Текст книги "Оттенки (не)любви"

Автор книги: Гелевера Ева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ева Гелевера
Оттенки (не)любви

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении обложки использована фотография:

© Sophia Floerchinger / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

* * *

1

С мамами не бывает просто.

Вздрагивающими на ухабах призраками в лобовом стекле отражались двое. Слякоть напоминала ореховый шербет, хрустящими комьями облепивший колеса и обувь.

Зоя изредка косилась на мамины руки. Не старые, но жилистые, словно проворные паучьи лапки, они замком сцепились у низа живота.

– Сильно болит?

– Не очень, – дернула плечами Люба. – Ехать долго еще?

Экран смартфона рисовал желто-зеленую дорожку сквозь блеклую схему города. Светофоры пропускали, стоило им приблизиться к перекрестку, – чурались, как прокаженных.

Обшарпанная приемная встретила недружелюбным полумраком. Металлические кресла-скамейки, навечно соединенные по трое, казалось, покрылись инеем. Очереди не было, и мать с дочерью стояли, ожидая, что их вот-вот позовут.

За пару часов до этого Люба позвонила Зое: «Что-то не так по женской части. Больно, как будто там отверткой крутят».

Зоя возвращалась домой после двухдневной рабочей смены, представляя, как заляжет на дно шершавой чугунной ванны, по обыкновению будет разглядывать кусочек стены под потолком, где отлетевшая краска обнажила полувековую штукатурку в форме поднявшего хобот слона. Потом в кровать – с книгой, сериалами, кучей личного времени, но не пространства.

«Еще час ехать, подождешь? Или давай скорую вызову?»

«Не надо скорую! – занервничала Люба. – Тебя дождусь».

Дочь в кабинет не пустили. Дверь закрывалась неплотно, так что Зоя могла мысленно восстановить сцену по гулу голосов.

– На что жалуетесь?

Зоя представила крупного седеющего врача, с лицом сытого бульдога. Представила письменный стол без компьютера – белая исцарапанная поверхность и несколько медицинских карт, которые наспех, корявой рукой и неряшливыми чернилами заполнялись в промежутках между приемами. У окна – оно, выглядывает из-за тряпичной ширмы, – железный богомол, раскинувший щупальца для ледяных объятий.

– Живот болит, и закровило не вовремя, – виновато простонала Люба.

– Менструация регулярная? Менопаузы нет?

– Вроде нет пока.

– Какой день цикла?

Люба молчала. У Зои внутри екнуло: «Не знает».

– Давайте посмотрим.

Зашуршало. Звякнуло. Притихли.

Мама всхлипнула – больно.

– Предохраняетесь?

– Ну да.

Запахло антисептиком. Зою замутило. Она присела на скамью и принялась растирать кончики пальцев, два из которых, отказываясь участвовать в процессе кровообращения, пожелтели, будто их защемило.

Зоя ссутулилась, свела плечи, словно хотела защитить то, что заныло внутри. Прямые темно-русые волосы, перехваченные в небрежный пучок тонкой резинкой, повисли, словно язык изнывающего от усталости пса.

Ожидая под дверью, Зоя вспомнила, как однажды они возвращались от маминой подруги. Сначала хотели остаться. Девочку уложили в зале на диван, а сами на кухне гремели рюмками. За полночь Люба разбудила дочь и потащила домой. Выйдя в стрекочущую летнюю ночь, мама еще больше развеселилась: смеялась, пела и рассказывала истории, явно не предназначенные для восьмилетних ушек.

В двухстах метрах от дома Люба резко остановилась.

«Ой, писать хочу», – бестолковым шепотом проговорила она.

И полилось.

Сонная и напуганная, Зоя смотрела на бежевые брюки, стремительно меняющие цвет от промежности и ниже.

Дома девочка помогла маме переодеться, уложила ее в кровать, быстренько застирала трусы и брюки в раковине, выкрутив напор на полную, будто так происшествие быстрее смоется из памяти. А потом долго не могла уснуть. Ладони горели. Мысли репейниками липли друг к другу – не оторвешь.

В тот момент Зоя не злилась: не умела, не решалась на это. Любая помощь казалась естественной, как мамочке, вытирающей попку младенца. Со временем границы размыло чрезмерной откровенностью. Брезгливость, как и нежность, пропали, превысив допустимую норму касаний.

Девочкой Зоя размышляла о маминых невзгодах, чтобы распалить в себе чувство сострадания и с большей отдачей помогать ей. Кафельные стены роддома, сломанные о них ногти рожениц. Железные тазы с подогретой на газовой горелке водой. Руки в алых ссадинах от хозяйственного мыла и хлорки. Каменная грудь, синяки, укусы.

Постепенно искусственные конструкции рассы́пались. К тринадцати Зоя, словно замученный щенок, притаилась в ожидании подходящего момента, чтобы цапнуть побольнее. Чем дольше в ней жила обида, тем необратимее становилась деформация.

Злость на близких, как рак, дает метастазы во все сферы жизни. Легко поддаться отчаянию и сбежать, вместо того чтобы остаться и попытаться устранить проблему. И Зоя бежала, маскируя пульсирующую ярость напускным безразличием.

Из воспоминаний девушку выдернул голос врача:

– Похоже на угрозу прерывания беременности.

Тишина подергивалась треском электрических ламп.

– Будем сохранять или ложимся на чистку?

Люба всхлипнула.

Раздраженный слезливостью немолодой женщины, врач заговорил пренебрежительно резко:

– Столько лет, а как предохраняться не знаете? Вас тут таких вон сколько! Лежат весь срок почти. Только выпишем – через три дня опять везут вдрызг пьяных.

– Я не пила, – неуверенно возразила Люба.

– Ну что вы врача обманываете? Запах-то в вашем возрасте никуда не деть. Ребенка с патологиями родить хотите? Все детство пороги больниц обивать?

Мужчина тяжело вздохнул и смягчил тон:

– Сколько вам? – не дожидаясь ответа, он посмотрел в документы и протяжно выдохнул: – Вот что, ложитесь-ка в отделение. Усыпим вас, вакуумом уберем и послезавтра домой пойдете.

Люба упрямо молчала.

Было слышно, как доктор принялся ходить по кабинету. Холодно позвякивали инструменты, хлопали стопки с медкартами, стул несколько раз с визгом дернулся по кафельному полу.

Наконец мужчина не выдержал:

– Значит, так: оформляемся – а там решите. Ложиться надо в любом случае.

Он раскатисто рявкнул, обращаясь к медсестре, которая, вероятно, находилась в соседнем помещении:

– Оформляем ее. Кровь, мочу пусть сдает прямо сейчас.

– Бегу, – послышался слабый женский голос.

– Лаборантка еще не ушла? – прогремел врач и тут же добавил: – Пусть потом в коридоре ждет.

Женщины удалились в смежную комнату.

– Неизвестно еще, можно ли ее в общую палату класть, – пробурчал врач, думая, что его никто не слышит.

Через четверть часа Люба появилась в коридоре. Мутный взгляд скользил по полу. Соломенно-русые волосы, казалось, покрылись пылью. А может, так падал свет из немытых окон женской больнички.

– Меня кладут, будут делать эту…

– Я слышала, мам.

Люба внимательно посмотрела на дочь и вдруг улыбнулась, так беспомощно, что внутри у Зои лопнула ампула с лавой. Обожгла и застыла корявым наростом жалости.

2

Колеса блендером взбили снежно-грязевой коктейль в метре от крыльца, где стоял Кирилл. Машина скрылась на стоянке для посетителей. Курить стало невкусно: обида и раздражение перечеркнули удовольствие от первой за утро сигареты. Озябший, в тонком пальто и укороченных штанах, он досадливо смотрел на ту часть ног, куда, словно помоями, плеснуло ледяной жижей.

Из-за поворота показалась молодая женщина. В длинной до колен дутой куртке, в шапке, торчавшей на макушке младенческой соской, с сумкой для ноутбука через плечо. В руках ключи от машины: не успела убрать. Она рассеянно пыталась протиснуть руку в узкий карман, но каждый раз промахивалась.

Лера прошмыгнула мимо парня через стеклянный барабан входа. Лицо не юное, чуточку капризное, насколько может себе позволить девушка за тридцать. В длинных волосах застряло несколько снежинок, трогательно-пушистых на фоне глянцевых пшеничных прядей. Запахло до горечи пряным, почти аптечным, хрустящим.

Кирилл остолбенел. Возмущение от промокших ног в сочетании с уязвленным самолюбием подхлестнули его сорваться вслед за незнакомкой.

– Простите, вы меня обрызгали… – выпалил Кирилл и тут же осекся.

Лера обернулась и окинула парня невидящим взглядом.

– Извините, – еле слышно обронила она и направилась к ресепшен.

Кирилла окатило во второй раз. А что еще он ожидал услышать? Объяснения? От нее, женщины заметно старше него? Женщины, конечно, несвободной, в смысле замужней. Хотя и несвободной тоже.

Не красавчик, зато обладатель харизмы интеллектуала-одиночки с небрежной лишь на первый взгляд щетиной и пронзительным, чуть надменным взглядом, он привык, что девушки задерживают на нем внимание куда больше секунды.

Кирилл вернулся в обеденную зону, где до этого спокойно завтракал, уткнувшись в айфон. За стол садиться не стал. Ждал, когда новую постоялицу оформит администратор. Он предполагал, что распорядительница ключами вежливо попросит дамочку пройти в холл, так как до двух часов новых гостей не заселяют. Придется подождать на обманчиво удобных диванчиках или пройти к нарядно сервированным, словно для свадьбы, столам ресторана. А тут он. Нехорошо будет сидеть с набитым ртом, если так случится.

Кирилл понятия не имел, чего ждет, что собирается сказать и будет ли что-то говорить, но отпустить ситуацию казалось выше его сил. Спустя месяцы он вспомнит минуты напряженного ожидания, раз за разом будет прокручивать в голове свои вопросы и ее ответы, которые могли бы привести к иному исходу.

А тогда был просто день, когда он застрял в Москве, на пути из Минска в Лондон. День, когда жизнь трепыхалась у него в кармане. Осязаемое, влажное, волнующее настоящее.

Середнеченко Кирилл – молодой перспективный писатель с внушительным списком наград, которого знает ничтожно малое количество людей. Так бывает, когда несколько лет подряд попадаешь в лонгшорты [1]1
  Слияние английских слов: long (длинный) и short (короткий). Списки лучших работ на литературных конкурсах, иначе победители. (Здесь и далее примечания автора.)


[Закрыть] престижных литературных премий. Увы, те, кто проставляет баллы, и те, кто нет-нет да захаживает в книжные магазины, – разные люди. Слишком разные.

Впрочем, это не мешало экспертам литературной фауны приглашать юного прозаика на писательские шабаши в качестве почетного гостя, нередко вручающего награды более великовозрастным представителям сообщества.

Признание накрыло Кирилла в двадцать. Его дебютный роман «Миф» потряс литераторов аутентичностью и свежим воплощением лучших традиций магического реализма. Что может быть более завораживающим, чем кровавые сказки про нас самих? Теперь, когда ему было двадцать четыре, помпезные приемы, торжественные речи, пропитанные лирическим настроением настолько, что десерт можно не подавать, больше не вдохновляли его. Напротив, вызывали вымораживающую душу тоску.

Как наутро после вечеринки открывается уродливое свинство, сотворенное ночью, так и после очередного приема, оставшись наедине с собой и шуршащими стаканчиками из-под коньяка, чувствуешь, что тебя использовали.

Писатели не просыпаются знаменитыми в один день. Даже дополнительные тиражи не гарантируют, что однажды талантливый автор станет по-настоящему признан в пугающе меркантильной экосистеме массового потребления.

Страшный сон творца – заниматься собственным продвижением. Создавать личный бренд – вилять хвостом при виде царственно-медлительной литературной глыбы, оставлять повсюду следы, распространяя запах присутствия у каждого пышного куста в онлайн-пространстве. А самое неприятное – пытаться подсчитать, как долго сможешь растягивать писательский гонорар, чтобы не влезать в ошейник. За текст, на который молодой автор тратит год или более, он получает так же, как цепной менеджер за месяц. Унизительно и бесперспективно.

Покой – это все, чего хотелось Кириллу. Хотелось устроиться в удобном кресле, покопаться в себе и неторопливо потянув за правильные ниточки, извлечь теплый лупоглазый шедевр.

Не ради пресловутой славы, просто держать это внутри невыносимо.

Возможно, так же рассуждают художники, фотографы, музыканты. Но Кирилл точно знал одно – писатели на хер никому не сдались, а ведь именно они наиболее тщеславная разновидность homo sapiens.

3

Когда Зоя и ее младший брат Захар только начали сохранять в памяти слайды жизненных событий, мама уже пила. Детство часто бывает накрепко связано с непоследовательным, полным симуляций и недомолвок миром взрослых: радуга и звон винных бутылок, волшебник в голубом вертолете и утреннее похмелье, классики и разбитые в кровь лица.

Кратковременные друзья Любы дарили ребятишкам пластмассовый на вкус шоколад и брелоки из киоска «Роспечати». Каждый раз казалось, что это навсегда. Теперь Зоя знала, что никакого «навсегда» не бывает. И что мужчины не испытывают восторга от перспективы возиться с уставшим сорокалетним ребенком.

Оказалось, не все.

– Привет, мам. Ты там как?

Ежедневный утренний звонок – для галочки.

– Подожди, Зойчик, выйду из палаты. – Слова заглушило громыхание, будто телефон, ударяясь, летит с каменистого склона.

Стихло.

– Да ничего, лежим тут, от скуки маемся. Хочу поскорее домой, – жаловалась Люба.

– Что врач говорит? Когда выпишут?

– Ой, мне этот врач так не нравится, злой какой-то, надменный.

– Может тебе привезти чего?

– Ничего не надо. Что ты тратиться будешь.

– Фрукты, может? – настаивала Зоя.

– Слушай, а привези халатик нарядный, который нераспакованный на верхней полке лежит. Когда еще надену!

– Поищу.

– Зой, не ругайся, но мне бы чего-нибудь… Маленькую возьми на кассе в «Дикси»… Коньячок или водочку.

Внутри дернулось, зашевелилось.

– Мам, ты чего? Ты же в больнице.

Голос матери сделался холодным, обиженным:

– Я бы не просила, просто болит сильно. Обезболивающего тут не выпросишь.

Дочь молчала.

– Ну, как знаешь. Нет так нет. Если все-таки возьмешь, положи под халатик, чтобы санитарки не заметили. Оберни тканью, а то звякнет, неудобно будет.

Зоя так долго наблюдала за маминой зависимостью, что не представляла Любу до или после нее. «Если бы я проявила настойчивость, если бы была смелее». Дело, конечно, не в смелости. Живя под одной крышей с незадачливым родителем, испытываешь одно желание – отгородиться. Не лезть к нему, чтобы он, не дай бог, не полез к тебе. Глухонемые отношения, словно черная дыра, поглощают плохое и хорошее, превращая родственные связи в пустоту.

В голове вновь и вновь выстреливали мамины слова про «маленькую»: завернуть, спрятать, чтобы не звякнуло. Очередная навязчивая мысль: «Так прячут напильник в передаче арестанту». Очередной побег. Как же Люба, должно быть, устала. Вся жизнь исподтишка – подешевле да позабористее.

Телефонный звонок оборвал лабиринт размышлений.

– Да, – тихо отозвалась Зоя.

– Приветик. Это Майя. Завтра прилетаю. Все в силе? Встретишь? – рвано, гулко затараторил голос на том конце; такой сладкий, словно густой сироп, сползающий по ушному проходу прямо в душу.

Тыва. Детство, точнее, самое его начало, до школы.

Вспышки засвеченного диафильма: груда расколотых кирпичей вместо мелков для рисования, беседка с тайником в деревянном полу, сизые горы, консервным ножом вскрывающие горизонт. Голоса. Широкие, как лица людей, всепроникающие голоса, вибрацией создающие тепло даже в лютый мороз.

Мороз Зоя тоже помнила. Когда ниже тридцати, люди начинают думать лениво, неспешно. Кажется, будто мысли, как вода, могут застыть на лету.

Где-то в тех воспоминаниях был папа – веселый, шуба нараспашку. Сгребет всех огромными ручищами, натрясет на макушки обжигающим снегом. От его возвращений веяло праздником.

Только маленький Захарчик боялся Султана. Увидит в дверном проеме – и давай реветь. Братишка был слишком мал, чтобы понять, что это за громыхающая гора отрывает его от мамки.

Пахло от отца жженым, горьким. Зоя помнила его не то чтобы хорошо, лишь некоторые фрагменты отпечатались блеклым фотоснимком: наигранное удивление, терпеливый прищур, тяжесть усыпляющих рук.

Девочкой, Зоя никак не могла поверить, что такой человек мог просто исчезнуть. Слишком широк, чтобы раствориться; слишком важен, чтобы затеряться. Повзрослев, она, напротив, не могла вспомнить, как это – взрослый мужчина в доме.

Зоя не знала подробностей знакомства родителей. Только, что мама переехала к отцу в Кызыл[2]2
  Столица Республики Тыва.


[Закрыть], а когда он пропал, вернулась с детьми обратно. Люба практически не говорила о нем, словно дети исключительно ее заслуга.

Когда папа перестал появляться, Зоя встревоженно притаилась и помалкивала. Мать и до этого была злюкой, а после исчезновения Султана совсем слетела с катушек. Скандалила с родственниками, била телефонной трубкой о стену, грозилась, что наложит на себя руки. Девочку ее слова не пугали, страшно было, что мамины истерики доставят неудобства соседям, и, когда папочка вернется, они ему все расскажут.

Неторопливым приступом надвигалась весна. Из разговоров взрослых Зоя узнала, что в сентябре ей идти в школу. Лишь тогда она поняла, что папа не вернется. Это не было следствием, но в детском сознании окончание одного этапа и начало нового представлялось чем-то масштабным, необъятно сложным, как переселение кочевого народа. Зоя понимала, что в движении многое теряется навсегда.

Они трое и были народом. Оторванные от остального мира ореолом муторной безысходности. Мать-одиночка в пугающей заколдованной Тыве. Зое – семь, Захару – четыре. Вокруг нищета, холод, пьянство.

Чертыхаясь, Люба собирала пожитки, бережно укладывая дорогие ей побрякушки, украдкой пихая в ведро стопки альбомных листов с трогательными маляками и неряшливых плюшевых друзей. Зоя ревностно отстаивала каждую замусоленную «драгоценность», не понимая, почему нельзя забрать все.

Рев турбины ластиком стер крохотное прошлое. Зое – семь, Захару – четыре. Здравствуй жизнь в двух шагах от ослепительной Москвы.

«Доня, что с тобой случилось? – как мантру, повторяла одинокая больная бабушка. – Подучись, работу найди, мужчину приличного. Ради детей, ради меня». Но Любе хотелось только одного – отогреться изнутри. Спрятаться от чего-то ужасного.

Зоя не успела проникнуться теплом к бабушке, которая скончалась через три года после их переезда. Неприветливая, угрюмая, она трудилась нянечкой в детском саду и, когда возвращалась с работы, запиралась в комнате, обиженно бубня что-то неразборчивое.

Каждые выходные пожилая женщина тащила внуков на рынок, больше чтобы похвастаться перед знакомыми, чем купить янтарного деревенского маслица или сливок из-под коровки. Брат жадно принимал угощения от тучных тетушек в фартуках поверх синтепоновых курток, а Зоя стыдливо прятала руки, боясь, что вместе с конфетами к ее варежкам прилипнет запах рыбы, козьего сыра или еще какой-нибудь гадости.

Майя – самое яркое воспоминание из тувинского детства. Они жили в одном подъезде тонкокостной панельки. Семья Доржу на третьем этаже, Зоины родители на четвертом. Девочки попали в одну группу в детском саду, и родители двух вихлявых попрыгушек договорились по очереди отводить и забирать их.

Отец рассказывал, что фамилия соседей тибетского происхождения переводится, как «алмаз», «крепкий, сильный». «Счастливые люди такую фамилию носят», – говорил он.

Фамилия папы, которую Люба сменила по возвращении в родной город, означала «лицо, имеющее бледный цвет» и звучала как-то не произносимо – Сырыгал или Сырыглар. Действительно, кровь отца, разбавленная славянской кровью матери, дала детям почти фарфоровый цвет лица. Ничего не выдавало в них желтолицых тувинцев, разве что почти черный цвет глаз.

Мать Майи была учительницей русского языка, отец – журналистом. Родители общались с ней на равных, обсуждали локальные новости и прочитанное в научных журналах за вечерним чаем с баранками. Учили немыслимому для детей того времени искусству – вести полемику со взрослыми. А если оказался слабее оппонента, уметь посмеяться над собой.

Зоя помнила, как смотрела на крупную Майю с бесформенным плывущим ртом и крючковатым прищуром глаз, и не могла оторваться, будто ее гипнотизируют.

И вот голос из далекого прошлого настиг Зою в бетонном лабиринте МКАД на скорости ста километров в час. Застал врасплох. Конечно, она знала, что Майя собиралась штурмовать столицу. Два месяца назад они списались во «ВКонтакте», и тувинская подруга с напором, выраженным в обилии восклицательных знаков и смайликов, заявила: «Кызыл – дно! Дальше некуда! Все, еду к тебе, родная!»

Майя закончила журфак в местном университете и за два года попыток найти себя в профессии успела пропитаться циничностью и либерально-провинциальной спесью. Из общения с подругой Зоя поняла, что в распоряжении молодых журналистов Кызыла были всего две темы: алко-криминал и события вокруг личности Шойгу[3]3
  Сергей Кужугетович Шойгу – министр обороны Российской Федерации с 2012 года до настоящего времени, родом из города Чадана (Республика Тыва).


[Закрыть].

«Интересненько, что министр обороны России… – с энтузиазмом рассказывала Майя, чеканя каждое слово, будто на языке происходит сражение, – не проходил срочную службу, а учился на инженера-строителя. Представляешь, строителя, не служившего в армии, вдруг назначают главой корпуса спасателей, а затем МЧС? – И на выдохе подытоживала: – Начало девяностых – волшебное время!»

В молодых цепких пальцах Майи непрерывно трепыхался смартфон, а в нем переспелым фруктом разбухал целый мир. Не карикатурный советский пейзаж с рисованных от руки плакатов, не гнусавые шаманские завывания, пеплом оседающие на голосовых связках, – там была жизнь улыбчивых бродяг, тактичных торговцев и нимф, испуганных собственной красотой, – в общем, других, абсолютно других людей.

Начинающая ютуб-блогерка набирала популярность с поразительной скоростью. На нее подписывались за шутливые высказывания, этническую непосредственность, заполняющий пространство экрана внутренний мир кызылчанки. Она обшучивала новости, выдергивая из информационного пространства, словно ловкий рыбак, самое вкусненькое. Обильно шпигуя факты собственным мнением и языковым колоритом, Майя с юморком и издевкой вскрывала раздутые брюшки далекого от совершенства общества.

Пока другие гадали насколько этичным будет тот или иной комментарий, Майя рубила сплеча и делала это с такой мощной энергетикой, что возразить или осудить не решались даже самые заносчивые хейтеры.