Текст книги "Alter ego"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Вошла в кабинет, в ящике письменного стола не оказалось ни денег, ни искомого, Хожанов отсчитал от своей микропачки сто рублей, сунул под бумагу, Настя обрадованно вскрикнула: «Вот видишь, не дай Бог, пропали бы…» – «Да уж так», – согласилась Фрося, никаких вопросов она не задавала, видно было, что смерть Георгия Ивановича ее потрясла и ни о чем другом думать она уже не могла…

Между тем Хожанов и Настя осмотрели остальные ящики, этажерку, книги – в них тоже ничего не оказалось, похоже было, что до акта смерти Строева Георгию Ивановичу добраться-таки не удалось. «Где искать? – Настя обвела кабинет глазами. – Думайте, Алексей Николаевич, думайте…» – «Может, я знаю?» – вмешалась Фрося. «Да откуда… – отмахнулась Настя. – Нет…» – «А ты не говори, не говори, – зачастила бабка, – я намедни терла пыль в коридоре, а в двери – щель. Хотела закрыть, а Георгий Иванович мечется по кабинету, ровно танец исполняет, я так изумилась, ну, думаю, такой выдержанный, спокойный, сошел с ума, вдруг – смотрю, он липучку оторвал, оглянулся воровато (Бог меня прости!) и что-то под подоконником приделал… Ты, милая, не сердись, но, когда Гора ушел, я грешным делом не сдержалась… Но не тронула, оно все там, как он и оставил!» Хожанов бросился к подоконнику, под ним, приклеенный двумя полосками пластыря, топорщился листок бумаги – ксерокопия описательной части акта патологоанатомического вскрытия: «…множественные кровоизлияния в стенку левого предсердия, омертвения ткани, объективно сердце и сосуды в норме». Рукой Георгия Ивановича было приписано: «Строев».

– Что-нибудь денежное? – напряглась Фрося.

– Нет… – Настя протянула листок. – Это он для диссертации собирал.

– А чего же прятал? – спросила она подозрительно.

– А это у него называлось «в долгий ящик», бабушка… Отлежится, успокоится, а тогда, и оценить легче. Научный акт, – не моргнув глазом, объяснила Настя.

Что ж… Лет пятьдесят тому известный писатель опубликовал рассказ, в котором бдительный красноармеец сорвал заговор контрреволюции и сделал это очень просто: подобрал бумажку, оброненную буржуазной дамочкой… Глазасты наши люди… Но как бы там ни было, инфаркт Строева теперь стал фактом, оспорить его не сможет отныне никто…

Следовало окончательно успокоить Фросю, и Хожанов соврал еще раз: «Мы это отдадим Гале вместе с деньгами, она наследница, ей и распоряжаться». – «Да уж как иначе…» – согласилась Фрося. Похоже было, что деньги, обнаруженные в столе, ее сильно расстроили, а бумажка с бессмысленным текстом, наоборот, привела в полное душевное равновесие… Неожиданный пассаж Насти был, конечно, рискован, но Хожанов уже понял – Настя знала, что делала: по всей вероятности, санитарка помнила только то, что ее интересовало, и, по логике развития событий, должна была все забыть сразу же и навсегда.

Между тем утро совсем уже наступило, веселый писк «Маяка» донесся из кабинета заведующего, и приподнятый, удивительно бодрый голос диктора объявил, что сейчас начнется концерт по заявкам молодоженов.

Теперь следовало – и как можно скорее – проявить пленку. Хожанов остановил такси, бросил коротко: «В центр», там, он знал, в тихом переулке, была фотография самообслуживания. Таксист – пожилой, положительный, со значком ударника коммунистического труда (или пятилетки? – Хожанов так и не научился разбираться в многочисленных знаках трудовой доблести), неторопливо, даже как-то медлительно, переключая скорости и как бы придерживая нетерпение пассажира, – усмехнулся снисходительно-бывало: «Пятьдесят лет за рулем – и ни одного прокола! Меня вся милиция знает!» – «А опаздывать не случалось?» – «Опоздание – не жизнь, его наверстать можно». – «А не скучно было?» – «Какая же скука? Мой положительный опыт переняли двадцать городов, восемьдесят таксопарков! Главное в жизни – положительный опыт, парень… На нем держится земля». Настя сидела молча, пригорюнившись, похоже было, что в ее отношении к Хожанову наступил тот молчаливый пик доверия и взаимопонимания, когда молчание понятней всяких слов, как некогда спела об этом Клавдия Шульженко…

Проявление пленки и сушка заняли полчаса, еще полчаса Хожанов печатал фотографии. На них выплывали, будто из небытия, какие-то здания, длинная кирпичная стена с колючей проволокой, нечто вроде футбольного поля, вокруг которого были установлены бетонные столбы Г-образной формы, причем верх буквы был обращен внутрь, а проволока была уже не колючей, а самой обыкновенной. Здесь находился какой-то специальный объект, впрочем, предпоследняя фотография объяснила все: черная вывеска с гербом и аббревиатурой свидетельствовала о том, что и поле, и стена, и здания принадлежали ведомственному учебному центру – вполне легальному, без малейших признаков какой бы то ни было секретности. На последней фотографии были запечатлены у подъезда шестеро мужчин и две женщины, но сколько ни вглядывался Хожанов в их лица – ничего существенного или необычного не увидел. Люди как люди. Как тысячи других.

– Надо увеличить… – посоветовала Настя. – Когда-то давно я видела фильм Антониони, там кто-то – не помню кто – без конца все увеличивал и увеличивал одну и ту же фотографию – до тех пор, пока все превратилось в точки. И вот из этих точек сложилась рука, выглядывающая из кустов, а в руке револьвер…

– Забавно… – Хожанов поднял увеличитель до максимальной высоты и начал печатать.

Сначала вызрели женские лица – крупные, с грубыми чертами (объектив – он и есть объектив), потом начали появляться мужские. Когда проявилось пятое изображение, Настя тихо вскрикнула. «Он, – произнесла одними губами, – он… Пришел с двумя другими, их здесь нет, спросил, где секционный зал, я ему показала…» Хожанов вынул фотографию из бачка, промыл и налепил на стену, потом включил настольную лампу и направил луч незнакомцу в лицо. Что ж, трудно было узнать этого человека сразу, очень трудно, ведь на нем была униформа, и выбрит он был тщательно, но совершенно несомненно, смотрели на Хожанова с поблескивающего влагой фото пристальные, ввинчивающиеся глаза «городского сумасшедшего» с кладбища. Это был он, без малейшего сомнения он…

Выслушав рассказ, Настя долго молчала. «Что вы намерены делать?» – «Я уже объяснил: возникла ситуация alter ego. Я так и буду действовать». – «Алексей Николаевич, ситуации нет, вас ведь никто не уполномочивал, никто…» – «Совесть». – «Нет. Совесть создает „другое я“ не в юридическом, увы, смысле, вы просто не знаете этого… В высшем, нравственном… Понимаете? Помните, как Сонечка Раскольникову сказала? „Разве я Бог, чтобы жизнь и смерть решать?“ И нам с вами никто не дал права!» Он с интересом оглядел ее с головы до ног: «Философия только объясняет, Настя. Но разве может она хоть что-нибудь изменить? С чем я приду и к кому? К причастному или сочувствующему убийцам? А даже если и попаду случайно к человеку, честному – что он сможет? Его или убьют, или вышвырнут, или перекроют клапана… Нет, я доведу дело до конца, чего бы это ни стоило. Ты поможешь мне?» – «Да».

Это «да» произнесла она не колеблясь, но он понял: убежденности его она не разделяет. И более того – придерживается точки зрения противоположной. «Зачем же ты хочешь мне помогать?» – «Затем, что больше некому. Мои понятия о нравственности вам чужды и не нужны, так к чему вопросы? Станем делать дело, вот и все». – «Но, делая мое дело, ты тем самым нарушаешь заповеди, разве нет?» – «Возможно. Оставим, я не смогу объяснить».

Он смотрел на нее, и странные, непривычные мысли одолевали его. Что же делать, как поступить? Ну, хорошо, он придет в милицию и покажет фотографию «городского сумасшедшего». Допустим, милиция проведет экспертизу, хотя велико сомнение, ведь для проведения ТАКОЙ экспертизы нужно возбудить уголовное дело – а по каким основаниям? По факту смерти Строева, его жены и Георгия Ивановича? Потому только, что причиной смерти всех троих стал инфаркт? Он ежедневно уносит сотни жизней. Тогда «точка», которая повлекла гибель всех троих? Но это один из мифов каратэ, все десять стилей преисполнены этими мифами сверх всякой меры. Где и кем в мире зафиксированы патологоанатомические результаты удара в «точку»? И даже если они есть – по каким каналам получит их милиция? Она не член «Интерпола». Да и кто заставит ее сделать запрос в «Интерпол»?

Он представил себе, как присылают ему равнодушный отказ, и он идет в прокуратуру, а там улыбчивая и доброжелательная дама средних лет в красиво сшитой униформе читает его заявление и улыбается: «И вы хотите; чтобы по этим основаниям мы отменили постановление милиции и возбудили уголовное дело? Вы начитались дурных книжек о каратэ». – «У нас они все в специальном, недоступном обыкновенному человеку хранении». – «А кассетное кино? Видео? Да я сама насладилась по меньшей мере двадцатью фильмами с Брюсом Ли! Великолепный актер!» – «Он и погиб от удара в „точку“!» – «Легенда». Ну и так далее… Ничего им не объяснить и не доказать.

– А что, у Георгия Ивановича было абсолютно здоровое сердце?

– Нет. Он для того и занялся этой экзотикой, чтобы преодолеть себя. Он был волевым, искренним и честным человеком. Зря вы втянули его…

– Наверное. Но я так думаю, что идея заниматься стилем кунгфу исходила от вас?

– Теперь я жалею об этом… Да, конечно, его больное сердце окончательно подрывает нам легальный путь борьбы… И все равно: мы совершаем ошибку. В высшем смысле, вы поймете…

У нее были чистые глаза, и убеждающий голос, и пустота в лице, безнадежность… Еще не поздно остановиться. В конце концов, мертвых вернуть невозможно. Но ведь и памятники, которые ставят мертвым, нужны только живым… Как просто, и как странно, и что делать…

– Мы подстережем его. Я допускаю, что сумеем захватить и допросить. Но ведь он ничего не скажет, потому что если вы правы – ему смерть со всех сторон! Чем вы побудите его к откровенности? Пыткой?

А ведь она права. Пытать он не станет. Не потому, что это трудно. А потому, что в пресловутом «высшем смысле» (ах, как она смотрит ему в глаза, как смотрит…) этого сделать нельзя. Господи, да как просто все: сверши он ЭТО – и зачем истина? И куда ее? Ведь победить может не равный им, а более высокий, что ли… Тот, кому Alter ego дано по воле Высшей нравственной силы, кто неподвластен подлому суду «круговой поруки», непричастен крысиной возне, из которой рождаются грязные деньги, чины, ордена, должности…

Но тогда надобно отказаться вообще от всего, потому что не властен смертный человек вершить суд и расправу…

Давнее воспоминание пришло к нему, неуловимей, исчезающий свет и блики, вспыхивающие на золотых ризах, и чей-то негромкий голос, и только одна фраза: «Сберегающий душу свою потеряет ее, потерявший душу свою ради Меня сбережет ее…» Господи, прости минутную слабость, он готов потерять свою душу, он готов ко всему…

…Вернувшись домой, пока Настя готовила что-то и наливала воду в чайник и ставила его на плиту (краешком сознания он не то чтобы контролировал ее действия – зачем? просто замечал, слышал), думал: ситуация еще не проясняется, нет, она, пожалуй, только выстраивается. Итак, Строев задумал провести в жизнь архисовременную методу в борьбе с неким видом преступности. Еще кто-то решил извлечь из этой методы максимум личных благ и выгод, используя статус-кво: бедность антикварного рынка и постоянно возрастающую цену курсирующих на нем предметов. Этот некто – икс пока. И этот икс обеспечил себя надежнейшей системой добычи антиквариата и защитой от коварных и иных посягательств. Предположение (тире факт): когда Строев обнаружил, что в официальной системе, борющейся с преступностью, активно действует другая, глубоко законспирированная, эксплуатирующая самые низменные страсти и побуждения, давний и привычный у определенных слоев модус вивенди (узкий национализм, страх перед неведомыми силами зла, нежелание терять продовольственные и материальные блага и т. д. и т. п.) и впрямую подкармливающая и продвигающая многих и многих с помощью преступно добытых дивидендов, – он, как человек несомненно честный и профессиональный, не захотел с этим мириться и попытался гнойник вскрыть. И мгновенно погиб. Правда, здесь еще следовало найти достоверное и нравственное объяснение тем несметным (в понимании Хожанова!) богатствам, которые были обнаружены в квартире самого Строева, – бриллианты Изабеллы, например.

Ну и конечно же – установить (не обойтись без сленга, увы…) мастера «точки». Какая, в сущности, гадость. В былые времена и до сих пор бытует у искусствоведов неразгаданный «мастер зимних пейзажей» и «флемальский мастер», а здесь – «мастер точки», никоим образом не связанный с супрематизмом или пуантилизмом – удивительными направлениями живописи не такого уж далекого прошлого. (Почему эти сугубо искусствоведческие термины пришли Хожанову в голову – Бог весть. В конце концов, точка никогда не была элементом супрематизма. Впрочем, дело тут было в том, что на самом деле доктор обожал альбомы авангардистской живописи и иногда, в свободную минуту, перелистывал их с удовольствием. Это у него была, пожалуй, единственная «идеологическая» слабость, ибо официально, так сказать, для всех он любил литературу социалистического реализма, классическую музыку и передвижников.)

…Ярко, словно наяву, увидел он черный провал дверей и исчезающие в ночи тела, и грохот и свист ворвался вдруг и ударил плотной и материальной до ужаса болезненной и замутняющей сознание волной. Убийство… Он, Алексей Хожанов, совершил убийство, взял на себя не дарованное человеку право и, значит, проклял себя навсегда…

Но ведь он защищал не только свою жизнь. Он искал справедливости и правды, а ему мешали, даже захотели уничтожить.

Как это говорили? Писали, утверждали… 25 Октября раз и навсегда установило незыблемую законность, охраняющую права и интересы трудящихся (да ведь это – ложь…). Что там кодекс Наполеона, претерпевший всего несколько поправок и действующий в угоду буржуазии до сего дня… Что прочие – римские и всякие другие кодексы, позволяющие наживаться и эксплуатировать… (и это – неправда). Разве не потом и кровью, страданием (вы ведь любите Достоевского, Хожанов? И признаете страдание и крест единственной дорогой к идеалу?), бесконечными ошибками выработали мы то единственное и неповторимое, что защищает нас от произвола и беззакония и не позволяет вытаптывать честь, совесть, достоинство? (Вопросительный знак? А при чем он тут? Нет, восклицательный, только восклицательный, жизнеутверждающий, гуманный и справедливый. Только он выражает сущностную сторону нашего бытия, – высокий, красивый, изящный.) О Господи… ложь, ложь и ложь…

Кажется, это Настя-Анастасия расставляет чашки и тарелки? И спрашивает что-то? Ну, конечно же, с сахаром, милая девочка, как без рафинада, когда вокруг такая горечь? Подсластим пилюлю – всего лишь на мгновение, для перебивки всего лишь – и снова опустимся в генезис, в бездну, ведь надо же, несомненно надо понять, почему вырождается уважаемая организация и обращается в свою противоположность, и почему гражданин достойный (еще совсем недавно, во времена Некрасова) нисколько не был холоден душой к отчизне, и почему чуть позже, по нарастающей, стал обустраивать жилище, баловаться икоркой, а когда она исчезла – добывать ее всеми доступными и недоступными способами (икра – эквивалент гражданского мужества и счастья, благополучия и места в пространстве-времени?), и где же убеждения и любовь и желание погибнуть безупречно и умереть не даром?

Господи, страшно-то как, там ведь и приговор есть, и недвусмысленно сказано, что дело прочно, когда под ним струится кровь.

Значит, правомерно исчезли те трое в черной дыре?

Нет, ведь время было другое…

Ложь! Не было оно другим! Ибо во все времена «верую» выявляется не в газетных дискуссиях, и на насилие нельзя отвечать молчанием.

Как это звучит: «Иванов, вы убили ни в чем не повинных людей, как вам не стыдно?» Глупость, пошлость, никто таких вопросов в суде не задает. Тюрьма, решетка, стенка – вот ответ государства, если оно может и хочет.

А если не хочет больше? А чаще – не может?

Alter ego?

Нет, нет, не так, не сразу… Что выявляется, опредмечивается что? Казни, пытки, тюрьмы, смерть? Тезис: все достижения на крови, на костях (Санкт-Питер-бурх, Николаевская железная дорога…). Объяснения, слова, жалкий лепет оправдания – со всех сторон; конформисты и трусы, завещание Ленина, и резюме: палач и убийца на троне… Антитезис:«Нет, не в этом дело (это уже некий изгнанный за амбиции и претензии на первенство): старые – лучшие и преданные – сгорели в огне гражданской, и революцию сменила контрреволюция, потому что новые были и слабее, и недальновиднее. Вот и выбрали себе достойного…»

Синтез:законы – призрак, беззаконие – страшная и осязаемая реальность. И так – долгие и долгие годы… Все ложь и фантом.

– Твое философское «я», изнеженное и тонкое, доброе и прекрасное, – оно ведь для чаепития и застольных разговоров, – отхлебнул из чашки. – У нас конкретное дело, Настя…

– Нет… – она покачала головой. – Под любое желание человек подводит удобную базу. Но есть Бог, который видит все. И он не с нами.

– С ними?..

– Нет. И не с ними тоже. Он с теми, кто принимает общую весть и для кого любовь – не только «чудо великое, дети…». Может, споем, чтобы развлечься и утешиться?

– А ты зла.

– Нет. Я пытаюсь быть справедливой… Что будем делать дальше, Алексей Николаевич?

Он вдруг почувствовал, что у него поубавилось энтузиазма. В ее простых, почти примитивных (а может, это он примитивно воспринимал?) словах была странная сила, непостижимое воздействие… Бросить все?

Но тогда зачем грохот, и лязг, и черная дыра?

Нет… Нужно остановиться и понять, что света в конце тоннеля нет…

И продолжать, если понять это невозможно…

…Позже, когда Настя мыла на кухне посуду (он было хотел предложить свои услуги, но почему-то постеснялся, нелепая мысль остановила его: а что, если она воспримет это как опосредованное предложение руки и сердца? При живой-то, неразведенной жене? А с другой стороны: может, это он сам материализовал где-то в недрах, а точнее – вывел из глубин сию странную мысль? Понравилась, что ли? Было вообще-то в ней нечто неуловимое, да и вполне уловимое тоже, осязаемое и прекрасное)… Он расположился на диване и взял в руки какой-то тонкий журнал (на обложке кто-то улыбался саркастически), и так выходило из этого журнала, что все, несомненно, подгнило, но надежда и даже уверенность все равно несомненны, поскольку равнодушных теперь нет… Как же, как же, – это он не то мысленно, не то вслух, – отсутствие равнодушных и присутствие (вечно и неизменно) горячо заинтересованных и есть козьмапрутковский корень побед и достижений, которые на поверку нечто вроде льда весной или даже поцелуя любви без ее вершины, как поется в прекрасной все же песне…

Вот, к примеру, доктор… Полнеющий, с заметным брюшком, в безукоризненной белой рубашке французского производства (Пьер Карден, кажется), и галстуке из Гонконга, и костюме работы ассоциации портных Португальской республики, и ботинках, опять же – аглицких, и носках немыслимых для обыкновенного смертного – одним словом, «весь из себя», и голова набита идеями чрезвычайными (у предыдущего руководства был, с научной точки зрения, человеком № 1), а сколь же домашен, гостеприимен, радушен и застольно-духовен: тут тебя и о любимом Сёра – без всякого высокомерия к собеседнику, который о таком и не слыхал никогда, и об «Иллариоше» Принишникове – обличителе порока («Шутники», «Гостиный двор» – это же предчувствие октябрьских ветров!), и роман «Мать» – белый карлик соцреализма (вспомнил: кто-то из именитых гостей поморщился: «Белый карлик»? Это «Мать»-то? Да это же глыба! На что с улыбкой всепрощения заметил вскользь: «Белый карлик» – мириад – так и произнес! – вселенных!), а главное – скромен, скромен-то как – при икре, и «Белой лошади», и сосисках баночных фирмы «Брудер унд брудер» – голые стены, простая посуда и мебель самая что ни на есть обыкновеннейшая, молдавской фабрики, и «кредо» – шедевр социальности: «Скромность украшает человека»!

Ах, доктор, сколько было надежд и даже свершений, и вот – черная дыра…

…Звон посуды стих, и вода перестала журчать, вошла Настя, остановилась на пороге – в черном строгом платье, в ушах сверкающие серьги, и ползет, ползет по белым губам усмешка: «Что же вы, Алексей Николаевич? А я-то ждала…» – «Да чего же ты, прости, ждала? Что за тон, Настя?» Это не без некоторого раздражения, а серьги (в них свет падал из-под абажура, да-да, из-под него, но только почему-то пылала огромная двухсотсвечовая лампочка, и непонятно было, откуда у Насти этот пошлый розовый шелковый мастодонт) переливаются, и искры сыплются, и сполохи бегут. «Настя, откуда у тебя эти серьги?» – «Оттуда, миленький, оттуда, и ты уже догадываешься, правда? А письмо надо бы получить, ведь договорились мы: чего не смогу сказать – о том напишу в жэк». О Господи, Настя, Настя…

Что, Алексей Николаевич? Вам плохо?

– Нет, с чего ты взяла… Послушай, ты мне хочешь сказать правду?

– Какую?

– Откуда у тебя эти серьги?

– Серьги? – Она удивленно тронула мочки ушей и улыбнулась: – Мама подарила, на день рождения, в незапамятном году.

Он поморщился:

– Я просил правду. Бриллиантовые серьги – мама?

– Бриллиантовые? Эти? – Вынула из ушей дешевенькие фарфоровые клипсы, сделанные, впрочем, не без художественного вкуса: букет васильков и колокольчиков…

Он с недоумением вглядывался в миниатюрные зажимы, один слегка погнулся (сон, что ли? Нет, и впрямь…), от небольшого усилия лапка сразу встала на место. Устал. Конечно же, устал. На всякий случай – глаза к потолку: лампочка Ильича, сто двадцать свечей, согласно терминологии бабушек и дедушек… Чепуха какая-то… А где розовый абажур?

Настя надела клипсы:

– Алексей Николаевич, мне в голову странная мысль пришла…

– Главпочтамт, до востребования. Но ведь это глупо.

– Отчего же… Вы ведь о том же подумали, да?

– Не знаю. Впрочем – да. Поедем прямо сейчас?

…Когда такси остановилось около тяжелых дубовых дверей с черно-золотой вывеской, Хожанов схватил Настю за руку: «Мы же взрослые, нормальные люди… Ей-богу, вернемся, мне даже стыдно». Она протянула шоферу два рубля, тронула за руку: «Фауст нашел Матерей и понял все, а вы – трус. Да?» Он вырвал руку и решительно шагнул к дверям…

Когда замордованная девушка буркнула, не поднимая глаз: «Фамилия?» – и он твердым командирским голосом назвался, и она, все так же не поднимая головы, повела глазами по первой странице паспорта и протянула тонкий конверт, показалось, что потолок сдвинулся и неумолимо пополз вниз, стало душно. Схватил конверт и побежал к выходу, Настя едва поспевала, на улице трясущимися руками вскрыл, и сразу вспорхнул под налетевшим вдруг ветерком листок из записной книжки, и, прыгнув не хуже Яшина, он поймал его и, все еще не веря, поднес к глазам: «Я знаю, что рано или поздно это придет Вам в голову. Я никогда не решилась бы сказать Вам сама – тяжело предавать любимых и единственных, но меня больше нет, мы оба свободны; я знаю, что они (местоимение жирно подчеркнуто, верхняя линия дважды сорвалась и оттого угловата) собираются в кафе „Лира“, Музее изобразительных искусств, консерватории, – эти встречи регулярны. Но вычислить периодичность и время я не смогла – число, место и час ни разу не повторились, кроме того, я бы и не смогла к ним подойти, меня знают. Теперь Вам известно почти все, а о догадках и предположениях с того света писать не принято. Помните: Вы мне обещали, и еще помните, что два человека сорвались в пропасть и погибли и многих ждет та же участь. Прощайте, я в любом случае благодарю Вас, потому что мимолетная наша встреча была такой многообещающей и такой обнадеживающей…» Без подписи, только в конце стоял маленький крестик. У верующих это означало: «Храни Вас Господь…»

Настя долго молчала, потом красивые ее губы поползли и сложились в тревожную и грустную усмешку: «Эта женщина вас любила…» Хожанов вспыхнул, как восьмиклассник, впервые обнявший талию – притягательную, загадочную и неведомую (это ощущение осталось в нем на всю жизнь, и он даже помнил, как ее звали: Лиза, Елизавета Урусова, как это было красиво и звучно…) юной своей подруги на первом в жизни школьном балу: «С чего вы берете…» «С того», – ответила она, как обычно отвечают в таких случаях заинтересованные девочки, и он покраснел еще больше…

Через пять минут выкристаллизовался план, и они приступили к его выполнению. В ближайшем писчебумажном купили нечто вроде разносной книги и несколько шариковых и перьевых ручек, а также черные, синие и красные чернила. Потом, на бульваре, за огромной Доской почета и фамилиями городских и областных передовиков, сели на продавленную скамейку и долго заполняли листы разными фамилиями и номерами квартир и поочередно расписывались. – Подпись, по замыслу Хожанова, должна была означать, что в квартире «щелевых протечек» нет. Поставив последнюю, он еще раз проинструктировал Настю: когда «счастье» откроет – нагло оттереть плечом и произнести возможно более суровым голосом: «Из ДЭЗа-а, проверка протечек, распишитесь». Если мадам скажет, что не знает – течет у нее или нет, – послать проверить и, пользуясь ее отсутствием, вынуть из-под вешалки иконку и календарь Строева. Если потянется расписываться сразу – еще более строгим голосом послать, а когда уйдет – забрать «материалы». Если же недоверчивая женушка потребует совместного осмотра – категорично и безапелляционно заявить: «Я вам не техник-смотритель, у каждого должно быть свое дело, и каждый на своем месте обязан его выполнять. Газеты небось читаете?» И все будет тип-топ…

И все же Хожанов волновался. Черт ее знает, эту суровую женщину, ведь она неуправляема и, значит, выкинув любое непредусмотренное антраша, не дай Бог, погубит все дело. Да и Настя может пострадать.

Но ведь другого выхода нет? Сам он идти не может, посвятить постороннего тоже нельзя…

– Не боишься?

– Едем.

Она права, лирика неуместна и даже вредна. «Я буду стоять на площадке». – «Конечно. А она увидит, вцепится и начнет кричать». – «Но с чего ты взяла?» – «Вы совсем меня ни в грош не ставите?» Она кокетливо улыбнулась. Да-да, конечно, он упустил из виду, совсем упустил: хорошенькая девушка, и, значит, это не скандал, это смертоубийство… Улыбнулся: а ведь и в самом деле – даже очень хорошенькая, – когда стояли в очереди на почтамте, мужики млели и сочились сгущенкой, у самых сдержанных блуждали странные улыбки. Ему завидовали, ах, как ему завидовали!

– Хорошо, я подожду в такси.

– А сколько денег у вас осталось?

Он вытащил тощую пачку: ровно сто восемьдесят.

– Поедем городским транспортом.

Ладно, можно и городским, хотя в таком деле постоянно длящаяся быстрота – одна из составляющих успеха… Хозяйственная Настенька, не оказалась бы жадной.

От этих невесть откуда взявшихся мыслей он густо покраснел: а тебе-то, собственно, какое дело? Ишь, раскатал губищи, многоженец… Пакость. Бесстыдник. И вообще: «Кто посмотрит на женщину с вожделением…» Очень хорошо. Имеет место проверка нравственности. И ее следует выдержать с честью. А вообще-то какой трухой набита его голова, Боже ты мой… Вот еще и совершенно изумительно: кладбище, красивая женщина, и так вот, невесть откуда, вдруг – вспышка неведомого доселе чувства. Конечно, если по формуле – то оттого и вспыхнуло, что доселе было неведомым. Но вот женщины нет, она исчезла, и служить, получается, больше некому? Или нечему? Первое или второе? И отчего возникает такой вопрос… Путаница в голове.

– Настя, ты иди.

– Я иду. А вы поразмыслите на досуге – делу или лицам? Алексей Николаевич, вы ведь теперь из-за меня продолжаете, разве нет? Как говорят в седьмом классе девочки про мальчиков: фасон давите. Нет?

Ну хорошо, «да», из-за тебя, из-за твоего доброго, красивого, прекрасного лица. Что тут плохого или недопустимого? Если идея воплощена в красоту – она истина, разве не так? Эх, Настя, Настя, ты явно недопонимаешь…

…И вот вернулась. Ни разу еще не видел Хожанов таких ошеломленных глаз: «Ты знаешь, что она ответила?» – «Ты…» Прелестно, шарман. «Вы мне случайно сказали „ты“?» – «Господи, ну, нашел время… Она не открыла! Я, говорит, никого к себе не пускаю в отсутствие мужа. Это, значит, вас, Алексей Николаевич, тебя то есть… Каков номер? Приходите, говорит, с участковым, я его знаю в лицо и по голосу. Что будем делать?» – «Действительно, номер. Кто бы мог подумать… Впрочем, Настенька, ладно: нам следует сменить квартиру, озаботимся этим».

…Что за торжище здесь царило, что за смесь лиц, фигур, ушей и носов, платьев, пиджаков, ботинок и туфель… Взвизги, раскаты, робкий шепот и безнадежное молчание, но более всего запомнились глаза – радостные, веселые, насмешливые, хитрые и подлые – последние царили почти безраздельно.

Через двадцать минут (вот ведь повезло!) сторговались с бабушкой старорежимного обличья – в бесцветном платьице и шляпке с вуалеткой, лицо терялось и таяло под этим прикрытием, придуманном некогда хитроумным французом для умножения женской загадочности, и Хожанов вручил Евпраксии Стратониковне (умели выбирать имена при царе!; восемь десяток. Произнеся высоким вибрирующим голосом: «Сегодня же можете и переезжать», – Евпраксия выдала открытку с адресом и чертежом маршрута от автобусной остановки и, церемонно откланявшись, удалилась. А Хожанов с Анастасией поехали домой.

Здесь их ждал сюрприз: молодой человек гвардейского роста в новомодном джинсовом костюме типа «перестиранный-перетертый» мерил маленькими, не по росту, шажками – будто семенил на тренировке кунгфу – площадку перед входом в парадное; заметив Настю, отчужденно уставился Хожанову в лицо. «Знакомьтесь, – буднично произнесла Настя. – Мой старый друг, мой новый друг; как заметил один старичок, нельзя вступить в одну реку дважды». – «Река – это, конечно, ты…» – заметил тоном, не предвещавшим ничего хорошего, «гвардеец». «Это как раз ты, – весело отозвалась Настя. – И вот что я тебе скажу: ты мне надоел и можешь удалиться. Я разрешаю тебе это». Она определенно ни в грош его не ставила, но Хожанову показалось, что напрасно, ибо семенящие шажки и манера держать кулаки то у бедер, то под мышками выдавали любимое хобби «старого друга», и сомнений в этом просто не могло быть. Сейчас мальчику надоест компрометарный разговор, и никакое умение не спасет. Сила солому ломит.

Глаза у Насти сузились: «Не вздумай… – Голос у нее странно сел, появились прежде неведомые Хожанову обертоны. – Ты ведь знаешь: я академик, а ты – школьник». – «А… любовь? – спросил он как-то беспомощно и обреченно. – С любовью как?» – «Прошла любовь… – невесело усмехнулась Настя. – По ней звонят колокола. – Перехватила осуждающий взгляд Хожанова и добавила, равнодушно пожимая плечами: – Алексей Николаевич, умственные способности мужеского пола невелики и определяются просто: что в глазах прочитала – тут ценится первый взгляд, – то и есть печальная или веселая правда. Иди, – повернулась она к нему. – И не приходи больше никогда». Понурив голову, парень удалился. Настя окинула Хожанова ироническим взглядом: «Много званых, но мало избранных, Алексей Николаевич… Званые – они все норовят за корсет заглянуть. А избранные…» – «А я какой?» – перебил он, старательно подчеркивая голосом равнодушную незаинтересованность, но она разгадала нехитрый маневр. «Вы? – переспросила, поведя плечом. – Вы всегда смотрите… так?» – «Это от каратэ». – «Это оттого, что вы – избранный…» – закончила она тихо.