Текст книги "Великий Краббен (сборник)"
Автор книги: Геннадий Прашкевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Потом Гусев вспомнил: «Веня, а где рекламки твоей монографии?»
Вдвоем, закрывая носы пропитанными местным квасом платками, они густо обклеили рекламками напрочь отравленного Юлика.
«В условиях проявления эффузивной вулканической деятельности особо наглядно выявляется значение двух факторов – температуры и давления, – можно было прочесть в рекламке на будущую монографию. – Если первый принять развивающимся за счет неравномерного поступления тепла (импульсами) с глубин по каналу, а второй в какой-то мере поставить в зависимость от движущей силы паров воды, то даже при этом упрощении можно видеть, сколь резко могут измениться физико-химические условия процессов, протекающих на относительно незначительных глубинах».
Только к левой босой пятке Юлика рекламка почему-то не приклеивалась.
Тогда Гусев, морщась и сплевывая, химическим карандашом, обильно слюнявя его во рту, крупно вывел на пятке: Юлик. Это чтобы распознать нашего друга, если он опять потеряется, пояснил он пораженному Жуку.
– А если искать по запаху? – не поверил тот.
– И по запаху можно, – обрадовался Гусев сообразительности бывшего экономиста.
– У нас тоже случай был, – заявил Колюня. – Как-то Серп Иваныч решил выращивать актинидии. Забыл, наверное, что в поселке живут коты. У нас много живет котов. – Колюня даже причесал пятерней лохматые бакенбарды. – Бесхвостые, японские. Особенно Сэнсей и Филя. Дураки дураками, но с высокой нравственностью. «С соблюдением всех ритуальных действий», – поспешно добавил он. – А ягоды актинидии – это же сплошной витамин, они привлекают котов сильнее, чем валерьянка. Только появятся на кустах ягоды, как Сэнсей и Филя ведут на огород ватагу котов. Так и съедали все до корней, такая вот нечеловеческая привычка.
4
Только московский петрограф С. В. Разин, человек сдержанный и воспитанный, не принимал участия в общих беседах. Взяв некоторый вес, он укрывался в тени и там упорно, даже если падал со скамьи, изучал японский язык. Одновременно он бросал курить, то есть каждые два часа откладывал в сторону толстый японский самоучитель, глотал болгарскую пилюлю «Табекс» и знающе пояснял:
«Видите, я беру сигарету?»
И брал сигарету.
«Видите, я глубоко затягиваюсь?»
И глубоко затягивался.
«Видите, мне становится плохо?»
И ему становилось плохо.
«А все почему? – наконец улыбался он, утирая платком мокрые московские губы. – А все потому, что болгарские пилюли «Табекс» возбуждают ганглии вегетативной нервной системы, стимулируют дыхание, причем рефлекторно, и вызывают мощное отделение адреналина из модулярной части надпочечников».
И решительно произносил: «Ка-га-ку…»
Японский язык привлекал С. В. Разина своей загадочностью.
Например, звучное короткое слово кагаку постоянно ставило его в тупик.
На взгляд московского петрографа слово это имело слишком много значений. В различных контекстах оно могло переводиться и как химия, и как биология, и как физика, и вообще как просто наука. Такое разнообразие Разина нервировало.
Подсмеиваясь над наивным петрографом, нежно курлыкали в близлежащем болотце островные жабы. Солнце пекло сладко, влажный, полный зловония воздух нежно размывал очертания дальних предметов. Задыхаясь от безмерной свободы, мои друзья как могли успокаивали Роберта Ивановича: «Ногу сломаешь, не спеши. Не рви голос, все равно, кроме медведя, никто не придет. И в ипритку писать не смей, лечиться потом выйдет дороже. А увидишь на отливе неизвестное науке животное, тоже шума не устраивай, местные жители этого не любят. И к бабам не приставай, а то приплод у местных семей в основном от приезжих ученых…»
5
И было утро.
Юлик Тасеев встал.
Он вздыхал, он ничего не помнил.
Он никак не мог понять источника гнусных лежалых запахов и даже украдкой заглянул в свои трусы. Шуршащий звук рекламных листков, которыми он был обклеен с грязных ног до немытой головы, тревожил его меньше.
Мы тоже лениво поднимались, позевывали.
– Вас на катафалке привезли, – нерешительно напомнил Юлику Роберт Иванович.
– Значит, кто-то умер…
Пораженный Жук замолчал.
А Юлик неуверенно подошел к окну.
Он был похож на большое печальное дерево, теряющее листву, и с его пятки, как с матрицы, спечатывалось на влажный пол короткое слово «килЮ». Буква Ю немного расплылась, может, Гусев плохо слюнил химический карандаш. Но у окна Юлик всмотрелся в откинутую стеклянную створку:
– Венька, у тебя что, монография выходит?
– Ага, – добродушно ответил Жданов.
И тогда Юлик закричал. И нам пришлось его успокаивать.
Отмокнув в горячем источнике, парящем недалеко от аэродрома, Юлик решительно приказал коллегам собраться. Даже Серега Гусев с надеждой посматривал на меня, но вмешиваться я не стал, потому что начальником отряда числился Юлик. Зато, проводив геологов в поселок (там как раз швартовался попутный сейнер), я, не торопясь, сварил себе кофе и, принюхиваясь к тяжелым Юлиным следовым запахам, выложил на стол заветную тетрадь.
«Серп Иванович Сказкин – бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница, бывший боцман балкера «Азов», бывший матрос портового буксира типа «жук», кладовщик магазина № 13 (того, что в деревне Бубенчиково), плотник «Горремстроя» (Южно-Сахалинск), конюх леспромхоза «Анива», ночной вахтер крупного комплексного научно-исследовательского института (Новоалександровск) – бывший, бывший, бывший, наконец, бывший интеллигент (в третьем колене), а ныне единственный рабочий полевого отряда, проходящего в отчетах как Пятый Курильский, каждое утро встречал меня одними и теми же словами…»
Вот оно – вдохновение.
Тетрадь третья. Протеже Богодула Сказкина
Вулкан Тятя высотой 1819,2 м находится в 5,5 мили от мыса Крупноярова. Склоны вулкана занимают всю северо-восточную часть острова Кунашир. Вулкан представляет собой усеченный конус, на вершине которого стоит второй конус, меньших размеров и почти правильных очертаний. Склоны верхнего конуса совершенно лишены растительности, состоят они из обрывистых утесов и осыпей разрушившейся лавы и вулканического пепла темного цвета. Вулкан хорошо виден со всех направлений, а в пасмурную погоду приметен лучше, чем вулкан Докучаева. Обычно при южных ветрах видна северная сторона вулкана, а при северных – южная; при западных ветрах виден весь вулкан, а при восточных – совсем не виден. Замечено, что если после сентября при северо-западных ветрах южная сторона вулкана Тятя заволакивается тучами, это является предвестником шторма… Лоция Охотского моря
1
Это будут не просто записи, думал я.
Это будут свидетельства беспристрастного очевидца.
Кому-кому, а мне есть о чем рассказать. Я знаю Курилы. Я обошел многие острова, поднимался на многие вулканы, знаю, как шумит накат на Онекотане и как отдаются удары волн в скалах Шумшу…
– Эй, слышь, начальник…
Прямо с порога Сказкин запричитал:
– Вот слышь, начальник, хомо хоме – всегда люпус! Вот ты, например, ищешь рабочего, а стесняешься вслух сказать. И зря! У меня племянник растет, честный молодой человек, простое имя – Никисор. Так чего ждать? Чего ждать, спрашиваю. Пусть хлебает с тобой из одного котла, ходит по острову, слушает умного человека. Никисору много не надо. Ну, костюмишко справить, ружьишко купить…
– Для охоты, – неожиданно мрачно заключил Сказкин.
И показал фото, стараясь привлечь внимание к своему племяшу.
На мятой черно-белой фотографии, обнявшись, стояли Серп и его племянник.
Самый либерально настроенный человек понял бы, что перед ним преступники. Закоренелые. Ни в чем не раскаивающиеся. Телогрейки краденые, штаны – из ограбленного магазина, сапоги, несомненно, с чужих ног.
– Едем! Колюня ждет. Заодно и помоешься.
2
Катафалк резво катил сквозь рощицы бамбука.
С широкого плеча вулкана Менделеева открылись вдали призрачные, подернутые дымкой берега Хоккайдо. Мир туманов и солнца, думал я. Мир неожиданных тайфунов, ревущих над медленными течениями. Зеркальные пески отлива, загадочные морские твари. Я напишу книгу, в которой жизнь…
Катафалк остановился перед покосившимся домиком, поросшим по углам золотушными мхами. «Никисор!» – в голос заорал Серп Иванович! «Никисор!» Но только после пятого, очень громкого оклика на темное, лишенное перил деревянное крылечко медлительно выбрался обладатель столь пышного византийского имени. Руки в локтях расставлены, колени полусогнуты. Бледный росток с большим, как арбуз, животом. Я ужаснулся, представив его в маршруте. Белесые ресницы… плотная, как гриб, губа… бездонные васильковые глаза…
Сказкин сладко вздохнул:
– Племянник.
3
В баню мы шли пешком. Я прислушивался к близкому мерному шуму океанского наката и одного боялся: вот не дойдет Никисор до бани, вот не дойдет он, подломятся тонкие паучковые ножки, зароется куриной грудкой в пески.
– Ты ноги-то, ноги не выворачивай!
– А я не могу не выворачивать, – обречено пояснил Никисор. – Я – рахит. Мне соседи это сказали. И дядя Серп сказал. А уж он-то мир видел. Когда приходят на рейд суда, он первый участвует в разгрузке. Смотрит, как матросы на берег сходят, как сезонницы с дембелями знакомятся. Дядя Серп хороший, на него только выпивка плохо действует. Уж это так. Если вы станете часто пить местный квас, у вас тоже по утрам ноги начнут подкашиваться и вы с мешком риса на спине упадете с пирса в воду, а ночью будете бить стекла у тети Люции…
Я опешил:
– Ты силы побереги!
– Да я ничего. Я берегу. И баня у нас хорошая, – никак не мог остановиться Никисор. – Дядя Серп тоже так считает. А уж он-то знает, что такое настоящая баня, потому что настоящий квас подают только в нашей бане…
– Ты силы, силы побереги!
4
Давно я не видал такого длинного банного коридора и стольких перекошенных дверей, из-за которых доносились невнятные шумы, как бы шаги, даже музыка. Ну да, «настоящий квас подают только в нашей бане», вспомнил я. Правда, буфета не увидел, но он мог находиться за одной из дверей. Не торопясь, разделся я и аккуратно сложил на крашеной скамье одежду. Потом дотянулся до медного тазика на стене (там висели и сухие веники) и смело толкнул шестую от входа дверь.
И ужаснулся.
И прижал тазик к животу.
За круглым столом, покрытым пестрой льняной скатертью, в полутемной зашторенной уютной комнатке с простым комодом, под чудесным любительским портретом сказочной Алёнушки и ее утонувшего братца, удобно откинувшись на спинку низенького диванчика, настроенная на честную длительную борьбу белокурая Люция отбивалась от знакомого мне шкипера. Китель шкипера аккуратно висел на спинке стоявшего рядом стула.
Глаза Люции округлились.
Зато шкипер повел себя неадекватно.
Он, не раздумывая, запустил в меня новеньким жестяным будильником.
Отбив звякнувший будильник тазиком, я выскочил в коридор. Там над моей одеждой уже стояли какие-то недоумевающие женщины. «А где мой тазик? Я варенье в нем варю». Увидев голого человека с медным тазиком в руках, женщины дружно вскрикнули, но ни одна не убежала. Больше того, в коридор выскочили еще две – полуголые, румяные, будто со сна. И с этой секунды двери начали открываться одна за другой. Вкусно запахло кофе, жареным…
Я выскочил на узкую улицу.
Пять минут назад поселок был пуст.
Но сейчас буквально у каждого столба прогуливались молодые сезонницы в ситцевых платьицах. Некоторые курили. Другие болтали. Может, о мужчинах, потому что, увидев голого человека с медным тазиком в руках, все они одинаково вскрикивали и устремлялись за мной. Стремительно обогнув библиотеку, так же стремительно миновав неработающие «Культтовары», я скользнул в какую-то калитку и по раскачивающимся деревянным мосткам, неведомо кем возведенным над мутноватым болотцем, бежал в район горячих ключей, где белесо стлался над мертвой землей влажный вонючий пар и скверно несло сероводородом. Тут даже набедренную повязку сплести не из чего, а со стороны поселка приближались женские голоса.
Сгущались сумерки. Заиграло пламя факелов.
Видимо, по поселку уже разнесся слух, что некий дикий человек сбежал в нейтральных водах с иностранного теплохода, добрался вплавь до нашего берега и насмерть загрыз одного вулканолога, не вовремя вышедшего из бани. «Одичаю, – думал я, молча следя за приближающимися факелами. – Обрасту шерстью. Воровать начну. Люцию уведу. Загрызу шкипера».
Впрочем, представив, как одичавший, обросший неопрятными волосами, угрюмый, изъязвленный иприткой и пахнущий так, будто валялся в останках неизвестной твари, иногда попадающейся на зеркальных курильских отливах, я переборол стыд и, прикрыв низ живота медным тазиком, выступил навстречу волнующейся толпе.
– Точно, мой тазик…
– Да тазик что, ты на лоб глянь…
– Да лоб как лоб, ничего такого уж особенного…
– Ну да ты скажешь. Низкий же видишь лоб, ты глянь только…
– Лоб не показатель, – возразил кто-то. – У нас в деревне одного конь ударил. И так был дурак, а теперь председатель Общества глухонемых.
– Эй, что у тебя под тазиком? – крикнула какая-то разбитная молодуха.
– Естественность, – смиренно ответил я. – Для продолжения рода и перегонки жидкостей.
– Ну, этого стесняться не надо.
Женщины жадно сгрудилась. Кто-то принес веревки.
К счастью, на кривеньких ножках, выпячивая вперед свой округлый живот, вынырнул из возбужденной толпы византиец-рахит Никисор. «Это не дикий человек! – запричитал он. – Не надо его вязать! Это мой начальник! Когда в баню идешь, всегда попадаешь к тете Люции».
– А-а-а… К Люции…
Кто-то разочарованно присвистнул.
Осмелев, я положил тазик на землю и молча, на глазах у всех, натянул на себя принесенную Никисором одежду. «Рыбий жир тебя спасет, – бормотал я. – Рыбий жир!» И спросил: «А что это за пёс с тобой? У кого увел?» Но Никисор нисколечко не смутился: «Потап это».
5
Во дворе базы (так я назвал стоянку в Менделеево) Никисор уснул, начав рубить дрова. Замахнулся топором и уснул – стоя, прямо с поднятым топором в руках. Пришлось расталкивать. Тогда спросонья он разжег такой огромный костер, что в огне расплавился металлический котелок вместе с гречневой кашей. На тревожные всполохи, спустив с цепи пса Вулкана, примчалась добрая тетя Лиза. «Ой, люди добрые! – горестно запричитала она. – Мало нам Серпа! Теперь еще племяша его привели». А пес Вулкан молча повалил Сказкина-младшего на землю и вопросительно оглянулся.
– Ты еще тут, – обиделась тетя Лиза.
Вулкан тоже обиделся и отошел, сел в тени.
Чай, заваренный Никисором, оказался почти прозрачным.
Я прополоскал чашку и заварил чай сам. Меня одолевали смутные предчувствия.
– Садитесь с нами, тетя Лиза. Это мой рабочий. Не пугайтесь, мы с ним скоро уйдем в маршрут.
– Ну да, все так говорят, – сердито возразила тетя Лиза. – А сами здесь будете торчать до скончания века…
И закрыла за собой калитку.
За нею, мелко подергивая вздыбленной гривой, хмуро удалился Вулкан.
Только тогда из примятых кустов стеснительно вылез Потап – личная собственность Сказкина-младшего. От Потапа сильно несло. От всего в этом краю сильно несло. От низких сосен, от цветущих магнолий. Смолой несло, ужасами, расплавленным алюминиевым котелком. Потап даже застеснялся, встал против ветра.
– Вы не думайте, он смелый, – пояснил поведение пса Никисор. – Это он только ногу не умеет правильно поднимать. Вырос уже, а писает как девчонка. Как ни показывай, все норовит присесть.
Я печально осмотрел свою команду.
– Мы с ним большую тайну разгадываем. – Никисор нежно обвил Потапа своими картофельными ростками и тот быстро, страстно задышал в ответ, вывалив узкий красный язык. Маленькая тайна им, конечно, никак не подходила, они разгадывали большую. – Вот дядя Серп нам ее открыл, а мы разгадываем.
Я даже спрашивать не стал, что они там разгадывают.
– Если ходить по отливу, – пояснил Никисор, поглаживая разнежившегося в его руках пса, – то можно увидеть одну тварь. Вся в шерсти, как медведь, и переваливается с боку на бок. Дядя Серп ее всегда материт. Говорит, что тварь опасная. Ползает по отливу, пожирает живое, потом сдыхает от непривычной пищи. Дядя Серп в нашу баклабораторию, – с разгону выговорил Никисор сложное слово, – принес целых два ведра этого зверя, так его чуть не облили помоями. Тут вот тоже немножко пахнет, – потянул он носом, учуяв следовые ароматы Юлика. – Когда Потап уснет, я положу ему на нос кусочек колбасы, чтобы не тревожился.
– Вот тебе топографическая карта, – решил я занять Никисора работой. – Возьми карандаш и кальку и сделай копию.
– Ой, это наш берег? – заинтересовался Никисор. И сразу же указал: – Смотрите, вот здесь дядя Серп находил самую большую кучу. Такую большую, что его чуть не вывернуло. А это что за гнутые линии?
– Меридианы.
– Мне их распрямить?
– Как это так распрямить?
– Ну, на этой копии. Вы же сами сказали.
– Ты что, Никисор, не слыхал, что Земля круглая?
– Да нет, дядя Серп говорил. Только мне все равно. Вы дайте мне денег, – неожиданно развернул он разговор. – Я пойду в поселок и куплю крепкие штаны. Мы ведь в поход пойдем?
6
И отправился Никисор покупать штаны.
И ночь прошла. И пришло утро. И день повалил на вторую половину.
Я уже откровенно начал радоваться тому, что ушел, навсегда ушел Никисор, но вдруг в люльке побитого мотоцикла его привез в Менделеево местный милиционер. Первым из коляски выскочил пес Потап и, выскочив, весело, как девчонка, присел под кустиком.
Оказывается, присмотрел Никисор в магазине крепкие новые штаны с накладными карманами, но купил в итоге морской гарпун – у некоего Парамона Рукавишникова, бывшего рыбака. «Ну, сколько, сколько он стоит?» – «А у тебя сколько денег?» – спросил бывший рыбак. – «А вот столько-то», – честно ответил Никисор. – «Вот и гарпун столько стоит».
С этим гарпуном вышел Никисор на отлив.
«Дурак он у тебя, – беззлобно пояснил милиционер. – Думает, что ржавым гарпуном можно убить одну загадочную тварь. Мы тут живем, считай, с сорок пятого и ни разу не убили. Эта тварь совсем как жидкая. Как на нее с гарпуном кидаться?»
Тетрадь четвертая.
Кстати о Капе
Остров Шикотан, или Шпанберга, самый крупный из островов Малой Курильской гряды. Он горист; господствующая здесь гора Шикотан достигает высоты 412,8 м. Склоны гор, а также долины речек поросли смешанным лесом. Берега большей частью высоки, скалисты и окаймлены камнями и скалами, которые удалены от берега на расстояние не более 5 кбт. Берега острова приглубы и изрезаны бухтами, многие из них могут служить укрытием для малых судов. Лоция Охотского моря
1
С утра на краю поселка перед калиткой золотушного домика роилась толпа: Сказкин-старший у отъезжающего на материк моториста Левина купил корову по кличке Капа. Большая, пятнистая, корова стояла тут же, медлительно поднимала голову, украшенную небольшими рогами. Единственная в поселке, она не понимала, в чем, собственно, дело. Набросив на плечи свой пиджачок с оторванным левым наружным карманом, Серп Иванович, как важный линялый гусь, со знанием дела принимал задатки от женщин, обещал в течение недели утроить удой. К сожалению, уже к семи часам вечера, смакуя перспективную покупку, Серп Иванович спустил в кафе все задатки, впал в стыд и срам, устроил две драки, дважды был выброшен на улицу. Потом он облил липким крюшоном маленького шкипера и даже пытался оскорбить тетю Лицию, Бога и всех других в Христа душу мать, за что был выброшен из кафе еще раз.
А я как раз получил письмо с Шикотана.
Писал мой приятель Вова Горбенко.
«Привет, старый! – писал он. – Скоро жду с материка жену. У нас, наверное, теперь дети будут. А как без молока, сам подумай! Купи у Серпа корову, все равно он ее пропьет».
Дальше шло перечисление вещей и книг, от которых Вова не отказался бы.
Коль, проснувшись в полночь, копыт услышишь стук,
не трогай занавески и не гляди вокруг…
У пирса стоял отходящий на Шикотан рыболовный сейнер. Ранним утром я перекупил у Серпа корову и тайно договорился с рыбаками о ее погрузке на палубу сейнера. Конечно, боялся гнева обманутых женщин, они ведь могли не выпустить с острова единственную корову, поэтому и действовал втайне, решил доставить корову сам.
Если будешь умницей, то получишь ты
куколку французскую редкой красоты.
Кружевная шляпка, бархатный наряд –
это Джентльмены пай-девочке дарят.
Кто не любит спрашивать, тому и не солгут.
Детка, спи, покуда Джентльмены не пройдут…
Я впрямь чувствовал себя контрабандистом.
Светила луна. Резали поверхность бухты дельфины.
Мигал маяк на обрубистом мысе, скрипели швартовы. На всякий случай боцман дал Капе по рогам и подъемным краном ее живо вскинули над палубой сейнера. Из сетки торчали длинные, расставленные, как штатив, ноги. Негромко заработали машины, рявкнул тифон. «Все по закону, Капитолина, – утешил я корову. – На Шикотане тебе будет лучше».
2
Сейнер обошел мыс Хромова, ориентируясь на мощный, торчащий из мутных вод базальтовый трезубец, и мы с Капой увидели наконец впереди светящийся знак Хисерофу. Вова, оставив на подоконнике подзорную трубу, уже мчался к пирсу. Ошеломленная Капа медленно проплыла в сетке над палубой, над морем, потом над землей и мягко опустилась на пирс. Набрасывая на крепкие рога коровы веревку, Вова удовлетворенно показал мне новенький подойник. В душе он был романтиком. Он считал, что Капитолине новенький подойник придется по душе. С рвением настоящего собственника он, оказывается, уже устроил на покатом склоне горы Шикотан нечто вроде крошечного ранчо. Даже клочок каменистой земли распахал, разбил грядки. Правда, из всего посеянного им взошла только редька, зато такая, что перед нею отступил даже бамбук.
Капа покорно шла за нами.
Ей будет хорошо, утверждал Вова.
Бежать с ранчо корове некуда. За мысом Край Света, утверждал он, до самого Сан-Франциско нет в океане ни одного островка. А на океанский берег он Капу пускать не будет, потому что там всякое. Достали меня эти курильские сказки, сказал он. Он здорово подружится с Каппой. Они будут не корова и ее хозяин, они будут настоящие друзья – в счастье, в горе, в землетрясении.
Капа молчала и принюхивалась к всходам редьки.
«Повернитесь, Капитолина», – гордо попросил Вова, и корова неохотно повернулась.
«Вот так… – гордо бормотал Вова, пристраиваясь с новеньким подойником между расставленных Капитолининых ног. – Вот так… ничего, ничего, мы тебя раздоим… Тебе это еще понравится… На отлив не буду тебя пускать, уберегу от испуга… Ну, давай, давай! Где твое молоко?»
Вместо ответа Капа ударила Вову копытом.
– Она доилась когда-нибудь? – ошеломленно спросил Вова.
– Тебя вот потаскай в сетке над пирсом, тоже, небось, молоко пропадет.
3
В тесной Вовиной квартирке, ухоженной и тихой, на стеллаже, построенном из алюминиевых трубок, стояло полное собрание сочинений графа Л. Н. Толстого. Твердые кресла из мощных корней сосны, японский приемник на деревянной подставке. Вечером на огонек заглянула Уля Серебряная, в прошлом манекенщица, а нынче разделочница в рыбном цеху. Чудесные глаза, длинные ноги, грубые, разъеденные солью руки. Ввалился Витька Некляев, в прошлом известный актер, ныне калькулятор пищторга. Он принес три бутыли местного квасу. Последним явился Сапожников. Имя не помню, но была у Сапожникова круглая голова. Он не представился, просто сел к столу, украшенному красной рыбой во многих вариантах, ну и селедка, конечно, смотрела на нас из банки. Сапожников строго щурился, а Вова все убегал и убегал куда-то с таинственным видом. Карманы его были отягощены горбушками хлеба, пакетами с солью. «Ну не дает, падла! – жаловался он. – Ну не дает, хоть на колени падай!»
Уля Серебряная не знала, о чем говорит Вова, и краснела.
В конце концов Вова напился. В конце концов Уля ушла. Ушел и Сапожников. Уснул и Некляев. Даже Вова уснул – на полке универсального стеллажа, спихнув на пол полное собрание сочинений графа Л. Н. Толстого.
Я сел у окна.
Мир дышал покоем.
Сердце сжималось от шума наката.
Сапожников клятвенно обещал отправить меня на Кунашир в ближайшие двое суток, поэтому я не волновался. Я Сапожникову сразу поверил. Поэтому не сильно удивился появлению здоровенного увальня в кедах, шортах и полосатой майке.
Правда, один глаз гостя косил.
– Спит?
– Еще как!
Увалень со вздохом отвел глаза от Вовы.
Я стоял у стола, и он зачем-то дважды обошел меня, как Луна обходит Землю.
При этом он внимательно изучал мои руки, мои плечи. Ноги особенно заинтересовали его. Он даже попытался пальцами помять икры, потянулся к ним жадно, но я его руку оттолкнул.
– Деньги нужны?
– О чем это вы? – удивился я.
– Ну, подчистить… Подрезать… Всякое…
Я решил, что вся эта Кама-сутра так же далека от жизни, как загадочные твари, будто бы время от времени появляющиеся на отливе острова. Но увалень увлекся, глаз его косил все сильней. Оказывается, футбольная команда, в которой играл Вова (речь шла о футболе) проиграла подряд двадцать седьмую встречу. Даже школьной женской команде футбольная команда проиграла со счетом 2:12. Оба гола, кстати, забили себе все те же девчонки.
– Пятнадцатый, – протянул руку увалень.
– Почему пятнадцатый?
– Фамилия такая.
Ответить ему я не успел. На низком порожке квартиры возник еще один человек.
Этот определенно был татарин. И точно незваный.
– Неужели Шестнадцатый?
– Нет, нет, я Насибулин, – энергично возразил татарин.
И впился в меня взглядом:
– Это ты привез корову?
– А тебе-то что до нее?
– Она грядки мои ощипала.
– Ну, я привез.
К счастью, Вова проснулся.
– Выиграли? – спросил он, увидев Насибулина.
– Не совсем. Нам хряк помешал. Опять вырвался.
– Ну так шлепни его, заразу.
– За тем и пришел.
– Патроны в столе, бери.
Странный, тревожащий вели они разговор.
4
– Налево – скала, – нехотя объяснял Вова. – Направо – тоже скала.
Ничто Вову не радовало. И Насибулин пыхтел рядом, как альпинист.
– Видишь, на скале выбито Уля? Это в честь Серебряной. А направо – скульптура Ефима Щукина.
Бетонной рукой бетонный старичок вцепился в самую настоящую скалу, другой крутил бетонный штурвал. Из оттопыренной бетонной складки, долженствовавшей обозначать ширинку морских штанов, вызывающе торчал пучок настоящей рыжей соломы – там ласточки свили гнездо. Воображение и реальность. Не знаю, входило ли такое в замысел скульптора, но работы Ефима Щукина всегда меня восхищали. Каждый год он приплывал на острова и обязательно оставлял после себя след в виде таких вот огромных статуй. Они стояли вдоль главной цунами-лестницы. Они стояли на склонах холма. Они стояли вокруг кинотеатра. Казалось, они охраняют остров. Рыбаки, раскоряченные матросы, веселые сезонницы, бичи, романтические интеллигенты – все бетонные. Разделочные бетонные ножи, длинные бетонные весла.
– Зачем мы сюда?
Твердынями называли крепости в старые времена.
Сейчас перед такой твердынею мы наконец остановились.
На самом деле это был просто глиняный вал, плотный даже на вид, медным лбом не прошибешь, а по нему тянулся заборчик из частых кольев. За глиняным валом в жирной, отблескивающей на солнце луже колебался, подрагивал, колыхался огромный хряк, похожий на носорога. Ничто, казалось, не может такого тронуть, но тяжелый карабин с оптикой, переданный Насибулиным Вове, хряка все-таки удивил.
Он прищурился.
Он понюхал воздух.
Он бултыхнулся в луже, чуть приподняв толстую задницу.
– Во, глядь, вымахал! – восхитился хряком Насибулин. И вдруг признался: – Он мне как брат.
Вова молча вогнал обойму в патронник.
Брат Насибулина ничем его не прельщал.
Позже в длинных письмах своих Вова чудесно описывал сиреневые закаты, нежный отлив. Природа трогала его до слез. Он бы и про насибулинского хряка написал как о чудесном даре природы, как о некоем таинственном Ниф-Нифе, живущем в бедном домике, сплетенном из прутьев. «И когда в последний раз полыхнет закат, я, быть может, пойму, что напрасно переспал с той девочкой из Нархоза…»
Но сейчас Вова всего лишь передернул затвор карабина.
Тучный Ниф-Ниф насторожился. Он смотрел на Вову недоброжелательно.
«О, милая, как я тревожусь! О, милая, как я тоскую! – цитировал в письмах Вова. – Мне хочется тебя увидеть печальную и голубую!» Сейчас на горе, с карабином в руках, хмурый после многочисленных ссор с Капой, Вова вел себя отнюдь не как романтик. Это дошло наконец и до Ниф-Нифа. Влажно хлопнув ушами, он попытался вскочить. Грязь под ним чавкала, пузырилась. И высокие, нежные стояли над островом облака…
5
А Капу мы увидели днем перед магазином.
Там змеилась длинная очередь. Капа в ней была не последней.
Кто-то доброжелательно хлопал корову по плечу, кто-то совал ей в пасть хлебную корку. «Кусочничает, падла!» – обозлился Вова. Перехватив его взгляд, Капа презрительно хлестнула себя хвостом. Она явно не полюбила Вову. Она даже вдруг двинулась в сторону от него – к отливу. Медленно поднимала ногу, потом другую. Лениво взметывала хвостом, пускала стеклянную слюну. Кто-то растроганно произнес: «Гуляет». Кто-то тревожно предупредил: «Не надо ей на отлив, там опять кучи!»
Солнце нещадно било в глаза.
Капа расплывалась в мареве, воздух дрожал.
На белых песках правда что-то происходило, но что – не рассмотришь.
Вроде что-то черное на песке… Будто бы шевельнулось… Мы прятали глаза под ладошками, жались друг к другу… Слышанное о страшных тварях из глубин океана приходило каждому в голову, но никто пока ничего не видел… Только через полгода в Южно-Сахалинске Сапожников рассказал мне, что Капа в тот день действительно сама ушла в океан. «Чтоб ты прокисла!» И вроде видели ее позже на траверзе бухты Церковной…
Тетрадь пятая.
Я был Пятницей
Бухта Церковная находится в 3,5 мили от острова Грига. Берега бухты гористые, заканчиваются у воды скалистыми обрывами и окаймлены рифами. На северо-западном берегу бухты имеется низкий участок протяженностью 3,5 кбт и шириной 1 кбт. Этот участок берега порос лесом и кустарником и окаймлен песчаным пляжем. В бухту впадает большое количество ручьев, вода в которых пригодна для питья. Из водопада на северо-западном берегу бухты можно принять пресную воду. Грунт в вершине бухты – песок, в южной части – камень. Здесь много водорослей. На подходе к бухте иногда внезапно являются густые туманы. Лоция Охотского моря
1
Играли в гоп-доп. Уля Серебряная (в прошлом манекенщица), рыжий Чехов (однофамилец) и не по возрасту поседевший Витька Некляев (в прошлом известный актер) отчаянно колотили металлическим рублем по расшатанному столу. На широкой полке универсального стеллажа, так и не подняв с полу собрание сочинений Л. Н. Толстого, спал Сапожников. Иногда под столом я касался коленями круглых коленей Ули Серебряной, только это и утешало.
Говорили о Капе.
«Ее от морской воды рвало…»
«Не могла она по своей воле броситься в океан… Она же родом с материка…»
