Текст книги "Адское пламя (Комментарий к неизданной Антологии)"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Прашкевич Геннадий
Адское пламя (Комментарий к неизданной Антологии)

Геннадий ПРАШКЕВИЧ

АДСКОЕ ПЛАМЯ

Комментарий к неизданной Антологии

Памяти В.Бугрова

ГИБЕЛЬ ШАХМАТ

Вивиан Итин. Страна Гонгури. Повесть, Канск, 1922.

Ефим Зозуля. Граммофон веков. Рассказ, М., 1923.

Алексей Толстой. Аэлита. Роман, М.-Пг., 1923.

Яков Окунев. Грядущий мир. Роман, Пг., 1923.

Александр Грин. Блистающий мир. Роман, М., 1923.

Сергей Буданцев. Эскадрилья Всемирной Коммуны. Повесть, М., 1925.

Владимир Обручев. Земля Санникова. Роман, М., 1926.

Александр Абрамов. Гибель шахмат. Повесть, М., 1926.

Лев Гумилевский. Страна гипербореев. Рассказ, М.-Л., 1925.

Владимир Орловский (Грушвицкий). Бунт атомов. Роман, Л., 1928.

Владимир Эфф. По ту сторону. Роман, М., 1928.

Абрам Палей. Гольфштрем. Повесть, М., 1928.

Сергей Беляев. Радио-мозг. Роман, М.-Л., 1928.

Андрей Зарин. Приключение. Рассказ, Л., 1929.

Александр Беляев. Властелин мира. Роман, Л., 1929.

Бруно Ясенский. Я жгу Париж. Роман, М., 1929.

Наталья Бромлей. Потомок Гаргантюа. Повесть, М., 1930.

Михаил Булгаков. Собачье сердце. Повесть (любое издание).

Евгений Замятин. Мы. Роман (любое издание).

Андрей Платонов. Эфирный тракт. Повесть (любое издание).

Валерий Язвицкий. Аппарат Джона Инглиса. Рассказ, М., 1930.

Григорий Адамов. Тайна двух океанов. Роман, М.-Л., 1939.

Николай Шпанов. Первый удар. Повесть, М., 1939.

1

Это не все. Список можно продолжить.

Не думаю, что всем лучшим в себе я обязан книге. Правда, всему худшему в себе я обязан тоже не ей. В конце концов, пришел я с годами к выводу, в книжке, в самой дерьмовой, как бы она ни выглядела, какую бы чушь ни нес ее автор, почти всегда можно отыскать нечто самоценное, никак от воли автора не зависящее – игра случая, как говорят моряки, воля Бога. Скажем, читая романы В.Немцова, а мне в свое время пришлось их читать (такова была структура текущего момента), невозможно было не задуматься над действиями любимых героев В.Немцова – Багрецова и Бабкина: ну почему, в самом деле, почему его любимцы столь ленивы и нелюбопытны? Не по причине же, вычисленной еще А.Пушкиным...

Не много мне было лет, когда я листал тучные, как сказочная колхозная жизнь, романы В.Немцова, но в памяти вот осталось: в любой книжке... нечто самоценное... воля Бога...

Впрочем, сегодня В.Немцова мудрено перечитать. Не видно его книг, когда-то их было – Монбланы. Наверное, книги В.Немцова сохранились в библиотеках, но ведь не пойдешь туда ради Немцова, это все равно что пойти в библиотеку за "Просто Марией". А на развале – С.Кинг, Р.Муркок, Г.Гаррисон, Г.Борн... Обойди все лотки, книг В.Немцова не видно, а вот в детстве моем они, эти мощные, весьма просторно изданные тома лежали на прилавке каждого КОГИЗа, заполняли витрины каждого газетного киоска, кстати, цена их при этом была вполне умеренной. Страниц семьсот-восемьсот шли рублей за двадцать. То есть, примерно двадцать еще дохрущевских рублей и за "Счастливую звезду", и за "Последний полустанок", и за "Семь цветов радуги", и просто за "Избранное" и "Научно-фантастические повести". Названия последних двух мне и сейчас по душе. Без вычурности, без претензий, без бросающейся в глаза изощренности, не так, как у этих там Герберта Уэллса, Станислава Лема или братьев Стругацких!

Сравните.

С одной стороны скромное и лаконичное – "Избранное", с другой вычурное и длинное – "Рассказы о пространстве и времени". С одной стороны негромкое и жизнеутверждающее – "Научно-фантастические повести", с другой – "За миллиард лет до конца света", а то еще лучше – "О том, как Трурль женотрон применил, желая королевича Пантарктика от томления любовного избавить, и как потом к детомету прибегнуть пришлось".

Какие тут могут быть комментарии?

Сразу видно, кто думает о читателе, а кому на читателя наплевать.

"В это лето ни один межпланетный корабль не покидал Землю. По железным дорогам страны ходили обыкновенные поезда без атомных котлов. Арктика оставалась холодной. Человек еще не научился управлять погодой, добывать хлеб из воздуха и жить до трехсот лет. Марсиане не прилетали. Запись экскурсантов на Луну не объявлялась".

И так далее.

Все правильно, все полностью отвечает структуре текущего момента.

Готов утверждать: из советских фантастов именно В.Немцов всегда отличался какой-то особенно суровой правдивостью. В годы моего детства, проведенного на небольшой железнодорожной станции с прекрасным названием Тайга, действительно никто не мечтал о хлебе из воздуха и даже не могу припомнить, чтобы кто-нибудь пытался дожить до трехсот лет. Ну. выпивали, это само собой, очереди, жилищная проблема. Какие там экскурсии на Луну! На железнодорожных путях шипели, заволакивая белый свет паром, обыкновенные чумазые паровозы, перед рабочим клубом имени Ленина изгибалась очередь желающих посмотреть какой-нибудь очередной фильм. Почти все они были фантастическими – или нищая страна цвела и плясала ("Кубанские казаки"), или на дне глубокого моря, обливаемый странными красными вспышками, трещал метроном, похожий на будильник "Слава" ("Тайна вечной ночи"). Опасно смотреть такие фильмы, особенно если постояннно хочешь есть, даже на самых интересных уроках все время хочешь есть, а в бок тебе упирается острый локоть прекрасной, но столь же голодной соклассницы...

Прав был Немцов: ни хрена в таком мире и не могло происходить!

Да, конечно, не всем лучшим в себе я обязан книгам, зато В.Немцов упорно учил меня тому, что настоящий герой фантастики всегда и беспрекословно, ни на секунду не задумываясь, должен выполнять задания Партии и Правительства. Причем сперва Партии, а потом Правительства. Того, естественно, которым управлять может любая кухарка. За любимчиками В.Немцова – молодыми инженерами Бабкиным и Багрецовым, несмотря на их молодость, всегда стояли Партия и Правительство. Как всякие истинные извращенцы, Бабкин и Багрецов шли на подвиг уже потому, что в конце подвига их ждала необыкновеннейшая возможность отрапортовать с мавзолея Партии и Правительству о совершенном для Партии и Правительства подвиге.

"Я столько поездил, столько повидал неожиданного, столько встретил интересных людей, преданных нашей великой идее и самозабвенно работающих на нее, что, казалось бы, далекая мечта о коммунизме для меня становится ощутимой, ближайшей явью."

Немцов...

Вообще-то, задним числом прозреваю я, ковчег был тесен и чистые пары, сплотившись, сперва потихоньку, а потом без всяких там старались вытеснить нечистых. Фантастика для этого годилась. Далеко не последний жанр. Почему, собственно, советскому фантасту не отрапортовать Партии и Правительству о каком-нибудь подвиге? Чем он хуже какого-нибудь советского поэта?

Правда, далеко не каждый фантаст помнил о трех уровнях.

Первый уровень, известно, это когда ты пишешь, но сам видишь, что пишешь полную лажу. Все поверхностное, оно, в общем, всегда отчасти справедливо, но все равно несправедливо писать полную лажу, к тому же поверхностную... Уровень второй, это когда до тебя, наконец, доходит каким бы ни был твой герой, действовать он может лишь тогда, когда его прижали обстоятельства или, в крайнем случае, у него жмет башмак... Только отсюда начинается выход на третий уровень – выход на ощущение безмерности такого, казалось бы, мелкого и лукавого существа, как человек.

Ну и так далее, как любил говорить Велимир Хлебников, внезапно обрывая чтение своих стихов.

Герои В.Немцова Всегда носили башмаки, подобранные точно по размеру...

А кто, собственно, увлекательней – В.Немцов или Э.Берроуз? А что, собственно, важней – приключения Тарзана или приключения Багрецова и Бабкина? А что, собственно, происходит с фантастическими произведениями по происшествии ста, скажем, лет? Становятся они бестселлерами, как только что извлеченный из сейфа роман Жюля Верна "Париж в XX веке" или отдают пылью и затхлостью, как безвременно умершие опусы Каллистрата Жакова или, скажем, некоей Желиховской?..

Лет десять назад фантаст Николай Гацунаев и я, мы брели по безумно жаркому, опаленному Солнцем Ташкенту, смутно, как смертники, обсуждая все эти вовсе не второстепенные для нас вопросы. У Желиховской головы умели приклеивать, у нее мертвых запросто воскрешали, напоминал я. А у Жюля Верна темной ночью некий Мишель проливал горючие слезы на могилах Ларошфуко и Шопена, напоминал Гацунаев. Как-то так выходило, что мы противники всяких крайностей. Как-то так выходило, что мы широки душой и некая, присущая фантастике наивность нас только радует. Не желая сдаваться нахлынувшим на нас чувствам, я процитировал неистового Сергея Третьякова "Чистое искусство умерло, ибо нет досугов, которые надо им заполнять, уводя психику в мир творчества", а Гацунаев, тоже не желая сдаваться, процитировал Льва Троцкого – "Искусство пейзажа не могло бы родиться в Сахаре".

Смутные мысли...

Опровергнув мнение Сергея Третьякова (не умерло чистое искусство, полно у людей досугов, которые нечем заполнять!), мы с еще большей легкостью опровергнули мнение Льва Троцкого (искусство пейзажа могло родиться даже в голове человека, с младенчества запертого в темницу и никогда из темницы на волю не выглядывающего: этот разгул плесени, морозные росписи на каменных глухих стенах!..). И без всяких уже колебаний мы глянули друг на друга: а почему не напомнить людям, имеющим некоторый досуг, о том, что чистое искусство еще не умерло? Пусть цветут сто цветов!

Кто-то из нас локтем, нечаянно, перевернул тот чайник, в который была заключена вся Вселенная.

Антология!

Вот чего не хватает нашей застойной, правда, уже какими-то странными сквознячками колеблемой жизни, поняли мы, – настоящей большой Антологии советской фантастики, отразившей бы все ее взлеты и падения, начиная с 1917-го и кончая 1957-ым годом. Пока 1957-ым... Дальше видно будет... Главное, чтобы действительно получилась Антология, главное, чтобы действительно получился ковчег, давший бы место всем чистым и нечистым, каждой твари по паре, вместивший бы в себя все вывихи и достижения советской фантастики, сконцентрировавшей бы в себе как искусство пейзажа, искусно созданного в наглухо закрытой стране, так и то самое вечное чистое искусство, которое невозможно уничтожить даже в пределах одного самого богатого, самого самоотверженного колхоза.

– Листов на пятьдесят... – глянул я на Гацунаева, тщетно искавшего тени под каким-то деревом, напоминавшим сухую посленовогоднюю елку.

– Листов на сто... – поправил меня сдержанный Гацунаев.

– Мало, – решили мы оба. – Сто листов мало...

На самом деле, мы тогда даже близко не представляли себе истинный объем такой Антологии. Зато нам казалось, что Гацунаев знает, где такую Антологию можно издать, а я – где и у кого можно найти те ушедшие в прошлое книги, которые сейчас и днем с огнем не отыщешь...

Что-то из А.Кабакова: Стикс легче всего форсировать на ИЛ-62...

Момент внезапного озарения показался нам столь значительным, что Гацунаев остановился и спросил:

– Сколько у нас времени?

Наверное, он хотел навсегда запомнить выжженный Ташкент, безумное послеполуденное небо Ташкента – великий миг, подаривший нас столь замечательной идеей.

Понимая его чувства, я неторопливо взглянул на свои отечественные электронные, на день рожденья подаренные часы, и с некоторой, необходимой моменту торжественностью честно ответил:

– Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты.

Вот сколько в тот момент было у нас времени!

Правда, оставался вопрос – что считать фантастикой?

Например, по ограждению стадиона, мимо которого мы шли, тянулся невероятно длинный кумач с начертанными по нему белыми торжественными буквами: "Великая отечественная война 1941-1944 годов".

Я спросил:

– Правильно я читаю?

Сдержанный Гацунаев кивнул:

– Правильно.

Он мало чему удивлялся. Он родился в Хиве в 1933 году, в больнице, построенной в конце прошлого века по указанию и на средства Ислама Ходжи визиря предпоследнего хивинского хана Исфандияра. На рассвете азан, призыв к утренней молитве, мешался со звуками "Интернационала", под куполами Сарай Базар Дарбазы кипел котел страстей, подогреваемый звуками узбекской, кара-калпакской, корейской, русской, туркменской, татарской, даже гуцульской речи. Первое слово, произнесенное им, было – соат (часы), и о чем бы впоследствии он ни писал, всегда тянулись перед ним необъятная, подернутая синей дымкой коричневая ширь Амударьи, караваны барж, дощатые причалы давно уже несуществующих пристаней Кипчак и Чалыш, невероятная синева неба, бессмысленные лунные пейзажи Джимур-тау, древние как мир, и звучные, как музыка, речные городища Бургут-кала, Пиль-кала, Кыркыз-кала, Койкырылган-кала... В лучших своих вещах ("Западня", "Экспресс "Надежда", и, конечно же, "Звездный скиталец") он никогда не уходил за песчаные берега любимого им волшебного Аральского моря – голубого, полного жизни...

Может, гибель моря и сделала его фантастом.

Разглядывая кумач с таинственными письменами, я невольно вспомнил знаменитую повесть Н.Шпанова "Первый удар". Там наши пилоты побеждали фашистскую Германию не за три-четыре года, а за считанные часы. А на земле их поддерживали мужественные спартаковцы...

Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты.

Душный Ташкент. Пустой Ташент. Послеполуденный, полумертвый от жары Ташкент – еще одна Атлантида, затонувшая на наших глазах...

Вот уж поистине: ищи место, где происходят странные вещи.

Мир невозможен без прошлого, он стоит на прошлом. Мир невозможен без книг, написанных в прошлом, какими бы наивными они нам ни казались. Будущее невозможно без этих книг, потому что они существуют... Правда, сами писатели, как правило, относятся друг к другу без трепета.

Позволю себе цитату (Эмиль Золя, "Парижские письма", 1878), тем более, что и впредь собираюсь обращаться к цитатам.

"Жюль Верн – писатель остроумный, с большим успехом популяризирующий науку для невежд, драматизируя ее, в маленьких романах... Жюль Верн не пишет, собственно говоря, романов, он драматизирует науку, он пускается в фантастические бредни, опираясь на новые научные данные... Я не стану разбирать этого рода произведения, долженствующие, по-моему, исказить все познания детей, но я вынужден засвидетельствовать их невероятный успех. Произведения Жюля Верна, несомненно, все более покупаются во Франции... Впрочем, они не имеют никакого значения в современном литературном движении. Азбуки и требники продаются в таком же громадном числе..."

Меня в этой цитате больше всего восхищает ссылка на азбуки и требники. Они ведь не имеют никакого значения в современном литературном движении...

Было время, когда мне казалось, что все фантастические книги мира написаны Жюлем Верном. Было время, когда мне казалось, что все лучшие книги в этом жанре написаны Гербертом Уэллсом и Станиславом Лемом. Немалое число фэнов и сегодня убеждено, что все стоящие внимания сюжеты в фантастике разработаны братьями Стругацкими...

Безумный сон: все фантастические книги мира написаны В.Немцовым или А.Столяровым...

Разумеется, Антология должна была открываться 1917 годом. Не потому, что 24 октября все россияне рассуждали вот так-то, а с 25 октября сразу начали рассуждать иначе, нет. Просто, как ни раскладывай карты, от фактов никуда не деться – октябрь 1917 года прозрачной страшной стеной отгородил Россию от мира.

Начался невиданный и неслыханный, поистине фантастический эксперимент по созданию Нового человека.

Это ведь вообще главное дело любого режима – создание Нового человека. Человека угодливого или запуганного, работящего или пьющего, агрессивного или смирного, ленивого или динамичного, духовного или ограниченного, бессловесного или болтливого... – какой человек на данный момент нужнее режиму для решения его насущных задач, такой и создается, и ничего с этим не поделаешь. Скажем, кухарка, умеющая управлять государством.

Понятно, к такому важному делу нельзя не подключить писателей, инженеры человеческих душ! Вот наша Антология и должна прояснить вопрос какого именно Нового человека хотели создать неистовые большевики в нашей неистовой, на все способной стране?

Открыть Антологию, конечно, поручалось Максиму Горькому, писателю мною, кстати, любимому. Но не "Песня о Буревестнике" должна была открыть Антологию, и не итальянские сказки, а небольшой малоизвестный рассказ, так и называющийся – "Рассказ об одном романе".

Героиня рассказа – женщина, из тех, что "...всю жизнь чего-то ждут, в девушках требовательно ждут, когда их полюбит мужчина, когда же он говорит им о любви, они слушают его очень серьезно, но не обнаруживая заметного волнения, и глаза их, в такой час, как бы говорят: "Все это вполне естественно, а – дальше?"

Проводив гостей, героиня садится на террасе дачи и вдруг замечает, что кто-то еще не ушел, упрямо сидит на скамье под деревом, достаточно нелепый в летнем белом костюме (осень), и странный: героиня замечает – он не отбрасывает тени (прием, понятно, не новый). Наверное это писатель Фомин, решает героиня. Назойливый тип, все время лезет и лезет к ней... Этот писатель действительно ей неприятен, он постоянно на глазах и "...в то же время его как будто не было, а была толпа разнообразных мужчин, женщин, стариков и детей, крестьян и чиновников, все они говорили его голосом, противоречиво и смешно, глупо и страшно, скучно и до бесстыдства умно."

Короче, писатель.

Но на скамье оказался не писатель, а его герой, некто Павел Волков более или менее материализовавшийся в меру убедительности описаний. Воспринимая мир, как и следует воспринимать мир литературному персонажу, он и саму героиню, живую, подвижную, думающую, принимает за такой же литературный персонаж. "Я думаю, – говорит он, – что с этого, – вот с этой встречи – и начинается роман. Должно быть, так и предназначено автором: сперва вы относитесь ко мне недоверчиво, даже неприязненно, а затем..."

По-настоящему, затем – не случается. Но героиня понимает тоску персонажа, который, кстати, жалуется весьма занудливо, очень по-горьковски:

"Мимо меня изредка проходят люди, они говорят о чем-то неинтересном, ненужном; какой-то рябой человек в чесучевой паре соблазнил толстенькую даму тем, что у него в парниках великолепно вызревают ананасные дыни и, между словами, кусал ей ухо, совершенно как лошадь, а она – взвизгивала тихонько. Страшно глупо все, надоело, бессмысленно! Сидишь и думаешь: как невероятно скучны, глупы и расплывчаты реальные люди, и до какой степени мы, выдуманные, интереснее их! Мы всегда и все гораздо более концентрированы духовно, в нас больше поэзии, лирики, романтизма. И как подумаешь, что мы, в сущности, бытийствуем только для развлечения этих тупых, реальных людей..."

И добавляет: "Вы ведь сами такая же...", на что героиня возмущенно отвечает: "Нет!"

Как невероятно скучны, глупы и расплывчаты реальные люди...

Однажды покойный Дима Биленкин спросил меня: а кто, в сущности, реальнее – Робинзон Крузо, Гулливер, капитан Немо или реальный сосед по лестничной площадке?..

Не слабый вопрос.

Герой Фомина-Горького – это нечто нематериальное, нечто вроде флатландца, он и тени-то не отбрасывает, в некоторых положениях он фактически не виден, и все же реален, реален, действительно во много раз реальнее соседа по площадке, о котором ты только то и знаешь, что он в одно время с тобой выносит к машине мусор. Откуда-то издалека, из давних лет доносится до нас его жалующийся голос: "Разве не кажется вам, что жизнь была бы проще, удобнее, менее противоречива, если бы в ней не было всех этих Дон-Кихотов, Фаустов, Гамлетов, а?"

Рассказ очень горьковский.

"...Где-то далеко поют девки и, как всегда, собаки лают на луну, очень благообразную и яркую, почти как солнце, лучи которого кто-то гладко причесал".

И отступления очень горьковские:

"Она села к столу, поправила отстегнувшийся чулок и долго сидела, играя ножницами для ногтей. Потом стала полировать ногти замшей, – лучше всего думается, когда полируешь ногти. Очень жаль, что Иммануил Кант не знал этого".

Действительно...

Размышления героини приводят ее к тому, что на самом деле этот привязчивый тип – писатель Фомин – не так уж и глуп. Он, конечно, некрасив, неуклюж, но все же он самый интересный человек среди ее знакомых. И она пишет письмо – писателю – укоряя его в несовершенстве, в лени, в нежелании дописывать начатое. "Он даже не особенно умен, этот Волков, – пишет она о литературном персонаже, с которым только что столкнулась. – Он не удался Вам, и Вы должны как-то переделать, переписать его. Во всяком случае Вам необходимо сделать так, чтобы это существо не шлялось по земле каким-то полупризраком, – я не знаю чем! – и не компрометировало Вас. Подумайте: сегодня он у меня, завтра у другой женщины, – он ищет женщину, как Диоген искал человека..."

Призраки...

Что-то смутно угадывалось в тумане, но лишь угадывалось.

"Лицо, измятое, как бумажный рубль" (Александр Грин)... "Улыбка, неопределенная, как теория относительности" (Александр Абрамов)...

Все равно это много лучше, чем у Н.Чернышевского – "Долго они щупали бока одному из себя", хотя уступает в простоте М.Салтыкову-Щедрину "Летел рой мужиков...". Я уж не говорю о блистательной живописи Алексея Толстого: "В Тамани остановились на берегу моря у казачки и здесь в первый раз купались в соленой воде среди живых медуз в виде зонтика с пышным хвостом, плавающих посредством вздохов..."

В какой-то чайхане мы задержались.

Хорошо бы Антологию снабдить портретами...

Мы пили чай, обливаясь горячим счастливым потом.

Многие знают в лицо Михаила Афанасьевича или Ивана Антоновича, а многие ли могут представить себе Н.Н.Плавильщикова или хотя бы Евгения Замятина?..

Два цыгана зазывно напевали что-то под неумолчный ропот Алайского рынка.

"Что им история? Эпохи? Сполохи? Переполохи?.. Я видел тех самых бродяг с магическими глазами, каких увидит этот же город в 2021 году, когда наш потомок, одетый в каучук и искусственный шелк, выйдет из кабины воздушного электромотора на площадку алюминиевой воздушной улицы..." (Александр Грин).

Портреты!

Мы уже не представляли Антологию без портретов.

Расстрелянный Сергей Буданцев, счастливчик Лев Никулин, столетний А.Палей, интеллигентный Александр Беляев, седобородый академик В.А.Обручев, загадочная Наталья Бромлей... А может и В.Эфф, некий Владимир Эфф, якобы радист с какого-то там несуществующего корабля...

На это имя – В.Эфф – меня вывел библиограф и собиратель фантастики Георгий Кузнецов. Говорят, его квартира напоминает сундук с книгами. Понятно, с книгами фантастическими. Говорят, у него можно отыскать любую книгу любого года издания, и, наверное, это так, потому что издания Натальи Бромлей, Валерия Язвицкого, редкостные журналы с рассказами и повестями Владимира Орловского, Бориса Анибала, Андрея Зарина я получал именно от Георгия. Для него это не было проблемой. И тяжелую годовую подшивку журнала "Радио всем" принес он. Вот писатель, сказал Георгий, от которого остался только роман, ничего кроме романа. Ни биографии, ни портрета, ни даже даты рождения.

Журнал "Радио всем" выходил дважды в месяц, печатался в два цвета, помещал недурные иллюстрации и, кроме основной своей цели – подробно знакомить подписчиков с успехами радио у нас и за рубежом, время от времени печатал фантастику.

"Элементы типа Лаланда", "Двухламповый усилитель с полным питанием от сети переменного тока", "Стабилизированный приемник с двумя каскадами усиления высокой частоты"... Профессиональные статьи перемежались "Хроникой радиорынка" и заметками типа – "Рабочие Америки слушают радиопередачи из СССР"... Бросались в глаза четкие, бьющие в цель заголовки: "В Смоленске убивают радиообщественность", или – "Как не следует преподносить радиообщественности ублюдочные идеи"... Что же касается программы радиопередач, печатавшейся в журнале на каждый день, без всякого преувеличения, она, как в зеркале, отражала жизнь страны. Вот, скажем, что могли услышать советские радиослушатели в среду 18 апреля 1928 года:

"Через станцию им. Коминтерна. 12.10 – Центральный рабочий полдень. 4.00 – Радиопионер. 5.20 – Доклад: "Кружок военных знаний по радио". 5.45 – беседа: "Первомайские дни в кооперации". 6.17 – Рабочая радиогазета. 7.10 – Доклад т.Бухарина: "Алкоголизм и культурная революция".

В тот же день транслировалась по радио опера "Богема", краткая медицинская лекция (по сангигиене), урок немецкого языка и, разумеется, как всегда, по станции им. Коминтерна на волне 1450 м и по станции им. Попова на волне 675 м в 11.55 – бой часов с кремлевской башни.

Вот в этом журнале и был напечатан в 1928 году фантастический, а точнее, радиофантастический (именно так определил свое творение автор) роман В.Эффа "По ту сторону".

С таинственного взрыва на Божедомке начинались невероятные, возможно, все еще длящиеся в эфире приключения героев В.Эффа.

"В эпоху мирного строительства социализма такое приключение, как наше, даже занятно", – замечал один из героев, совершенно не подозревая того, как далеко, как поистине далеко может завести человека невинное увлечение радиолюбительством...

Старая Москва – одни трамвайные стрелки на площади Дзержинского чего стоят! – приметы времени, схваченные человеком именно двадцатых годов "Тов. Бухарин определенно заявляет, что при развитии фабрично-заводского производства в капиталистическом государстве людоедство возможно лишь как эксплуатация труда..." – своеобразные характеры героев – "Громов когда-то знал английский язык. Конечно, он не мог бегло говорить по-английски, потому что, как он сам говорил, язык не поворачивался в глотке для идиотского произношения. Кроме того, английский язык был тем самым языком, на котором Чемберлен писал свой ультиматум, и это обстоятельство в значительной степени расхолаживало филологические порывы Ивана Александровича Громова, считавшего себя честным комсомольцем...", – сама научно-фантастическая часть романа (хотя автор малость поднапутал с эффектами тяготения в летящей ракете и достаточно вольно истолковывал некоторые положения теории относительности) – нет сомнений, роман В.Эффа был просто необходим в Антологии. Рядом с героями М.Горького – все еще из того, старого мира! – ведь они не случайно даже не отбрасывали тени, появлялись, наконец, комсомольцы – модель Нового человека, пусть и в первом приближении.

Понятно, мы постарались выяснить, кто такой В.Эфф.

В краткой заметке, предваряющей роман и, несомненно, выдуманной от начала до конца, говорилось, что В.Эфф – это будто бы радист с судна "Красное знамя", безвременно умерший от чахотки.

Может быть, может быть...

Ни Георгий Кузнецов, ни Игорь Халымбаджа, ни даже такой знаток советской фантастики, как Виталий Бугров, так и не докопались до настоящей биографии В.Эффа...

2

Прислушиваясь к ропоту Алайского рынка, задыхаясь от горячего зеленого чая, мы называли вслух имена, причастные к истории советской фантастики. М.Горький, А.Белый, В.Брюсов, В.Ян, Л.Леонов, А.Толстой, Г.Шторм, А.Платонов, М.Булгаков, А.Чаянов, С.Буданцев, В.Маяковский, В.Шкловский, Е.Замятин, Всеволод Иванов, Н.Асеев, С.Бобров, А.Луначарский, М.Шагинян, В.Итин, И.Эренбург, Е.Зозуля, В.Каверин, Б.Лавренев, В.Катаев, Л.Никулин... Легче, пожалуй, перечислить тех, кто не отдал дани фантастике. А еще ведь неплохо поработали в ней такие крупные ученые, как академик В.А.Обручев, этнограф В.Г.Богораз-Тан, геолог П.Л.Драверт, энтомолог Н.Н.Плавильщиков, героические летчики Г.Байдуков и М.Водопьянов... Что уж говорить о Константине Эдуардовиче Циолковском, если даже Александра Михайловна Коллонтай, не последний партийный деятель нашего государства, опубликовала в 192о году в журнале "Юный пролетарий Урала" фантастический рассказ под названием "Скоро". Ветераны Октябрьской и Мировой революций, встретившись через полвека, с удовольствием, но и с грустью, вспоминали дни революционных боев, принесших, наконец, счастье человечеству...

Фантастика – это мир, в котором нам хотелось бы жить, в котором мы никогда жить не будем, и в котором, как это ни странно, мы живем всегда, постоянно.

В маленькой чайхане под безумным азиатским небом мы вспомнили профессионалов – Александра и Сергея Беляевых, Григория Адамова, Александра Грина, Лазаря Лагина, Якова Окунева, Михаила Гирели, Виктора Гончарова, Александра Абрамова, Владимира Орловского, Валерия Язвицкого... Мы с уважением вспомнили каждого... Чтобы их всех представить, нам понадобится триста листов, помрачнел Гацунаев... Разве мы обязаны представлять всех? – возразил я. – Разве мы не договорились, что в Антологию войдут только те, кто действительно оставил след в фанастике? Одно дело, скажем, Александр Беляев или Алексей Толстой, другое Александра Михайловна Коллонтай...

– Остановись, – сказал Гацунаев. – Ты все запутаешь.

Он был прав.

Не знаю ни одного критика, который бы вовремя разобрался в том или ином явлении.

Что, например, сообщала Литературная Энциклопедия, выходившая в 30-е годы в СССР, о писателях, чьи произведения уже тогда, без всякого сомнения, украсили бы любую Антологию?

О Михаиле Булгакове: "...Не сумел ни оценить гибели старого, ни понять строительства нового. Его частые идейные переоценки не стали поэтому источником большого художественного творчества".

О Сергее Буданцеве: "...Вопрос о подчинении подсознательного организующей воле далеко не всегда решается писателем в классовом пролетарском духе".

Об Евгении Замятине: "...Творчество Замятина приобретает с развитием нашего социалистического строительства все более и более остро выраженную контрреволюционную направленность".

Об Александре Грине (всегда одно и то же): "...Талантливый эпигон".

Об Андрее Платонове: "...Обнаружил ряд идеологических срывов в своих произведениях".

О Сергее Григорьеве: "...Не справляется с современными социальными заданиями".

Об Якове Окуневе: "...Создал ряд идейно расплывчатых произведений на случайные темы".

Цитировать можно еще, и еще, но зачем? Ведь само понятие фантастика в той же Литературной Энциклопедии толковалось достаточно недвусмысленно: "...Изображение неправдоподобных явлений, введение вымышленных образов, не совпадающих с действительностью, ясно ощущаемое нарушение художником естественных форм, причинных связей, закономерностей природы".

Неправдоподобных... Вымышленных... Не совпадающих...

И хотя в заключение статьи, написанной Б.Михайловским, говорилось, что все же "...в рамках литературы социалистического реализма можно мыслить материалистическую фантастику, фантастику как художественную форму с реалистическим содержанием", на деле вся советская критика, как правило, встречала появление любых фантастических вещей враждебно. Ведь речь, черт возьми, шла о создании Нового человека.