Текст книги "Человек Чубайса"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

Соавторы: Александр Богдан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Ладно, думал я, всему свое время.

С чего-то все равно начинать надо. В этом смысле, Шурка – не худший вариант. Тем более, что он однозначно прав: дают, надо брать. В конце концов, все эти бараны действительно хотят спокойной жизни, они нуждаются в надежной крыше. Интересно, сколько берет Шурка с бывшего таксиста, заведеньице которого ему нравится?… От души, наверное… А бывший таксист разве пожалуется Фазану? Да нет, конечно… Если какое-то время поработать в паре с Шуркой, расчетливо прикидывал я, на ноги встать можно быстрее, чем я планировал… А если Шурка действительно отхватит «Брассьюри», вдвоем многое можно сделать. Через год, через два можно иметь несколько таких заведеньиц, заняться делом. И голова по поводу законов болеть не будет. Калаш под рукой, Макар под подушкой… Как по другому жить в городе, в котором милиция, найдя труп с несколькими пулевыми дырками в голове, официально заявляет, что человек покончил с собой, а то просто расшибся, споткнувшись о камень? А пьяного бомжа и поднимать не станут, руки о него марать.

В общем, я склонялся к тому, чтобы принять Шуркино предложение.

А он, вернувшись из очередной лавчонки, добил меня, заявив, что в течение пяти дней до нашей встречи каждое утро проезжал мимо моего дома, даже пару раз видел меня, но тормознул не сразу.

Почему не сразу?

Да потому, что нужно было тебя проверить, ухмыльнулся Шурка. Теперь-то я точно знаю, что квартира у тебя пустая и ты не врешь. А квартира у тебя даже слишком пустая, ухмыльнулся он. Типа, помнишь, когда хозяин тараканов все пугал: нет жратвы, нет жратвы! Все думал, что испугаются, уйдут. А однажды ночью раздался шорох, потрогали хозяина за плечо. Он глаза раскрыл, а тараканы в полукруг стоят у дивана. Потом старшой прохрипел: вставай, хозяин, мы тебе жратву принесли!

Мы посмеялись и Шурка сказал: в жизни так не бывает, Андрюха. Никто нам (даже тараканы) жратву не принесет. Да нам с тобой и не надо. Мы с тобой хорошие дела завернем, я к тебе давно присматриваюсь. Всосал? У тебя, правда, позавчера было в кармане всего только четыре бакса? – веселился он. Ах, ты еще бакс в метро отдал девке? Клёво! Три, значит, осталось! Шурка от души веселился, даже ударил ладонью по клаксону, когда мы совершали кругосветку вокруг барахолки, но вывернула из-за светофора бело-голубая ментовская машина и он эти штуки оставил.

Четыре бакса!

Ну, это правильно, что ты не пожалел, что сунул бакс девке, ржал Шурка. Все-таки счастье нагадала, сучка. Все у Шурки почему-то были сучками. Ты ей на обратном пути еще один бакс сунь, предложил он. Пусть у нее от удовольствия пятки порозовеют, как у негритянки. Пусть она теперь ни в чем себе не отказывает. Годик вместе поработаем, Андрюха, тут бабки нормальные крутятся, заодно заломаем Костю Воронова. У него мозг таксиста, как раз за год созреет. А понадобится, мы Косте покойника подкинем в кафушку, ржал Шурка. Тогда совсем кранты Воронову, очень уж место хорошее. А мы поставим дело на лад, управляющего наймем, в отпуск будем мотаться прямо в парашу, то есть в Америку. Однажды к тем самым сучкам подвалим, которые из Саратова или откуда ты там говорил? Из Питера? Ну, и лады. Хотя, нет, обрадовался Шурка, чего это я? Мы к ним подвалим прямо в Питере. Надо же пристыдить, русские же сучки! Вокруг детишки, мужья в модных шляпах: ах, мамочки, ах, лапочки, вот к подружкам в Штаты летают! – а мы издали им бакс покажем: эй, дескать, девочки! Думаешь, не разденутся?

– Холодно в Питере.

– Аллё! – весело откликнулся Шурка на писк мобильника. – Чего, чего?… На работе, конечно… Кредита хочешь?… Сколько, говоришь, сколько? – удивился он. – Ну, ты загибаешь! Время сейчас такое, просто так кто даст?… Но интересно, интересно, не спорю… Что там у тебя в залоге? Квартирка?… Да ну, мне ли не знать про твою квартирку! Дыра у тебя, а не квартирка! У черта на рогах, на любителя… Дачка?… Ну дачка ничего, не спорю? И баньку знаю, сам парился-жарился. Бак в печке еще не прогорел? Вот и отлично… А про машину не надо, ты мне про свою машину даже не говори… Да? Теперь у тебя бээмвушка? Когда появилась?… Ну, в натуре, не знал… Сколько, сколько, говоришь, хочешь процентов? Двадцать пять?… Ладно, заеду, мама…

– Кого это ты называешь мамой?

– Да бывшую тещу, ну, как бы тещу, – весело объяснил Шурка, бросая мобильник на заднее сиденье. – Помнишь Борьку-биксу? Биксе все по барабану, он – дурак, он у меня подружку увел. А это я говорил с мамашей бывшей подружки. Сильно деловая женщина. И удачливая. Я таких уважаю. Мне сейчас, Андрюха, не подружки нужны, а умные люди. Вот такие, как ты. А Борька-бикса пусть живет с моей бывшей подружкой, хрен с ним, у меня на них зла нет. Мы с тобой на все эти амурные дела крепко поклали, всосал?

И весело хлопнул по рулю:

– Вот я тебе покажу «Брассьюри».

4

Но заведеньице бывшего таксиста Шурка показал мне только через три дня.

Странный выдался день. С утра Шурка почему-то нервничал.

«Брассьюри».

Действительно стоял в оживленном месте двухэтажный из красного кирпича дом с двумя высокими башенками, несомненно, функциональными. Что-то там можно хранить, подумал я, а можно кабинет устроить. Отремонтировать деревянные пристройки, сменить вывеску, – никто мимо не пройдет. На фоне грязноватых обочин, серых пятиэтажек и пыльных тополей заведеньице бывшего таксиста смотрелось как дворец, правда, сильно запущенный. Особенно нехороши были старые тополя, густо рассыпавшие по обочинам сугробы белого пуха. Но тополя можно срубить, заодно освободится подъезд к заведению.

– Большому куску рот радуется, – понял мои мысли Шурка. Что-то он действительно нервничал. – Нравится заведеньице? Мы с тобой найдем надежного управляющего, чтобы самим не стоять за прилавком. Всосал? А бывшего таксиста выкурим. Как одинокую осу. Видишь, под стрехой уже кирпич сыпется? Надо бы ремонт провести, а Костя гоняет по окрестностям шашлычников с лотками и думает, что развивает отечественную экономику.

На стеклянной входной двери красовалась картонка: «Закрыто», но Шурка без раздумий толкнул дверь.

В просторной светлой зале, густо заставленной дешевыми пластмассовыми столиками, стояла у стойки, покрытой нержавейкой, улыбчивая молодая женщина, в кудряшках по плечи, как овца. На ней была светлые блузка и такая же светлая юбка с претензиями. Наверное, зашла к Косте Воронову; три его работницы за столиком у окна допивали кофе-экспресс.

Это меня страшно удивило.

Какой такой перерыв в самое горячее время суток?

Зато Костя ничем не удивил: самый обыкновенный здоровый кабан, ушастый и крепкий. Светлые брюки толстили бывшего таксиста, полосатая рубашка, заправленная в брюки, подчеркивала брюхо. Но, возможно, он гордился этим. Я, например, знал человека, который гордился тем, что у него шесть пальцев на левой руке, дескать, пивную кружку ловчей держать. Не знаю, кем являлась для Воронова кудрявая женщина, стоявшая у стойки, но Костя при кудрявой явно не хотел выглядеть идиотом. В любое другое время, в любой другой обстановке – все, что угодно, но не при ней. Шурка это, видимо, понял, потому что заорал с порога:

– Костя, ты анализы сдал?

– Какие анализы?

– На глистов.

Шурка вдруг изменился. Он точно в этот день нервничал. Я видел, что он нервничает, может, предчувствовал что-то. Говорят, такое бывает. А может, не любил Костю. Даже скулы у него выперли и взгляд стал колючим. «Тебе, Костя, – заорал он на все заведеньице, – глистов лучше вывести сразу и навсегда, чем оплачивать штрафы!»

– Это Шурка Сакс… – кивнул Воронов побледневшей кудрявой подружке так, будто она сразу должна была все понять. Но если кудрявая и слышала раньше о Саксе (наверняка, слышала), то анализы на глистов ее буквально убили.

– Книгу купил? – орал Шурка, подходя к стойке и тыкая пальцем в какую-то растрепанную книжку. – Косишь под интеллигента?

Подружка Воронова смотрела на Шурку с нескрываемым ужасом. Зато бывший таксист смотрел злобно. Вблизи его лицо показалось мне каким-то недоделанным: все смазано, только глаза горят. «Я в твоем возрасте разгружал вагоны…» – начал он зловеще, пытаясь вернуть престиж, но Шурка обидно ввернул:

– Пока не застукали!

И протянул руку.

Я думал, что Костя врежет ему по руке.

Я обязательно врезал бы, но бывший таксист и это съел.

Злобно засопев, он полез в карман и выложил на Шуркину ладонь несколько банкнот, стянутых красной резинкой.

– Видишь как просто, – нагло хохотнул Шурка. – Это даже китаец поймет. А Косте я премию обещал, – все так же нагло объявил он Костиной кудрявой подружке, забывшей улыбчивость. – Как только выведет глистов, я ему голубые штаны пошью. – И глянув на тихих работниц, испуганно потянувшихся на кухню, еще более нагло кивнул: – Знакомься, Костя, это Андрюха.

Я кивнул, потому что было ясно, что бывший таксист руку мне не протянет. Он только подозрительно пробурчал:

– Что-то с другими ты меня не знакомил…

– А другие бы тебе не понравились, – нагло сообщил Шурка. – Уважай Андрюху, он большой человек. Он в Америке учился, не задирай нос. Андрюха там с негритянкой спал, – счел нужным объявить Шурка кудрявой Костиной подружке, побледневшей от такого сообщения. – Это как с обезьяной. Или с овцой клонированной. У них у всех пятки розовые. Это у негритянок. Точно я говорю, Андрюха?

Поняв, что никаких решительных действий ждать от Воронова не приходится, кудрявая подружка пришла, наконец, в себя. Презрительно фыркнув, она презрительно поплыла к выходу. Не знаю, чего она ждала, в самом деле. Может, драки, хотя бы перепалки словесной, но, видимо, это был не Костин стиль – не собирался бывший таксист затевать драку в собственном заведении. Да и к чему? С собственной крышей. Пытаясь снять напряг, я спросил, почему на вывеске выведено «Брассьюри»? – но Костя мне не ответил. Он мрачно смотрел, как уходит его кудрявая подружка (кто знает, может, навсегда), а когда дверь шумно захлопнулась, вздрогнул.

Почему-то это страшно не понравилось Шурке.

Подняв со стойки пузатый стеклянный фужер, он брезгливо его обнюхал:

– Чем людей поишь?

– Антиникотиновый чай, – еще мрачнее ответил Костя. – У меня есть постоянная клиентура.

Это еще больше не понравилось Шурке.

– Постоянная? А это что? – заорал он, сметая со стойки посуду. На звон стекла выглянула из кухни посудомойка и мгновенно скрылась. – А это что, это? – орал Шурка. – Презервативы? Зачем в честном заведении презервативы? – Грохот и звон бьющейся посуды возбуждали Шурку. Он даже оглянулся, требуя от меня поддержки, но я промолчал.

Это его отрезвило.

– Вот все говорят, что ты дурак, Костя, – произнес он неожиданно спокойно. И спросил: – Сам-то что об этом думаешь?

– Неправда это!

– Тогда налей по наперстку, нервы утишить.

– Что для тебя наперсток?

– Да мне для запаха, дури своей хватает, – совсем уже спокойно ухмыльнулся Шурка. И кивнул мне: – Всосал? Мы Костю храним, как ангелы, без нас его конкуренты давно б зарезали, а у него, у дурака, одно на уме: о, Господи, в ужасной смерти не откажи! Не поверишь, такая у него молитва на каждый день. О, Господи, просит он каждый день, в самой ужасной смерти не откажи! В такой самой ужасной смерти, чтобы весь мир содрогнулся, ведь не для себя прошу!.. – По моему, Шурку уже заносило. – Такие у Кости молитвы.

Сплюнув, Шурка двинулся к выходу.

Бывший таксист остался на месте. Он был опозорен, он был унижен. От него оттолкнули кудрявую подружку, побили посуду. Собственные работницы видели его унижение. Но он остался на месте.

Мы вышли на улицу.

Сразу дохнуло влажным жаром, бензином, гнилью. Невыносимо ярко сверкнуло солнце из-за листвы. Классный, конечно, уголок, если его почистить… Я шел к машине и оглядывался. Как это ни странно, Шуркина мечта почему-то сразу запала мне в сердце. Раз не может бывший таксист постоять за себя, туда ему и дорога, невольно подумал я. Не позволим мы бросить на произвол судьбы такое заведение!

В этот момент из тормознувшего в стороне (у какого-то отделанного под мрамор подъезда) шестисотого «мерса» вынырнул крепкий человек. Цвет «мерса» клюквенный, а сам хозяин был толстобрюхий, лысоватый, но очень подвижный. Он что-то говорил на ходу, фыркал и смеялся. Пиджак малинового цвета, как водится, на шее добротная голда, с надрезами, наверное, чтобы оборвалась, когда хозяина будут вешать. На поясе, как у монтажника-высотника, болтались мобильник, золотая зажигалка, какие-то ключи, что-то там еще было, может, универсальный консервный нож.

– Это Труба… – ухмыльнулся Шурка. – Это известный человек… У него рука легкая… – Шурка одобрительно ухмыльнулся, но было видно, что он действительно нервничает. – Поставим дело, сами купим клюквенные «мерсы»… Станем одинаковыми, как детдомовцы… Чтобы Труба не задирался…

Он что-то еще сказал, но я не расслышал.

Меня отвлек звук работающего на форсаже движка.

Вообще-то, в людных местах движок машины не должен реветь так мощно.

Голубой, ничем не примечательный «жигуленок», как торпеда, вылетел из-за пыльных старых тополей. Левое боковое стекло было опущено, наружу торчал ствол Калашникова. Все было как во сне – стремительно, и в то же время, как в замедленной съемке. Поскольку все это не имело к нам вообще никакого отношения, я не успел даже пригнуться.

– О, черт!

Шурка стоял лицом ко мне, прижавшись бедром к открытой дверце своего джипа. Я видел, как что-то вдруг изменилось в его лице… Мгновенно и странно… Он будто удивился чему-то… Какое-то удивление… Не знаю… Даже сейчас мне трудно объяснить, что вдруг изменилось в его лице… «Давай в машину!» – крикнул я и увидел черную дырочку на Шуркиной джинсовой жилетке. По краю дырочка была смазана чем-то еще более черным. Я дернул жилетку на себя и увидел круглую ранку, чуть обведенную кровавым кружком. Она чернела на сантиметр выше левого Шуркиного соска.

Все нереально было.

Нестерпимые вспышки Солнца сквозь колеблющуюся листву, столь же нестерпимый влажный зной, несмолкаемый гул улицы. Никто ничего не успел увидеть, «Жигуленок» уже исчез. Я толкнул Шурку на правое переднее сиденье джипа, оказавшееся как раз под ним. Вытягивая из кармана мобильник, он жестом показал мне: гони!

– Куда? – крикнул я.

– Ко мне, – отрывисто ответил Шурка.

Он действительно ответил странно отрывисто, будто экономил слова или не мог их вспомнить. И так же отрывисто пробормотал в мобильник:

– Филин, меня подставили… Мне врач нужен… Срочно… Кто на руле?… Я говорил… Андрюха…

Он опустил мобильник и замолчал.

– Адрес! – крикнул я, выворачивая на площадь и моля Бога, чтобы он не вынес на нас ментов. – Адрес!

У Шурке на Фабричной я был только ночью, надрался, как свинья, увозили меня пьяным и подъезды к дому я плохо помнил. Не тащить же раненого Шурку к лифту на глазах у всех, кто в это время пасется возле дома.

– Не дрейфь… – отрывисто приободрил меня Шурка. Его лицо заметно побледнело. – Засвистят менты, не останавливайся… Не дай обогнать себя или прижать к обочине… Филин потом отмажет…

– Адрес давай!

Шурка не ответил.

По тому, как он завалился на правую дверцу, я понял, что он и не ответит.

Шуркиного адреса я не знал, вслепую мотаться по Фабричной не имело смысла, в любой момент машину могли остановить менты. Не стану я удирать от них, подумал я. Ни к чему мне это. Может, Филин и впрямь потом отмажет, только как правильно ответить на вечные вопросы: чей джип? чей труп? чьи в лесу шишки?…

Вдруг хлынул дождь.

Все вокруг сразу потемнело.

В центре города, свернув на улицу Мичурина, я пару минут трясся прямо по пустым трамвайным путям. Зато джип надежно вошел в темный тополевый двор знаменитого профессорского дома, в котором прошло Шуркино детство. Отец его давно помер, сам Шурка много лет жил в других берлогах, я сам тут черт знает с каких пор не появлялся, но Юха Толстой, потомок адмиралов, никуда не мог деться. По моим представлениям он и сейчас должен был валяться дома. Пьяный, конечно.

Так и оказалось.

– Эк набрался!.. – завистливо хмыкнул Юха, открывая дверь.

Он пошатывался, от него несло, как от пивной бочки. Он меня сразу узнал и не удивился. Где-то в комнате крутился магнитофон. Всего один мотив доносит с корабля… Один аккредитив на двадцать два рубля…За последние годы примус рыжих волос Юхи несколько поблек, выгорел, выцвел, все равно Юха остался пламенно рыжим. Сгибаясь под тяжестью безвольно обвисшего на мне Шурки (кажется, жив, радовался я, иначе не вцепился бы в какую-то кожаную папку), я спросил:

– Юха, знакомый врач есть?

– Гинеколог… – Юха удовлетворенно задрал полосатый тельник и почесал живот. Выпивка сама явилась к нему. Он явственно чуял крепкую выпивку. Одновременно он прикладывался к плоской железной фляжке. – Вот такая баба, сам увидишь… – И вдруг удивился: – Зачем тебе обязательно врач? Я актрисок кликну из музкомедии. Блядей, Андрюха, сейчас, как глины… – И радушно, как только он умел, протянул плоскую фляжку: – Дай приятелю, пусть хлебнет.

– Приятелю нельзя.

– Почему?

– Из него выльется.

– Как это?

– Он дырявый.

Только сейчас Юха разглядел на голой груди брошенного на диван Шурки черную дырочку, из которой почему-то не сочилась кровь. Жадно хлебнув, Юха протянул фляжку мне. «Шурка, что ли?» Я молча кивнул и тоже глотнул. «Я всегда ему говорил, плохо кончит», – неубедительно заметил Юха. Глотку неприятно обожгло: Юха пил какую-то дрянь, настоянную на калине. Дежурная по этажу грозилась мне на днях… В гостиницу вхожу бесшумно на руках… Тем не менее, теплая волна прошла, наконец, по жилам. Вместе с этой теплой волной, так утешительно согревшей тело, я вдруг отчетливо понял, что пруха кончилась, планы, которые я успел наметить, рухнули. Видимо, Господь не захотел простить Шурке измывательств над бывшим таксистом и от души его отхерачил. А заодно поломал мне пруху!

– Он что, язвенник? – как бы издалека услышал я голос Юхи.

– С чего ты взял?

– Бледный какой-то очень.

– Вот я и говорю, что тут врача надо, а не блядей. Где у тебя телефон?

Юха кивнул в чрево темной комнаты (кажется, спальни), но в этот момент раздался мелодичный перезвон. Оказывается, Шуркин мобильник остался в кармане жилетки.

– Ну? – хмуро отозвался я.

– Андрюха? – спросил незнакомый голос.

– Он самый.

– Это Филин говорит.

– Ну, привет.

– Ты там типа не дрейфь, конкретно. Шурка коньки не отбросил? Вот и лады. Где, говоришь, хата? На Мичурина? У хорошего корешка? Ну, скажи своему хорошему корешку, что сотню баксов он заработал. Только пусть забудет о Шурке.

И жестко предупредил:

– Вы там никого не зовите, мы сейчас прибудем. Давай адресок. Пацаны, считай, выехали.

5

Приехали трое.

Один умело потрогал пульс, задрав Шурке веко, посмотрел в пустой глаз. В столовой номер два всегда стоит кефир… И мыслей полна голова и все про загробный мир…

– Выруби ты эту херню!..

Я прошел в темную спальню и выдернул штепсель из розетки.

Двое молча стояли у дверей и смотрели на рыжего Юху, радушно принесшего пластмассовые стаканчики. Он, кажется, не понимал, что, собственно, происходит. Шуркино положение как-то его не трогало. На журнальном столике лежали старые газеты, он, не глядя, смахнул их на пол. Ну да, он был в дуб пьян. Он действительно не понимал происходящего, хотя рассуждал, на первый взгляд, более или менее здраво. За дверью, открытой на балкон, грохотал трамвай, пронзительно пахло мокрой травой. Так пронзительно, так остро, что сердце прихватывало. Может, это чувствовали и пацаны, потому что отказались пить с Юхой.

Тогда Юха сказал: «Чин-чин!» – и выпил.

А выпив, подмигнув, сообщил:

– Я гомункул.

Врач (если, конечно, это был врач) нехорошо покосился на Юху, но ничего не сказал. Ну, а те двое, что стояли, прислонившись к косякам двери, тоже покосились на Юху. Никто не включал свет, в комнате становилось все темнее. Филина, среди прибывших явно не было. В голове у меня гудело. Я плеснул себе в пластмассовый стаканчик из фляжки, а Юха загадочно повторил:

– Я гомункул.

Туго обмотав грудь Шурки бинтами, врач сказал:

– Значит, так, пацаны. Раненого не трогать. Вообще не трогать. Не переворачивать, не поднимать. Даже переносить с дивана никуда не надо. Ну, подушечку можно подложить под голову. Я вернусь часа через два, наверное, останусь на ночь.

– Тяжело в лечении, легко в гробу, – легко согласился Юха. Все-таки он ни хрена не понимал. Но что-то и до него доходило: – Меня спросят, что скажу? Шурка мертвый ко мне притопал?

– Заткнись, – нехорошо сказал врач. – Вот тебе сотня на расходы и не думай о глупостях.

– Мало.

– А сколько ты хочешь?

– Еще полтинник.

– Это за что?

– А это за диван, – вполне разумно объяснил Юха. – Знаю я вас. Я сплю на диване, а Шурка его обоссыт.

– Ты диван продать решил?

Юха пьяно кивнул. Конечно, он не понимал происходящего, но врач, подумав, выложил полтинник. Деревянными. Юха все равно обрадовался:

– Ну, тогда вы тут как дома, а я в лавку, – засуетился он. – В лавку, в лавку, в лавку! – театрально вскинул он руки. – Семужка, коньячок с лимоном. В лавках ныне все есть. Коньячок очищает душу, ведь однова живем. Короче, я мигом, меня везде знают… Я гомункул… А вы тут как дома… Мне что, пусть лежит… – Он, кажется, даже Шурку уже не узнавал. – Ложитесь, где хотите, я мигом… Я не человек, что ли?…

– Погоди, – остановил Юху врач.

И кивнул мне:

– Ты чисто, Андрюха, здесь не светись, вали домой. Мобильник оставь при себе, попозже Филин тебе позвонит. Ты запомнил, кто стрелял?

– Откуда? Вылетел «Жигуленок», вот и все.

– Номера, приметы?

– Вряд ли…

– Ладно, иди.

– Там джип стоит во дворе, – сказал я. – Шуркин. Вот ключи.

– А ты на джипе и езжай, – усмехнулся врач. Никакой он, наверное, не был врач, просто опытный пацан. – Чего чужой машине торчать во дворе? Номер у нее ладный, доедешь, менты тебя не должны остановить. Ну, а если все же остановят, сунь им червонец… – он ловко опустил в нагрудной карман моей рубашки пару купюр. – Менты чисто зелень любят. Может, даже честь тебе отдадут. А ты выспись. Конкретно.

– А что с ним? – кивнул я в сторону Шурки.

– Иди, иди, – повторил врач. – Филин тебе позвонит.

– «Ты угасал, богач младой!.. Ты слышал плач друзей печальных… – бормотал, прислушиваясь к нам Юха. Было видно, что ему не терпится сбегать в магазин, купюры жгли ему руку. Я только сейчас разглядел его широкое, сильно траченное алкоголем лицо, выцветшие глаза. – Уж смерть являлась за тобой в дверях сеней твоих хрустальных… Она, как втершийся с утра заимодавец терпеливой, торча в передней молчаливой, не трогалась с ковра…»

– Заткнись, – негромко попросил врач.

– Вот какие стихи! – похвастался Юха. – Пушкин отдыхает.

– Все равно заткнись.

– Мне сегодня сон был, – не захотел заткнуться Юха. С деньгами в руках он чувствовал себя уважаемым человеком. – Снилось мне, что гроб несут. Приятеля хоронят. Вы его не знаете. За гробом нарики идут, известное дело. Цветочки, веночки, все путём, все как у людей. Ну, понятно, нарики перешептываются: чего, мол, учудил корешок, куда собрался! Холодно там, темно, сыро, никто там никого не любит. А я, слышь, – сказал Юха врачу, – так и обмер. Это что ж такое получается? – думаю. Холодно, темно, сыро… Никто никого не любит… Это ж получается, что жмура-то ко мне несут!.. Хоть к знахарю обращайся.

– Родился засранцем, знахарь не поможет, – презрительно сплюнул врач. – Ты тут не сильно гуди. Пока не приду, прислушивайся к братану, понял?

– К Шурке-то? – вспомнил Юха. – А он не будет орать?

– Он еле дышит.

Врач требовательно протянул руку:

– Ключи!

– Какие ключи?

– От квартиры.

– Зачем?

– А если ты уснешь? – нехотя усмехнулся врач. – Поднимать из-за этого весь подъезд? Дверь ломать?

– Да ладно, – согласился Юха. – У меня запасные есть. – Было видно, что в целом расклад страшно его устраивает. – Я ушел. Я ненадолго. Семужка там, коньячок… Сами понимаете, я гомункул…

6

На другой день ко мне домой явились двое.

Один крепкий, вполне конкретный с длинной лошадиной мордой, его так и звали – конкретный Толян. Второй – плешивый, в пятнах от лишаев на бритой голове, линялый на вид. Назвался – Долган. Сказал, что они от Филина и я их впустил. «Сегодня выходишь на работу, с каждого сбора будешь иметь свой процент», – коротко объяснил он. Было в их вторжении что-то нереальное. Сперва я вообще никак не мог врубиться, чего они от меня хотят. «Как там Шурка?» Они меня будто не слышали. «Ты врубайся, пацан. Людей у нас мало. Работу начнешь прямо сегодня. Контроль у нас – во! – Плешивый лихо полоснул ребром ладони по своей длинной, тоже какой-то линялой шее и предупредил: – Болтай с клиентами в меру. Шурка, к примеру, любил поболтать, а тебе не надо. Выручку будешь сдавать лично Филину. Тебе скажут, где и когда». Противный он был человек, весь похожий на мышь, покрытую плесенью, глаза, правда, не были красными. Второй, конкретный (оба были в джинсовых жилетках), каким-то образом почувствовал мои сомнения и кивнул в сторону Долгана:

– Ты в голову не бери. Он правильный пацан.

– А чего у него пятна на голове?

– Ну, мало ли, пятна, я ж не говорю – красивый, – ухмыльнулся Толян. – Я говорю – правильный.

– А что с Шуркой?

– Потом Филина спросишь, – недовольно покачал головой Толян. – Сейчас начинай работу. Объедешь участок, присмотришься. О тебе уже знают, в голову не бери, да и сам ты успел побывать с Шуркой на всех точках. Кстати, сегодня план сдают четные. Ну, – объяснил он, – те, которые по четной стороне.

– А как быть с Костей Вороновым?

– А что с Вороновым?

– Он как раз на четной стороне, а мы с Шуркой к нему заглядывали.

– А ты опять загляни. Для авторитету. – Плешивый недовольно огляделся: – Чего у тебя так пусто? Мебелишку купи с подножных.

Он не стал объяснять, что такое подножные, но я и не нуждался в объяснениях. Подножных я уже наловил. В первый день Шурка кинул пять стольников зелеными, потом врач – пару. Можно, конечно, и купить… Только для кого?…

– Бар «Под рыбами» знаешь? – уходя, спросил Долган. – Вечером приходи. Посидим, порешаем вопросы, с пацанами познакомишься, чтобы дорогу случайно не перебегать. Ездить пока будешь на Шуркином джипе. Давай паспорт и права, мы доверенность сделаем.

– А сегодня как?

– А сегодня поездишь без документов.

Плешивый усмехнулся.

Наверное, ему показалось, что он меня достал.

7

Самым тщательным образом обшарив все закоулки джипа на предмет утаенного ствола (Шурка запросто мог держать при себе ствол, а мне это было ни к чему), я ничего не нашел, а менты действительно отворачивали глазки в сторону, когда я прокатился по центру. На Вокзальной магистрали я поставил машину у ЦУМа и подошел к шашлычнику, торгующему на углу.

«Даже не скажешь, что из собачины», – заметил я, обливая горячее мясо уксусом.

«Да из свинины шашлык,» – сварливо возразил шашлычник.

«Ну, я и говорю, из свинины», – кивнул я.

«Да точно, точно из свинины, – отмел шашлычник последние сомнения. – У Кости Воронова всегда чисто».

«А ты при Воронове?»

«Уже второй год».

Я послушал шашлычника, но ничего интересного про бывшего таксиста не узнал. Прижимист, но не так, чтобы уж очень… Жить дает… Ничего особенного шашлычник не знал, наверное, да и умел держать язык за плечами. А меня мучили сомнения. Не могли же стрелять просто так – выскочить из-за угла и бить напрямую. В стрельбе должен быть смысл, иначе, к чему шум? Вот кому мог переступить дорогу Шурка?… Многим, наверное… Но сильней всех донимал Воронова, хотя вряд ли бывший таксист мог решиться на крайности… Трусоват… Это было видно по вчерашнему происшествию в «Брассьюри»…

Не знал я, что думать о выстрелах.

И мысль о Шурке меня не оставляла.

Мобильник мне оставили (тоже, наверное, как средство контроля), но почему-то я не решался позвонить Юхе. Какое-то суеверное чувство меня останавливало. Правда, ночью я звонил Юхе. Он был в стельку пьян, а врач, дежуривший при Шурке, к трубке не подошел. Сейчас Шурку уже, конечно, забрали, переправили в надежное место, а Юха валяется дома без сознания…

Гомункул.

Меня передернуло.

Я запрещал себе думать о Шурке. Я не мог поверить, что с ним случилось что-то такое. Наверное, стреляли все-таки не в него, как-то не с той стороны заезжал «жигуленок». Случайно, наверное, подстрелили Шурку.

Я просто не знал, что обо всем этом думать.

Ну, а насчет четной стороны…

Четная она и есть четная, сказал я себе. Никаких симпатий бывший таксист у меня не вызывал – если надо заехать к нему, значит, надо. Я специально подкатил к «Брассьюри» со стороны торговых рядов и поставил джип так, чтобы из окон кафе машину не было видно. Это было не сложно. Весь нижний этаж соседнего здания, обратил я внимание, занимал офис какой-то фирмы и, несмотря на раннее утро, у парадного подъезда стояло с десяток иномарок. Пара рослых секьюрити в пятнистой форме, скрестив на груди руки, прохаживалась под высоким козырьком, облицованным розовым мрамором. Помпезность сразу бросалась в глаза. Но крепкая, видать, была фирма.

В «Брассьюри» я вошел с черного хода.

Рабочему в сером мятом халате (он укладывал во дворе пустую тару) я успокаивающе помахал рукой: свои, дескать! Он взглянул на меня и призадумался; их, видно, хорошо пасли. Узким коридорчиком, в котором пахло подгорелым маслом и мытыми овощами, я попал на просторную кухню. Посудомойка понимающе кивнула:

– У себя, у себя сам-то…

И хорошо, что у себя, подумал я, неторопливо поднимаясь по винтовой лесенке в правую башенку «Брассьюри». Не знаю, чего хотел я от Кости Воронова, скорее, о Шурке не хотел думать.

А в башенке оказалось не тесно.

Стояли там тяжелый металлический сейф (как только его втащили по такой лесенке?), простой письменный стол, короткий диванчик и два жестких стула. На диванчике боком ко мне расположился бывший таксист. Он внимательно читал газету и не сразу меня услышал. На столе дымилась чашка кофе. Но услышав меня, Воронов вскочил, как ужаленный.

– Чего вскидываешься? Ствол есть?

Он непонимающе заморгал. Толстая морда бывшего таксиста побагровела. Какой к черту ствол? У него даже руки дрожали, когда он бросил газету.

– В интересное время живем, – заметил я, оглядываясь и демонстративно держа руку в заднем кармане брюк. – Куда ни ткнись, везде удивительное. Окликнешь человека, пугается.

И спросил:

– Ты почему так рано в кафе?

– Совсем не рано, – в глазах Воронова метались тени страха. – Я всегда так прихожу.

– Зачем?

Вопрос не предполагал ответа.

Воронов так и понял, прижал руку к груди:

– Сердце пошаливает…

– Чтобы сердце не пошаливало, веселиться надо, – подсказал я. Не интересно было говорить с Вороновым. – Кто в Шурку стрелял?

– Откуда мне знать?

– Небось, жалеешь, что не ты?

– Может, и жалею, только какая разница? – Воронов потихоньку успокаивался. Он даже узнал меня: – Ты ведь Андрюха, да?… Ты ведь теперь вместо Шурки?… – И добавил: – Шурка – дурак. Он сам нарывался на пулю. С таким характером долго не живут. Вот и выяснилось, что он не жилец.