться за его душу, если он отключен от МЭМ?

«Но если я отключен, – совсем помрачнел он, – это значит: меня нет, я умер. Но я же думаю, я чувствую боль, ощущаю холод, меня пугают тишина и мрак. И разве впервые я попадаю в столь странную ситуацию?»

Он сосредоточился.

Он увидел перед собой тускло освещенный огромный зал, под сводами которого дробились, отражаясь от световых фонарей, бесчисленные приглушенные голоса. Внизу усталые лица, груды корзин, ящики, плач детей, крики… Железнодорожный вокзал. Как давно это было… Зато там он встретил Альвиана.

Альвиан…

Ага Сафар невольно нахмурился.

Имя Альвиана действовало на него мучительно. Оно было, как укор, как напоминание. Ну да, Ага Сафар пока не донес весть. Он не знает, как воспримут эту весть сегодня. Но, кажется, момент наступил. То, о чем говорит доктор Чеди, высказано задолго до него Альвианом.

…Он услышал хлопки выстрелов, вой, визг. Он лежал под кирпичной, исковерканной пулями стеной.

Как давно это было…

…Он услышал накат волн, на него вновь несло запахом йода и тухлых водорослей. Его окликнули по-гречески, он ответил по-гречески. Море дышало, льнуло к босым ногам.

Как давно это было…

Ага Сафар в отчаянии помотал головой. Не слишком ли много он помнит? Помнить так много ничуть не лучше, чем совсем ничего не помнить. Ждан Хайдари после эксперимента на Мнемо определил его память как ложную. Возможно, он прав. Ага Сафар вернулся из другой жизни окончательно запутавшимся. Он теперь действительно не знает, какие именно воспоминания принадлежат ему, а какие почерпнуты им в другой жизни.

Он скривил губы.

Почему это он не знает? Это Ждан Хайдари не знает. Это Ждан Хайдари может утверждать, что его память ложна. Он-то, Ага Сафар, знает, что к чему. Он видел серую, залитую дождями дорогу, деревянный дом Альвиана, куст красной смородины. Он видел нубийских лучников, цепью выбегавших на берег Нила Он дышал пыльным воздухом душной Александрии.

«Нет, нет! – оборвал он себя. – Как мог я видеть нубийских лучников и бродить по улицам душной Александрии? Ждан Хайдари прав: все эти видения – всего лишь последствия переутомления, даже машина Мнемо здесь ни при чем». Просто его подсознание забито чужим опытом, Мнемо не смогла выявить его истинную доминанту. А теперь он вообще умер, лишен энергетического индекса.

Он и впрямь чувствовал себя смертельно усталым.

Надо вставать, надо толкаться в массивные двери, надо кому-то объяснить случившееся. Порыв, выгнавший его на карниз, вдруг показался Ага Сафару нелепым.

Но ведь дети…

Он ясно, удивительно ясно вспомнил, где и когда слышал нечто подобное.

…Ну да, это было в том длинном, темном, невыразительном селе с таким же длинным, темным, невыразительным названием. На нем было нечто вроде долгополого тяжелого пальто, а в правой руке он держал тяжелый топор на длинной рукояти, и он знал, что умеет обращаться с этим оружием.

Он стоял в одном ряду с другими, похожими на него людьми и, как все, скучно, но внимательно взирал на высокий бревенчатый сруб. Именно из-за его глухих стен, уже закопченных пламенем, несся детский плач.

Ложная память?

Хорошо, пусть ложная, но почему Мнемо выявила такую способность – если это можно назвать способностью – только у него? Только потому, что он всю жизнь занимался историей?

Он покачал головой.

Он медленно поднялся.

Сделав несколько неуверенных шагов, привыкая к бьющей под ребра боли, он вытянутыми руками уперся в холодную каменную стену. Сделал еще три шага. Вот она, дверь – массивная, металлическая. Как открыть ее без помощи Папия?

Он легонько надавил на нее плечом.

Дверь бесшумно отошла в сторону.

Он закрыл глаза руками: свет болезненно ударил по глазам, ослепил Ага Сафара. Подождав, отвел руки.

Чистое небо, высокие перистые облака, похожие на распушенное крыло птицы. Совсем вблизи белая башня МЭМ.

Он стоял на террасе.

Терраса казалась заброшенной (может, такой и была): в щелях меж камней пробивалась, курчавилась зеленая травка, с темных дубов нападало листьев. По силуэту башни МЭМ – они все несколько отличались друг от друга – Ага Сафар понял, что не ошибся: его и впрямь привезли в медицинский центр. Успокоило его это открытие? Вряд ли… Но совсем рядом находились пристройки к Институту человека. В одной из них он держал комнату, и это придало ему сил. Он доберется до своей комнаты, отлежится в постели, отдохнет…

А потом?

Он неуверенно подумал, что потом он выйдет на МЭМ. Он еще не знал, как это сделает, но он выйдет на МЭМ. Говорят, такие случаи бывали. О его смерти, наверное, уже объявлено, ему нелегко будет объяснить свое появление…

А придется ли объяснять?

Он неуверенно и хмуро потер рукой узкий небритый подбородок. Надо ли будет что-то объяснять? Этот доктор Чеди прав: люди теряют интерес друг к другу. Когда у людей есть все, они нередко начинают терять интерес друг к другу. Правда, доктор Чеди, кажется, еще не понял главной причины. Он считает, что людей всегда объединял вызов, а теперь вызова нет. Людям всегда бросала вызов природа. Смерчи, сносившие с лица земли города, чудовищные наводнения, извержения вулканов, засухи, землетрясения. Потом вызов человеку бросал сам человек: взрывались построенные им энергетические станции, гибли леса, рушились под бомбами стены древнейших замков. Но стихию и несовершенство человека можно победить, они и были побеждены. В руках человека Мнемо и синтезатор. Что же дальше? Что впереди? Почему так нерадостен в своих прогнозах доктор Чеди?

Ладно.

Ага Сафар, прихрамывая, подошел к парапету террасы. Внизу Папий Урс, явно устаревшей конструкции, сгребал в кучу палые листья. Ага Сафара он не заметил.

Он не спеша спустился по лестнице, обошел равнодушного Палия Урса и нерешительно застыл перед турникетом.

Он, Ага Сафар, вне системы. Пропустит ли его турникет?

Он сделал шаг вперед. Турникет судорожно дернулся, преграждая ему путь, захлопнулся, но тут же открылся, чтобы вновь захлопнуться. В итоге, будто устав, турникет замер в полураскрытом положении.

Ну да, автоматика тоже теряется. Автоматы не знают, как реагировать на человека, не имеющего энергетического индекса. Не пускать? Но ведь это человек… Впускать? Но почему у него нет браслета?

«Это их дело, – усмехнулся Ага Сафар. – Пусть сами решают свои проблемы».

Он медленно спустился по нижней лестнице. Растерянность автоматов, как ни странно, его удовлетворила. Впрочем, он и сам ощущал растерянность. Он знал, что никто, и не подумает приглядываться к нему, но почему-то спрятал левую руку глубоко в карман. Без браслета он чувствовал себя чуть ли не обнаженным. Куртка и брюки на нем помяты, испачканы, но его смущало не это. Хорошо, доктор Чеди в одном прав: люди впрямь теряют любопытство друг к другу…

Ладно.

Он увидел утап, удобную двухместную машину, и машинально поднял руку, но тут же быстро ее опустил: люк не открылся… Утап не слышал и не видел Ага Сафара. Лишенный браслета, он не мог приказывать машине.

«С этим придется примириться, – хмуро подумал он. – Меня нет. Для автоматов я умер. Я отторгнут самим МЭМ, лишен энергетического индекса… Чем больше ты сделал для людей, чем больше твой вклад в общее дело, тем значительнее уровень твоего индекса… У меня же нет никакого… Но почему я исключен из системы? Только ли в медицинской ошибке дело? Ведь надо мной здорово поработали, мне срастили поломанные ребра, зашили и заживили швы. И все же я лишен браслета… Почему? Может, МЭМ попросту не желает видеть меня среди людей?»

Среди людей…

Он не случайно подумал так.

Будучи сотрудником Космической энциклопедии, он, конечно, знал о многих происшествиях, никем до сих пор убедительно не объясненных.

Скажем, история Пяти.

Документы – он сам держал их в руках – датировали историю Пяти две тысячи сто Двенадцатым годом. На нехарактерной орбите был обнаружен неизвестный, ни в каких отчетах не зафиксированный искусственный спутник. Пять космонавтов взлетели с Погорской базы. Их целью было снять неизвестный спутник с орбиты и доставить на Землю… Но при первой же попытке контакта неизвестный спутник самоуничтожился. Мгновенная вспышка – люди ослеплены, лишены памяти… Впрочем, зрение у космонавтов восстановилось полностью и достаточно быстро. С памятью этого не случилось: отрезок с момента подхода к неизвестному спутнику и до вспышки был полностью вычеркнут из мозга…

Ага Сафар тоже не помнит многого.

Точнее, он помнит слишком много…

Ладно, об этом потом.

Прихрамывая, Ага Сафар пересек аллею Центрального парка. Никого на пути он не встретил, но левую руку продолжал держать в кармане.

Так же медленно он вошел в холл жилого корпуса. Минуя лифт – тот все равно бы не отозвался – поднялся на третью площадку. Дежурный Папий Урс, урча, слизывал пыль с панелей.

– Папий!

Биоробот не отозвался.

Не обращая больше на него внимания, Ага Сафар подошел к аварийной панели. В гнезде, утопленном в стену, прятались крошечные контролеры, отвечающие за жизнеобеспечение здания. Ага Сафар нашел тот, что мог открыть комнату, но не сразу коснулся его.

Все же он переборол нерешительность.

– Сожалеем. – Металлический голос был тускл, бесцветен. – Ага Сафар, сотрудник Космической энциклопедии, выведен из энергетического кольца. Несчастный случай. Расшифровка на любом Инфоре.

Ага Сафар вздрогнул.

«Значит, я прав. Значит, меня действительно нет. Я умер. Вот она, свобода, о которой мечтают южные либеры…»

Он задумался. Упрекать южных либеров он не хотел. Они не желают, чтобы каждый их жест имел отношение к МЭМ? Это их право. Но что делать ему?

В светлом спектролите дверей он увидел свое отражение. «Приветливым, привлекательным такого человека не назовешь, – подумал он. – Белесые брови насуплены, нос узок и хрящеват, лоб невысок… Что было бы, не имей я таких высоких залысин?»

Угрюмый, сосредоточенный, прихрамывая все сильнее, он вернулся в Центральный парк.

Кое-где мелькали силуэты гуляющих. Ага Сафар избегал встреч. «Прервалась связь времен…» Древний поэт прав. Ага Сафар чувствовал себя одиноким. В системе МЭМ никто не гарантирован от личного одиночества, но там ты никогда не бываешь сам по себе, к твоим услугам, рядом с тобой весь мир, все достижения человечества. Что бы ни случилось, МЭМ все уладит.

Он подошел к турникету перед входом на территорию Института человека. Там наверху кафе…

Он чувствовал голод.

Он шагнул к турникету и сразу остановился. Знал, что сейчас произойдет, и все же остановился.

Красногрудый дятел, устроившись на сосне, неторопливо долбил кору клювом, оборачивался, наклонял голову и смотрел одним глазом на Ага Сафара. Он как бы ободрял Ага Сафара. «Видишь, – будто говорил он, – я тоже вне МЭМ, тоже не имею браслета, а все равно жучки и личинки – мои».

Он решился.

Турникет судорожно дернулся, закрылся, но все же пропустил его. Ага Сафар ступил на желанную территорию.

Теперь он вообще никуда не торопился.

Почему раньше он не задумывался над назначением всех этих запертых дверей и турникетов? Разве не каждый имеет право войти в тот же Институт человека? Или право на вход тоже зависит от уровня твоего энергетического индекса, от всего наработанного и созданного тобой?

Ага Сафар покачал головой.

Прихрамывая, морщась, он пошел прямо к загрузочным камерам, скрытым в зарослях сирени. Он даже не взглянул на суетившегося на площадке Папия Урса. Он просто вскрыл люк и забрал готовые бутерброды.

Сидя за столиком, Ага Сафар наблюдал.

Папий Урс, вскрыв загрузочную камеру, тупо уставился на пустой поднос.

Ничего, повторить заказ нетрудно, Ага Сафар усмехнулся. Он проживет без браслета. «И все же, – подумал он, – зачем все эти ограничения?»

Он съел бутерброды.

Разумеется, он мог сесть за любой столик, мог любого случайного человека попросить заказать для него завтрак, но зачем? Разве он сам с этим не справился?

От еды его потянуло в сон. Он устал, левую руку неприятно щемило. У него есть комната, но она ему уже не принадлежит. У него есть работа, но вряд ли имеет смысл потрясать сотрудников своим появлением. У него есть память…

«Вот, вот, – криво усмехнулся он, – память. Ложная память. Ждан Хайдари нашел точное слово: ложная».

Ага Сафар задумчиво обвел взглядом жилой корпус, примыкавший к зданию института. Галереи, балконы… Там уютно, хорошо… Там можно выспаться…

Его взгляд задержался на распахнутом окне первого этажа. Оно совсем рядом.

Собственно, чего он боится?

Он вздохнул и, прихрамывая, прошелся под открытым окном. В квартире явно никого нет. Разве что Папий Урс, но что ему до Папия Урса?

Он оглянулся, с большим трудом взобрался на подоконник и перевалился в комнату.

Этот день еще удивлял его. Он застыл, пораженный живым видом, заменяющим дальнюю стену.

Кабинет – а это, несомненно, был рабочий кабинет, судя по креслам, коробкам с кристаллами памяти, рабочим многоканальным Инфорам, – этот кабинет открывался прямо на травянистые холмы, пересеченные скучной пыльной дорогой. Несколько рыжих сосен, пыль, воробьи, купающиеся в мучнистой пыли…

Он видел эту дорогу! Он ее сразу вспомнил! Было время, когда он ходил по этой дороге, память не могла его обмануть… Если пойти вон туда, за сосны… Да, да! Он помнил!.. Если пойти туда, за сосны, то в каких-нибудь ста шагах будет деревянный дом. Невысокое крылечко, какие теперь можно увидеть только в музеях, а перед крылечком – куст красной смородины. Ягода на ягоде, как кровь…

– Папий! – позвал он.

Биоробот топтался в коридоре, но на зов не ответил.

Почему тут этот вид?

Ага Сафар упал в кресло. По Инфорам на стене он уже понял, в чей кабинет попал… Доктор Хайдари – член Совета, один из создателей синтезатора.

«Что ж, – вздохнул Ага Сафар, – не худший вариант». И усмехнулся: не МЭМ ли вывел его на доктора Хайдари?

Нелепая мысль. Он отогнал ее.

Сил почти не было, но хотелось убедиться, один ли он? Выглянул в коридор, там действительно хлопотал биоробот – укладывал что-то в стенной шкаф… А эта дверь? Спальня… А эта? Гостиная…

Он не сразу обратил внимание еще на одну дверь. Она показалась ему ничем не примечательной, но он не поленился, открыл и ее.

Готика темных стен, небо в световом люке… Он не знал, что башенки Разума существуют и в таких вариантах…

– МЭМ, – позвал он негромко.

И испуганно отпрянул.

Это было эхо? Или, правда, ответ?

Потом, потом, не сейчас!.. Его пробила испарина.

Он осторожно прикрыл дверь в башенку Разума и вернулся в кабинет. У него нет сил разгадывать эти загадки. Он немного поспит, совсем немного. Доктор Хайдари его поймет.

Глаза Ага Сафара смежились.

Ага Сафар уснул сразу. Он не видел и не слышал, как Папий Урс, работавший в коридоре, вдруг насторожился. Папий Урс оставил свое занятие и медленно вошел в кабинет.

Какое-то время Папий Урс стоял неподвижно, изучая спящего в кресле Ага Сафара, а потом, будто решившись, широко раздвинул мощные руки и медленно, бесшумно, не издавая никаких звуков, двинулся прямо к этому уснувшему в чужом кресле человеку.