355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Геннадий Прашкевич » Возьми меня в Калькутте » Текст книги (страница 2)
Возьми меня в Калькутте
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 10:55

Текст книги "Возьми меня в Калькутте"


Автор книги: Геннадий Прашкевич



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Одним из таких литераторов был некто М.

Я никогда не знал, в каком городе он живет. Один раз он приезжал из Омска, раза два из Красноярска, все остальные его визиты были связаны с Новосибирском. Но не в этом дело. Где бы он ни жил, главное, он хотел напечататься. Где? Да где угодно. Хоть в "Новом мире", хоть в "Молодой гвардии", хоть в "Знамени", хоть в "Нашем современнике". Плевать, как выглядит печатный орган, кто в нем окопался. Литератор М. неистово хотел напечататься. Он приходил ко мне всегда не вовремя и без звонка, и у меня язык не поворачивался сказать: "А, может, вы зайдете завтра?" Ему нужно было именно сегодня. Сегодня он и приходил.

"Вот моя новая вещь, – твердо говорил молодой деловой литератор М., располагаясь в моем любимом кресле, сгоняя с него моего любимого тибетского кота Гомбоджапа Цыренджаповича. – Вот моя новая вещь. Это роман. Это испанский роман. Это роман из жизни испанской глубинки. Ну, вы понимаете..."

Тогда все говорили на эзоповом языке.

Примостившись на краю дивана, усадив рядом оскорбленного Гомбоджапа Цыренджаповича, я кивал:

"Понимаю."

"Я сейчас прочту вам избранные главы."

"А, может, не надо? – робко намекал я. – Может, вы оставите рукопись и я ее прочту сам?"

"Ну что вы! А интонация? – корил меня молодой литератор М. – Вы же сами меня учили: главное – интонация. Вы же сами меня учили: главное уловить интонацию."

Я вздыхал.

Чему я их только не учил, все равно они предпочитали эзопов язык и отсутствие принципов.

М. начинал читать.

Его испанские романы были вычурны, его эзопов язык запутал бы самого Суслова. По этой причине я не запомнил ни одной его строки, ни одного его сюжета. Просто это были романы о жизни испанской глубинки, и написал их профессиональный хронофаг, состоявший, вероятно, на какой-то специальной службе, руководители которой клятвенно обязались всяческими способами сокращать жизнь таких писателей, как я.

За меня мстил Гомбоджап Цыренджапович.

Гомбоджап Цыренджапович был настоящий кот. Настоящий как Гильгамеш. Он видел все до края Вселенной, он скрытое видел, он все постиг. При этом он весил семнадцать килограммов, левой лапой валил годовалого бычка, маленьким падал в кипящий борщ, выходя из борща преображенным, как герой известной старинной сказки. Призывая Гомбоджапа к обеду, Лида, моя жена, резала ливерную колбасу помельче – мало ли... вдруг Джапик подавится... Пообедав, Гомбоджап выходил на балкон, ловил на десерт глупую упитанную синичку и сжирал ее всю – с лапками и с головой.

Не троякодышащая рыба.

Гомбоджап садился рядом со мной и слушал романы молодых деловитых литераторов. У него был вкус. Романы из испанской глубинки ему, например, не пошли. Молодому деловитому литератору М. он напрудил полную сумку, после чего М. исчез и никогда больше не появлялся.

Зато пришел высокий, невероятно оптимистично настроенный человек. Он широко улыбался, снимая длинное драповое пальто в рубчик и разматывая длинный пушистый шарф.

Сняв пальто и размотав шарф, он мило спохватился: ой, чў это я? ведь сперва снимают башмаки!

Замотав вокруг тонкой шеи пушистый шарф и застегнув на все пуговицы длинное драповое пальто, он разулся, улыбаясь еще шире, еще ослепительнее, но тут же спохватился. Ой! Чў это я? ведь сперва снимают...

Не помню уж, что там надо было снимать сперва, но он все время снимал что-то не то, не в той последовательности.

Гомбоджап с интересом следил за оптимистом. Он-то знал.

Когда оптимист объявил, наконец, о цели своего визита, Гомбоджап удовлетворенно улегся у моих ног. Ему было интересно, как я справлюсь с предложенной оптимистом задачей. Дело в том, что оптимист оказался искренним и коренным патриотом. (Один такой мне запомнился. С французского языка, как он утверждал, а, по-моему, просто с известного гумилевского текста, он перевел "Эпос о Гильгамеше". "Ой ты гой еси, земля шумерская!"). После многих раздумий, так выразился явившийся ко мне оптимист, он, оптимист, понял, что русский язык гибнет от засилия германизмов. Именно германизмов. Поэтому русский язык должен быть незамедлительно очищен от этих самых германизмов!

– А как вы собираетесь это сделать? – спросил я.

Оптимист с ногами залез в мое любимое кресло и улыбнулся еще ослепительнее. Он собирается использовать сразу всех талантливых писателей и ученых мира. У него везде все схвачено. Все русские значительные литературные работы должны быть немедленно переведены на болгарский язык, потому что, в смысле германизмов, этот язык еще более или менее чист, а уже с болгарского мы все, талантливые писатели и ученые, умело переведем тексты обратно на русский, отсеяв каждый, даже ничтожный германизм. Ювелирная работа!

– А тюркизмы? – забеспокоился я. – В болгарском языке довольно много тюркизмов. От германизмов очистимся, а тюркизмы занесем. Маймуна, тютюн, таван опять же. Что делать с тюркизмами?

Оптимист счастливо рассмеялся.

Нет проблем!

Со временем все болгарские литературные работы будут переведены на очищенный русский, а с него опять на болгарский. Изящное решение!

О-хо-хо.

Хорошее имя для литературного героя – Иван Обуреваемый. Или псевдоним. Для молодого динамичного литератора.

Я оставался в пустом дому, жена уходила на работу. Я перебирал старые записи, искал что-то нужное, но пока неизвестное, и смутно понимал, что долго так тянуться не может. Поезд, как в 1969 году, опять уходил в будущее без меня. Меня вместе с "Краббеном" высадили на глухом полустанке. Даже более глухом, чем испанская глубинка литератора М.

Что делать?

Вечный вопрос русского писателя.

А что делать? Садиться да и писать. Садиться да и писать новую вещь. Вот и вся штука. Сесть и написать новую вещь, непременно с положительным героем, чтобы самому было приятно перечитывать. В тот год в газетах как раз шли многочисленные дискуссии о положительном герое. Ну, как в свое время шли дискуссии о снежном человеке. Кто-то его (снежного человека... положительного героя...) видел, кто-то слышал, кто-то чуть ли не держал его за руку, но в последний момент...

В общем мысль была. Написать нечто новое и непременно с положительным героем. Хотя давно известно: когда сильно ищешь, хватаешься за первое попавшееся.

Каждый день, выглядывая в окно, с тоской следя за медленным падением снега, я видел внизу соседа, не по подьезду, по дому, по имени мне не известного.

Был этот человек не стар, но крепок, и явно не занят. Гулял он обычно в рабочее время. Не знаю зачем, но я к нему стал приглядываться. Ведь для какой-то цели судьба вывела его под мои окна. Правда, для повести мне нужен был лихой парень, который мог бы начать хорошую заваруху, из которой, в свою очередь, читатель мог бы извлечь некий урок.

У моего соседа хорошо лежала на плечах дубленка, да. Но как герой... Впрочем, где сейчас найдешь настоящего героя? Герои встречаются реже, чем куриные зубы. Я страшно переживал, что если я прямо сейчас сяду за новую вещь, сосед непременно впрыгнет в рукопись и чего-нибудь там наделает, как наделал в свое время Серп Иванович Сказкин. И получится, в итоге, обычная вещь, в которой выморочный мужик окружен со всех сторон бабами-пужанками, ну, знаете, из тех вечных девственниц, что в любое время суток плотно затянуты во все свои спасательные пояса.

Утро раннее, снег падает. Из-за стены доносится пьеса Сен-Санса, внизу хромает сосед, нехорошо посматривает на мир из-под надвинутой низко на лоб шапки.

Я не хотел вводить в повесть первого попавшегося.

Но и отвлечься от соседа я никак не мог.

Фамилия, наверное, Небаранов. Звать Семен. Но почему Небаранов в андроповские времена гуляет по улице в рабочее время? Почему его не хватают менты и не волокут на проверку?

Надо спросить при случае Мишу Веллера: всегда ли характер героя определяется настроением автора?

Снег, снег. Ветер мерзкий. Гомбоджап Цыренджапович впал в спячку. Денег нет, перспектив нет. Даже имя будущего героя мне неизвестно.

А имя литературного героя – это всегда важно.

Имя героя, как правило, определяет его характер, движет его поступками.

Обычно писатель пользуется списком футбольных команд, там фамилии перемешаны без всякого порядка. Выбирай любое. Это Сергей Александрович Другаль, прекрасный фантаст, доктор технических наук, академик и генерал-майор, любит изобретать имена сам. Я видел у него листки с рабочими набросками, от них дух захватывало.

Вот, к примеру, сеньор Окотетто. Что к этому добавить? Или сеньор Домингин. Такому можно доверить родную дочь. Или Ферротего. Ясно, изобретатель. Такому день задается с утра, к вечеру он в кондиции. А Липа Жих? Такие, как Липа Жих, нравятся крепким уверенным в себе мужчинам, если, конечно, Липа Жих – женщина. Еще Мехрецки. Тут все понятно. Тут не нужны пояснения. Мехрецки есть Мехрецки, а Глодик и Зебрер – его приятели. Еще Блевицкая и Шабунио, но этих бы я в дом не пустил, нечего им делать в моем доме.

Но если говорить всерьез, настоящей находкой генерал-майора Другаля, ученого и писателя, была белокурая девушка, порожденная прихотливой фантазией академика – добрая, любящая, немножко застенчивая Дефлорелла.

"Разбойники вели тихую скромную жизнь."

А с ними – девушка Дефлорелла.

Короче, несмотря ни на что, некий замысел потихоньку вызревал в моей голове. Даже стал намечаться герой с несколько враждебными глазами, но в дубленке на широких плечах. Правда, над большой, уже седеющей головой героя угадывалось зыбкое облако неблагополучия. Но я чувствовал – я созрел, я уже могу вставить в машинку лист чистой бумаги.

И я бы вставил. И, может, написал бы опять какого-нибудь "Краббена", но однажды мне позвонили.

Подняв трубку, я с изумлением узнал, что я, такой-то, теперь, собственно, уже почти бывший писатель, должен быстро собраться и вылетать в Болгарию – в зарубежную командировку.

Потрясающий поворот сюжета.

В литературе такие штуки выглядят искусственными, но в жизни случаются сплошь и рядом.

Спросите Мишу Веллера. Он подтвердит.

3. О СЛАВЕ И О ЛЮБВИ

Не буду скрывать, неожиданное сообщение меня ошарашило. Как когда-то телеграмма, пришедшая в Новоалександровск ночью. Что же касается писательской организации, то там неожиданное известие произвело впечатление скорее негативное.

Подумайте сами.

Вот бывший писатель. Он написал вредную для советских читателей книгу. Герои этой книги не вызывают симпатий, всем ведь известно – на островах работают в основном задорные комсомольцы. Дело, правда, исправлено – тираж вредной книги уничтожен, но все равно, как это вот так, ни с того, ни с сего посылать такого писателя в братскую страну, о которой, к тому же, этот писатель в свое время тоже писал неправду (поклеп на советского князя Святослава). Да еще посылать на казенный счет!

Странно, странно.

И зачем посылать? Его, видите ли, представили к ордену Кирила и Мефодия! Да что такого он сделал? Да издал антологию современной болгарской лирики исключительно в собственных переводах. Так разве он один у нас такой?

Странно, странно.

Конечно, странно.

Болгарских поэтов я переводил много лет. Для себя, не думая, что когда-то сумею все это напечатать. Но, как говорил Серп Иванович Сказкин, пошла пруха, антология под название "Поэзия меридиана роз" вышла в свет. Будь моя воля я бы отдал орден Кирила и Мефодия не переводчику, а самим болгарским поэтам – настоящим, непридуманным. Они это заслужили.

Например, Христо Фотеву.

В одну дождливую ночь – ты убьешь меня. Дождь предложит мне хрупкое плечо свое, я обхвачу его и, сделав пять шагов, упаду в ужаснувщуюся твою память: она мой неожиданный мавзолей.

Не желая, ты все же убьешь меня, и я услышу, как ты убеждаешь древнюю свою совесть, ты ведь имеешь в этом давний печальный опыт; и я услышу, как ты повторяешь, что, в сущности, я жив. И я, покорный труп, буду имитировать прекрасную жизнь живого. Ты загримируешь, перекрасишь меня и будешь перерисовывать из букваря в букварь, храня в памяти мой последний вскрик.

Ты поймешь, что я тебя ревновал, что любил тебя, что смотрел на тебя с ужасом. Ужаснувшийся, ты воскликнешь, что, убивая, спасал меня, и скажешь, что теперь я твой, а потому – жив, хотя я буду мертв, мертв, мертвее самого мертвого человека.

Ты убьешь меня, но до того мы успеем отпраздновать странный праздник. Смеясь, на большой площади старого города, я стану целовать твой смех и твои страхи. Среди ночи, в буфете пустого заснеженного вокзала, я почувствую твой поцелуй, почувствую всю тяжкую власть твоей древней любви и жалости. И я вскрикну, я – маленький и жестокий, и, наконец, выскользну из твоих рук.

В одну дождливую темную ночь – ты убьешь меня. В одну дождливую темную ночь ты навсегда присвоишь меня себе. И, падая, я облегченно вдохну запах твоего вечного, твоего мокрого, твоего деревянного тротуара.

Это о дожде. Это о родине. Это о городе детства. У каждого из нас была своя Атлантида.

Приведенный выше перевод и сейчас кажется мне удачным. Сам Христо Фотев тоже так считал, жаль, что стихотворение не попало в антологию. В нее много чего не попало. Но все же она была составлена из стихов Андрея Германова и Михаила Берберова, Петра Караангова и Николая Кынчева, Ивана Теофилова и Аргириса Митропулоса, и многих многих других, кто действительно того заслуживал и заслуживает. Перед всеми снимаю шляпу. Никогда у меня не было шляпы, но перед болгарскими поэтами я ее снимаю.

Приглашение, присланное Союзом писателей Болгарии, как я уже говорил, на многих моих коллег произвело скорее негативное впечатление. Для начала приглашение просто сунули в стол, подальше от глаз. Потом председатель писательской организации прозаик П., связавшись с Москвой, добился права сопровождать меня в поездке (разве можно такого оставить без контроля?). Потом к председателю подключили секретаря парторганизации поэта К (разумная мера). Это уже было серьезно. Теперь, когда упряжка была собрана, можно было ее запускать.

Я на все эти хлопоты взирал с некоторой тревогой. Понятно, мне льстило – командировка... орден... Но ехать не хотелось. Хоть убей, не хотелось. Сам не знаю почему, но боялся. Рядом, казалось бы, четыре надежных уха, четыре надежных глаза, под дружеским,так сказать, присмотром, а вот не хотелось ехать. Если уж совсем честно, на месте поэта К. и прозаика П. я тем более бы не поехал.

Но они рискнули.

Таким образом, в середине мая мы оказались в Москве.

Во дворе дома Ростовых, перед СП СССР, нежно пахло листвой, никакой гари – Бондарев тогда еще не сжигал чучело Евтушенко. Прозаик П., получив необходимые бумаги, несколько иронично спросил: а зачем, Геннадий Мартович, вам ночевать у родственников? Завтра вылет. Вместе и переночуем в гостинице.

Подозреваю, что прозаик П. в своем благодушии несколько забылся. Я ответил: пожалуйста. И сам, понятно, забылся. Но ведь всегда приятно: вечер, выпивка, задушевные писательские разговоры... Так сказать, вечерние беседы на островах...

Повинуясь нахлынувшему на меня добродушию, я спросил: а сколько водки вы берете с собой? В Болгарии, как везде, русскую водку любят.

Ответ меня отрезвил.

– Водка? Какая водка? С сегодняшего дня, Геннадий Мартович, мы официальная делегация. Вы, например, взяли с собой костюм?

Я кивнул. Костюмом в те дни я считал джинсы и смену рубашек.

– Вы уже бывали в Болгарии? – спросил я.

Прозаик П. загадочно промолчал, а поэт К., ответил несколько недружелюбно: ты-то, говорят, точно бывал.

Ага, сказал я. Раз шесть.

Это неприятно удивило и поэта и прозаика.

– А кто тебе готовит подстрочники? – недружелюбно спросил поэт.

– Я перевожу с оригинала.

– Так все говорит, – уже совсем недружелюбно заметил поэт. Впрочем, с болгарского можно переводить без всяких подстрочников.

Ну да, подумал я. Проще простого.

"Може би и аз ще плача във последния си час. Търся рима. Пада здрава – син във профил, чер анфас..."

Что тут непонятного? Стефан Цанев всегда писал просто.

Я с ними подружусь, подумал я, откупоривая в номере гостинице бутылку шампанского. Я расскажу им о болгарских поэтах, прозаик П. и поэт К. расскажут мне о себе. Мы станем друзьями. В конце концов, все мы члены одного караса. Писатели народ не очень дружный, но с ними я подружусь.

Чтобы ускорить процесс созревания дружбы, я рассказал смешной, на мой взгляд анекдот. Недавно в Египте выкопали очень древнего сфинкса, так на его левой ноге этот анекдот был выбит еще шумерской клинописью. Но все равно анекдот казался мне смешным. Ну, тот самый, в котором гаишники останавливают машину по самому пустячному поводу. Не успели они откозырять, как водитель сломался: "Честное слово, у меня есть права, просто я потерял их". А сидящая рядом женщина закричала: "Говорила тебе, не садись пьяный за руль!" А мужичонка с заднего сиденья упрекнул: "И тормоза у тебя ни к черту!" А его сосед, проснувшись, запричитал: "Что? Накрылась наша контрабанда?"

И так далее.

В комнате установилась тишина. Никто не засмеялся. Прозаик П., поставив резную трость между ног, вздернул брови и сурово спросил:

– Вы это к чему?

Действительно, к чему я такое? Мне, можно сказать, выразили доверие, отправили, провинившегося, в командировку, а я еще не успел пересечь границу и уже травлю анекдотики...

А может, подумал я, их интересуют анекдоты политические? Ну, скажем, такие, как тот, что обьяснял разрыв дружественных отношений с государством Сомали... Ну, про орден... Про золотое кольцо в нос...

И так далее.

Тишина в номере установилась невыносимая. Она была густая и вязкая, как хорошо свареный холодец.

Я спохватился.

Действительно. Писатели летят в заграничную командировку, честь, доверие, а я, значит, с анекдотами...

Пытаясь снять наряжение, я поднял стакан и рассказал поэту К. и прозаику П. известную историю, приключившуюся с моим другом болгарским поэтом Божидаром Божиловым, когда он, вот как мы, полетел однажды в такую же заграничную командировку.

В самое крутое время, когда от Китая отшатнулись многие его прежние друзья, кому-то из руководящих китайских товарищей, может быть Чэнь-бодэ, а может быть генералу Линь Бяо, пришла в голову превосходная мысль пригласить в страну какого-нибудь известного зарубежного писателя и пусть этот известный зарубежный писатель напишет честные объективные очерки о великой китайской культурной революции и вообще о положении дел в стране.

Почему-то выбор пал на моего друга Божидара Божилова, и Божидар, понятно, не стал отказываться.

В Пекине Божидара поселили в гигантском отеле "Шанхай". В бесчисленных номерах "Шанхая", гостиницы, специально предназначенной для иностранцев, жил только один иностранец – сам Божидар Божилов, известный болгарский поэт, приглашенный Чэнь-бодой или Линь Бяо для написания честных объективных очерков о великой китайской культурной революции и вообще о положении дел в стране. Питался иностранец Божилов в чудовищно огромном и в столь же чудовищно пустом ресторане. Бар на горизонте был почти не виден. Когда появлялся официант Божидар отправлял его к бару за рюмкой водки и тот послушно уходил в долгую экспедицию. Выпив рюмку, Божидар вновь отправлял официанта к бару. Это повторялось много раз, но китайскому вышколенному официанту и в голову не пришло взять и принести Божидару не рюмку, а всю бутылку.

Из отеля Божидара не выпускали, никто его не навещал, читать китайские газеты и многочисленные дацзыбао, вывешенные даже в ресторане, он не умел. А дни шли. Даже недели шли.

Однажды, выпив очередную рюмку, утомленный одиночеством, испытываемым в одном из самых крупных городов мира, Божидар разнервничался. "Послушайте, – сказал он молчаливому маленькому переводчику, как тень следовавшему за ним в любой уголок огромного отеля. – Я приехал сюда писать честные объективные очерки о великой китайской культурной революции и вообще о положении дел в стране, но я никого не вижу, я ни с кем не встречаюсь, я не могу даже выйти из отеля, а окна в моем номере занавешены такими хитрыми шторами, что я не могу их раздвинуть. Как я могу писать в таких условиях? Мне нужны человеческие контакты!"

– Вы говорите как ревизионист, – ответил маленький переводчик, часто и укоризненно кивая черной красивой головой, украшенной прямым китайским пробором. – Мы создали вам хорошие условия. Надо лишь сесть за стол и написать честные и объективные очерки о великой китайской культурной революции и о положении дел в стране. Мы можем предложить вам черновик, которым вы можете воспользоваться.

– Какой, к черту, черновик! – возмутился Божидар. – Я требую встречи с китайскими писателями!

– Вы говорите как ревизионист, – негромко сказал маленький переводчик, все так же часто и укоризненно кивая черной красивой головой, украшенной прямым китайским пробором, – но мы пойдем вам навстречу. Завтра вы получите черновик честных и объективных очерков о великой китайской культурной революции и вообще о положении дел в стране. А если вам этого мало, завтра вы встретитесь с молодыми революционными писателями Китая, выросшими прямо из народа. Вы можете задать им любые вопросы, они ответят вам честно и прямо. Правда, в поездке по Пекину вас будут сопровождать телохранители.

– Разве я член ЦК или американский шпион? – неудачно пошутил Божидар Божилов.

Переводчик не ответил, но все вокруг покрылось тонкой корочкой льда такое он испытывал к Божидару отчуждение.

На другой день три телохранителя в закрытой машине привезли Божидара к огромному хмурому зданию и по бесчисленным пустым коридорам провели в сумрачный и обширный кабинет. Божидар знал, что каждый четвертый человек на земном шаре – китаец, но тут его обуяли сомнения: он жил в Китае уже три недели и практически никого, кроме переводчика, не видел.

Войдя в сумрачный кабинет, Божидар облегченно вздохнул – на длинной, покрытой искусным узором скамье, метрах в десяти от стола, за которым устроились Божидар, переводчик и телохранители, сидели семь молодых китайцев, поразительно похожие друг на друга. Сходство усугублялось синей униформой. Над головами молодых китайцев, аккуратно расчесанных на китайский прямой пробор, висел величественный портрет Великого Кормчего.

– Это молодые революционные писатели нового Китая, выросшие прямо из народа, – объяснил переводчик Божидару. – Тот, который слева, это наш будущий Горький, рядом с ним – наш будущий Чехов, рядом с Чеховым будущий Маяковский, дальше – Фадеев, и так далее.

– То есть как – будущий? – удивился Божидар.

– Тот, который слева, пока работает в булочной, тот, что рядом с ним – фельдшер, тот, что рядом с фельдшером – рисует революционные дацзыбао, следующий – из партизан, руководит партийной ячейкой, и так далее.

– А где писатели, где артисты, о которых мы так много слышали? Где Лао Шэ? Где Хэ Лу-тин?

– Вы говорите как ревизионист, – негромко и укоризненно предупредил Божидара переводчик. – Лучше спросите молодых революционных писателей нового Китая, какими именно идеями Великого Кормчего они вдохновляются больше всего.

Божидар внимательно вгляделся в молодые, абсолютно одинаковые, абсолютно никаких чувств не выражающие лица, и ничего не стал спрашивать.

В тот же день иностранца Божидара Божилова, как не справившегося с порученным делом, как не оправдавшего доверия китайских властей, как, наконец, ревизиониста, посадили в старенький "фарман" (похоже, китайские пилоты сами видели такой самолет впервые) и с позором выдворили из страны. Испуганный нелегким перелетом Божидар в Софию поехал поездом, желая еще раз убедиться в том, что между Китаем и Болгарией лежат немалые территории. Он думал: пока он едет домой, вся эта история забудется.

Но так ему лишь казалось.

Где-то через месяц после возвращения явился к Божидару человек в темных очках и в профессиональной шляпе. Он сухо сказал: "Пройдемте!"

Вот когда Божидар по-настоящему испугался. Он решил, что большой друг Великого Кормчего другарь Тодор Живков решил выдать его обратно в Китай как ревизиониста, не справившегося с хорошим революционным делом.

К счастью, все обошлось официальной нотой, врученной поэту Божидару Божилову в китайском посольстве.

Товарищ Божидар Божилов, болгарский поэт, говорилось в официальной ноте, был приглашен в Китай для написания честных и объективных очерков о великой китайской культурной революции и вообще о положении дел в стране. Товарищ Божидар Божилов, к сожалению, не оправдал связываемых с ним надежд и повел себя в Китае как отъявленный ревизионист. Учитывая все это, китайские власти объявляют:

а) Если товарищ Божидар Божилов, ревизионист, когда-нибудь пожелает получить гостевую визу в Китай, в гостевой визе товарищу Божидару Божилову, ревизионисту, отказать;

б) Если товарищ Божидар Божилов, ревизионист, когда-нибудь пожелает получить транзитную визу через Китай, в транзитной визе товарищу Божидару Божилову, ревизионисту, отказать;

и, наконец:

в) Если товарищ Божидар Божилов, ревизионист, когда-нибудь попросит в Китае политическое убежище, в последнем ему, как отьявленному ревизионисту, отказать.

Я ожидал улыбок, дружеского смеха – ведь коллеги, члены одного караса, вместе летим в заграничную командировку, но тишина в комнате стала еще гуще. В довершение ко всему, прозаик П. подобрал с пола листок, выпавший из моего кармана. На таких листках я обычно записывают случайно пришедшие в голову фразы, а иногда, как в данном случае, чем-то вдруг приглянувшиеся имена, которыми в будущем можно наделять будущих героев.

– Клаудио Карлос... – с неприятным недоумением прочел вслух прозаик П. – Доктор Алемао... Все иностранные имена... Вы кого-нибудь из них знаете?.. Свен Эриксон... Глен Хюссен... Просто Лейф... Иоахим и Грег Гунны... Нестор Лот... Рене Игита... Мубарак Мубарак...

И взглянул на меня:

– Кто такие?

– Да так, – сказал я. – Наброски.

– Конечно, – мрачно заметил поэт К. – Иван Иванович или Иван Никифорович тебя не устраивают.

И повторил с отвращением:

– Мубарак Мубарак.

– Я тут думаю над одним сюжетом, – попытался я оправдаться. – Там действие происходит в далеком будущем.

Поэта К. это не убедило:

– А куда ж делись из далекого будущего герои с простыми отечественными именами?

Короче, дружба не завязалась.

Ах, Миша Веллер, Миша Веллер!

Вот как далеко я зашел в своей рецензии.

А помнишь, как в селе Коблево, под Николаевым, теперь это все заграница, на Соцконе-89 ночная гроза вырубила освещение? Заодно, понятно, пропала в номерах вода.

Целое Черное море величественно клубилось под окнами, но воды, самой обыкновенной воды, не было ни в барах, ни в столовых, ни, о, боже, ни в одном туалете. В вечерней мгле десятки любителей фантастики копошились в сырых кустах. Сам Аркадий Натанович Стругацкий, добыв где-то плаш, тащил по лестнице ведро воды, сердитый, как жук в муравейнике. А вдалеке кричала верблюдица Дашка, боясь молний – вот корни неба! – сурово взрывающих тьму.

"Технология рассказа" была уже написана.

"Понять новое бывает трудно и в науке, и в искусстве. Как издевались современники над "Тристрамом Шенди" Стерна, как пожимали плечами над "Шумом и яростью" Фолкнера! Новое рождается в борьбе со старым, старое сопротивляется новому, а поскольку талантливое в литературе – это всегда нечто новое, то естественно, если оно поначалу встречает противодействие, отрицание, замалчивание, насмешки. Писатель всегда должен быть готов к непониманию и хуле. Должен исполниться стойкости, веры в себя, терпения.

Оценка же окончательно выносится лишь историей. И "Повести Белкина", и "Герой нашего времени", и "Красное и черное", и "Гамлет", весьма низко расцененные при появлении, обрели признание не скоро. Такова судьба всего, что опережает свое время, определяя пути развития культуры.

Хотя заслуженная и скорая прижизненная слава тоже нередка."

Кстати о славе.

Эти валентности еще не были у меня заняты, когда однажды, к изумлению моей жены, я получил письмо из сибирского городка Т., в котором когда-то прошло мое детство. Группа "Поиск" из школы ?2, которую я закончил лет тридцать назад, сообщала, что члены этой группы давно и упорно разыскивают всех знаменитых людей, которых судьба когда-либо забрасывала в эту школу. И неважно, как они учились. Эйнштейн ведь, известно, был в школе тугодумом, а французский писатель Эмиль Золя буквально вынужден был бороться за каждую удовлетворительную оценку по литературе. Великого микробиолога Луи Пастера его учитель химии называл серой посредственностью, ну и так далее. Так что дело не в том, как человек занимался, а в том, кем он стал.

Это меня утешило.

Неплохая компания, сказал я своей жене, намекая на Золя и Эйнштейна. Вот меня в школу приглашают на традиционный вечер. Пишут, в школе есть литературный музей, в нем собраны мои книги. А еще они пишут, в музее собрано все, что так или иначе связано с моим именем.

– А что там связано с твоим именем? – удивилась жена.

Я замялся.

Почему-то мне вспомнилось чучело филина, всегда стоявшее на шкафу в физкабинете, а еще скелет из папье-маше, на голый череп которого мы набрасывали кепку или шапку, в зависимости от сезона... Они прочли все мои книги, нерешительно объяснил я. Надо бы съездить, встретиться...

– Ну поезжай, – загадочно сказала моя мудрая жена и, потрясенный ее благородством, я взял билет и в означенный день выехал поездом в Т., определенно зная – меня там ждут.

Звездный час.

Поезд трясло, хлопали двери. Я ничего этого не замечал. Грустная штука жизнь. Когда-то мы зачитывались романами Ник.Шпанова и Хаджи-Мурата Мугуева, а теперь вот – "зачитываемся вашими книгами". Новое поколение. Значит, не все так плохо. Значит, работали мы не зря.

Не знаю почему, от волнения наверное, перед мысленным моим взором явился маршал Ворошилов, единственный знаменитый человек, которого мне посчастливилось увидеть в детстве. Сперва на портрете – он висел в актовом зале и был украшен изречением: "Прежде всего надо быть честным, умелым, добросовестным работником, на какой бы работе ты ни находился". Хорошая мысль, навсегда запомнилась. А где-то в середине 50-х маршал возвращался из Монголии и нас гоняли на перрон с цветами, чтобы и маршал увидел нас вот какие мы растем! И мы, это правда, волновались. По крайней мере, такое сильное волнение я позже пережил всего только раз – когда через Т. везли в вагоне индийских слонов Рави и Шаши.

Старый корпус школы давно отдали милиции. Судя по решеткам, в моем бывшем классе находилось КПЗ, таким этот класс всегда и считался. Новый корпус выглядел привлекательней – в просторном холле стояли столики, на них картонки – "Регистрация". Под картонками уточнялось – выпускники такого-то и такого-то годов. Я автоматически попал в группу – "Выпускники 1922-1959 годов". Похоже, выжил я один, ни одного знакомого я не встретил. Дивные девушки в хитрых прическах глядели на меня как на заплутавшего динозавра:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю