Текст книги "Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки"

Автор книги: Геннадий Есаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава IV
Теория mens rea в конце XIX – первой половине XX вв.

§ 1. Концепция mentes reae

Конец XIX в. в Соединённых Штатах характеризуется глубинными изменениями в концептуальных основах уголовного права, которые были вызваны следующими обстоятельствами.

Бурный экономический рост после Гражданской войны и развитие новых видов промышленной деятельности привели общество к пониманию того, что отныне причинение вреда личности и имуществу возможно не только «традиционными» злодеяниями, такими, как убийство, изнасилование, поджог или грабёж, но и часто связанными с преступной небрежностью, авариями на производстве либо ненадлежащей предпринимательской деятельностью. Ущерб же в последних случаях, в свою очередь, мог быть более опасен, если его сравнивать с проистекающим из преступлений, с которыми до этого сталкивался социум. Как ещё одно из своих последствий, экономическое развитие также породило совершенно новые угрозы, которые заключались не столько в привычной непосредственной опасности для жизни, здоровья и собственности, сколько в более неосязаемом для отдельного индивида, но гораздо более грозном для благосостояния сообщества в целом вреде, проистекающем из нарушений налогового, банковского, контрактного и антитрестовского законодательства. Так создаются предпосылки для быстрого развития корпуса преступлений mala prohibita, предназначенных защитить социум не от нанесения ему наличного, осязаемого ущерба, но, скорее, от поставления в опасность более значимых социальных ценностей.

При этом многие из них, в отличие от преступлений mala in se, сводящихся к причинению вреда, который очевидно недопустим и неприемлем, и потому заслуживающих отрицательной этикосоциальной оценки в целом, обусловливающей порицаемость настроя ума деятеля в частности, не обладают такими характеристиками, будучи морально осуждаемы лишь постольку, поскольку они уголовно наказуемы.

Всё это, в свою очередь, непосредственно воздействует на концептуальные основы и направленность американского уголовного права: вместо обуздания аморальности и наказания-возмездия моральной злобности его доминирующей целью с конца XIX в. становится защита личности и общественных интересов, предупреждение преступлений, а также исправление правонарушителей.[586]586
  Так, ср.: «Возмездие более не является доминирующей целью уголовного права. Исправление и реабилитация правонарушителей стали важными целями уголовной юриспруденции», Williams v. New York, 337 U.S. 241,248 (1949).
  См. также: Holmes, Jr., O.W. The Common Law. P. 39–51; Sayre F.B. Mens Rea. P. 1017–1018.


[Закрыть]

В течение всего рассматриваемого промежутка времени уголовное законодательство Соединённых Штатов также претерпевает значимые изменения с формальной стороны. Во-первых, всё большее число штатов кодифицирует (используя данный термин в том условном понимании, что было раскрыто в предшествующем параграфе) своё уголовное право, придавая нормам общего права, развитым накопившимися за более чем столетия прецедентами, черты статутной определённости. Во-вторых, новые криминализируемые деяния отражаются исключительно (в отличие от современной рассматриваемому периоду английской практики[587]587
  Право объявлять определённые деяния, опасные для общества, преступными, принадлежавшее изначально Суду Звёздной палаты, перешло с её упразднением к Суду королевской скамьи, провозгласившему себя custos тогит (см.: Rex v. Sidley, 1 Sid. 168, 82 Eng. Rep. 1036 (K.B. 1663) (появление обнажённым в публичном месте является мисдиминором); ср. также: Rex v. Curl, 2 Stra. 788, 93 Eng. Rep. 849 (K.B. 1727) (опубликование неприличной клеветы наносит ущерб подданным короля, так что объявление такого действия преступным соответствует роли суда как custos тогит)). Тем не менее, к концу XIX в. оно практически перестало считаться действующей прерогативой судов.
  Однако в 1933 г. Уголовно-апелляционный суд счёл возможным воспользоваться своим почти забытым полномочием и объявил уголовно противоправным деянием ложное сообщение полиции о преступлении (см.: Rex v. Manley, [1933] 1 K.B. 529). И хотя это решение подверглось теоретической критике (см., напр.: Грюнхут М. Указ, соч. С. 247; Recent Cases, Criminal Law– Jurisdiction– An Agreement To Commit a Crime in Another Country Is Not an Indictable Conspiracy. Board of Trade v. Queen (H.L. 1957) // Harvard Law Review. Cambridge (Mass.), 1957. Voi.71, № 2. P. 373–374] Prevezer S. Notes of Cases, Conspiracy and Public Mischief// The Modern Law Review. L., 1954. Vol. 17, № 1. P. 72–74), вопрос о правотворческой роли судов вновь обострился.
  В 1961 г. Палата Лордов в аналогичной манере расширила область преступного поведения, объявив уголовно наказуемым сговор о нарушении публичных нравов и обосновав это тем, «что у судов остаётся остаточное полномочие воплощать в жизнь высшую и основную цель права – т. е. сохранять не только безопасность и порядок, но также и моральное благополучие государства…», Shaw v. Director of Public Prosecutions, [1962] A.C. 220, 267 (per Viscount Simonds, J.). Волна критицизма поднялась и по вынесении этого решения (см., напр.: Recent Cases, Criminal Law– In General – Courts Have Power as Custodes Morum To Punish Conspiracy To Do Acts Newly Defined as Corruptive of Public Morals. Shaw v. Director of Public Prosecutions (H.L. 1961) // Harvard Law Review. Cambridge (Mass.), 1962. Vol. 75, № 8. P. 1652–1655; Goodhart A.L. The Shaw Case: The Law and Public Morals // The Law Quarterly Review. L., 1961. Vol. 77, № 308. P. 563–564, 566–567).
  В итоге в 1975 г. Палата Лордов совершенно определённо заявила, «что сегодня суды не вправе как создавать новые правонарушения, так и расширять существующие правонарушения таким образом, чтобы делать наказуемым поведение, которое до того не подвергалось наказанию», Withers v. Director of Public Prosecutions, [1975] A.C. 842, 863 (per Lord Simon of Glaisdale, J.).
  См. подр.: Pradel J. Op. cit. P. 91–92; Шульженко Н.А. Указ. дисс. С. 50–53, 58–59; Smith A.T.H. Judicial Law Making in the Criminal Law // The Law Quarterly Review. L., 1984. Vol. 100, № 1. P. 54–56, 67–76.


[Закрыть]) в законодательных актах, массив которых возрастает из года в год, оставаясь преимущественно не подвергаемым кодификации. Как следствие, американское уголовное право к середине XX в. приобретает вид достаточно хаотичного нагромождения разновременного статутного законодательства, вращающегося вокруг весьма условно называемого таковым «уголовного кодекса».

На фоне отмеченных процессов и отчасти вызванное ими, в Соединённых Штатах конца XIX в. наблюдается бурное по сравнению с предшествующей эпохой развитие правовой теории и, в частности, уголовно-правовой доктрины. Способствует этому укрепление общенациональных правовых школ, становящихся центрами теоретической правовой мысли и аккумулирующих изыскания, основывающиеся на фундаментальном единстве американского права, в свете чего куда как менее значимы расхождения в законодательстве и судебной практике отдельных штатов. Начинают выходить имеющие общеамериканский охват журналы, не привязанные в изложении и истолковании права к месту своего издания: в 1887 г. появляется Гарвардское обозрение права (Harvard Law Review), в 1891 г. – Йельский журнал права (The Yale Law Journal), в 1901 г. – Колумбийское обозрение права (Columbia Law Review). Так возникает основа для создания единой теории, связанной не столько с уголовным законодательством конкретных штатов, сколько с лежащими в его основе и являющимися общими для всей страны правовыми идеями.

Как следствие, не только опираясь, но и будучи обусловлена уголовно-правовой системой в её новом концептуальном обличье, наука конца XIX– начала XX вв. создаёт собственно американскую по содержанию доктрину уголовного права, одной из составляющих частей которой становится теория mens rea, которую на данном этапе её развития можно назвать концепцией ment es reae.[588]588
  Привнесение в научный оборот данного термина следует приписать одному из основоположников указанного теоретического направления в развитии учения о mens rea, Францису Б. Сэйру.


[Закрыть]

Приступая к освещению последней, следует прежде всего обратиться к действию принципа mens rea в рассматриваемое время, а его правильное понимание, в свою очередь, предопределяется необходимостью корректной оценки специфического института уголовного права стран семьи общего права, получившего весьма широкое распространение в американской практике: института преступлений так называемой «строгой ответственности» (strict liability).[589]589
  Достаточно тесно в странах семьи общего права со строгой ответственностью связан институт так называемой «субститутивной» или «замещающей ответственности» (vicarious liability), охватывающий случаи ответственности работодателя за действия его работников. Тем не менее, несмотря на отмеченную взаимосвязь двух институтов, подробное рассмотрение последнего находится за рамками настоящего исследования.
  См. подр. доктрину различных стран семьи общего права: Dine J., Gobert J. Op. cit. P. 101–104; Pradel J. Op. cit. P. 272–274; Cremona M. Op. cit. P. 62–64; La Fave W.R., Scott, Jr., A.W. Op. cit. P. 250–256; Tremeear’s Annotated Criminal Code. P. 25–28; Koзочкин И.Д. Строгая ответственность в уголовном праве Англии и США // Известия высших учебных заведений. Правоведение. СПб., 2000. № 1. С. 148–149.


[Закрыть]

На протяжении нескольких столетий в представлениях уголовно-правовой доктрины «преступление против человеческих законов» с необходимостью предполагало, «во-первых, злобное намерение и, во-вторых, неправомерное деяние, являющееся результатом такового злобного намерения».[590]590
  Blackstone W. Commentaries… Volume IV. Р. 21.


[Закрыть] В этой формуле, которая также с полным правом может быть отображена в виде максимы actus non facit reum nisi mens sit rea, заключён, в свою очередь, принцип mens rea в классическом виде, в силу коего для констатации преступления требуется доказать не просто совершение деяния, внешне совпадающего с объективными признаками деяния, запрещённого уголовным законом, но и наличие внутренней, субъективной составляющей, сводящейся к морально упречному настрою ума деятеля.

С середины XIX в. принцип mens rea в таком его понимании стал ограничиваться вследствие появления преступлений, для осуждения за которые сначала судебная практика, а впоследствии и уголовное законодательство более не требовали обязательного установления mens rea и которые со временем стали именоваться «преступления строгой ответственности». Согласно изящному своей краткостью и точностью определению, данному Джеромом Холлом, «строгая ответственность предполагает легальную ответственность вопреки отсутствию mens rea».[591]591
  Hall J. General Principles… Р. 280. См. также: Michaels А.С. Constitutional Innocence И Harvard Law Review. Cambridge (Mass.), 1999. Vol. 112, № 4. P. 830–831 n. 11, 838–840; Simons K.W. When is Strict Liability Just? // Journal of Criminal Law & Criminology. Baltimore (Md.), 1997. Vol. 87, № 4. P. 1079–1080.
  Cp., напр., также: «Уголовная ответственность в отсутствие намерения, веры, неосторожности либо небрежности обычно именуется строгой или абсолютной ответственностью», Commonwealth v. Samuels, 566 Ра. 109, 2001 Ра. LEXIS 1854, *10 (2001) (Saylor, J., cone. op.).
  Иной вариант в понимании строгой ответственности заключается в определении её посредством использования терминологии неопровержимой презумпции. Согласно данному подходу, относительно человека, совершившего запрещённое деяние, «закон презюмирует некоторый уровень виновного намерения, оправдывающий наказание» (см.: Levenson L.L. Good Faith Defenses: Reshaping Strict Liability Crimes 11 Cornell Law Review. Ithaca (N.Y.), 1993. Vol. 78, № 3. P. 404; а также: Ibid. P. 417–418; cp. также сравнительно-правовой анализ строгой ответственности у Жана Праделя под заглавием «презюмируемая вина» (la faute presumed) (см.: Pradel J. Op. cit. P. 265–270)).
  Всё же такое презумпционное истолкование строгой ответственности в настоящее время спорно ввиду, во-первых, общей нерасположенности Верховного Суда Соединённых Штатов к трактовке вопросов mens rea на языке неопровержимой презумпции (см. далее, § 1 главы VI) и, во-вторых, в силу сомнительной истинности последней в значительном числе случаев. Так что более приемлемым видится определение строгой ответственности, данное Джеромом Холлом.


[Закрыть]

Истоки современной концепции строгой ответственности[592]592
  Понятие «строгой ответственности» иногда используется применительно к англосаксонскому уголовному праву, в котором субъективная составляющая содеянного не имела юридического значения (ср.: Winfield Р.Н. The Myth of Absolute Liability. P. 37–38, 51). Следует оговориться, что далее данный термин будет использоваться лишь соотносительно суголовным правом XIX–XXI вв.
  Стоить отметить, что преступлениями строгой ответственности в современной трактовке этой концепции являются так называемые «моральные преступления» (к примеру, бигамия, супружеская измена), в которых, как правило, считаются не имеющими юридического значения ошибочные заблуждения виновного лица относительно семейного статуса противоположной стороны отношений. Иными словами, через нерелевантность фактической ошибки законодательство в таких случаях в строго уголовно-правовом смысле (не касаясь ряда процессуальных вопросов, связанных с бременем доказывания) исключает mens rea относительно одного из объективных элементов преступления, т. е. устанавливает строгую ответственность (см., напр.: Commonwealth v. Elwell, 43 Mass. (2 Met.) 190 (1840) (лицо виновно в супружеской измене, хотя бы оно и могло разумно полагать, что женщина, являющаяся его любовницей, не замужем); Commonwealth v. Mash, 48 Mass. (7 Met.) 472 (1844) (добросовестная вера в смерть исчезнувшего первого мужа не исключает осуждения за бигамию)).
  Под этим углом зрения зарождение концепции строгой ответственности можно соотнести с ещё более ранним периодом, а если присовокупить сюда тяжкое убийство по правилу о фелонии, являющееся не менее классическим примером строгой ответственности в аспекте нерелевантности mens rea относительно причинения смерти, то тогда вообще c XVI–XVIl вв. (см. подр.: Kelman М. Strict Liability: An Unorthodox View // Encyclopedia of Crime and Justice / Sanford H. Kadish, editor in chief. Vol. 1–4. Vol. 1. N.Y.: The Free Press A Division of Macmillan, Inc., 1983. P. 1513–1514; Michaels A.C. Op. cit. P. 838–840). Тем не менее, спор о датах представляется в данном случае излишним, поскольку, во-первых, указанные прецеденты основываются на сравнительно неразвитой по сравнению с современностью теорией mens rea и, во-вторых, традиционно рождение строгой ответственности связывается именно с промышленной революцией XIX в.


[Закрыть] лежат в развитии уголовного права середины XIX в. Появление данного института произошло практически одновременно и в Англии, и Соединённых Штатах: чуть ранее, в 1846 г., – на родине общего права[593]593
  См. подр.: Hall J. General Principles… Р. 281–286; Кенни К. Указ. соч. С. 41–51; Jackson R.M. Absolute Prohibition in Statutory Offences // The Modem Approach to Criminal Law / Collected Essays by D. Seaborne Davies, R.M. Jackson, C.S. Kenny, & c.; Preface by P.H. Winfield. (English Studies in Criminal Science / Edited by L. Radzinowicz and J.W.C. Turner. Volume IV). L.: MacMillan and Co., Ltd., 1945. P. 262–272; Sayre F.B. Public Welfare Offenses // Columbia Law Review. N.Y., 1933. Vol. 33, № 1. P. 56–62; Козочкин И.Д. Строгая ответственность… С. 137–138.


[Закрыть] и чуть позднее, в 1849 г., – по другую сторону Атлантики.[594]594
  См. подр.: Hall J. General Principles… P. 281–286; Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 62–67.


[Закрыть] Однако при этом, как справедливо отмечает Францис Б. Сэйр, «американское движение… было инициировано совершенно независимо от английских решений».[595]595
  Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 62.


[Закрыть]

Первым английским прецедентом, наметившим последующий путь развития,[596]596
  До того случаи осуждения за преступления без доказывания mens rea были весьма редки и ограничивались исключительно незначительными мисдиминорами в основном из области, охватываемой понятием «ньюснса» (nuisance) (или, используя достаточно условный перевод, «нарушения общественного порядка»); при этом в тех же самых преступлениях, которые в будущем стали рассматриваться как преступления строгой ответственности, до второй половины XIX в. почти единообразно судебной практикой требовалось наличие mens rea.


[Закрыть] стало решение 1846 г.[597]597
  ⁹⁷ См.: Regina v. Woodrow, 15 М. & W. 404, 153 Eng. Rep. 907 (Exch. 1846).


[Закрыть] В деле, по которому оно было вынесено, лицо обвинялось в хранении поддельного табака, о каковом свойстве его оно не знало. Поддерживая возможность осуждения в данной ситуации вопреки отсутствию знания о качестве табака, судьи сочли, что, во-первых, обвиняемый «преднамеренно не повиновался акту парламента, если… не приложил надлежащих стараний к исследованию продукта…»,[598]598
  Ibid, at p. 412–413, 153 Eng. Rep. at p. 911 (per Pollock, C.B.).


[Закрыть] и, во-вторых, хотя «совершенно справедливо то, что… невиновный человек может пострадать вследствие отсутствия у него внимательности при проверке табака, полученного им…, но общественное неудобство было бы намного больше, если в каждом случае представители власти были бы обязаны доказать знание. Они были бы весьма редко в состоянии сделать это».[599]599
  Ibid, at p. 417, 153 Eng. Rep. at p. 913 (per Parke, B.).


[Закрыть] Через двадцать лет после данного весьма туманного решения, где, с одной стороны, констатируется преднамеренность, а, с другой, содержится ссылка на возможность осуждения невиновного лица за отсутствие у него должной внимательности, выносится другое, которое с определённостью продолжило линию в направлении развития преступлений строгой ответственности.[600]600
  См.: Regina v. Stephens, (1866) L.R. 1 Q.B. 702.


[Закрыть] Согласно его фактам, обвиняемый, будучи старше восьмидесяти лет и давно отошедший от дел, являлся собственником сланцевого карьера; его рабочий, о чём он не знал и чего не разрешал, свалил в соседнюю реку пустую породу, загрязнив тем самым её; по законодательству содеянное образовывало ньюснс. В подтверждение осуждения за ньюснс суд указал, что процесс, будучи уголовным по форме, по содержанию является гражданско-правовым и, как следствие, в нем не требуется доказывать mens rea обвиняемого.[601]601
  См.: Ibid, at р. 708–710 (perMellor, J.).


[Закрыть]

Первым прецедентом уже на американской почве, положившим начало строгой ответственности, стало решение, вынесенное в 1849 г. Верховным Судом Коннектикута, согласно которому продажа спиртного хроническому алкоголику образует соответствующее преступление, наказуемое штрафом в десять долларов, независимо от того, знал ли либо же нет продавец о том, кем является покупатель.[602]602
  См.: Barnes v. State, 19 Conn. 398 (1849).


[Закрыть] В течение следующих нескольких лет появляется ряд решений судов разных штатов, которыми признаётся допустимым наложение уголовно-правовых санкций при отсутствии субъективной составляющей деяния как обязательно-конструктивного признака соответствующих преступлений.[603]603
  См., напр.: State v. Presnell, 34 N.C. 103, 106 (1851) (продажа спиртного рабу образует преступление, даже если продавец обоснованно верил, что раб покупает спиртное по приказанию хозяина для него, поскольку «деяние направлено против благосостояния, и в силу буквы закона оно может стать невиновным только по доказывании фактов, которые по закону оправдывают его, но не по доказывании просто вероятности ошибочной веры стороны в существование таких фактов»); State v. Baltimore and Susqu. Steam Co., 13 Md. (11 Mill.) 181, 187 (1857) (перевозчик ответствен за перевозку раба в отсутствие письменного согласия собственника, хотя бы он не знал о том, что перевозимое лицо является рабом; такой подход может повлечь несправедливость в ряде случаев, однако негативные последствия для общества будут значительно серьёзнее, если требовать в каждом деле доказательств знания перевозчика о наличии негров на борту, поскольку тем самым право навряд ли предоставит рабовладельцам пригодное средство правовой защиты).
  Отметим, что ни в первом коннектикутском решении 1849 г., ни в северокаро-линском 1851 г., ни в мэрилендском 1857 г. нет ссылок на прецеденты в поддержку тезиса о строгой ответственности, и связано это, бесспорно, с новизной формулируемой судами идеи.
  Ещё более интересно, что чуть ранее, в 1846 г., в Теннеси было разрешено дело, факты которого идентичны упомянутому мэрилендскому казусу 1857 г. Теннесийский суд решил, что осуждение перевозчика в отсутствие доказательств его знания о рабстве перевозимого им лица «шокировало бы здравый смысл», и указал при этом, что «священный принцип уголовной юриспруденции заключается в том, что намерение совершить преступление является сущностью преступления, и решить, что человек должен быть уголовно ответствен за преступление, о совершении которого он не узнал своевременно, было бы нетерпимой тиранией» (см.: Duncan v. State, 26 Tenn. (7 Humph.) 148, 150 (1846)).


[Закрыть]

Основным источником развития нового института стала серия массачусетских решений, вынесенных в 1860-х гг. Через них строгая ответственность, ограниченная вначале нарушениями запретов из области «антиалкогольного» законодательства[604]604
  См.: Commonwealth v. Boyton, 84 Mass. (2 Allen) 160, 160 (1861) (торговля спиртным в отсутствие знания об опьяняющих свойствах напитков образует преступление, поскольку «если обвиняемый целенаправленно продавал напиток, который фактически являлся алкогольным, он был обязан на свой риск установить природу товара»); Commonwealth v. Goodman, 97 Mass. (1 Browne) 117, 119 (1867) (хранение спиртного для продажи наказуемо «безотносительно к какому-либо знанию с его (обвиняемого. – Г.Е.) стороны о том, что напитки, хранимые им, были спиртными… Это лицо обязано знать или установить на свой риск»),


[Закрыть] и законодательства, направленного против продажи разбавленного молока,[605]605
  См.: Commonwealth v. Barren, 91 Mass. (9 Allen) 489 (1864) (является преступной продажа разбавленного молока несмотря на отсутствие знания об этом факте); Commonwealth v. Nichols, 92 Mass. (10 Allen) 199 (1865) (аналогично); Commonwealth v. Waite, 93 Mass. (11 Allen) 264 (1865) (аналогично).


[Закрыть] в течение нескольких лет распространилась на иные сферы правового регулирования.[606]606
  См., напр.: Commonwealth v. Raymond, 97 Mass. (1 Browne) 567, 569 (1867) (закалывание телёнка возраста менее четырёх недель от роду с целью продажи образует соответствующее статутное преступление даже в отсутствие знания о возрасте телёнка, поскольку «в соответствии с данной нормой, как и в соответствии с законами, направленными против продажи спиртного или разбавленного молока и множеством иных предписаний в сфере управления, здравоохранения и взимания налогов, обвиняемый обязан знать факты и соблюдать закон на свой риск. Таково общее правило, когда действия, которые не являются mala in se, объявляются mala prohibita из соображений общественной пользы, а не в силу их моральной подлости или преступного намерения, с которым они совершаются»); Commonwealth v. Emmons, 98 Mass. (2 Browne) 6, 8 (1867) (допущение несовершеннолетнего на бильярдную игру в отсутствие знания о его возрасте влечёт, тем не менее, уголовную ответственность, поскольку «знание или виновное намерение не являются существенной составляющей в его (т. е. данного преступления. – Г.Е.) совершении и не нуждаются в доказывании»).


[Закрыть] С конца 1860-х гг. либо опираясь на массачусетские прецеденты, либо вырабатывая собственные принципы, суды других штатов начали лавинообразно расширять круг преступлений строгой ответственности. Думается, что для целей настоящего исследования не столь важны детали этого процесса, сколь вызвавшие его причины, его практическое и доктринальное обоснование, а также его значение для теории mens rea.

Последовательно обращаясь к первым, можно отметить следующее. Появление института строгой ответственности, как представляется, было вызвано тем, что рядом факторов, коренящихся в социально-экономическом развитии XIX в., был обусловлен концептуальный сдвиг во всём массиве уголовного права и, соответственно, его теории. Суммируя данные факторы в преломлении идеи строгой ответственности, можно прийти к таким выводам. Во-первых, экономические процессы привели к быстрому развитию корпуса преступлений mala prohibita. Создавая их, легислатуры второй половины XIX – первой половины XX вв. ставили своей целью прежде всего защиту интересов личности и общества от новых угроз их существованию и благополучию. Тем самым, во-вторых, в этой области уголовного законодательства вначале зародилось, а впоследствии распространилось и на «традиционные» преступления mala in se, новое представление о направленности уголовного права: на смену обузданию аморальности как цели уголовного права с её акцентом на моральной порицаемости, злобности настроя ума деятеля пришло понимание его основной задачи как заключающейся в защите личности и общества от преступного вреда и в предупреждении совершения новых преступлений. И, таким образом, если учесть, что, исходя из первого аспекта, деяния mala prohibita не сопряжены с априорной моральной порицаемостью, бывшей доминантой до того существовавшего в теории mens rea подхода, а исходя из второго, моральная упречность отходит на второстепенный план, то вполне логичным окажется сделанный судами на «излёте» истории концепции mens mala во второй половине XIX в. и теоретически осмысленный уже в новую эпоху, эпоху господства концепции mentes reae, переход от требования обязательного наличия mens rea в любом преступлении как связанного ранее с бесспорной его моральной порицаемостью к допущению строгой ответственности в случаях совершения преступлений, не являющихся в основе своей априорно морально упречными.

Причинами, вызвавшими появление преступлений строгой ответственности, отчасти предопределяется обоснование данного института уголовного права. В структуре последнего могут быть выделены два комплекса соображений, которые допустимо охарактеризовать как формально-юридические, с одной стороны, и теоретические, с другой.

Обращаясь к первым, необходимо отметить сравнительную преемственность на протяжении всей истории строгой ответственности формально-юридических доводов, приводимых в её поддержку. Будучи заложены в самых ранних прецедентах 1860-х гг., они с тех пор, как отмечает Джером Холл, остаются практически неизменными.[607]607
  См.: HallJ. General Principles… Р. 282–283.


[Закрыть] Среди них можно назвать следующие: (1) истолкование текста закона, поддерживающее вывод об установлении им именно строгой уголовной ответственности; (2) сравнительная мягкость налагаемого в данном случае наказания; (3) непрактичность требования доказать mens rea: (4) важность защищаемых общественных интересов; и (5) вызванная последней обоснованность наложения на человека риска оказаться осужденным вопреки отсутствию mens rea[608]608
  Доводы эти приведены в одном из первых массачусетских решений о строгой ответственности (см.: Commonwealth v. Farren, 91 Mass. (9 Allen) 489 (1864)).


[Закрыть].

Вместе с тем, если, переходя ко второй группе доводов, придерживаться представляющегося верным тезиса, согласно которому «обоснованность прецедентного права зависит от его приверженности здравой теории»[609]609
  Hall J. General Principles… P. 281.


[Закрыть], то строгая ответственность в конце XIX – первой половине XX вв. едва ли может быть удовлетворительно оправдана на истинно теоретическом базисе. В доказательство обратимся к классическому, собственно доктринальному обоснованию института строгой ответственности, данному в основе своей Францисом Б. Сэйром. [610]610
  См.: Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 67–70, 78–84.


[Закрыть]

Среди его тезисов необходимо отметить два. Во-первых, он указывает на сдвиг ударения в уголовном праве с интересов частного лица на интересы общества, вследствие чего «суды вполне естественно склонились к сосредоточению более на вредоносном поведении, нежели чем на проблеме его (обвиняемого. – Г.Е.) индивидуальной виновности».[611]611
  Ibid. P. 68.


[Закрыть] Так что наряду с сохранением в названных им «истинными преступлениями»[612]612
  «Истинными преступлениями», по мысли Франциса Б. Сэйра, являются все те, что сохраняют mens rea в качестве обязательной составляющей в структуре преступления. В свою очередь, преступления строгой ответственности названы им «преступлениями против общественного благосостояния», каковой «термин… используется для обозначения группы преступлений против управления и преступных ньюснсов, наказуемых безотносительно к состоянию ума действующего, которые получили развитие в Англии и Америке в течение последних трёх четвертей столетия (напомним, что написано это было в 1933 г. – Г.Е.)…» (см.: Ibid. Р. 56 п. 5).


[Закрыть] акценте «на дурное намерение как предпосылку ответственности» в изменившихся в целом условиях, по его мнению, «новое ударение, будучи поставлено на защиту социальных интересов, благоприятствовало росту специального типа регуляторных правонарушений, связанных с настолько непосредственным и широко распространяющимся социальным вредом и настолько незначительным наказанием, что в таких исключительных случаях суды могут без опаски не принимать во внимание интересы невиновных индивидов-обвиняемых и наказывать без доказывания какого-либо виновного намерения».[613]613
  Ibid. Р. 68.


[Закрыть]

Во-вторых, Францис Б. Сэйр прибегает к исключительно прагматическому подходу, отмечая неспособность системы уголовной юстиции, созданной для обуздания моральной злобности «истинных преступлений», сдержать наплыв преступлений mala prohibita: как он образно выразился, «механизм скрипит от напряжения».[614]614
  Ibid. Р. 69.


[Закрыть] Тем самым, согласно его точке зрения, «нет необходимости указывать на то, что заваленные таким устрашающим валом дел о незначительных нарушениях, уголовные суды низших уровней были бы физически неспособны исследовать субъективное намерение каждого обвиняемого, даже когда такое определение и было бы желательно».[615]615
  Ibid.


[Закрыть]Как следствие, «лёгкое правоприменение, которое является жизненно необходимым для эффективного малозначительного правового регулирования…, может быть достигнуто только полным пренебрежением психическим состоянием».[616]616
  Ibid. Р. 70.
  Ср. отражение схожей мысли в судебной практике: «… Общественное неудобство было бы намного больше, если в каждом случае представители власти были бы обязаны доказать знание. Они были бы весьма редко в состоянии сделать это», Regina V. Woodrow, 15 М. & W. 404, 417, 153 Eng. Rep. 907, 913 (Exch. 1846) (per Parke, B.); In re Marley, 29 Cal. 2d 525, 528–531 (1946) (ел banc) (в деяниях, разрушительных для социального порядка, доказывание виновного намерения может быть затруднительно, если вообще возможно; таким образом, легислатура вполне обоснованно избирает в таких ситуациях подход строгой ответственности).


[Закрыть] Суммируя оба своих довода, Францис Б. Сэйр почти сакрально говорит, что «ортодоксальные фундаментальные уголовно-правовые принципы должны быть принесены в жертву… интересам правоприменения».[617]617
  Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 79.


[Закрыть]

По изложении этих теоретических соображений в поддержку строгой ответственности нетрудно будет понять, почему воспринимать их следует достаточно критически. Так, в первом сэйровском доводе в целом непрояснённым остаётся момент и основание перехода от оценки моральной упречности в «истинных преступлениях» к строгой ответственности в преступлениях против общественного благосостояния: если, как пишет сам Францис Б. Сэйр, в «истинных преступлениях» «индивидуальные интересы никогда не должны упускаться из виду»,[618]618
  Ibid. Р. 68.


[Закрыть] то почему в них нельзя обойтись без доказывания mens rea, а в других – можно? Одно лишь соображение о перевешивании общественных интересов над личными ещё не даёт, как представляется, удовлетворительного объяснения. Далее, если вред от преступлений против общественного благосостояния настолько велик, то не требует ли данное обстоятельство не элиминации mens rea, а, напротив, реальной оценки моральной упречности? Кроме того, весьма сомнителен и тезис о незначительности наказания как основы к установлению строгой ответственности: такая незначительность должна служить скорее следствием допущения строгой ответственности, но не доводом в её поддержку. Да и Францис Б. Сэйр признаёт, что современной ему практикой правоприменения сфера норм строгой ответственности расширена за пределы преступлений против общественного благосостояния в область уголовного права со сравнительно серьёзными санкциями.[619]619
  См.: Ibid. Р. 79–83.


[Закрыть] Тем самым ещё более очевидно, что вряд ли незначительность наказания в состоянии послужить к обоснованию строгой ответственности; скорее, она может быть лишь последствием отнесения того или иного деяния к преступлениям строгой ответственности[620]620
  Ср. также: Hall J. General Principles… Р. 298 et seq. Wechsler H. Codification of Criminal Law in the United States: The Model Penal Code // Columbia Law Review. N.Y., 1968. Vol. 68, № 8. P. 1439.


[Закрыть].

Что касается второго аргумента, то даже если допустить его, сугубо прагматический, в качестве теоретического, ответить на него можно следующим образом: поскольку правосудием изначально, по мысли Франциса Б. Сэйра, всё-таки должно требоваться доказывание mens rea в любом случае[621]621
  Так, ср.: «Преступление основывается и всегда будет основываться на требуемом психическом состоянии как одном из своих первенствующих факторов. Действия сами по себе часто бесцветны; в психическом состоянии заключено всё различие между невиновностью и преступностью… В общем, mens rea столь же жизненно необходима для истинного преступления, как понимание необходимо для добродетели. Применение реального наказания к тому, кто морально всецело невиновен, кто причинил вред вследствие обоснованной ошибки или чистой случайности, было бы таким надругательством над чувствами сообщества, которое лишило бы последнее принадлежащей ему власти принуждения» (см.: Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 55–56).


[Закрыть] и лишь в преступлениях против общественного благосостояния последнее в силу присущей ему сложности невозможно, то такой довод некорректен, поскольку трудность процессуального установления факта, согласно классическому легальному постулату, выраженному Оливером У. Холмсом-мл., не может служить основанием для полного отказа от его доказывания[622]622
  См.: Holmes, Jr., O.W. The Common Law. P. 48.


[Закрыть].

Критика теоретического обоснования строгой ответственности направлена в настоящий момент не столько на саму по себе эту концепцию, сколько на неё в том виде, который она приобрела к середине XX в.: в отсутствие достаточно приемлемой доктринальной рационализации данный институт в американском уголовном праве в рассматриваемое время может быть охарактеризован как лишённый чётких границ, чётких принципов и чётких критериев.

Важнейшим негативным следствием отмеченного состояния теоретической мысли являлось, в свою очередь, отсутствие чётких критериев отнесения деяния либо к категории преступлений строгой ответственности, либо к «истинным преступлениям». В попытке проведения разграничительной линии доктрина и практика обращались к различению между деяниями, являющимися преступлениями по общему праву и созданными статутным правом; отделяли преступления mala in se от деяний mala prohibita;[623]623
  Так, cp.: «… В деяниях mala in se намерение играет предопределяющую роль, в то время как в деяниях mala prohibita единственный вопрос заключается в том, было ли нарушено право», Gardner v. People, 62 N.Y. (17 Sick.) 299, 304 (1875); «Существует хорошо признанное различие между деяниями mala in se и mala prohibita. Касательно последних обоснованно установлено, что преступное намерение не формирует части или элемента преступления», People v. D’Antonio, 150 App. Div. 109, 111 (N.Y. App. Div. 1912); «Относительно намерения как конституирующего элемента правонарушения существует хорошо признанное различие между статутами, объявляющими преступлениями деяния mala in se, и статутами, объявляющими преступлениями деяния mala prohibita. В первых, говоря в общем, намерение является необходимым элементом, в то время как в последних – нет», State v. Lindberg, 125 Wash. 51,59 (1923) (ел banc).


[Закрыть] прибегали к оценке тяжести совершённого.[624]624
  См. подр.: Wharton’s Criminal Law. P. 31–32; Burdick W.L. The Law of Crime. Vol. 1. Albany (N.Y.): Matthew Bender & Company Inc., 1946. P. 166–168; Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 70–73.


[Закрыть] Одна из позиций, выдвинутых в теории Францисом Б. Сэйром, сводилась к предложению использовать двуединый критерий: принимать во внимание, во-первых, цель уголовного предписания и, во-вторых, возможное наказание.[625]625
  См.: Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 72–73.


[Закрыть] Соответственно, если предусмотренное наказание незначительно, а назначение нормы заключается в «исправлении и регулировании социального порядка», а не в «отборе правонарушителей для цели наказания»,[626]626
  Ibid. Р. 72.


[Закрыть] то, по его мнению, содеянное является преступлением строгой ответственности.

В конечном счёте, от недостаточной теоретической обоснованности и практической неопределённости страдало в целом всё уголовное право и принцип mens rea в частности и в особенности. По словам Рональда Л. Гэйнера, результатом создания легислатурами новых преступлений в сфере социально-экономического регулирования и их классификации судами как деяний mala prohibita, не требующих доказывания mens rea, стало «хаотическое состояние права относительно психических элементов преступлений».[627]627
  Gainer R.L. Op. cit. Р. 577.
  Ср. также: Hall J. General Principles… P. 284–286.


[Закрыть] С этой оценкой нельзя не согласиться.

Таким образом, итоговое значение принципа mens rea в рассматриваемое время можно сформулировать следующим образом: для осуждения за преступление требуется установить mens rea, что является общим правилом, ограниченным институтом строгой ответственности в бесчисленных и не поддающихся удовлетворительной систематизации случаях.

Переходя теперь непосредственно к теории mens rea и возвращаясь к более ранней концепции mens mala, стоит напомнить, что, преломляясь в ней, понятийный аппарат mens rea характеризовался следующими отличительными чертами: во-первых, отсутствием обобщённой терминологии, т. е. подходом от-преступления-к-преступлению, во-вторых, неразработанностью понятий из области mens rea в психологическим плане, сопряжённой с их частым отрицательным определением, что являлось следствием, в-третьих, доминирования в понимании mens rea её социально-этической сущности, наполнявшей указанные термины морально-оценочным содержанием.

Начиная со второй половины XIX в. и в особенности в конце XIX – начале XX вв. понятийный аппарат mens rea претерпевает настолько глубокие изменения, что даже несмотря на сохранение ряда старых черт, с конца XIX в. можно говорить о совершенно новом подходе к данной концептуальной характеристике mens recr. на смену терминологии моральной злобности приходят психологические категории предвидения, желания, цели, знания, осознания и тому подобные. Именно с точки зрения их соотношения начинают обсуждаться в теории и на практике такие традиционные понятия, как общее и специальное намерение (ставшие к рассматриваемому времени ведущими формами mens rea в приложении к большинству преступлений), а также злое предумышление, злой умысел, обманное намерение и так далее.

Значимость такого подхода, который можно назвать истинно психологическим, невозможно недооценить: с его привнесением в доктрину и правоприменение mens rea стала рассматриваться не с объективных позиций сообщества, выработавшего свои суждения о моральной упречности, а преимущественно с субъективных, т. е. оцениваться в плане реального психического настроя индивидуально взятого человека и его соответствия требуемой юридической дефиниции, а не в плане того, считает ли общество, представленное присяжными, судьями и атторнеями, возможным применить собственный стандарт к конкретному деянию, поименовав его как достаточно злостное для образования необходимой mens rea. И хотя остатки старой объективизации mens rea удержали в какой-то мере свои позиции, в частности, применительно к материально-правовым средствам доказывания mens rea через сохранение презумпции последней и в области так называемого «объективного стандарта» небрежности, само по себе понимание mens rea как истинно субъективной, психической реальности, существующей в приложении к конкретному индивиду, окончательно утвердилось в теории уголовного права.

И всё же ценность такого психологического анализа была во многом утеряна из-за отсутствия генерализации понятийного аппарата mens rea, который продолжал существовать исключительно в рамках подхода от-преступления-к-преступлению. Бесспорно классически последний был сформулирован двумя его ведущими сторонниками: Джеймсом Ф. Стифеном в Англии и воспринявшим немногим позднее стифеновскую позицию Францисом Б. Сэйром в Соединённых Штатах.

В рамках принадлежащего его перу мнения по известному делу Толсон Джеймс Ф. Стифен так изложил свою точку зрения:

«Полная дефиниция каждого преступления содержит, прямо или подразумеваемо, положение касательно состояния ума. Следовательно, если психический элемент какого-либо поведения, о котором утверждается, что оно составляет преступление, доказано отсутствует в любом данном случае, то преступление, определённое так, как только что показано, не совершается… Хотя эта фраза (поп est reus, nisi mens sit red) и общеиспользуема, я полагаю её в наибольшей степени неудачной и не только могущей ввести в заблуждение, но и в реальности вводящей по следующим основаниям. Она вполне естественно предполагает, что помимо всех частных дефиниций преступлений существует такая вещь, как “mens rea” или “виновный ум”,[628]628
  В предлагаемом в настоящем исследовании дословном переводе mens rea означает «виновная мысль». В данном случае Джеймс Ф. Стифен, как и многие другие авторы использует, в качестве английского аналога выражения mens rea слова «guilty mind», наиболее точный перевод которых на русский язык– «виновный ум». При этом не исключается и вариант их перевода как «виновная мысль». Так что используя при изложении стифеновской мысли слова «виновный ум», автор настоящего исследования лишь не хотел далеко отходить от точного значения использованного Джеймсом Ф. Стифеном английского выражения, сохраняя тем самым неизменным предложенный ранее подразумеваемый перевод слов mens rea. – Г.Е.


[Закрыть] которая всегда прямо или подразумеваемо включена в каждую дефиницию. Это очевидно не так, поскольку психические элементы разных преступлений сильно отличаются между собой (курсив мой. – Г.Е.). В случае тяжкого убийства «mens rea» означает злое предумышление; в случае кражи– намерение украсть; в случае изнасилования – намерение иметь насильственное сношение с женщиной против её воли; и в случае укрывательства похищенных вещей – знание, что вещи были похищены. В некоторых случаях она означает просто невнимательность. Например, в случае с простым убийством по небрежности она может значить забывчивость в подаче сигнала. Представляется запутывающим называть столь много несхожих состояний ума одним именем (курсив мои. —Г.Е.)».[629]629
  Regina v. Tolson, (1889) L.R. 23 Q.B.D. 168. 185–186 (per Stephen. J.).
  Решение по делу Толсон, связанному с ошибочным добросовестным заблуждением женщины, вступившей во второй брак, в том, что её первый супруг умер, и обвинённой на этом основании в бигамии, получило весьма широкую известность и авторитетность в американской теории и практике в силу двух причин: во-первых, потому что им была сочтена релевантной как основание защиты от данного обвинения обоснованная уверенность в смерти супруга и, во-вторых, благодаря цитируемому obiter dictum Джеймса Ф. Стифена.


[Закрыть]

Конечно же, точнее было бы сказать, что сформулировал свою позицию Джеймс Ф. Стифен не в 1889 г., а более чем на двадцать лет раньше, в 1863 г., в работе, поименованной в русском переводе В.Д. Спасовича 1865 г. как «Уголовное право Англии в кратком очертании» и считающейся первой после «Комментариев» Уильяма Блэкстоуна попыткой систематически изложить принципы английской уголовной юриспруденции.

Рассматривая в ней «психические условия, сопряжённые с деянием, при отсутствии которых оно не может быть наказуемо по закону»,[630]630
  Стифенъ Дж. Ф. Указ. соч. С. 105.


[Закрыть] Джеймс Ф. Стифен отмечал следующее: «Деяние не может быть само по себе преступно, если психический элемент его – намерение – не есть состояние сознания, запрещаемое законом. Это состояние сознания различно, смотря по свойствам каждого случая (курсив мой; далее в тексте следует опускаемое здесь краткое изложение mens rea различных преступлений, по аналогии с которым будет выстроено схожее перечисление в мнении по делу Толсон. – Г.Е.)… Одним словом, деяние становится преступным не тогда, когда оно намеренное в… общем смысле этого слова… но только тогда, когда оно сопровождается особенным намерением, специально воспрещаемым по закону в применении к этому особенному случаю (курсив мой. – Г.Е.). В некоторых случаях это особенное намерение определено законом…, но всего чаще оно обозначается только весьма общим выражением: malice. Malice или злой умысел в той или другой форме есть необходимая приправа всякого преступления, но в некоторых случаях чтобы составить известное специфическое преступление, он должен приоблечь особенную форму (курсив мой. – Г.Е.)».[631]631
  Там же. С. 105–106.


[Закрыть]

Думается, вполне можно утверждать, что именно эти соображения сформировали в будущем мнение Джеймса Ф. Стифена по делу Толсон. Так что хотя оно и получило наибольшую известность, его, как можно предположить в свете изложенного, не совсем обоснованно считать заложившим первоосновы концепции ment es reae.

Восприняв и развив стифеновскую позицию, Францис Б. Сэйр, которого по праву можно считать родоначальником концепции mentes reae в её американском варианте, отразил свои взгляды следующим образом:

«Mens rea не означает единого определённого состояния ума, которое должно быть доказано как предпосылка всякой преступности. Mens rea, подобно хамелеону, принимает различные оттенки в различной среде… Совершенно тщетно пытаться открыть значение mens rea посредством какого-либо общего принципа универсальной применимости, в равной мере проходящего сквозь все случаи… Истина заключается в том, что не существует единого определённого состояния ума, общего всем преступлениям… Старая концепция mens rea должна быть отброшена, и взамен её должна быть воспринята новая концепция mentes reae (курсив мой. – Г.Е.)».[632]632
  Sayre F.B. The Present Signification of Mens Rea in the Criminal Law // Harvard Legal Essays / Written in Honour of and Printed to Joseph Beale and Samuel Williston, by Morton Carlisle Campbell, Zechariah Chafee, Jr., Edwin Merrick Dodd, Jr., & c. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1934. P.402, 404; см. также: Sayre F.B. Mens Rea. P. 1016–1026.


[Закрыть]

Таким образом, смысл подхода к понятийному аппарату mens rea, отразившегося в первой половине XX в. в ведущих исследованиях по уголовному праву, [633]633
  Cp.: «… Психические элементы различных преступлений разнятся широко… В самом деле, имея в виду разнообразные состояния ума, которые в различных преступлениях достаточны для образования психического элемента (курсив мой. – Г.Е.), едва ли возможно определить преступное намерение более узко, чем сказав, что это есть специальное состояние ума, различающееся в разных преступлениях, которое, в силу дефиниции отдельного преступления, должно совпадать с преступным действием» (см.: Clark, Jr., W.L. Handbook of Criminal Law / 3^rd ed., by William E. Mikell. St. Paul (Minn.): West Publishing Co., 1915. P. 49–50); «… Mens rea отличается от преступления к преступлению… Психический элемент преступления иногда рассматривается так, как будто существует одно состояние ума, общее преступлению в целом и достаточное для большинства преступлений, хотя некоторый дополнительный психический элемент и необходим для определённых преступлений… Должно проявить осторожность, чтобы быть уверенным, что в такую формулу не включается слишком многого» (см.: Perkins R.M. A Rationale of Mens Rea // Harvard Law Review. Cambridge (Mass.), 1939. Vol. 52, № 6. P. 908; а также: Perkins R.M. Criminal Law. P. 655–656); «Каждое преступление требует преступного намерения… Некоторые преступления требуют дополнительно специального намерения и некоего особого состояния ума, обозначенного в их дефинициях» (см.: Burdick W.L. Op. cit. P. 155; а также: Ibid. P. 132, 149, 162).


[Закрыть] сводится к тому, что не существует общих понятий намерения, неосторожности, небрежности и тому подобных, приложимых ко всем преступным деяниям; каждое отдельно взятое преступление имеет свою собственную mens rea, не совпадающую с mens rea других преступлений и заключающуюся на элементарном содержательном уровне в проявленных действующим в его поступке намерении, неосторожности и так далее. Это и есть сущность концепции mentes reae, составившей ядро теории mens rea в конце XIX– первой половине XX вв. Прилагая к сказанному ставшее легальным афоризмом наблюдение, содержащееся в одном известном решении Верховного Суда Соединённых Штатов, концепцию mentes reae можно описать как характеризующуюся «разнообразием, несоответствием и сумятицей в… дефинициях требуемого, но неуловимого психического элемента».[634]634
  Morissette v. United States, 342 U.S. 246, 252 (1952).


[Закрыть]

Иными словами, в понимании mens rea в конце XIX – начале XX вв. произошёл крупный, бесспорно концептуальный сдвиг: вместо социально-этической сущности mens rea ведущее положение в теории mens rea заняла её понятийная концептуальная характеристика, ставшая основой концепции mentes reae.

Причины и значение изложенной смены теоретической парадигмы заключаются в следующем.

Изменение базисной ориентации уголовного права во второй половине XIX в. повлекло за собой, помимо прочего, два принципиально важных в аспекте теории mens rea последствия: во-первых, появились преступления строгой ответственности и, во-вторых, обуздание моральной злобности и наказание-возмездие за преступный грех, бывшие целью уголовного права на протяжении девяти столетий, ушли на второй план (хотя – что важно – и не исчезли совсем), уступив место теории наказания-предотвращения, наказания-исправления.

Особенно важен второй момент: в его контексте человек вместо того, чтобы быть понимаем как цель в нём самом, превратился в общем плане в средство для достижения некоей внешней социально значимой цели. Уголовное право отныне интересовалось не столько внутренней порочностью деятеля, сколько тем, как предотвратить подобное учинённому в будущем. Как следствие, моральная упречность настроя ума личности не могла не отойти в тень. Одновременно в плане первого момента доминирующую роль стал играть понятийный аппарат mens rea: для решения не могшей возникнуть в прошлом задачи определения того, не является ли содеянное преступлением строгой ответственности, и теория, и суды были вынуждены обратиться к более тонкому, чем имел место ранее, анализу mens rea в терминологическом плане. При этом в любом из двух возможных вариантов моральная упречность оказывалась оттеснённой на второй план. Так, в преступлении строгой ответственности она, по меньшей мере, неопровержимо презюмируется из самого факта совершения деяния или, по большей, рассматривается как нерелевантная для целей уголовного права. Если же преступление предполагается таковым, что требует установления mens rea, то моральная упречность с её неопределёнными границами преступного и непреступного едва ли могла лучше, чем формально-юридические понятия, определить данные границы, реализуя тем самым предупредительную задачу уголовного права.