Текст книги "Рожденный на селедке (СИ)"

Автор книги: Гектор Шульц

– Тогда у тебя не получится. Ты Джулиуса каждый день мнешь, а я тебя еще и совращаю.

– Не, ты чего, – нахмурился я. – Отказ от траха со всякими встречными. У рыцаря обычно дама есть, вот он ей и хранит верность, а она хранит ему.

– А как она хранит ему верность? Он же не знает, что она делает, когда он уезжает с великаном или драконом биться, – спросила Джессика, а я вновь восхитился её острому уму, способному даже в сказке увидеть реальные расхождения с логикой. – Да и она не знает, что он делает.

– Бабушка говорила, что рыцарь деве своей трусы из железа изготавливает и на замок их запирает, а ключ только у него.

– А если деве помочиться приспичит? – спросила Джессика.

– Там дырочка есть вроде бы.

– А если в эту дырочку…

– Не получится. Там шипы отравленные. Сунуть можно, но с трудом, а высунуть же никак.

– Ого. Получается, что я твоя дама, да?

– Ага. Только ты моего Джулиуса видела, – Джессика порозовела и улыбнулась. Я знал эту улыбку. Она растапливала лед в моей душе и заставляла улыбаться в ответ.

– А ты мой рыцарь, Матье. Только не думай, что я буду трусы железные носить, – я улыбнулся ей и притянул к себе. Через месяц я увижу Джессику последний раз.

* * *

– Почему ты так серьезен? – спросила Софи, когда мы расположились на уютной мягкой полянке. С непривычки болели ноги и спина. Лишь Михаэлю было все равно. Он бы без проблем протопал еще столько же и даже не сбил бы дыхание. Я вздохнул и покачал головой, рассматривая новое письмо от Беатрис, которое так и не прочитал. – Это послание от твоей любимой?

– Ага, – кивнул я, вновь вспомнив Джессику. – Беатрис – это моя дама. Ну, она еще только будет моей дамой, когда я стану полноправным рыцарем. Сами же знаете этот дремучий политес, миледи.

– Почему тогда печать на нем не сломана?

– Это уже шестое письмо, миледи. А я еще на первое не отвечал.

– Простите мою вольность, но почему?

– Потому что Беатрис истинная дама. Она красива и капризна. Стоит мне пропустить хоть одно письмо, как вороны начинают летать со скоростью стрел при осаде. Каждое письмо смято, влажно и надушено её духами, а слова остры, как меч убийцы, – хмыкнул я, вспоминая первый раз, когда я легкомысленно не стал отвечать на послание Беатрис. – Во втором письме она мне так взъеб… оросила мозги гнусностями, что я поневоле впал в каталепсию на два дня и отказывался есть, пока старый в меня похлебку насильно не залил через задницу.

– Но вы её любите, так ведь, – улыбнулась девушка, а мне захотелось отшлепать её по попке за слишком откровенные вопросы.

– Как сказать, миледи. Циклопиков люблю, как пахнет она без духов, голос её хриплый, когда она… кхм… силы теряет в постели. Увольте, миледи. Негоже вашим ушкам это слышать, а мой язык не привык к ядреному и клятому рыцарскому пафосу.

– Циклопиков? – удивилась Софи. Я мрачно кивнул.

– Циклопиков, миледи. Пухлых, розовощеких, сладких полифемов, вываливающихся из лифа, когда я в нетерпенье пытаюсь расшнуровать клятый корсет. Так и смотрят своими глазюками, заставляя нутро гореть от желанья, – сдался я и, выпалив речь скороговоркой, замолк. Софи какое-то время просидела молча, а потом, поднявшись, отошла в сторонку, сломленная моим напором.

– Циклопики, – прошептала она, поджав губы и смотря на свои, еле видимые бугорки под платьем. – Циклопики.

– Verpiss dich (Охуенно – нем.)! – прокаркал Михаэль, высрав эти слова из своего рта. Я вздохнул и поднялся на ноги.

– Идем. И так много потеряли за болтовней праздной. Куда нам, Михаэль?

– Туда, – коротко ответил германец и, поковырявшись в носу, выудил на свет замечательную козявку, которую моментально отправил в рот. – Колдовство там.

– С чего такая уверенность?

– Ведьмова тропа, – хмыкнул он, указав слюнявым пальцем на обочину тропинки, по краям которой росли ядовитые мухоморы. – Верно дело, малый.

– Ну раз верное, то вперед, – сказал я и, двинулся следом за Михаэлем. Софи, необычайно кроткая и тихая, неслышно пошла за мной, все еще рассуждая себе под нос о циклопиках Беатрис. А я думал о Джессике, да о сиятельном графе, который ждал своей судьбы в застенках королевской темницы.

* * *

Джессика частенько приходила ко мне хмурой, если в праздники в нашей деревне устраивали ярмарку и шутовские забавы. Она огрызалась на любую мою, даже невинную шутку. Могла порой и палкой приложить и колкость о Джулиусе сгоряча бросить, но однажды я её все-таки разговорил.

– Девушки смеются, что у меня нет грудей, – сказала она, надув губу и внимательно смотря за моей реакцией. Я сдержал желание рассмеяться и тихо вздохнул, раздумывая над ответом. Видимо, ей это понравилось, и она нехотя добавила. – Вдруг и ты будешь смеяться, а потом найдешь себе бабу с огромными, как гора, грудями.

– И что мне с ними делать? – съязвил я, играя прядью волос Джессики. – Если она на меня залезет, то задушит. Тут и гадать не надо.

– Задушит?

– Ага. Поднимет их резко вверх, а потом отпустит. Они же тяжелые. Тяжелее кулака будут. А пока я буду слюни пускать и хрипеть, она меня задушит. Да и маленькие мне нравятся больше.

– Врешь, – робко улыбнулась она, пихнув меня в спину, но я покачал головой.

– А вот и нет. Маленькие – красивые, аккуратненькие, а огромные, как груши. Мягкие и качаются. Так и кажется, что из них сок польется.

– Над моими смеются, – сказала Джессика, прижав ладони к своим припухлостям.

– Завидуют.

– Завидуют? – удивилась она.

– Вестимо, – сказал я. – Завидуют, что тебе их держать не надо, когда ты милуешься со мной. И в старости они у тебя такими же и будут, а их у колен будут болтаться. Как у бабушки. И сосцы у них будут грязно-коричневыми, как у ведьм. Вот и обижают тебя, красавица. Зависть бабская хуже мужской. Мужик если завидует, то влупит в лоб и легчает ему. А баба что? Так и будет ядом сочиться, пока не помрет или мужа не задушит грудями своими, вокруг шеи обмотав их.

– Спасибо, Матье, – порозовела Джессика, а я лишь вздохнул и, обняв её, чмокнул в макушку.

– Рыцарь никогда свою даму в обиду не даст. Завтра я у бабушки селедку стащу, чуть на солнце полежит, а потом будем ей в дев тех кидаться. Там и узнают, как обижать тебя, свиноблядские блудницы.

Часть шестая.

Явление шестое. О блядских стишках, коварстве и омерзительнейшей трахомудии.

Ведьмова тропа, как назвал её Михаэль, уверенно вела нас вперед, причудливо петляя меж зыбучих топей, выглядящих, как милые и симпатичные полянки с цветочками и ягодами, древних прудов, которые помнили еще язычников, шлявшихся по этим лесам, и глубоким оврагам, на дне которых белели кости, слабо похожие на кости животных. Но господин кастелян не соврал, когда отрядил с нами Михаэля, першего вперед словно дикий слон, о котором мне рассказывала бабушка, описывая это чудовище, у которого Джулиус длиннее нашей речушки, а второй Джулиус болтается меж острейших клыков, загнутых, как кривые сабли мавров. Джулиуса Михаэля я тоже видел и был склонен согласиться со своим сравнением со слоном полностью. Удивляло только одно, как еще Джулиус германца не восстал против хозяина и не задушил его ночью. Но сейчас стоило сконцетрироваться не на Джулиусах, а на троллях, к которым нас вел Михаэль, словно величественный архангел, находящий дорогу сквозь ядовитые травы и диких зверей. И пусть его губы выплевывали и коверкали слова, как анальная дыра во время запора, я был благодарен ему за помощь.

– Там, – коротко сказал он, остановившись и указывая вперед рукой. В лесу стремительно потемнело, а там, куда он указывал, виднелись всполохи костра, бросавшего на деревья и черные скалы причудливый оранжевый свет.

– Уверен? – спросил я. – Не крестьяне, не рыцари, ватагой дрючащие мула, не девы нагие?

– Там колдовство, – ответил он и сплюнул тягучей слюной на землю, после чего добавил любимый песий выкрик на родном языке. – Die Teufelinen (Чертовки, ведьмы – нем.).

– Омерзительно, Михаэль, – хмыкнул я и, отстранив германца, лег на землю, после чего продолжил движение по-пластунски, осторожно пробираясь через колючий кустарник и засохшее волчье Scheisse (говно – нем.). Этому слову меня научил Михаэль, поначалу называя так им меня, но потом смилостивился и объяснил, что для него вся жизнь – Scheisse, а die Sonne – омерзительный фонарь, под светом которого роятся распутные женщины. Правда, языковые уроки германца отступили на второй план, когда я добрался до последних кустов, за которыми начиналась поляна, где водили хоровод две омерзительные тролльчихи. Причем одежды на них не было совсем.

Они были высокими и толстыми тварями, а их лица были словно насмешкой над честным людом. Столь непропорциональных морд мне видеть еще не доводилось. Даже у жертв кровосмешения, у которых мозги съехали в чан и потекли, как сопли из носа, выглядели посимпатичнее. У тролльчих были огромные мясистые уши, толстые носы, покрытые бородавками, жирные, слюнявые губы и мелкие, черные глазки. Вдобавок они обладали огромными зелеными задницами, а у одной из них прямо из копчика рос мухомор. Груди напоминали тяжелые мешки и волнительно прыгали в такт песне, которую пели тролли.

 
– Жир. Котел. И человек.
На смену веку придет век.
Копоть. Жабье семя. Теплый пар,
Тролли готовят волшебный отвар.
Кости отварим. Бульон процедим.
Вареное мясо без соли съедим.
Петрушки добавим. И жабье сало,
Тролли голодные. Христианина им мало.
Трое крадутся. Дышат. Сопят.
Троллей спросить о важном хотят.
Вопрос. Ответ. Ключ. Замок.
Задай вопрос. И покажись, милок.
 

После финального куплета тролльчихи повернулись в мою сторону и улыбнулись жуткой улыбкой, от которой свело живот и срочно захотелось облегчить мочевой пузырь. Михаэль, чьи глаза блеснули рядом, криво усмехнулся и завороженно уставился на зеленые дыни тролльчих.

– Сиськи, – сказал он и облизнул губы. – Шибенские сиськи. Verpiss dich.

Я лишь покачал головой и забрал все похвалы германцу обратно. Это надо так нелепо попасться в лапы зеленых образин.

– Здравствуйте, прелестные дамы, – тролльчихи облизнулись и подошли ближе. Та, у которой был мухомор на заднице, держала в руке большой медный половник.

– Свежее мясо христиан само в котел бежит, Кристелла, – сказала она, оценивая меня взглядом профессионального повара.

– Никшни, Жизелла, пущай мальчонок говорит, – ответила вторая, когда я сделал шаг назад и наткнулся на воспрянувший Джулиус германца, все еще облизывающийся на груди тролльчих.

– Для начала, спасибо, что не сожрали, – честно сказал я, содрогнувшись от омерзения, что чей-то Джулиус тыкался мне в спину. – И извините за то, что помешали вашему кулинарному гению. Мы тут, как бы, за советом пришли. И мы не христиане.

– Не христиане? – расстроенно протянула Жизелла. Даже мухомор на ее обширном и бугристом, словно Беарн, заду поник шляпкой.

– Истинно так. Не христиане. Я уже давно с Ним не разговариваю. Обида у меня.

– А ты, красавчик? – усмехнулась Кристелла Михаэлю, все еще созерцавшему её груди.

– Водан и Донар истинные боги (Один и Тор, только по-германски), – рявкнул тот, призывно выпятив гульфик, дабы тролльчихи оценили желание, что перло из германца, как слова из уст сиятельного графа Арне де Дариана.

– Язычник, стало быть, – кивнула Кристелла и внимательно посмотрела на притихшую Софи, спрятавшуюся за моей спиной. – А ты, дева? Тоже язычница?

– Исусе Христе, конечно. Чистая и незамутненная, – закивала та так сильно, что у меня аж голова закружилась.

– Друиды там, и все такое. Ходим по лесам, славим древних богов, да жопу подорожником вытираем, – пояснил я. Кристелла, которая, видимо, была старшей, кивнула и жестом пригласила нас к костру, попутно жалуясь на тяжелую троллиную жизнь.

– Нынче сочный христианин, как спелое яблоко зимой, – буркнула она, указав рукой на котел, где плавал некий бедолага-недоумок, не удосужившийся обратиться в язычество даже перед лицом ужасной варки. – Сплошь худые и чумные. На один укус.

– Истинно так, дамы. Сами мы искали непорочную деву для жертвоприношения лесному богу, ан нет непорочных дев. Лишь истые и отъявленные развратницы с рябым дуплом, к тому же, ненасытным, – сказал я. – Чтоб их удовлетворить в дупло оное надо с ногами залезть.

– Истинно так, – кивнули тролльчихи. – Мельчает честный люд.

– Так время какое. Если не холера, так, блядь, свиной грипп и оспа, – сказал я, поняв погрустневших троллей. Но Кристелла, смерив меня насмешливым взглядом, слабо покачала головой.

– Мальчонок славный ты, и языкастый. По нраву ты мне пришелся. Говоришь, тебе совет потребен, так говори, авось и сможем подсобить. Ага, Жизелла?

– Ага, Кристелла, – жеманно хихикнула с мухомором на попе, строя глазки оживившемуся Михаэлю. Старшая тролльчиха лишь рассмеялась в ответ и махнула зеленой лапой, после чего подозвала меня ближе.

– Говори, мальчонок. Всю правду говори, – блеснув черным глазом, сказала она. И я все ей рассказал. И о тайной встрече герцога Блядской Рожи с таинственными негодяями, замыслившими убить королеву, и о том, как они подставили сиятельного графа, спихнув на него ворох нелепых обвинений, и о том, как мне посоветовали обратиться к троллям за советом.

– Вот же блядская рожа, – рекла Кристелла и покачала уродливой головой. – А ишо на троллей поклепы наводят, мол-де «людоеды, убивцы, трупоеды». Ладно, мальчонок, помогу тебе. Жизелла!

– А?

– Потребно нам волшбу вершить. Огонь пожарче, варево погуще, – скомандовала она, а я, затаив дыхание, принялся наблюдать за великим колдовством, которое творили тролльчихи, засыпая в котел разнообразные ингредиенты, беря их из большого мешка, стоящего рядом.

– Кость мертвеца в отвар мы бросим, – пропела Жизелла на удивление красивым голоском. Ей вторила Кристелла, чей голос был на пол октавы ниже.

 
– И разрешенья у него не спросим.
– Возьмем щепотку детского сала.
– Бери еще, вдруг будет мало.
– Жир лягушиный, глаз козла.
– Осины щепь, что одинокою росла.
– Тарантула земного в зелье кинь.
– И уд усохший сполосни да вынь.
– А уда нет, Кристелла.
– А это худо, ненасытная Жизелла.
– Мальчонок может дать иль тот красавец.
– Не стоит. Где-то был же чертов палец.
– Вот он, сестра. Возьми его и наш отвар готов почти.
– Смотри, мальчонок. И свой ответ тотчас же получи.
 

Я икнул, когда рядом с котлом возник невероятно красивый нагой юноша, на лбу которого темнели маленькие рожки. Он недовольно потянулся и, хрустнув шеей, уставился на тролльчих, замерших в поклоне, бездонными черными глазами и лениво перевел на меня взгляд.

– Ну, нахер. Опять? – констатировал он мягким голоском, в котором не было сахарной приторности герцога де Кант-Куи. Я стоял молча, не решаясь ответить. – Ладно. Эй, зеленки. А где уд сушеный?

– Потом положим, – отмахнулась от него Кристелла. – Говори уже.

– И так всегда, – картинно закатил глаза юноша. – Все через задницу у всех, но нет, ответы им важнее, нежели древний рецепт призыва.

– Вы нечистый? – решил нарушить молчание я, но мой вопрос удивил юношу.

– Нет. Чистый вроде, если зеленки не перемудрили с составом и не бросили мышиный помет вместо сала младенцев, – хмыкнул он, а потом осторожно хлопнул себя по лбу. – А, вон ты про что. Тогда да. Позволь представиться – нечистый и лукавый дух сомнений.

– Свят, свят, – сплюнул я через левое плечо, но демон снова рассмеялся.

– Пустое, малый.

– А вдруг, – хмыкнул я и не мешкая перешел к делу. – Как мне старого-то спасти? Его подставили клятые смутьяны.

– Знаю, – кивнул юноша. – И какой совет ты от меня хочешь? Возьми и подставь их в ответ. Вы же, люди, в этом доки.

– Э, нет, лукавый. Слишком тут все запутано, – сказал я. – Старый, конечно, тот еще блядин сын и сушеная мошонка принца Бартоломео, коий недоумок и кидает в слуг свое семя, но он мой господин. Да и безвинно пострадавший. Надо с него кляузы свести, а негодяям наоборот воздать по заслугам.

– Хм, хм, – задумался демон, после чего щелкнул пальцами и протянул мне левую ладонь, на которой лежали два пузырька, один с темно-красной жидкостью и второй с бирюзовой. – Тогда вот. Держи.

– И что это такое? За это дамы тут языки чесали, чтоб ты мне дал водицы подкрашенной? – фыркнул я, устав от загадок. – Что за дремучее невежество пейзанское? Без загадок никак?

– Не ори, – коротко сказал лукавый и повернулся к тролльчихам, которые покорно ждали в сторонке. – Сами ему объясните. Мне пора.

– Объясним, объясним. Может, его чирьями обкидать в наказанье за дерзость? – спросила Кристелла, но демон слабо улыбнулся.

– Он сам выберет дорогу из шипов и сам найдет необходимый свет. Война и два предательства грядут. И это плата за совет, – сказал и исчез в яркой вспышке, оставив после себя слабый запах серы и свежих удобрений.

– Волшебство, – рек германец Михаэль и сплюнул на влажную землю, добавив по привычке раскатистое эхо родного пердежа. – Fick dich ins Knie (Ебись оно в колено – нем.).

– Стишки, – рек я и добавил на чистом голландском. – Ненавижу, блядь, стишки.

Когда рассеялся смрадный запах, оставшийся от лукавого, я подошел к тролльчихам, по-прежнему держа в руках два пузырька, которые мне дал лукавый, и потребовал разъяснений. Кристелла покачала уродливой головой и, переглянувшись с Жизеллой, бережно сложила мои пальцы, обернув их вокруг хрупкого подарка.

– Дамы, – важно сказал я, смотря в глаза тролльчихам. – Я проделал долгий путь по лесу, озяб, продрог и натерпелся всякого. Объясните же мне, наконец, что это за клятые бутылочки, и что имел ввиду лукавый, когда говорил о предательстве и войне? Мне кажется, что предательства вокруг меня уже сплелись в некоторое подобие симпатичной девы, осеменив которую, я стану папкой милому ублюдку, который пырнет меня кинжалом во сне, или пустит в пах стрелу из арбалета, покуда я буду милостиво расслабляться в отхожем месте. Джессика меня предала, так и не написав ни разу, матушка с бабушкой предали, продав меня усатому и смердящему негодяю, смердящий и усатый негодяй, лупивший меня палкой, пока я эту палку не отобрал у него и не зашвырнул в дали тоже предал. М?

– Никшни, мальчонок. Подумать тут надо.

– Очень опасную выдал лукавый награду, – поддакнула Жизелла. – Про предательство и войну мы ничего не скажем.

– О бутыльках же кое-что расскажем, – вздохнула Кристелла. – Один из них дарует смерть и после смерти несколько мгновений. Использовать во благо надо их. И тут нам не до стихотворений.

– Второй дарует жизнь тому, что умерло недавно. Оно любую душу способно возвернуть обратно, – сказала Жизелла и влепила по рукам Михаэлю, который принялся забавляться с мухомором, торчащим из зада тролльчихи. – Это все, что тебе положено знать.

– Пора об оплате говорить нам начать, – ехидно улыбнулась Кристелла.

– А разве лукавый не ляпнул что-то там про предательства, войны, дорогу из шипов и прочие страшные вещи? – спросил я, надув для важности щеки.

– То была цена за его услуги.

– А за наши отдельно заплатите, други.

– Едрить вас черемшой в пиодермические сраки, – ругнулся я. – Раз так, давайте. Я готов к оплате. Ежели вам захочется вкусить младого тела, то я готов, хоть и орошу блевотиной в процессе ваши лица.

– Ты слишком худосочен, мальчонок, хоть и смешон, – улыбнулась Кристелла. – Не сдался мне твой вялый корнишон. Вот твой дружок, вполне неплох, лишь вычесать его от блох. Вот цена за наш отвар. Ступай себе, не бойся наших чар. Он цену обязательно уплатит.

– Потеряв то, что имеет, но о чем еще не знает, – лукаво закончила Жизелла и резко схватила охнувшего Михаэля за гульфик, после чего потащила его в кусты. – Прости, сестра. Нет мочи ждать.

– Иди, иди. А я приду через минуток пять, – благосклонно кивнула Кристелла.

– Раз так, то нам пора прощаться. Спасибо, дамы. Был рад я с вами пообщаться, – ответил я блядскими стихами и, кивнув притихшей Софи, направился в ту сторону, откуда мы пришли, гадая о словах тролльчих и лукавого духа. А в кустах, меж тем, Жизелла наконец-то дорвалась до Джулиуса германца, оглашавшего воздух своей клятой пропердежной речью.

– Мне кажется, не очень ты и весел, – сказала Софи, когда мы остановились на ночлег, используя в качестве кроватки мягкую траву под большим дубом. Я бы прямо сейчас несся во дворец восстанавливать справедливость, но Михаэль, которого заездили тролльчихи, ходить мог с превеликим трудом и то, опираясь на палку. Поэтому было решено устроиться на ночлег, а все действия оставить на утро, ибо клятый германец используя свой пердежный язык наотрез отказался тащиться по ночному лесу.

– Не весел, миледи, – сказал я. – Старый в темнице, лукавый ужасов напророчествовал, зеленые пидерсии стишками изнасиловали ум. Чего мне ради веселиться?

– На половину ты достиг, чего хотел, – сказала Софи, а мне в который раз захотелось её треснуть. Всему виной святая наивность, которая в темные, блядь, времена редка, как крыжовник на морозе. Девушка поджала губки и мечтательно посмотрела на ветку дуба, на которой сношались белки. – Прекрасная осенняя ночь, воздух свеж и прохладен, за пазухой ты держишь письма от любимой, что греют сердечко твое.

– Du Arsch mit Ohren (пизда с ушами – нем.), – гавкнул Михаэль и паскудно ухмыльнулся, массируя гульфик, изрядно помятый.

– Вас эта романтичность прямо гложет, – сказал я, не обратив на германца внимания. – Скорее даже лезет изо всех щелей, сладчайшей гадостью покрывая щеки и губы. Сами поди мечтаете о добром рыцаре под боком, мраморном замке с острыми башнями и о семнадцати детенках, кои будут вам мешаться и друг другу глотки за наследство драть.

– Ох, так и есть, добрый оруженосец, – вздохнула Софи, пропустив мой сарказм мимо ушей. – Воспитана я на добрых сказках, и нет желания сильнее, чем рыцаря найти и его девой стать.

– И все? Так вон же в замке королевском их пруд пруди. Каких хотите сортов, расцветок и степеней ублюдочности. Проще будет, как Михаэль поступить. Он вон вообще тролльчих трахнул, миледи.

– Красота, – усмехнулся германец, продолжая щупать поврежденный гульфик. – Соленые, зеленые сиськи. Как на родине.

– Теперь мне многое понятно, – хмыкнул я, очищая печеное яблоко от подгоревшей кожуры и протягивая его Софи. – Прошу, миледи. Скромный ужин скромной даме.

– Благодарю, Матье, – порозовела та ушками и снова вздохнула. – Увы, но не найти мне рыцаря такого, что в сердце и душу западет.

– Снизить аппетиты и делов-то, – рек я, очищая яблоко для себя. – Хотя, вы правы, несомненно. Красивых рыцарей не то, что много, да и большая часть – совершенно отъявленные жополюбы, как господин мой Арне говорит. А он в этих вопросах дока. Жополюбов на ура вычисляет.

– Снижала аппетиты, добрый оруженосец. И не дали плодов старания мои. Те, кто мне поначалу нравился, потом лишь омерзенье вызывали. Лупили женщин, ветра пускали ежеминутно, воняя чесноком и жареной кониной. Вот если бы дракон меня похитил, то весть бы разлетелась на весь мир. Тогда б другие рыцари явились, что более сильны, красивы и умны.

– Это вы хватили, миледи. Драконы кончились. Последнего же сэр Агупий из Блятьки (Англия – слэнг) зарубил топором лет сто назад, а потом помер от драконей лихорадки, – сказал я с набитым ртом. – Его нашли в сокровищнице гада, с дристалищем, забитым золотыми монетами.

– Известно это мне, – снова вздохнула Софи. – Поэтому и остается, что мечтать, да невинность хранить для того, кто будет сердцу люб.

– И главное, чтоб это был не жополюб, – сказал я и поморщился, когда оказалось, что в дело снова вникли блядские стишки. – Пора нам спать, миледи. Уж поздно и прохладно. Ложитесь вы в корнях, поближе к костерку, а мы с германцем будем вахту нести поочередно.

– Благодарю. И доброй вам ночи, – поклонилась она и, взяв толстое покрывало, отошла ко сну. Я недолго сидел, смотря в костер немигающим взглядом и думая о словах лукавого. Скоро сон сморил и меня. В этот раз Морфею не пришлось даже тратить пыль. Я уснул, лишь только моргнул. И сны мне снились ужасные.

В них меня душил германец Михаэль, навалившись всем телом. От него пахло потом, едкой троллиной смегмой и похотью. Он скалил зубы и капал мне на лицо ядовитой слюной, а его костяшки побелели от чрезмерных усилий. Сон был таким крепким, что я даже не пытался сбросить его пальцы со своей шеи и не пытался утереть лицо, хоть и тошнило меня немного. Постепенно сон стал превращаться в черную кляксу, в которой вдруг возникло яркое пятно, а потом я проснулся.

И оказалось, что не сон это вовсе, а жестокая реальность. Как и жестокий Михаэль, катающийся по земле с горящей головой, по которой его ударила тлеющим поленом Софи. Германец продолжал сочиться ядовитой слюной и изрыгал на своем пердежном языке богохульства, от которых вяли уши и крутило в животе. Но богохульства прекратили осквернять мой слух, когда я тоже схватил полено из костра и, не обращая внимания на жар, ударил Михаэля по его варварской голове. Тот сразу утих и принялся лежать в забытье, воняя палеными волосами и похотью. Я помассировал бедную шею, на которой проступили синяки от корявых пальцев германца, а потом достал из мешка веревку, которой крепко связал негодяя, и меха с вином, сразу прочистившим мой ум и наполнившим мускулы силой.

– Во имя чернейшей манды Гекаты, проснись сын муловой говехи и великаньих кислых мудей, – я отвесил лежащему и связанному Михаэлю оплеуху, а когда тот открыл глаза, пылающие ненавистью, мрачно улыбнулся и продолжил честить его на все корки. – Подмудный сыр, червивый фалалей, шалавий туебень и мерзопакостный ты выпиздок судьбы. Зачем меня душить удумал, когда тебе достаточно было на своем отвратном языке молитву любую прочитать и насладиться, как лопается моя голова от такого издевательства над согласными?

– Schwanzlutsche. Miststueck. Tomaten auf den Augen (немецкий мат), – принялся наверстывать упущенное Михаэль, но я был к этому готов и приложил к его пяткам тлеющую головню.

– Не смей убалтывать меня своими рвотными позывами. Говори, почто меня ты задушить хотел, клятый обмудок?

– Виной всему ответы, – рек Михаэль вполне нормальным языком. Вот что огонь очищающий делает с еретиками. Сразу соловьями петь начинают. – Узнал ты слишком много, чего не должен был узнать. И уговор у меня был, что задушу тебя, паскудника, когда возникнет случай. Но помешала мне она.

– Она мне жизнь спасла, слюнявый ты дебил, – сказал я, снова прикладывая к пяткам германца головню. – Не отвлекайся, продолжай вещать. Уж больно союзно у тебя все выходит. Кому потребно душить оруженосца?

– Тому, чью тайну ты раскрыть пытался, – ответил Михаэль в бессильной злобе стуча зубами. Я задумался и забыл для острастки еще разок погреть его пятки. – За это было золото обещано мне.

– Вестимо, гневный остолоп, – сказал я и повернулся к Софи. – Вот, стало быть, и первое предательство. Все, как лукавый говорил.

– И что же будем делать? – спросила Софи, круглыми глазами смотря на беснующегося Михаэля, который попытался было зубами дотянуться до веревки, но получив от меня по голове поленом, затих и стал пускать слюни с блаженным видом.

– Для начала доберемся до замка и вы, миледи, обо всем расскажете королеве. И о троллях, и об этом высерке блудливой сучки, и об ответах, что мы получили. Сдается мне, что отравление не так уж плохо. Куда страшней война, предсказанная лукавым духом, – сказал я.

– А что же с ним? – спросил Софи, кивая на германца, который от расслабления выпустил ветры из мускулистого зада.

– Пусть полежит здесь до утра. Авось найдут его тролли или дикие звери. Пачкать кинжал кровью этого фигляра не шибко и хочется, миледи. А запачкать, стало быть, уподобиться ему. Первый должок заплатил я лукавому, так пусть заберет этого воняющего, гнилоустного осквернителя воздуха к себе в Преисподнюю, – ответил я и поднялся на ноги. – Пора нам идти. Боюсь я встретить дурные вести по возвращению в замок.

– Идем же скорее, – сказала Софи, и мы, оставив связанного Михаэля с поджаренными пятками на милость леса, отправились вдоль мухоморовой тропинки. Теперь провожатый нам был не так уж нужен.

Но утром, когда мы с Софи достигли замковых стен, нас встретили закрытые ворота и слишком серьезные лица солдат на крепостной стене. Они согласились нас впустить только тогда, когда Софи открыла им свою личину, а мое сердце тревожно забилось в ожидании тревожных новостей. И я был прав, когда спешил и несся во весь опор по ночному лесу.

В замке царила необычайная серьезность. Рыцари, прибывшие на турнир, были трезвы и суровы, а их оруженосцы спешно приводили в порядок оружие и доспехи. Турнирные копья были убраны, а им на смену пришли копья с длинным и острым концом, способным пробить любой панцирь. Простой люд, тем временем, варил в котлах смолу и деготь, затаскивал на крепостные стены увесистые камни и колчаны со стрелами. Сердце забилось еще тревожнее, когда к нам буквально подлетел господин Жори. Кастелян был растрепан, испуган, а его щечки не покрывала помадка и румяна. Он смерил нас тяжелым взглядом, обрамленным увесистыми мешками под глазами, а потом вздохнул и покачал головой.

– Что это значит, милорд? Ужель кто умер? – спросил я, с ужасом ожидая его ответа.

– Нет, добрый оруженосец. Но это ненадолго, – ответил кастелян и поманил меня за собой. Однако я уперся, словно тягловой мул, и отказался идти, покуда не получу ответа. Господин Жори вздохнул еще раз и добил меня новостью, которую я очень не хотел слышать. – Война, Матье. Испанцы на пороге.

– Ох, лукавый дух, едрить тя в гузно, – прошептал я, побледнев лицом. – Настал черед второй цены.

* * *

Мне нравилось просвещать Джессику по поводу всяких рыцарских и мужских штучек, а она в ответ милостиво обучала меня женским чарам и секретам. Продуктивное знакомство, что ни говори. Но частенько наши споры переходили незримую грань, и тогда в дело вступала безжалостная логика, в которой Джессика была подкованней меня.

– Нет, Матье. Война это плохо, – покачала она головой, а я поперхнулся восхвалениями рыцарских подвигов на различных войнах. – Я знаю.

– И что ты знаешь? На войнах рыцари доблесть проявляют, за страну сражаются и короля. Ну или королеву, если король умер. А потом возвращаются, овеянные славой, и рожают на радостях детей, потому что половину других рыцарей поубивали, – ответил я.

– Война это плохо, – повторила она, а я замолчал, увидев в её черных, больших глазах давнюю боль. – Ты не знаешь, что это такое.

– Так просвети.

– Хорошо. Война – это трупы. Тысячи тысяч смердящих и раздутых трупов, которые мы, простые люди, должны убирать. Война – это, когда правые бьются с неправыми и умирают. Когда неправые бьются с неправыми, и все равно умирают. Неправые вынуждены сражаться против тех, кто прав, нарушая обеты, потому что тогда они нарушат клятву своему королю, Матье. Война – это голод и распухшие животы. Это ребра и тягучие слюни. Это драка за хлеб и гнилую капусту. А что короли? Они всегда сыты. Их не волнует другое, – тихо сказала она и содрогнулась, вспоминая прошлое. – Я видела это, Матье. Видела, как уходили такие наивные рыцари, а возвращались старики с потухшим взглядом без рук, без ног и без глаз. Война – это битва королей, а не простых людей. И правда здесь размыта. Остается или сражаться за неправду, или бежать, как мы с отцом.