Текст книги "Наследник (СИ)"
Автор книги: Геннадий Астапов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– В принципе да. – Август косился на него уже с опасением.
Тот неожиданно рассмеялся, перевел разговор на другое.
– Замечательная ночь! – он двигался, сунув правую руку в карман брюк. – Ты не находишь, старик? – Под ногами шуршал песок. – Ожидание – сладостно!
– Не понимаю о чем ты.
Еще немного прошлись и присели на лавку из толстых брусьев, на кипарисовой аллее.
Артем вновь расхохотался, освещенный бледной луной. Он поднял семипалую лапу и когтями, отточенными и мерзкими – неожиданно чиркнул Августу по груди, разодрав в ленточки рубашку. Засочилась кровь, побежала по животу. Артем хохотал, от смеха колыхались кипарисы.
– Кто ты?! Я умираю! Кто?!
– Тебе нравятся мои статьи?
Артем хищно склонился над упавшим Станиславским, заходясь от хохота, водя своими лезвиями по его телу, искромсанному и кровавому. Август умирал. Умер.
Сколько прошло времени? Так же светила луна, полная, мрачная, так же блестели звезды. Схватившись за грудь и шатаясь, Станиславский побрел к дому.
Вдруг увидел нечто и остановился, замер. Дом был ярко освещен, в комнатах горело электричество, было полно народу, слышались разговоры, смех, музыка. Гости прибывали и прибывали, они материализовывались из пустоты, из мерцаний в ночном небе. И, как пассажиры у вокзала, толпились у крыльца, и партиями вваливались в жилище Августа. Дом не может вместить столько людей!
Он подобрался к жилищу сзади, заглянул в окно. Знакомые лица! Все это работники газет, журналов, радио, телевидения, словом – коллеги. Некоторых знал лично, о других был наслышан, с теми шляпочное знакомство, прочих не знал вовсе.
О! Вот где свиделись! В собственном доме! Алексей Талансков! Непревзойденный мастер лжи и провокаций! Представитель виртуозной демагогии, крикун и забияка! А вон, в темном кто? Невозможно поверить! Сам Малоян! С помощью лингвистических манипуляций легко превращает черное в белое, властитель миллионов сердец, душа компаний и скрытый подхалим. Какие люди! Какие люди!
А это? Не может быть! Он протер глаза. Сюзанна... Сюзанна?! Они сближаются с Малояном, обнимаются как друзья. У всех мохнатые лапы, а у Сюзанны еще и резиновая перчатка!
Августу стало трудно стоять, так как приходилось подниматься на цыпочки. К тому же боялся, что заметят. Но любопытство сильнее страха.
Тут и там сновал Артем, раздавая бокалы с вином и закуски. А Виктор во фраке неторопливо беседовал с группой ведущих телевизионных передач.
Часы на стене показывали три.
Из темноты видно было, что стеклом, на подоконнике, лежало завещание дяди, со строчками, подчеркнутыми Августом красными чернилами: и после моих похорон, тебя будут навещать наши друзья. В три часа! Таков обычай. А ты – мой Наследник!
Сегодня тот день. Три часа. Снова Август заглянул в дом. И вот кого не ожидал увидеть – тех самых музыкантов! Они жизнеутверждающе тянули песенки, от которых увеличивается статистика самоубийств.
Из-под ног тянуло мятой и шалфеем. Красиво торчали в лунном блеске головки гладиолусов. Во флигеле разрывались собаки.
7
Приснится ведь такая дрянь! Тело, словно после скачек, разбито, в суставах ломота. Язык шершавый, утолщенный, раскалывается голова.
Сухой кашель возник у Августа и остро болело в груди. Он со стоном пошевелился и приподнял простынь. Ясно, подхватил простуду – плохо болеть весной.
Солнечные зайчики гуляли по дому, по постели, он жмурился и мысленно посылал все к чертовой матери. С охами и ахами поднялся, прошуршал тапочками на кухню, где висит аптечка. Достал баночку американского аспирина, вынул две таблетки, и, запрокинув голову, проглотил не запивая. Вяло умывшись, кое-как приведя себя в порядок, выхлебал горячую чашку чая. Пора на работу.
Путь к редакции не близок, нужно было ехать троллейбусом, и через десять остановок – выходить. В троллейбус его занесло волной пассажиров, он чихал и почесывал зудящий нос. Пожилая, крикливая, с морщинами на шее женщина остановилась напротив, требуя оплатить проезд. Он рылся в карманах, а денег не было. Сгорал со стыда. У него ныли кости, ему было плохо. И когда должен был провалиться от насмешек – появился спаситель, редакционный художник Эдичка, который и купил билет.
Эдичка – отзывчивый и добродушный парень, интересовался здоровьем Августа, сочувствовал ему и успокаивал. До редакции оставалось немного. Они плелись по бульвару и их забрызгивало водой из поливальной машины.
Над подъездом старинного трехэтажного здания, построенного при царе Горохе, висела черная вывеска:
РЕДАКЦИЯ ГАЗЕТЫ
«ВЕСТНИК»
Станиславский с Эдичкой разбрелись по местам. Эдичка – налево, в мастерскую под лестницей, Август – прямо, на второй этаж. В кабинете работало четверо: Саша Невклюд, Игорь Сыроедов, Маша Витальева и Станиславский. Его стол находился у окна, в свободные минуты он наблюдал за движением бульвара, за потоками машин. За гуляющими парочками, фланирующей молодежью, за энергичными бизнесменами, за озабоченными домохозяйками – все это вызывало интерес. Кое-какие лица начал узнавать, например, господина с дипломатом, в солнцезащитных очках и в соломенной шляпе. Он проходил трижды в день: в половине десятого, в половине первого и в семнадцать тридцать. Ни разу за шесть лет не было случая, чтобы он изменил заведенному правилу. И Станиславский, с большой степенью точности, сверял по нему часы. Или вот прихрамывающая дама с тростью. Её золотисто-рыжие волосы, собранные в копну, венчаются пластмассовым гребнем. Ее Август видел один раз в день, утром. Она не придерживалась графика в отличие от господина с дипломатом. Или еще шофер погнутого в аварии микроавтобуса – паренек, но уже со сверкающей сзади лысиной, с сигаретой в зубах и усталыми глазами. Или мороженщицу, девушку, у которой для будущей женщины имеется все: и в бюсте, и в талии, и в ногах, и особенно в личике. Неделю Станиславский наблюдал, как она подкатывает холодильный сундучок с мороженным и торгует под окнами редакции, а в перерывах между распродажей, поглощает свой пломбир. Причем делает это с вожделением, будто не мороженным торгует, а шлакоблоками, и вот дорвалась.
Август поздоровался со своими и сел. Саша корит:
– Тамару видел? Обиделась. Мог бы найти время. Приходили все.
Тамара Вячеславовна – ответсек, работа редакции на ней. А на день рождения Август не попал, стукнуто тетке пятьдесят два. Маша и Игорь поддержали Сашу. Станиславский отмахнулся и, насилуя себя, принялся изучать письма читателей.
"Уважаемая редакция! Посылаю Вам рассказ для дальнейшего напечатания. Это хороший и честный рассказ, а действие его разворачивалось в одной очереди и я являюсь истинным свидетелем. Но не буду задерживать Вашего внимания. Вот он.
Р А С С К А З
Автор И.К. Сиреневатый. Псевдоним И.К. Лекало-Задонский.
В дверь кабинета просунулась голова Артема, кивнув всем в знак приветствия, он позвал Станиславского.
– Старик! Зайди к шефу! Вызывает.
Артем ткнул пальцем в стену, за которой сидел редактор. Всех проклиная, Август поволокся к начальству, по дороге извинился перед Тамарой. Собрав силы, мучительно улыбнулся ей и пробормотал несвязные оправдания. Она была холодна, Август тоскливо продирался меж стульев, столов, компьютеров, макетов, ворохов бумаг – к Виктору. Тот встретил его с авторучкой, к уху приставлена была телефонная трубка, ручка строчила в блокноте, звонил второй телефон, он придерживал плечами обе трубки, разговаривая попеременно, кивнул Станиславскому на диван, умудрился выискать что-то в горе листочков и все это – в сизом сигаретном дыму. Несмотря, кстати, на законодательный запрет курения.
– С письмами работаешь?
Август утвердительно кивнул.
– Завтра на интервью с лидерами партий. В десять будь готов.
Станиславский хотел возразить.
– Все! Все ясно! Иди-иди. Что? – крикнул в левую трубку. – Нет! Нет не вам! Я понял! – крикнул во вторую. – В десять будем! – мигает Августу и указывает на дверь.
Игорь Сыроедов отхлебывал кофе, и, поперхнувшись, ругался, кривляясь от полученного ожога, мычал и прыгал по кабинету.
– Проклятье! – цокал языком. – Шкурка с нёба слезает!
Август недовольно пробурчал, имея в виду редактора:
– Интервью ему на завтра! Забодал! Ничего ведь не скажут нового и приятного. Надоело!
На него набросились Игорь и Маша.
– Прям и забодал! Раз в месяц просит подменить, и то проблемы!
Вообще-то с партиями работал Игорь, но его, как и Августа, да и всех остальных, часто использовали не по назначению. Так заведено. Специалиста по криминалу могли сунуть в искусство, а, например, экономиста в бытовуху, и так далее. Впрочем Маша с Игорем были правы: такое бывало не всегда, а только в аврал. Их поддержал Саша Невклюд.
– Ты Август, "р". – Чтобы не говорить много, Саша, для экономии времени, придумал сокращения, к которым все привыкли и перестали смеяться, хотя прежде было довольно шуток. – "Р" и "л". (разленился и лодырничаешь) – добавил он.
– Не вешайте на меня собак. Втроем накинулись. – обиделся Станиславский.
Саша ухватил печенье, изготовленное Машей дома, закинул в рот и часто, как кролик, стал уминать передними зубами.
– И вообще. Мне надо с письмами разобраться. Прошу не мешать.
Август открыл электронную почту.
... «и они, эти раки, шевелили руками, потому как живые. Ну тогда тот, который позади меня, и говорит: я вчера тоже стоял за раками. Вчера раки были маленькие, но по три рубля, а сегодня большие, но по пять рублей».
Август болезненно откашлялся и, пропуская половину написанного, дочитал:
... «вот какая веселая история приключилась со мной. Дорогая редакция, гонорар за мой рассказ прошу прислать по адресу...».
Станиславский озадаченно почесал затылок и приписал рядом с автором: «Бред. Плагиат».
У него опускались руки, но впереди – руда, много руды, ее необходимо обогатить, освоить. Отправить бы эту писанину в корзину. Но он, превозмогая усталость и простуду, пробивался дальше.
... «Газета! На вас надежда! Помогите с соседом! Обращался в органы инстанции, имеются справки и выписки. Помогите! Везде разводят руками. Писал и к пожарникам. Обращался к сантехникам у дома на улице Крылатой. Беда! Сосед мучает пианино! Нет сил! Если вы не пропечатаете, я, может быть, убью его. Это невыносимо! Ноту „ля“ он путает с „си“. „Ля“ и „си“! Непостижимо уму! Я разговаривал с ним. Предупреждал его. Ни-че-го! Ничего не помогает. Делает он это из вреда. Просто гадкий, ничтожный человек! Ему нравиться меня злить. „Ля“ и „си“! Каково?! Смешно! Выше человеческих сил! Гениально! Газета! На вас надежда! Пришлите корреспондента! Помогите! Михаилов И.В.».
Эмоциональное письмо. Август написал себе для памяти: зачем пожарники? Потом, уже отправив послание в корзину -добавил: и сантехники?
День тянулся дерганьем к Виктору, Тамаре Вячеславовне, читкой глупых писем, мыслями об интервью, пикировками с Сашей Невклюд, два раза забегал с этюдами Эдичка, несколько раз Маше приносили турецкие платья и мужчины покидали помещение, устраивая ей примерочную. После у Игоря сломался стул и он, раздобыв где-то молоток, целый час стучал им по голове Станиславского. Словом он одурел и плюнул на все смачным плевком.
Под самый занавес явилась Сюзанна. Она работала в этом же здании, но в другой, мелкой газете. И, хоть чем то вознагражденный и обрадованный, больной и усталый, Август уехал на ее задрипанном ситроене.
Сюзанна включила радио. Мелькали по сторонам многоэтажки, зеленели лужайки и били фонтаны, гаишники свистели, визжали тормозами машины, включались, когда не надо светофоры.
Август был глух, нем, слеп.
8
Август был глух, нем, слеп. Но вдруг до уха донесся баритон диктора радио, он приподнял веко – катились по проспекту Вернадского. Передавали новости. Станиславский сосредоточил себя усилием воли:
-...сообщению SNN в шабаше приняли участи (треск, шум, помехи)...настроенные журналисты газет, телевидения и радио. Журналисты (хрип, щелканье в динамиках)...и общества. Закончился шабаш журналистов в пять часов утра. В частности, подчеркивается (затухание волны)...нынешним временам.
Микрофон выключился, салон ситроена наполнился песнями Элджея, дающим единственный концерт в Лужниках. Сюзанна, отвлекаясь от дороги, заметила:
– Ты сегодня не в форме. Я нужна на вечер?
– Подумаю. – ответил Август, потирая виски. – Скажи, где ты была ночью? И вчера вечером?
Отметил: тревожно блеснули её глаза. Но она непринужденно потрепала его за чуб.
– Ревнивец мой! А я рада, что ты ревнуешь!
– И все же.
– Август, перестань.
– Я настаиваю!
– Ты не можешь настаивать. – скривилась Сюзанна. – Для тебя я не жена, а «скорая помощь».
Вспомнил! Вспомнил ярко-красный блузон, короткую юбку, ровный рокот мотора и эти слова «скорая помощь», разговоры о жене. Станиславский положил руку на шею Сюзанны.
– Где ты была вчера вечером и сегодня ночью? Мне необходимо знать!
– Не будь смешным!
Он обозлился и крикнул, сильно сжав шею:
– Я требую!
С испугу Сюзанна ударила по тормозам, Август больно стукнулся о лобовое стекло и чуть было не расквасил нос, взвизгнули колодками задние машины, вскричали клаксоны. В следующую секунду его водительница прижала акселератор, и они вновь понеслись по проспекту Вернадского.
– Рано тебе знать! Понимаешь? Ра-но! Ты пока не готов к миссии! И тебя готовят! – выкрикнула она, тоже обозлившись. – Ну хорошо! Ты спрашиваешь, где я была?
С левой стороны их обогнал синий мерседес, водитель бибикнул, остервенело размахивая кулаком.
– Тебе надо это знать? Ну и знай! Я была у тебя! Ты сам меня позвал по телефону!
– Я тебя позвал?
– Ты!
Станиславский постарался успокоиться и успокоить Сюзанну, ласково запустил ей пятерню под волосы, поглаживая эластичную кожу. Сюзанна расслабилась.
Они подъехали к его дому, машину оставили у ворот и отправились по кипарисовой аллее к саду. Их встретили доги, веселые, дружелюбные. Только Алекс, тонкая натура, скалил зубы и недоверчиво, ворчливо обнюхивал Сюзи. Август плюхнулся в постель, а Сюзанна, напичкав его лекарствами, поехала к себе. Когда Станиславский закрыл за ней дверь, заметил на комоде забытые серьги с кровавыми рубинами, а рядом – бумажка:
N 7
Он добрался до кровати и как раненый, заснул тяжелым, прерывистым, тревожным сном. Снилось: контролер троллейбуса, открывая ворот его рубахи, визгливо требует полицейского. Ворот в конце концов оборвался и все ахнули – Станиславский абсолютно гол! Совершенно в чем мать родила! Затем Виктор, обнаружив наготу Августа, радостно журил его пальчиком. Весело подпрыгивала Тамара Вячеславовна, хлопала в восторге. Саша Невклюд, выпячивая губу, без устали твердил: Август, ты – "х"! (хам). Мужчина с дипломатом, по которому можно сверять часы, задержался на пятьдесят минут! Это неслыханное происшествие вымучило Августа за ночь. Мороженщица так объелась мороженым, что с ходу призналась ему в любви. А он, стыдясь своей наготы, вежливо повествовал ей о пожарниках и сантехниках, у которых будка на улице Крылатой. И что путать ноту «ля» с нотой «си» – гениально смешно.
Снилось многое – о чем совестно вспомнить. Но главное то, что некая мысль, за которой он гнался и ни как не мог ухватить за хвостик, увивалась от него. Уж вот казалось ухватит, кулак сжимает – а она меж пальцев – и была такова. Что за шабаш журналистов? Где? Для чего? Кто участвовал? И почему шабаш? Это что, нечистая сила? А ведь по SNN передали...
В него впивалось сверло, он хрипел, вертелся на боках, дремал, просыпался и пялился в потолок, и снова дремал.
9
Время – половина десятого. Станиславский выглянул на проспект и перевел глаза на часы. Вот, господин с дипломатом в соломенной шляпе. От того, что так будет завтра и через год, и через пять – Августу стало легче, разум и сердце желали стабильности.
Игорь и Маша обсуждали редакционные новости, обволакиваясь сигаретным дымом. Станиславского опять позвали к шефу. На столе у него – газеты. На подоконнике, на диванчике, на креслах, на телевизоре, всюду – газеты, газеты, газеты. Свежие, вчерашние, давние, древние, потрепанные, с жирными красными и синими обводами, с вырезанными статьями, районки, многотиражки, а прямо перед Виктором лежал макет «Вестника». Ни с того ни с сего он освободил Августа от интервью с лидерами партий и возложил эту обязанность на Сашу Невклюд. Из каких соображений – никому не понятно, но Станиславский спокойно сообщил об этом Саше.
Тот фыркнул и взбесился.
– Август, ты просто "л"! (лодырь). Работу я делаю за тебя!
– Хорошо! – с язвительной вежливостью согласился Станиславский. – Я и "л" и "х" и "р" и "з" и твердый знак. Только скажи это ему, не я ведь тебя посылаю!
Маша с Игорем строчили статьи на компьютерах, не вслушиваясь в пикировки. Ворча и бранясь, Саша отложил дела, выбрался из кабинета. Август решил дочитать вчерашние письма и сделать обзорную статью, но помешал Эдичка со свежеиспеченным экслибрисом.
– Нравится? – протянул он цветастое произведение.
Там было нечто трудноугадываемое. Какие-то ноги отрубленные. Сбоку фрагмент женской груди. Прямо на ногах – каменное лицо. На втором плане падающая колонна, торчащая всюду арматура. Какие-то немыслимые то ли шланги, то ли трубы. Из каменных обломков высовывался бронзовый кулак. С правой стороны виднелось шествие со знаменем, шагающее по трубам и арматуре. И совсем далеко – заря, восходящее солнце.
– Нравится? – переспросил Эдичка.
-Ты знаешь, – начал врать Станиславский, – в этом что-то есть. Да. Несомненно. Хотя вот смущает: это заря или закат?
– Ранняя заря.
– Ну правильно, старик, – подражая Артему, стал Август излагать глубокомыслие. – Кто же устраивает манифестацию в такую рань, да еще с флагами? Нет правды жизни!
– Какая правда? – удивился Эдичка. – это не пейзаж, не портрет.
– Все равно. Должна быть внутренняя художественная правда. А называется как?
– Я еще не придумал. Ну, скажем, «Все возрасты любви покорны».
– О, Эдичка! – присвистнул Станиславский. – Ты замахнулся на великое, старик! Любовь – и арматура. Любовь – и шланги. А возрасты, ты намекаешь на эту римскую колонну? Но лучше всего у тебя получилась титька. Что ж она у тебя такая маленькая? А поверь бывшему повесе: ее бы рисовать одну и крупным планом! И подписать как «Черный квадрат» Малевича: «Титька». Нет, нет – Август склонил голову и прищурил глаз, – в этом действительно что-то есть!
Эдичка забрал экслибрис и обиженно удалился. Станиславский принялся за чтение почты. Но не успел он углубиться, опять отвлекли. Напротив стоял моложавый дедок чиновного вида, с черными усами и жизнерадостно улыбался. Зубы, белые и ровные матово блестели. На белой сорочке красовался зеленый широкий галстук, волосы были с проседью.
– Здравствуйте.
– Добрый день.
– Меня направили к вам.
– С какой, простите, целью?
Дедок слегка сконфузился и, кажется, даже покраснел.
– Я – автор.
– Очень приятно. Автор чего?
– Как? Вы не читали?
– Не читал что?
– Мой рассказ. Я – Лекало-Задонский. То есть Сиреневатый.
– Ах, это вы? – Август принялся с интересом его рассматривать. – И что же вы хотите? Да вы садитесь. – пригласил он его, указывая на стул. – Я прочитал ваше произведение.
Тот оживился.
– Когда будет напечатано? – деловито спросил он, елозя и скрипя стулом.
– Напечатано не будет. Слабовато, знаете ли. И потом эта история с раками общеизвестна.
Сиреневатый покрылся бурой краской, а Станиславский продолжал:
– Попробуйте написать что-нибудь свое. Наболевшее. У вас наверняка богатый жизненный опыт. Думаю у вас должно получиться. – беззастенчиво врал Август, совершенно не заботясь о последствиях.
Лекало-Задонский встал. Сел.
– Думаете получится?
– Все может быть. Впрочем я не настаиваю.
– А не думаете ли вы, не попробовать мне себя в стихах?
– В стихах? Хм. Хм. Эк вас в литературу заносит. Отчего же? Попробуйте.
– Вот и я решил! – обрадовался Сиреневатый. – Иногда прямо распирает, хоть садись и пиши, знай себе сочиняй!
– Ну, если уж распирает... Может в стихах вы обретете себя.
Видно было, как последняя фраза понравилась Лекало-Задонскому.
– Так я прямо сейчас! – воскликнул он, залезая в пиджак за ручкой и записной книжкой.
Станиславский не на шутку перепугался.
– Ну, нет! У нас служебное помещение, люди, посетители, работа.
– Понимаю. – расстроился начинающий поэт. – Конечно. Дома оно и сподручней, стишками баловать. Такое скажу я дело – душа горит!
– Очень вам сочувствую. Очень. Что же, приходите. Пишите. – легкомысленно пригласил Станиславский. – Может и сработаемся.
– Еще как сработаемся! – Сиреневатый взволнованно протянул влажную руку, прощаясь.
Последствия легкомыслия Августа не замедлили сказаться. Многажды за день Лекало-Задонский устраивал за ним охоту, и лишь чудом ему удавалось улизнуть от поэта в последний момент.
К вечеру Августа уже никто не прерывал, и он закончил трудовой день довольно успешно. Собираясь домой, заглянул к Эдичке.
– Эдя. – напустил он на себя как можно более безразличный вид. – Дай-ка еще взгляну на творенье рук твоих.
– Иди ты!
– Ладно, не обижайся! Дай взглянуть.
Станиславский шарил глазами по мастерской в поисках экслибриса. Стены увешаны были набросками, эскизами, пейзажами, на полках стояли гипсовые маски, статуэтки, незаконченные композиции. Сам Эдичка в рабочем халате, выпачканный краской, сидел с кистью на разодранном диване, обдумывая новую затею.
– Не заставляй себя упрашивать. Будь человеком! – взывал Август к его совести.
– Подарил уже! – ответил Эдичка, снимая халат и встряхивая его от пыли.
– Кому!?
– Тамара заходила. У нее ведь день рождения был.
– А-а... – разочаровался Станиславский. – Эта везде успеет...
– Зачем тебе «Титька»? – Эдичка язвил.
Август не ответил. Чего теперь – хорошую вещь прошляпил. А можно было сманеврировать и выпросить ее. Эдичка начал мыть руки в тазу, мыло шлепнулось в воду и брызнуло.
– Последние сплетни слыхал? – совсем уже мирно оглянулся он на Станиславского. – Ерунда всякая. Ха-ха! Чертовщина завелась в городе! Позапрошлой ночью будто шабаш устроили. Будто наследник объявился.
– Какой наследник? Чей?
– Кто его знает, чей. Треп идет, наследник и наследник, ничего не разберешь. И будто этот наследник – дьявол. Ха-хм! Придумают же люди! Чего только теперь нет! Шаманы, волшебники, колдуны, зомби, оборотни. Новый уровень сознания. Жить стали лучше, но общество потеряло монолитность, а центральная идея, в данном случае строительства коммунизма, уступила место бесконечному количеству идеек. И теперь, в этом громадье идеек, пропало главное: единство. Да, нам предлагают кое-что, к примеру, патриотизм. Так он был всегда, независимо от власти, и примеров тому множество. Вряд ли его возведешь в государственную идею: это животный инстинкт, потреба человека, его природа, охранять семью, дом, страну – быть патриотом. Религия? Не плохо, не плохо. Только государство у нас светское, и религия от него отделена. Свобода? Независимость? Условности. Абсолютной свободы не бывает, как и абсолютной независимости. Борьба с преступностью? Это повседневная обязанность власти, возведи ее в государственную идею – такого можно нагородить!..
Эдичка отошел наконец от таза, вытерся полотенцем. Станиславский слушал его монолог не прерывая.
Они вывалились из редакции и отправились к остановке автобуса. Чудесный вечер отражался на лицах людей. Болезнь Станиславского отступила, с утра он чувствовал себя лучше, а теперь и вовсе был в порядке. Эдичка разглагольствовал на всякие темы:
– Вот взяли себе за моду в других странах – переименовывать улицы, города. Все перепуталось, смешалось, наверное думают, положили начало новой эре. Все видело человечество и не сегодня началась его история. А бывают и приятные неожиданности. Поэтические, а не политические названия. Красиво переименовали – бульвар Белой Лошади? Фонтаны, скверы, зеленные полянки, цветы, клумбы. И в честь Белой Лошади – тысячи белых гладиолусов!
Какой то мальчишка, лихача на велосипеде, чуть было не сшиб Станиславского с ног, сунул ему глянцевую визитку: N 7. И исчез.
– Хулиганье! – ругнулся Эдичка на пацана. – Что он тебе дал?
– Черт знает что! Ладно, Эдя, иди. Иди-иди, а я возьму мотор. Пока!
Эдичка пожал плечами.
– Пока...
10
Вся эта неразбериха сбила Станиславского с толку. Откуда что берется, куда исчезает, взаимозависимости, противоречия здравому смыслу... Он начал понемногу пить. Дальше – больше. За какой-то месяц превратился в пьянь. Он напивался до чертиков, до полного одурения, не давая себе трезветь. Только в вине видел спасение и только вино стало отрадой. Август заметно постарел и перестал за собой ухаживать. Ввалились щеки, появились мелкие морщины, нечищеная одежда на тощем теле сидела мешком. Работу бросил. Он боялся в один из дней очнуться трезвым.
Как-то ночью забылся под забором своего дома. Собаки лизали ему лицо, недалеко журчал ручей, поливая сад, и – кипарисовая аллея. Горели звезды и склонялась над ним желтая, зловещая луна. Вдруг – его тормошат, будят, ведут в дом. Он уже видел это зрелище: яркие окна, черные деревья, гости журналисты, гомон, музыка.
Его ввели, публика стихла. Август ощущал почтение к своей персоне, и это раздражало. Из толпы выделились Артем и Виктор. Зрачки Виктора светились красно-желтым огнем. Он, учтиво склонив голову перед Станиславским, выкрикнул:
– Его Высочество Наследник!
Воцарилась тишина, только Алексей Талансков со съехавшим набок галстуком, красный от жары и выпитого, продирался в первые ряды.
– Наш – ш! – прошипел он, чем вызвал восторженное шушуканье толпы.
– Наследник!
Станиславский обнаружил: у всех – семипалая мохнатая конечность, и каждый держит при себе диэлектрическую перчатку. Виктор, прислушиваясь, обратил внимание гостей на настенные ходики, они издали скрежет.
Три часа!
– Зачитываю! «...И после моих похорон, каждое новолуние, тебя будут навещать наши друзья. В три! Таков обычай! А ты – мой Наследник! Силу обретешь во второе полнолуние от моей кончины». – дочитал Виктор, держа документ как глашатай перед народом.
И дом взорвался аплодисментами.
– Наследник! – орали восторженные господа.
– Наследник! Наследник! – перебивали дамы, хищно вцепляясь в Августа горящими глазами.
– Браво!
– Браво!
Станиславский преобразовывался на глазах. На нем вдруг оказался отличной кройки костюм, роскошные черные туфли, появилась холеность щек и запах дорогого, модного одеколона. Он осматривал респектабельного себя и убеждался – совсем, совсем недурно выглядел!
Когда шум упал, Виктор обратился к нему громко, протяжно-торжественно и в то же время благоговейно:
– Вы – Наследник! Но официальная инаугурация состоится в Санкт-Петербурге, где все готово к приему. Сам Франс Бюрген вручит вам перчатку Ордена, Ордена журналистов номер семь! Таков обычай!
В это мгновение Августу стало нехорошо, подкатила тошнота и сильно заломило в правой кисти. Руку выворачивало от боли. Ногти стали удлиняться, удлиняться, постепенно превращаясь в когти. Он закричал:
– Я не хочу этого! Не хочу! Не хочу кривды, манерности, бессердечия и гламура!
Конечность начала покрываться шерстью, мягкой, шелковистой, как волосы новорожденного ребенка. С хрустом ломались кости и вырастали новые отвратительные пальчики. Один – рядом с мизинцем, но меньше его. Другой – тоже коротышка, выше остальных. Пальчики уродовали кисть, и вот она окончательно превратилась в лапу. Звериную семипалую лапу.
– Этому не бывать! Я не стану журналистом номер семь!
Мохнатая лапа скребла грудь. Задыхаясь, он рванул отворот сорочки, полетели на пол пуговицы. Его рвало. А лапа водила когтями, впиваясь в мясо, обильно брызгала кровь. Рядом – эти чудовища ждали его конца.
– Мне не быть журналистом номер семь!
Падая, перед глазами Августа пронеслись улыбающиеся физиономии гостей, он услышал негромкое увещевание Алексея Таланского:
– Полно Вам! Все прошли через Это! Зато Вы – Наследник!
– Нет!
– Нет!
11
Солнечный зайчик светил Станиславскому в лицо, отражаясь от графина, но он не отворачивался. За окном осень. Теплый ветер тормошил листья порыжевшего клена. Утро было спокойным, мирным, хорошо теперь на воздухе. На подоконник, со стороны двора, прыгнул пушистый ухоженный кот. Счастливый его вид говорил о добрых отношениях с хозяином.
Наблюдения Августа прервались. Скрипнула дверь и появилась голова любопытной девушки. Девица протиснулась в комнату, за ней другая, обе в белом. Он прикрыл глаза и притворился спящим. Одна из них нагнулась, и услышав ровное дыхание, шепнула подруге:
– Сегодня поступил!
– Как это было? – тихо спросила та.
– Как-как... Обыкновенно.
– Расскажи.
– Вот видишь, грудь исполосована? Это он себя ногтями разодрал.
– Кричал?
– Дико! Пришлось привязывать к кровати.
– Да-а...
– Белая горячка. Журналистом номер семь себя называет.
– Как?
– Журналистом номер семь. Им в пьяный ум чего только не вползает.
– Не поймешь на вид. Вроде молодой.
– Спился. Ладно, выходи. Аполлон Герасимович заругает. Сейчас осмотр начнется.
Девушки вышли. В коридоре послышались шаги. У Станиславского ныла неудачно привязанная к кровати правая рука, саднило кисть, он разминал холодные пальцы, тер их друг о друга. В сопровождении свиты явился длинный старик, в толстых очках, в белоснежном халате и в шапочке, с кривой улыбкой – подсел к кровати Августа. Свита расположилась возле. Старик внимательно вглядывался в Станиславского.
– Н-ну? – наконец спросил. – Как здоровьечко?
– Хорошо. – проворчал Август, любуясь котом. – Развязали бы.
– Э-э-э милый, рано. – Он вынул авторучку и поводил ею перед носом Станиславского. – Рановатенько. Голова болит? Кружится?
– Нет.
– И ничего не беспокоит?
– Руку стянули. Онемела.
Старик показал жест санитарам, те отпустили узел.
– Н-ну? Кто же вы есть такой? Журналист номер семь? Хм. А?
Август отвернулся к стене.
– Аполлон Герасимович, – позвал кто то из свиты. – Случай сходный с тем, в прошлом году. Старик охотно согласился.
– Да-да.
И Станиславскому:
– В прошлом году, молодой человек, поступил к нам больной. На первых порах буйный был, а потом все завещания писал. Где ни отыщет бумажки клок – давай завещание строчить. А там одно: хороните меня ночью. Вся лечебница в завещаниях утопла. Где ни глянь – завещание. Но ничего. Вылечили. Впрочем говорили, помер он. А ты не будешь завещания писать? – он легонько похлопал Августа по щеке, прихихикивая незлобно.
