Текст книги "Русская мечта"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

Соавторы: Александр Богдан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

6

– Остальное сам знаешь.

Элим надул небритые щеки.

– У меня приятель есть, – судя по ухмылке, он говорил о себе. Врожденная скромность сказывалась. – Дает консультации предпринимателям. Из-за него два лучших ювелира свалили из Томска в Израиль. – Коньяк действовал на Элима самым благотворным образом. – Дело так был. Скинулись на баржу. Большая, многотоннажная. Щебень и песок выгодно перевозить на такой. Пять-шесть рейсов и ювелиры с лихвой окупили бы вложенные в баржу деньги, но тут появился наш Виталик Колотовкин. Глаз дикий, волос русый, как сноп с ВДНХ. А при нем Мишка Шишкин, бывший капитан. Да ты и того, и другого видел в гостинице. Мишка чуть девку твою не трахнул. Ну так вот, этот Виталик решил приобрести заправку для пароходов, а принадлежала заправка тем самым томским ювелирам. Они как раз привели баржу к благушинской заправке, чтобы загрузить топливом. А эта баржа… – Элим изумленно уставился на Семина. – А эта баржа возьми, да и затони. А там мель, отбивное течение. Теперь все суда должны особенным образом разворачиваться, чтобы подойти к заправке. А крупные вообще стали проходить мимо, не хотят рисковать. Зато местные мужики подрабатывают бурлачеством. Видишь, что получается? Вроде есть у ювелиров заправка, а толку? Вроде есть у них мощная баржа, а лежит на дне. Я советовал им перебросить через затонувшую баржу шланг или трубу, но там столько понаехало комиссий! Дескать, сволочи, удар по экологии, реку губите! Известное дело, гуманисты. Даже свидетель нашелся бесчестия этих ювелиров. Не пьет, ни в одном глазу. Но сам видел, как ночью на той барже с бабками плясали и на барже ювелиры. Вот и пришлось им свалить в Израиль.

– Ты сумасшедший? – спросил Семин.

– Нет, тысячник.

7

– А еще имел я дело с одним умным янки, – похвастался юрист.

– Звали умного янки Дейв Дэнис. Дружба между американцем и евреем всегда легко складывается, потому что каждый второй американец – еврей, а каждый второй еврей хочет быть американцем. Главное – работа, а все остальное потом, согласен? Этот Дэнис, – пояснил Элим, закусывая коньяк лимоном, – очень интересовался святым старцем Федором Козьмичом. Ну, тем, который сперва был российским императором Александром I, победителем Наполеона, а потом святым. Разгонишь ты невежеств мраки, исчезнут вредные призраки учений ложных и сует. Олтарь ты истине поставишь, научишь россов и прославишь, прольешь на них любовь и свет. Вот как писали о старце в масонском песеннике!

– Ну, пообщался с Дэнисом, гляжу, клинит американца на старца Федора Козьмича. Решил: так и быть, помогу американцу, продам ему старинные документы. Американцы, они, известно, прагматики. Говорю, имеются некоторые старинные документы. А в тех документах, говорю, сказано: выиграв войну с императором Наполеоном Бонапартом, русский император впал в сильную депрессию. Не знаю, почему. И решил уйти не в запой, как водится на Руси, а в народ. Янки, само собой, возбудился: «Где такие документы?»

Американцы, он ж как дети, заржал Элим. Объясняю ему: «Хранятся документы у одного интересного человека». – «А что в тех документах?» – спрашивает. Отвечаю: «Собственноручные записки одного неграмотного русского солдата, двадцать пять лет верой и правдой служившего русскому императору. И личные записки одной темной бабки, прислуживавшей святому старцу Федору Козьмичу». Американец еще больше возбудился: «Купить, купить!» У них же там в Америке все продается и покупается, на всякий случай пояснил Семину Элим. Кажется, присматривался: с кем придется работать? «Ну я и намекнул американцу: купить это не проблема, купить можно, только цена велика!» – «А как велика?» – «Триста тысяч. Зелеными». – «Так много?» – «А по товару. Как юрист говорю. Издашь под своим именем книгу про святого русского старца, весь миллион вернешь». – Американец страшно заинтересовался: «Как это под своим именем?» – Объясняю: «Мы тебе документы продадим в полную собственность. Вот и поразишь Америку. У вас ведь любят удивляться».

До умного янки дошло.

«Вот тебе семь тысяч долларов, – разволновался. – Наличными. Кэш. Как бы на текущие расходы. Это чтобы ты держал цену, не позволял ее завышать владельцу документов».

«Да не станет завышать, – говорю. – Человек богобоязненный».

«Тогда вот тебе еще две тысячи на личные расходы, – совсем разволновался умный янки. – Я завтра улетать в Москву. Вернуться в Томск через месяц. Будут документы, сразу расплачусь. И покажу экспертам».

«Об экспертах и не думай, – объяснил Элим. – У нас в Томске есть серьезные люди. Отдашь наличными, никаких экспертов не надо».

И заторопился к известному томскому писателю Александру Рубану. Дескать, как ты? Деньгами интересуешься?

«Ага. Даже небольшими», – ответил писатель.

Элим бросил на стол триста баксов: «Книгу сочинишь?»

«За триста баксов?»

«Ну, почему? – понимающе ухмыльнулся Элим. – За пятьсот».

«За пятьсот? – побледнел писатель. – О чем книга?»

«О святом старце Федоре Козьмиче. О бывшем императоре Александре I».

«А есть исторические документы?»

«Да навалом», – сказал юрист и выложил на стол еще сто баксов.

«Ну, точно, – сразу вспомнил писатель. – Даже у меня есть кое-какие документы. И старых теток поспрашиваю». – И уточнил: «Книгу писать художественную или документальную?»

«А что круче?»

«Конечно, документальная. Когда все строится только на голых фактах».

«Тогда такую».

«А кто будет издавать?»

«Америка».

«Тогда ладно, – облегченно вздохнул писатель. – Только у меня компьютер украли».

Ну, дал я писателю еще две тысячи, объяснил Элим Семину. Рублями дал. Дескать, купи что-нибудь простенькое. А писатель вместо магазина пошел к гадалке выяснять, где может находиться украденный у него компьютер. Точного ответа не получил, но взяла гадалка за работу полторы тысячи, а остатки денег писатель пропил. Сел вечером за старенький «Ремингтон» – для стиля, вставил лист ломкой бумаги. И ровно через месяц, захохотал Этим, принес он мне толстую лохматую рукопись. «Вот, – говорит, – совершенно документальная вещь. Голые факты, аж сердце жжет».

Начал читать, точно. Патриотическая, сильная книга. Такую под собственным именем издать не стыдно. Сразу понял, что американец станет знаменитым. Будет загребать с документального повествования миллионы, пока не найдется какой-нибудь ученый, который схватит его за нечистую американскую лапу.

Шлю телеграмму, хохотнул Элим. Прилетает янки. Всю ночь читали с ним рукопись и плакали. Я из патриотизма, а он из предвкушения. Потом спрашивает: «А где сейчас есть тело святого старца?» – Хотел ответить: «Да вместе с документами у известного писателя Рубана». Но спохватился: «На свалке». – «Как так?» – «А после революции город быстро рос. Захоронение старца оказалось почти в центре. Ну, сам понимаешь, негигиенично. Экскаватор случайно вывернул лиственничные гробы, ну прораб и приказал выбросить все это».

Рассказывая, Элим не спускал глаз с Семина. Улыбка на губах Семина его не обманывала. Он видел, что Семин думает о своем, это показалось юристу опасным. Он вдруг нагло зарокотал, вспоминая текст:

«…И стала расти молва, что настоящий император жив, но скрывается, а в столицу в гробу везут чужое тело». Вот какими сильными словами описал историю старца известный писатель Рубан. «…Любопытно, что молва и слухи шли как бы впереди погребального шествия. Еще гроб не успел прибыть в Москву, а столица была полна всевозможными толками. Одних все это пугало, они трусили и уезжали из Москвы. Другие без причин начинали дерзить околоточным. Прибытие гроба 3 февраля вызвало огромное стечение народа, но власти ждали беспорядков и сумели принять меры: в 9 часов вечера кремлевские ворота запирались, у каждого входа стояли пушки, держались наготове военные части, по городу всю ночь ходили патрули. Боялись, что народ потребует вскрытия гроба, чтобы увериться в смерти государевой».

По утверждению Элима, умный янки не раз сильно менялся в лице, слушая рукопись. Ведь по версиям, высказанным известным писателем Рубаном, слухи о смерти императора решительно противоречили друг другу. По одним слухам великого государя убили и изрезали на части, так что нельзя было узнать его, по другим – напоили такими крепкими напитками, что он захворал и умер. «…все тело императора так почернело, что никак и показывать людям не годилось. Спрятали его в гроб свинцовый в восемьдесят пуд. А по другим слухам выходило, что великий государь Александр Павлович весь насквозь проколот кинжалами, и разрублена на части вся голова, ради сего показать такое тело народу тоже не представляется возможным». А лично от себя писатель добавил еще такую версию, что, мол, великого государя могли даже продать в иностранную неволю или, может, сам вдруг куда уехал на легкой шлюпке. «Рассказывали, что будто бы во время проезда через Москву государева тела был в Москве из некоторого сибирского села дьячок, чуть ли не из Благушина, он смотрел на тело. По возвращении в Благушино спросили дьячка: «Что, видел ли государя?» А дьячок ответил: «Какого государя? Это чёрта привезли в гробу, а не государя». Ну, ударили дьячка в ухо, чтоб непотребное не говорил, и отправили обратно в Москву. С ним заодно отправили и попа, и диакона – одна команда. Попа потом от службы отрешили, а дьячка и диакона спрятали навсегда…»

Еще писатель Рубан указывал, что «…когда государь был в Таганроге, пришли к его палате несколько солдат и спросили: „Что государь делает?“ Им ответили, что государь пишет. Ну, пошли прочь. На другую снова пришли: „Что государь делает?“ Им ответили: „Государь спит“. Пришли и на третью ночь: „Что государь делает?“ Им ответили: „Ходит по покоям“. Тогда один солдат взошел в покои и смело сказал: „Государь, вас сегодня изрубить приготовились“. Государь посмотрел на солдата: „Верный мне?“ – „Всегда!“ – „За меня хочешь быть изрубленным?“ – „Не хочу“. – „А если похоронят тебя, как меня, то есть как истинного государя, и весь твой род наперед будет награжден?“. На такое верный солдат согласился и надел новый царский мундир. А государя на крепкой веревке тайно опустили в окно. Так он ушел живым в сторону Сибири».

Кстати, деликатно указывал писатель, фамилия смелого солдата была Рубан. Хорошая простая старинная солдатская фамилия. Приходился тот солдат писателю прямым прадедом. «А когда Александр Павлович был в Таганроге, там строился дворец для Елизаветы Алексеевны. Приехал государь в оный с заднего крыльца. Стоявший там часовой сказал государю тихо: «Не извольте входить на оное крыльцо, вас там убьют из пистоли». Государь подумал и сказал тоже негромко: «Спасибо, солдат, вижу, верен мне. Хочешь ли за меня умереть? Ты будешь похоронен, как меня должно похоронить, и весь твой род наперед будет вознагражден». Услышав такое, солдат согласился. Тогда государь надел его мундир и стал на часы. А названный солдат надел новый царский мундир, новую шинель и треугольную шляпу. Как взошел в первые комнаты, вдруг выпалил по нему из пистоли некий крутой барин. Правда, не попал, а сам упал в обморок. Солдат повернулся назад идти, но другой крутой барин тоже выпалил по нему и на этот раз прострелил насквозь. Подхватили солдата и понесли в палаты, а всем объявили, что государь весьма занемог». Ну, понятно, что указанного солдата звали Рубан.

Еще в рукописи приводилось мудрое письмо некоего барабанщика Евдокима Рассохина, из императорской музыкальной команды. Летом 1826 года, перед самой коронацией императора Николая I, Рассохин сообщил одному другу: «…коронации у нас еще не было, а будет только в июле или сентябре месяце. О последовавшей же кончине государя Александра Павловича ходит по Москве много темного. Например, по выезде из Петербурга было знамение на небе. А потом стало затмение Солнца, даже свечи днем подали. Говорят, стоял в то время на часах некий русский лейб-сержант Рубан не молодых уже лет, вот он по секрету и открыл государю, что, не доезжая Таганрога, мост на реке будет подпилен и случится там государю кончина жизни. Так прямо и сказал: «Государь, не езди, приготовлена тебе на мосту смерть». А государь на это ответил: «Я надеюсь на Бога, мой Рубан, это пустяки». И дал лейб-сержанту рубль серебром…»

Отступление первое. Мечта
Июль, 1979 год

1

Тысяча девятьсот семьдесят девятый год Виталик Колотовкин провел в глухом сибирском селе Благушино. Бабка сильно жалела внука, учителя его жучили, дед не давал спуску. А деда домовой мучил. Стучит и стучит за стеной, дурной, а то плачет в трубе, спать не дает. Стал дед от того безрадостный. Часто сердился:

– Это все ты, Виталька!

– Да почему я?

– Ты злишь домового.

– Как это я его злю?

– А всяко! – безрадостно злился дед. – Баню кто поджег? Грядку кто истоптал? Посуду немытой кто бросил? Домовой по чину терпеть такого не может.

– А какой у домового чин? – Виталик попытался представить мохнатого в погонах, в папахе, с саблей на поясе, но как-то не получилось. Спросил с интересом: – А домовые могут быть военными? А могут они стать профессорами, как папа?

– Да кто ж им позволит? – корил дед, запирая Виталика в чулане. – У тебя уважаемые родители. Они за границей работают. К ним партия проявляет доверие, отправила работать в чужую страну. Вьетнам – сложная страна, мало что там косоглазием страдают. Твои родители вышли в люди, к ним уважение, а ты домового дразнишь.

– Не казни мальчишку, – вмешивалась бабка. – Рогатку я у него отобрала.

– Ну, рогатка как раз ничего особенного, – совсем злился дед. – Пацан без рогатки как дурак без скрипки. Только кто будет платить соседям за разбитое стекло?

– Я им лукошко яиц снесла, – вздыхала бабка, а дед непонятно грозил: – В следующий раз, Виталька, твои снесу соседям!

А Витальке в чулане нравилось.

Ничего никогда не менялось в чулане. Все стояло, лежало, висело на раз навсегда предназначенных местах. Старый зеленый сундук, обшитый полосками тусклой жести, груда пыльных половиков, истрепанная одежонка, сношенные валенки. Хоть бы домовой в углу нагадил, весело думал Виталик. Забодал его дед этим домовым: дескать, не зли нежит, она ночью задавить может. Кусок хлеба посолит, сунет в чулан. «Вот тебе, хозяин, хлеб-соль, а меня не беспокой». Виталик подождет, подождет, да сам съест хлеб. Вот с того домовой и взял моду: тянет ночью с Витальки одеяло, пока оно не свалится на пол. Сперва Виталик думал, что одеяло сваливается само по себе, но как-то отпихнулся ногой и почувствовал мягкое, волосатое, услышал, как суетливо прошлепали к печи маленькие босые ноги. Потом зашумело на кухне, во дворе. Проснулся дед в соседней комнате: «Опять хозяин обижается». А под самую весну Виталика ночью в наглую погладили по лицу. Вроде как ладошкой, только она мохнатая и пахнет хлебом. Утром, когда чай пили, рассказал, бабка даже всплеснула обеими руками:

– Домовой! Домовой это! Ты спросил его?

– О чем? – удивился Виталик.

– К добру приходил?

– Откуда мне знать? Повадился!

2

В хорошую погоду в чулан сквозь узенькое окошко падал пыльный солнечный луч. В дальнем углу наклонно стояла узкая лесенка. На ступеньках висели тряпки, затасканная телогрейка, брезентовый плащ. Дед был уверен, что лаз, ведущий из чулана на чердак, заколочен. Чтобы достать с чердака веники, например, он пользовался лесенкой, приставленной со стороны крытого двора. Но Виталик знал, что на чердак можно попасть и прямо из чулана. При этом Виталик нисколько не боялся быть пойманным, потому что дед отличался ужасной точностью. Говорили, что в жилах его текла немецкая кровь. У всех русская, а у него почему-то немецкая. Но если дед говорил: «В чулан на полтора часа!» – это и означало: в чулан на полтора часа.

На чердаке пахло пылью. Там было сумеречно, как в лесу. С наклонных балок свисали веники, странно пахли вязанки неизвестных трав. В деревянном ящике лежали пыльные старинные книги. Без обложек, с вырванными страницами. Говорилось в них все больше про царей да про божественное.

А иногда вообще непонятное.

Например, книжка про Агафонов.

Эта книжка начиналась прямо с седьмой страницы. И было этих глупых Агафонов семь. Поехали торговать, в чужом городе устроились в приютном доме, но лечь на нары побоялись: вдруг ноги перепутаются? Один умный человек, услышав такое, сказал: «Ну, забодали вы нас, Агафоны, своей торговлей, лучше вам лесовать». Они послушались, пошли лесовать. Ночью, бережась от хищного зверя, полезли на елку. Агафон за Агафоном, лезут спина в спину, а последний за собой сучья рубит. Упал, конечно, отшиб голову. Привели к Агафонихе: «Вот разве такая у него была голова?» – «А я помню?» – рассердилась Агафониха.

В темном месте такое расскажешь, девчонки побегут колготки менять.

А другая книжка оказалась про царей. Они в истории помечены цифрами, как бильярдные шары. Иван III… Николай II… Александр I… Виталик сразу оценил, как круто бы звучало: царь Колотовкин I… Или император Виталий I…

Вырвавшись из чулана, рассказал про царей Вовке Зоболеву.

Как раз шли к школе, увидели при дороге знак: «Сбавь скорость, впереди школа». Дураки, что ли, его поставили? Виданное ли дело, бежать бегом в школу? Кто в школу бежит бегом? Впрочем, узнав про титулы, Вовка тоже загорелся:

«А мне можно?»

«Владимир I, что ли?»

«Ну да».

«Нет, Первый– нельзя. Это я – Первый, – объяснил Виталик. – Но ты можешь писаться – Второй. Владимир II. Тоже неплохо».

И жестко потребовал:

«Такса за титул – один гривенник!»

К завалинке, где шел торг, подошли дура Катька и дура Люська Федоровы. Им красивый титул (Екатерина III и Людмила IV) Виталик тоже продал за гривенник. Небогатые девчонки. А третьем «б» числительная приставка даром досталась только Пашке Климову. Он здоровый и лупоглазый. Он показал Виталику большой не по возрасту кулак и прямо сказал: «У меня гривенника нет, я лучше тебе накладу по шее». И самозванно определился – Павел Самый Первый. Виталик его честно предупредил: «Это ты зря. Задавят тебя подушкой». Он про Павла I уже читал, а Пашка не знал родной истории.

В тот же день на тетрадях, выданных классной руководительницей Светланой Константиновной, его любимой учительницы (география), Виталька разборчиво вывел: Колотовкин. А ниже так: Виталик I. У Васьки Лыкова, кстати, получилось еще интереснее, прямо как у французского короля: Василий XVIII. А смешнее всего у Кольки Дрожжина: Николай XXIV.

Круто.

Светлана Константиновна была потрясена.

– Вспышка стихийного монархизма в советской школе! – хорошенькая, глаза от волнения страстно заблестели. – Знаем, знаем мы, откуда дуют ветры, с каких побережий, из каких таких стран. – Это она намекала на Виталькиных родителей, хотя при чем тут далекий Вьетнам, где они работали? Потом резко вскинула красивую голову: – Екатерина III. Есть такая?

Катька Федорова робко поднялась.

Ни скипетра у нее в руках, ни державы, только в глазах глупости.

– Отвечай, почему ты Екатерина III, если не Романова?

– А она от морганатического брака, – нагло предположил Виталька, дерзкий профессорский сынок.

Даже дед в тот день, загоняя Виталика в чулан, сказал: «Мы царя зря, что ли, расстреляли? Ты это чего? Решил монархизм реставрировать?» – Виталик не все понял, конечно, но уточнить побоялся. Хотя вообще-то, будь он царем, он бы приказал поставить в Благушино большую пристань, чтобы все пароходы у берега останавливались. И осушил бы гнилые болота, тянущиеся неизвестно куда. И сжег бы огнеметами грязный, прокуренный, заблеванный «Ветерок», возле которого постоянно валяются пьяные. Так он и заявил на другой день Светлане Константиновне: дескать, а чего такого плохого в царском деле, если царь можно изменить жизнь? Светлана Константиновна побледнела и отправила наглого профессорского сынка к директору. А директор школы суровый товарищ Калестинов с опаской спросил:

– Ну? Что там копошится в твоей голове?

3

Получалось, что все слова, любые поступки приводили Виталика в чулан.

Зимой холодно, неуютно, но летом терпимо. Иногда сам вызывал деда на наказание. Сквозь щель чуть приоткрытой чердачной дверцы незаметно изучал обстановку в огороде Светланы Константиновны. Никто в одна тысяча девятьсот семьдесят девятом году так хорошо не знал молоденькую, недавно приехавшую из города учительницу. Тонкие бровки, вздернутый носик, пухлые губки. Плечи – совсем круглые. И колени, как у девчонки. А глаза, как небо. А волосы светлые, спадают на плечи красивыми кольцами. А на загорелом животе – черненькое родимое пятнышко. Конечно, в школу Светлана Константиновна приходила в строгом темном костюме, всего этого не разглядишь, но в собственном огороде за высоким глухим забором в жаркие дни скидывала с себя легкий сарафанчик. Только поддатый муж-механизатор все портил. «Светка, сучка! – орал. – Где плоскогубцы?» А когда механизатора дома не было, мог притормозить у невысокого крылечка зеленый «газик» с брезентовым верхом. Это подъезжал местный партийный секретарь по имени Юрий Сергеевич. Черный костюм, черный галстук, жирные щеки от жары провисли, глаза бегают. Но дед, например, о товарище Ложкине отзывался в высшей степени похвально: «Вот не спился, вот вышел в люди!» И кивал, кивал: «Если партия учит, что тепло передается от холодного тела к горячему, то товарищ Ложкин завсегда подтвердит».

Сам Виталик мужиков, даже случайно тормозивших в отсутствие механизатора у крылечка молоденькой учительницы, считал уродами. Правда, партийный секретарь являлся уродом полезным. Раз в неделю Виталик снимал с него рубль – за то, что передавал Светлане Константиновне некую записочку. Ну, конечно, не прямо ей в руки, а в одно потайное местечко, указанное товарищем Ложкиным. В первый раз Виталик к одинокой загадочной букве «Л» с многочисленными точками за нею (сочинение партийного секретаря) дописал коротенький интересный вопрос. «Эрик Рыжеволосый, правда, что первый приплыл в Америку?» Почерк у Виталика и у партийного секретаря был одинаково корявый. Светлана Константиновна, прочитав записку, сомлела. Разговаривала с товарищем Ложкиным особенным образом. Стояла на крылечке, сарафанчик короткий, колени загорелые. «У вас, дескать, почерк прямо детский». – «Да мы где учились? – смущался товарищ Ложкин. – Мы до всего своим горбом». – «Зато теперь многим интересуетесь». – «А нельзя на моем месте без интересу». – «Ну, тогда так скажу. Про Эрика Рыжеволосого ученые пока не пришли к единому мнению». – «Но ведь работают?» – осторожно уточнял товарищ Ложкин, пытаясь понять, о каком таком рыжем зашла речь. – «География – предмет серьезный, – млела Светлана Константиновна, перебирая, как коза, точеными ножками. – У нас в институте лекции по географии читал сам профессор Колотовкин». – «Это что, отец нашего пацана?» – «Вот-вот. Работает во Вьетнаме».

Ну прямо уроды. Могли бормотать целый час.

Глаза горят, руки двигаются. «Эрик Рыжеволосый… Магеллан… Адмирал Лазарев… Антарктида…» Члены географического кружка… Партийный секретарь товарищ Ложкин много чему в тот год научился. Услышав стук мотора, Светлана Константиновна обычно сразу выбегала на крылечко с толстым географическим атласом в руках. Товарищ Ложкин от этого балдел. Казалось ему, что молоденькая учительница стремительно поднимается до его культурного уровня.