Текст книги "Круглый год с литературой. Квартал первый"

Автор книги: Геннадий Красухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

3 ЯНВАРЯ

Вспоминает писатель Анатолий Рыбаков:

««Волоколамское шоссе» Бек писал в 1942 году, в самый разгар войны, и опубликовал в 1943 году. И эту великую книгу написал не писатель с капитанскими или майорскими погонами – написал её простой рядовой солдат из ополченцев. Мы, прошедшие войну, знаем, что это такое, сколько километров на попутных, а то и пешком, в снег, в распутицу должен был совершить этот рядовой, как пробивался он к генералам, сколько пропусков и мандатов предъявлял на пропускных пунктах он, не умевший стоять по стойке смирно да ещё однофамилец немецкого генерала фон Бека. И все же рядовой Бек все это преодолел. И первый написал книгу о победе. Я читал «Волоколамское шоссе» на фронте. Конечно, были и другие книги. В других книгах было всё – героизм наших солдат, великие жертвы, которые нёс народ, беспримерный трудовой подвиг людей нашей страны, но в «Волоколамском шоссе» мы впервые увидели воина-победителя и почувствовали себя тоже победителями. Это великая книга, обошедшая весь мир, написанная солдатом, рядовым солдатом в разгар войны. Бек не ожидал и не получил за это никакой награды. За всю свою жизнь Бек не получил ни одного ордена – ни за войну, ни за литературу. Говорят, что книга выставлялась на Сталинскую премию, но оказалось, что якобы «Волоколамское шоссе» – книга, написанная с позиций культа личности. Наконец-то мы знаем, кто утверждал у нас культ личности: это был, оказывается, А. Бек!.. Как писатель Бек имел много неприятностей с «Волоколамским шоссе». Момыш-Улы, человек, которого Бек прославил на весь мир, стал его злейшим врагом. Он считал себя соавтором «Волоколамского шоссе». Он измучил Бека экспертизами и тому подобными вещами, отнимавшими у писателя время и рвавшими ему душу».

Что здесь сейчас требует разъяснения? Старший лейтенант, командир батальона казах Момыш-Улы, от лица которого ведётся повествование в повести Бека «Волоколамское шоссе», – лицо реальное. Стал полковником, писателем, автором книг «За нами Москва. Записки офицера» (1959), «Фронтовые встерчи» (1962). Бек сохранил его фамилию, но, как и положено в художественном произведении, создал обобщённый образ своего героя, не всегда совпадающий с реальными чертами прототипа. Однако Баурджан Момыш-Улы, став писателем, так и не понял, почему повесть Бека пользовалась огромным успехом, а его, Момыш-Улы, книги малозаметны. Отсюда и неприязнь бывшего героя «Волоколамского шоссе» к своему, так сказать, биографу.

«Волоколамское шоссе» появилось в 1943 году и действительно выдвигалось на сталинскую премию. Но Сталину она не понравилась. А что до того, что повесть написана якобы с позиций культа личности, то ирония Рыбаков в данном случае направлена в адрес клеветников, которые пытались вколотить в сознание читателя послесталинской эпохи такое объяснение успеха «Волоколамского шоссе» в сталинское время.

Александр Альфредович Бек (родился 3 января 1903 года) успел повоевать ещё в Гражданскую, на которую ушёл в 16 лет. Служил в Красной армии на восточном фронте под Уральском, был ранен. Тогда же начал писать заметки и репортажи по заданию главного редактора дивизионной газеты. Стал первым главным редактором газеты «Новороссийский рабочий».

О службе Бека на фронтах Великой Отечественной хорошо сказал Рыбаков (и я это только что процитировал). Добавлю, что Бек прошёл всю войну, закончив её в Берлине.

Ему не везло с прототипами. В романе «Талант (Жизнь Мережкова)» (1958) прототипом героя был засекреченный в ту пору Главный конструктор авиационных двигателей герой соцтруда, лауреат четырёх сталинских премий, академик, генерал-майор-инженер Александр Александрович Микулин. Бек познакомился с ним в больнице. Прочитав роман, Микулин много сделал, чтобы воспрепятствовать его публикации. Но роман всё же вышел.

А вот роману «Новое назначение» такая удача не выпала. Прототипом героя романа Бека Александра Онисимова был очень известный сталинский нарком и министр металлургической промышленности, зам председателя Совета Министров СССР Иван Фёдорович Тевосян.

Чтобы сбить сходство, Бек даже ввёл в роман наряду с реальными Сталиным и Берия реального Тевосяна. Но вдова министра нашла, что её муж показан Беком бездушным роботом. Дама оказалась очень энергичной: написала Брежневу, привлекла на свою сторону крупных деятелей металлургии и добилась своего. Тогдашний секретарь ЦК Андрей Кириленко запретил печатать книгу. Роман пролежал на полке 22 года. И был издан только в 1986 году – через 12 лет после смерти писателя, который умер 2 ноября 1972 года.

Закончу чудесным стихотворением Тани Бек об отце:

 
Снова, снова снится папа,
Вот уже который день…
Вечное пальто из драпа,
Длинное,
эпохи РАППа.
Я кричу: «Берет надень!»
Но глядят уже из Леты
Свёрлышки любимых глаз.
Нос картошкой. Сигареты.
«Изменяются портреты», —
Повторяю в чёрный час.
На морозе папа-холмик…
Я скажу
чужим
словам:
– Был он ёрник, и затворник,
И невесть чего поборник,
Но судить его – не вам!
 

* * *

Ипполит Фёдорович Богданович, родившийся 3 января 1744, прославился благодаря своей поэме «Душенька», в которой обработал историю любви Амура и Психеи. Причём подражал Богданович не римлянину Апулею, а французу Лафонтену, который в романе «Любовь Амура и Психеи» весьма своеобразно обработал сюжет римского писателя. Но и подражание Богдановича тоже было весьма своеобразным. В его поэме проступают черты русского быта, угадываются намёки на современную Богдановичу действительность, вводятся персонажи русских сказок, которые действуют вместе с мифологическими персонажами. Лёгкий, доступный разностопный ямб, каким написана поэма, её свободная поэтическая речь, ориентированная на обычную беседу, обеспечила поэме признание самой императрицы Екатерины II, которая специальным указом заставила Богдановича написать комедию «Радость Душеньки», поставленную в придворном театре.

«Душенька» полюбилась современникам. Её ценил Пушкин, похвально отзываясь о ней, выбирая из неё для эпиграфа к «Барышне-крестьянке» строчку «Во всех ты, Душенька, нарядах хороша!», наконец, поминая её автора в «Евгении Онегине»:

 
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
 

Умер Богданович 18 января 1803 года.

* * *

О болезни Стаханова я узнал из выступления луганского рабочего на одной из конференций, типа «Рабочий класс и советская литература», которую устроил Союз писателей в 1970 году и на которую я приехал командированный от «Литературной газеты». Выступали на подобных конференциях не только писатели и не только научные работники. Выступали и рабочие, посаженные в президиум, так называемые передовики производства. Вот один из таких передовиков, отбарабанив своё выступление по бумажке, вдруг отодвинул её и сказал: «А вообще не надо делать богов из рабочих. Они разные. Вот недавно дали героя Алексею Стаханову за подвиг, который он совершил ещё до войны. Да и то многие сомневаются, был ли подвиг? Да и если был, то за что сейчас-то давать героя? За то, что спился, потерял человеческий облик?»

Очень понравился мне этот передовик, который после перерыва не появился в президиуме. И вообще больше не появлялся на конференции.

Что Алексей Григорьевич Стаханов (родился 3 января 1906 года) на самом деле не в одиночку добыл на шахте в 14 раз больше угля, чем предписывалось нормировщиками, я знал. Наверное, об этом знали и когда объявили о рекорде. Знал я и о том, что он кончил Промышленную академию и был назначен сперва начальником шахты, а потом переведён в Москву в наркомат угольной промышленности и получил квартиру в Доме Совета Министров, как его называли у нас в школе – в том самом «Доме на набережной», описанном Трифоновым. Я учился в особой школе, называвшейся экспериментально-базовой Академии наук РСФСР. Время от времени нам устраивали встречи с интересными знаменитыми людьми: со старой большевичкой Стасовой, с Валерией Борц, входившей в краснодонскую подпольную группу «Молодая гвардия». Обещали и встречу со Стахановым. Но потом наша пионервожатая сказала, что звонили ему несколько раз и что его квартира не отвечает. А на вопрос, где он живёт, ответила: в Доме Совета Министров.

Собственно, с этого мои знания о Стаханове и начались. О том, что он не устанавливал баснословного рекорда, я узнал позже. Как и о том, что директор шахты, выступивший против такой липы, был арестован. Узнал, что на самом деле Алексея Стаханова звали Андрей. Но «Правда» назвала его Алексеем со слов не близко знакомого с ним человека. А Сталин, узнав об этом, сказал: ««Правда» ошибаться не может!» Пришлось Стаханову менять паспорт.

Да, героя соцтруда ему дали в 1970-м. Мне кажется, чтобы позлить пенсионера Хрущёва, который после смерти Сталина отобрал у Стаханова квартиру в Москве и переселил в Донецкую область замом управляющего трестом. С этого поста Стаханов был понижен до помощника главного инженера шахтоуправления. Ясно, что Хрущёв не любил этого сталинского маяка. Вот в пику Никите Сергеевичу и снова вознесли Стаханова.

Но остановить его болезнь уже не смогли. Умер он в психиатрической больнице, куда попал из-за хронического алкоголизма, 5 ноября 1977 года.

* * *

Со стихами Юргиса Балтрушайтиса я впервые встретился ещё в школе, в пятидесятые годы, прочитав их в дореволюционном «Чтеце-декламаторе», который дал почитать отец моего друга. Они на меня впечатления не произвели. Оценил я Балтрушайтиса позже как переводчика. Причём не поэзии, а прозы. Он великолепно перевёл несколько повестей Гамсуна, которые я прочитал, купив за бесценок «нивский» пятитомник норвежского писателя. Удивительное было время, когда прижизненный Блок у букинистов стоил 90 копеек (нынешними – примерно 100 рублей), а прижизненный Брюсов и того меньше.

Было это в конце пятидесятых. «Голод», «Викторию» Гамсуна в переводе Балтрушайтиса я прочитал, можно сказать, с восторгом: какой чудный стиль, какая поэзия в описании обыденной и даже страшной жизни! Купил четырёхтомник «нивского» Ибсена (он был в тетрадках: несколько тетрадок составляли том). И снова – «Пер-Гюнт» в переводе Балтрушайтиса. Балтрушайтис мне помог постичь, что нравилось Блоку в «Пер-Гюнте», чем нравилась ему эта пьеса норвежского драматурга.

Я увлёкся переводами Юргиса Казимировича Балтрушайтиса. Читал стихотворные его переводы армянских и еврейских поэтов. Одобрял их. И совершенно забыл, что сам он начинал как оригинальный поэт.

Потом я узнал, что после революции ему удалось получить литовское гражданство и, не выезжая из России, стать чрезвычайным и полномочным послом Литвы в ней, то есть в России. Одновременно был представителем Литвы для Турции и Персии. Многим помог уехать от большевиков, многих деятелей русской культуры спас от террора.

Удивительно: я познакомился с ним, современником Блока, Брюсова, Бальмонта, в школьной юности. И естественно, числил его жителем той золотой дореволюционной эры, которая по своим вкусам и пристрастиям была для меня как время античности. Но в восьмидесятых я вдруг узнал, что он жив, что он в полном здравии живёт в Париже, пишет стихи, переводит, то есть занимается тем, что и в своей молодости. Узнал об этом по какому-то из «голосов» и даже услышал его голос. Кажется, он читал стихотворение, которое сейчас приведу. Конечно, моя память теперь уже не слишком надёжна. Может быть, он читал и что-нибудь другое. Но хочется думать, что я не ошибаюсь:

 
Цветам былого нет забвенья,
И мне, как сон, как смутный зов —
Сколь часто! – чудится виденье
Евпаторийских берегов…
Там я бродил тропой без терний,
И море зыбью голубой
Мне пело сказку в час вечерний,
И пел псалмы ночной прибой…
В садах дремала тишь благая,
И радостен был мирный труд,
И стлался, в дали убегая,
Холмистой степи изумруд…
С тех пор прошло над бедным миром
Кровавым смерчем много гроз,
И много боли в сердце сиром
Я в смуте жизни перенёс.
Ещё свирепствует и ныне
Гроза, разгульнее стократ,
И по земле, полупустыне,
Взрывая сны, гудит набат…
Но сон не есть ли отблеск вечный
Того, что будет наяву —
Так пусть мне снится, что беспечный
Я в Евпатории живу…
 

Да, умер он в преклонном возрасте 3 января 1994 года. (Родился 2 мая 1873-го).

* * *

Николай Евгеньевич Вирта был одним из самых главных литературных погромщиков при Сталине.

Я недавно проглядывал материалы, которые сейчас помещают в Интернете об этом деятеле. Как уже повелось, авторы, ностальгически вспоминающие сталинское время, умилённо отзываются и об одном из любимцев Сталина, которому понравился роман Вирты «Одиночество» и который отличил Вирту в 1939-м, когда был опубликован первый указ о награждении советских писателей. Вирта получил орден Ленина.

В 1936 году его пригласили работать в «Правду», что тогда означало высшее к нему доверие. От «Правды» он был корреспондентом на советско-финской войне. В Великую Отечественную, продолжая (недолго) работать в «Правде», он сотрудничает и в «Известиях», и в «Красной Звезде». Наконец, работает в Совинформбюро. Но ничего запоминающегося в этот период не написал. Во всяком случае, очень любопытно, что, в отличие от многих писателей-военных корреспондентов, награждённых во время войны орденами, у Вирты за всю войну три медали – «За оборону Ленинграда», «За оборону Сталинграда» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».

Последняя медаль вообще давалась всем участникам войны. А две первых – всем участникам обороны, не обязательно только бойцам и командирам, но вообще всем, кто в то время имел отношение к обороне этих городов, в том числе и всем журналистам, писавшим об обороне.

С учреждением сталинских премий в 1941 году Вирта их получает четыре. Одну сразу же, в 1941-м, – за «Одиночество». Три других – три года подряд: в 1948-м – за пьесу «Хлеб наш насущный», 1949-м – за пьесу «Заговор обречённых», в 1950-м – за киносценарий «Сталинградская битва».

Этот фильм сейчас нередко показывают по телевидению. Тот, кто его смотрел, оценил, наверное, великую мудрость Сталина, чьи командующие фронтами только тем и заняты, что исполняют его указания и приказы. Участвуют, так сказать, в реализации одного из десяти, как насчитал Сталин, его, сталинского, удара. Вирта добросовестно отрабатывал заказ.

Те, кто умиляется сейчас этим сталинским лакеем, непременно подчёркивают, что сельский священник Евгений Карельский и его жена, отец и мать Вирты – поп и попадья – были расстреляны красными, намекая, что сын им гибели родителей не простил. Но из чего это следует? Николай Евгеньевич рано начал сотрудничать с «Тамбовской правдой», в чьём литературном приложении печатал материалы на злобу дня. Сразу же стал подписываться псевдонимом, похерив опасную фамилию.

Биографы Вирты охотно цитируют Ваксберга, рассказавшего о том, как в 1943 году церковь просила у Сталина разрешения напечатать Библию и как Сталин через Молотова и Вышинского с подачи тогдашнего митрополита и местоблюстителя патриаршего престола Сергия обратился к Вирте, чтобы тот прочёл Библию как цензор: можно ли её разрешить печатать. Вирта читал, отслеживая: не появится ли человек с усами. Не появился. Библию печатать разрешили. А Вышинский позже всякий раз присылал личные поздравления Вирте с очередным награждением.

Но Ваксберг не знал, что за эту цензуру церковь заплатила Вирте полмиллиона рублей.

На тамбовском сайте прочитал я умильные воспоминания земляков Вирты о его дружбе с первым секретарём тамбовского обкома Василием Чёрным, который был поклонником писателя, родившегося на Тамбовщине. Чёрный познакомил Вирту с одним из председателей колхоза, тоже читавшего его взахлёб. Дальше – цитата:

«Колхоз выделил Вирте участок, на котором он и воздвиг по французскому проекту небольшой, но очаровательный двухэтажный дом. Посаженный своими руками обширный сад и особнячок он обнёс забором, выкрашенным голубой краской. Вместе с супругой писатель жил в Горелом с ранней весны до поздней осени, перебираясь в столицу лишь на зиму. Своей молодой, седьмой по счёту жене, любительнице конной выездки, Николай Евгеньевич приобрёл породистую лошадку, на которой та и горцевала по лугам. Молодая женщина сшила себе для выездки «амазонку». Разве могли горельские женщины, горбившиеся с утра до вечера в поле, восхищаться красиво одетой молодкой, скачущей в это время по лугам на резвом скакуне?

В ту пору такое барство, конечно, вызывало осуждение у многих. Хотя, казалось бы, писатель, обладая к концу жизни достаточными средствами, имел право жить так, как ему хотелось. Но… В Москву улетело возмущённое письмо кого-то из горельских селян. А через некоторое время в «Комсомольской правде» появилась разгромная статья «За голубым забором», обличающая «зарвавшегося» писателя. Вирту вызвали в Москву в правление Союза писателей России, где посоветовали срочно покинуть горельскую усадьбу. Николаю Евгеньевичу ничего не оставалось делать, как подарить свой дом горельскому колхозу и уехать в столицу».

Было это уже после смерти Сталина. Когда разрешили критику его любимцев. А до этого Вирта сам обрушивался с зубодробительной критикой на своих и сталинских врагов. Например, на космополитов. Выражений он не выбирал: «мразь», «человечье отродье», «фашисты в белых халатах».

Вирта имел не только дом на Тамбовщине. В Подмосковье у него была дача в Переделкине. На ней он не только творил, но, как деликатно выразились тогда члены секретариата Союза писателей, вёл «разгульный образ жизни». Причём не один, а в компании с А.А. Суровым и А.Н. Волошиным. Понимаю, что о Сурове некоторые помнят ещё и сегодня: он яростно громил космополитов, которых вверг в рабство: они за него писали пьесы. А о Волошине – вряд ли. Был такой кузбасский писатель. Имел даже сталинскую премию за книгу «Земля кузнецкая». Так вот эту троицу за разгульный образ жизни на даче Вирты в 1954 году исключили из Союза писателей.

Восстановили потом? Конечно. Ведь пустячный же проступок – подумаешь, разврат! Вирте вернули членский билет СП уже через два года. Про Волошина ничего не знаю. А Сурову пришлось долго ждать восстановления. На его развратные действия наложилось ещё и обвинение в том, что он не писал пьес, за которые получал сталинские премии. Так что восстанавливать его в прежнем статусе драматурга никто не спешил. Но Суров соглашался восстановиться как публицист, имея в виду свои погромные статьи при Сталине. Стучался в дверь союза писателей он долго. И в конце концов ему открыл её в 1982 году ставший первым секретарём Московской писательской организации Феликс Кузнецов. Простили Сурову и разврат, и плагиат, и рабовладельчество.

А возвращаясь к Вирте, скажу, что о нём как близком Сталину человеке ходило немало легенд. Хотел рассказать историю с пьесой «Заговор обречённых», которую Вирта представил, как тогда полагалось, в Комитет по делам искусств, который должен был её либо одобрить, либо зарубить. Но вспомнил, что эта байка уже записана Бенедиктом Сарновым, который расскажет её лучше меня:

«Спустя некоторое время он [Вирта] пришёл к заместителю председателя Комитета – за ответом.

– Прочёл вашу пьесу, – сказал тот. – В целом впечатление благоприятное. Финал, конечно, никуда не годится. Тут надо будет вам ещё что-то поискать, додумать… Второй акт тоже придётся переписать. Да, ещё в третьем акте, в последней сцене… Ну это, впрочем, уже мелочи… Это мы уже решим, так сказать в рабочем порядке…

Вирта терпеливо слушал его, слушал. А потом вдруг возьми да и скажи:

– Жопа.

– Что? – не понял зампред.

– Я говорю, жопа, – повторил Вирта.

Зампред, как ошпаренный, выскочил из своего кабинета и кинулся к непосредственному своему начальнику – председателю Комитета, Михаилу Борисовичу Храпченко.

– Нет! Это невозможно! – задыхаясь от гнева и возмущения, заговорил он. – Что хотите со мной делайте, но с этими хулиганствующими писателями я больше объясняться не буду!

– А что случилось? – поинтересовался Храпченко.

– Да вот, пришёл сейчас ко мне Вирта. Я стал высказывать ему своё мнение о его пьесе. А он… Вы даже представить себе не можете, что он мне сказал!

– А что он вам сказал?

– Он сказал… Нет я даже повторить этого не могу!..

– Нет-нет, вы уж, пожалуйста, повторите.

Запинаясь, краснея и бледнея, зампред повторил злополучное слово, которым Вирта отреагировал на его редакторские замечания. При этом он, естественно, ожидал, что председатель Комитета разделит его гнев и возмущение. Но председатель на его сообщение отреагировал странно. Вместо того, чтобы возмутиться, он как-то потемнел лицом и, после паузы, задумчиво сказал:

– Он что-то знает…

Интуиция (а точнее – долгий опыт государственной работы) не подвела Михаила Борисовича. Он угадал: разговаривая с его заместителем, Вирта действительно знал, что его пьесу уже прочёл и одобрил Сталин».

Умер этот сталинский любимец 3 января 1976 года. (Родился 19 декабря 1906 года).