Текст книги "Ричард Длинные Руки - паладин Господа"

Автор книги: Гай Юлий Орловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Она часто задышала, в глазах блеснул гнев, а ладонь метнулась к тому месту на бедре, где в первое появление висел изящный кинжал.

Я вскинул ладонь.

– Не продолжайте, леди Гильома. Да не скажите ничего из того, о чем потом можно пожалеть.

Она сказала с вызовом:

– Я всегда отвечаю за свои слова!

– Да, конечно, – ответил я поспешно. – Но, леди Гильома... в моих краях не придается значение девственности... Гораздо важнее другая верность и чистота. Если женщина сохранила до замужества девственность, а потом предает мужа направо и налево, разве это лучше?

Ее глаза заблестели, как звезды. Она подалась ко мне всем телом, едва не касаясь горячей грудью, потом, спохватившись, что истолкую иначе, чуточку отпрянула, но глаза ее впились в мое лицо.

– Сэр Ричард, – сказала она взволнованно. – Из ваших слов выходит, что в вашей стране женщины идут с мужчинами бок о бок? И воюют вместе?..

– Это правда, – ответил я. – Мир жесток.

Она воскликнула:

– Так это же счастье!.. Как вы не понимаете?.. Не сидеть как дура у окна, не ждать, когда приедет некто и увезет тебя, как овцу, в свое поместье. Где только и останется служить чистопородной овцой, что ежегодно рожает наследников!

Я молча протянул ей кувшин. Она поняла, взяла обеими руками. Я смотрел, как она подносит к губам, грациозно и красиво, делает глоток...

– Спасибо, – сказала она. Ее руки поставили кувшин на столик. Спасибо вам, сэр Ричард.

– За что?

– С вами удивительно. Я даже забыла, что я нагая.

– Подать плащ? – спросил я. Она покачала головой.

– Я сейчас уйду, спасибо, не вставайте. Просто с вами очень хорошо общаться. Но вы правду сказали, что в вашей стране вовсе не требуется хранить девственность?

Я кивнул.

– Правду. У нас не спрашивают женщину, с кем и когда была, занималась ли любовью. У всех к замужеству накапливается опыт и в этой области... девственниц среди невест не бывает. Как и среди мужчин... Однако мне самому очень хочется быть верным своей женщине не только сердцем и мыслями, но и телом... Конечно, она не узнает, где я и с кем... но я же буду знать! Я хочу быть ей верен во всем...

Голос мой дрогнул. Глаза защипало, боюсь, там даже заблестело. До слез далеко... или недалеко?.. но защипало, а Гильома смотрела с глубокой симпатией.

– Сэр Ричард, – прошептала она из самой глубины сердца, – как я ей завидую...

Я не поднимал головы, только краем глаза видел, как она подобрала плащ, скользнула к дверям. Там едва слышно скрипнуло.

Я бросился на ложе, запруда в глазах прорвалась. Я заплакал, но слезы мои были светлые, а в плаче я сам не чувствовал горечи.

Утром я готов был ехать, плечо уже не ноет, а царапины заживут быстро. После обильного – ведь кормят мужчин – завтрака леди Кантина пригласила нас помочь осмотреть ее замок, подсказать, что надо укрепить, где расположить оставшуюся горстку воинов. Обход крохотного замка занял едва ли полчаса, и тогда она вывела нас в город, его тоже нужно защищать силами замка. Мы поднялись по узкой каменной лестнице на городскую стену. Широкая, двое воинов могут разойтись, из массивных гранитных глыб, может долго выдерживать удары катапульт. Леди Кантина так гордилась этой стеной, особенно ее толщиной, что я напомнил себе, чтобы ни в коем случае как-нибудь ненароком не брякнуть про Китайскую стену, это убьет здешних строителей.

– А вот оттуда берем лес, – рассказывала она и показывала белой красивой рукой с изящными тонкими пальцами. – Прекрасный строевой лес, на редкость чистый... что удивительно, ибо вон за теми холмами начинается Гиблый лес, где даже птицы не вьют гнезда, звери туда не заходят, а любой путник, случайно попавший туда, исчезает без следа...

– Хищные звери? – спросил Гендельсон грозно. – Исчадия ада, нечисть?

Она покачала головой, глаза были грустные.

– Кто знает?.. Но мой муж посылал туда трижды людей. Всякий раз все больше числом... Когда не вернулся третий отряд, а это были самые отважные, он велел объявить всем, что то место гиблое, и его стали называть Гиблым лесом... Но пусть у вас не складывается впечатление, что у нас тут одна жуткая нечисть! Чаще здесь даже нечисть милая и светлая... Я говорю об эльфах. Здесь обитают удивительные эльфы: крохотные, как бабочки, легкие, сказочно прекрасные...

Гендельсон смолчал, только хмурился, я сказал дипломатично:

– Осмотрим стену с внутренней стороны?

Гендельсон подал даме руку, помог спуститься по выщербленным каменным ступенькам. Мы неспешно двинулись вдоль массивной каменной кладки, от которой несет надежностью, стойкостью людей, что сумели все это возвести и укрепить без всяких кранов и цементов. Я нетерпеливо посматривал на поднимающееся солнце. Самое время попросить благородную леди одолжить нам пару лошаденок, хоть самых захудалых, под честное слово богатого Гендельсона, что обязательно вернем. Леди Кантина, как мне показалось, все не решалась что-то спросить, наконец обратилась к Гендельсону как более солидному и знатному из нас:

– Благородный сэр Гендельсон, вы... как вы сказали покинули Зорр неделю тому?

– Да, – ответил Гендельсон. – Увы, даже меньше. Всего суток трое тому. Или четверо.

Он насторожился, я отвел глаза, потом приотстал, но все же услышал ее слова:

– Странно, что вы не видели его приезд... Все-таки прибытие трехсот воинов не остается незамеченным.

Гендельсон закашлялся, что-то мямлил о трудностях пути, о недавнем ливне, что размыл дороги и, возможно, снес единственный мост через реку, но я понимал, что ту речку можно переплыть или даже перейти вброд, а если он выехал из этих ворот две недели тому, то давно должен был быть в Зорре. Речи о предательстве не могло быть, так что скорее всего сэр Нэш пал в жестокой, но неравной битве с отступающими от Зорра войсками Карла.

Лишь по незаметным черточкам я догадывался, что леди Кантина скорбит о случившемся, но внешне она держалась по-прежнему царственно, величаво, на губах время от времени появлялась милостивая улыбка. Ее приветствовали горожане она легким наклоном головы отвечала жителям, но вид ее был строг, и все вспоминали о своих неоконченных делах.

Мы вышли к южной части стены, здесь несколько полуразрушенных домов, а так место пустое, никто нам не встретился.

– Сэр Нэш, – сказала она, – переселил жителей на восточную сторону, а здесь намеревался выстроить новые просторные дома... Теперь даже не знаю, что...

Я увидел боковым зрением тень, что упала на каменные плиты. Тень имела четкие очертания, какие не бывают у облаков. Я вздернул голову. Над городской стеной появилась огромная красная голова размером с сорокаведерную бочку. В полураскрытой пасти блестели длинные острые зубы. Это был тот вчерашний дракон. У меня мелькнула мысль, что если он сейчас дохнет огнем, он изжарит нас всех троих...

Гендельсон закричал и выхватил меч. Леди Кантина прижалась к стене. Глаза ее были испуганными, но лицо оставалось мертвенно спокойным, ведь она с мужчинами. Дракон увидел нас, шея начала удлиняться, огромная голова потянулась к Гендельсону и женщине. Гендельсон закрыл леди Кантину своим телом, закричал тонко и пронзительно, ткнул перед собой мечом. Леди вскрикнула и закрыла глаза. Ее ноги подломились, она начала оседать по стене.

В тот же момент молот из моей ладони выметнулся с огромной скоростью, ударил в голову чудовища сбоку. Послышался жуткий треск костей. Чудовищные челюсти сомкнулись на мече, Гендельсон едва успел отдернуть руку. Потом голова поднялась вверх, стена дрогнула. По ту сторону рухнуло тяжелое тело, а сверху еще и, судя по звукам, падали сломанные его весом каменные зубцы.

Я, весь дрожа, держал молот, прислушивался. Леди Кантина привстала, бросилась к Гендельсону. Он обнял ее одной рукой, гладил по голове, другой рукой держал обломок меча. Капюшон упал с ее головы, его ладонь прижимала ее пышные роскошные волосы, но они упрямо рвались на свободу.

На той стороне глухо бухнуло. Из-за каменного забора взметнулось яркое оранжевое пламя, донесся запах горящего камня. С той стороны слышался сдавленный рев, больше похожий на хрип, земля пару раз дрогнула, затем все стихло.

– Я посмотрю! – крикнул я.

Двадцать шагов обратно вдоль стены, бегом взбежал по каменным ступеням, мир сразу стал широк, ноги пронесли по узкому гребню. Огромная красная туша скорчилась по ту сторону стены. Бока сдуваются и раздуваются, дракон то ли спит, то ли отдыхает... Снизу со двора крикнул Гендельсон:

– Ну что там?

– Похоже, что... – ответил я, – да он... подыхает!

– Господи, спасибо тебе!.. В самом деле? Под головой дракона растеклась огромная лужа. Я свесил голову, придерживаясь за каменный зубец. Стена черная, снизу в лицо пахнуло сухим горячим воздухом. Похоже, в предсмертной судороге дракон выдохнул огонь прямо в основание стены.

– Додыхает, – ответил я уже увереннее. – Ваш меч, сэр Гендельсон, поразил его прямо в мозг!

Глава 14

Остаток дня город ликовал. Этот дракон, оказывается, после отбытия сэра Нэша с отрядом нападал каждую ночь. Раньше отгоняли дружной стрельбой из луков, особенно дракон избегал огромных механических стрел, те, длиной с рыцарские копья, пробивали его толстую кожу. Дракон ревел и, не слушая понуканий наездника, улетал. Сейчас же две недели, подряд носился вдоль стен, пытался поджечь ворота или дома.

Наездника нашли под драконом. Его расплющило, как лягушку. Гендельсон был героем, леди Кантина смотрела на него влюбленными глазами, а Гильома поглядывала на меня укоризненно. Надолго исчезла, я уже забеспокоился, что снова ринется отыскивать следы моего молота.

Нас просто не отпустили в этот день, какой праздник без главных героев, пировали остаток дня и всю ночь. Три десятка мужчин усердно разделывали дракона. Огромные куски мяса бегом несли в город, там жарили, пекли, тушили, варили. Каждый считал своим долгом поесть драконьего мяса, будет чем хвастаться перед внуками. Потом дорубились до драконьей печени, что вызвало взрыв ликования. Наконец тяжелыми топорами вскрыли грудную клетку и достали огромное сердце. Сердце дракона пусть не такая вкусная вещь, как печень, зато куда более ценная для хвастовства – стоит только сказать, что ел сердце дракона, и тебе в любой таверне нальют вина и сбегутся слушать, как это было.

Когда настала ночь, костры разожгли вокруг гигантской наполовину разделанной туши. Теперь уже ясно, что никакие разбойные отряды не посмеют приблизиться к городу, где убивают таких драконов. Мужчины, запыхавшись и падая от усталости, вырубали костяные щиты со спины и боков, пригодятся в хозяйстве, лекари старательно отпиливали когти, срезали волосы с ушей, а управляющий все прикидывал, как отделить драконью голову и отвезти в замок, где ею украсят главный зал.

Я приблизился к Гендельсону, сказал негромко:

– Леди Кантина к вам благоволит... Вы ведь герой. Самое время выцыганить двух коней. Нам лучше смыться рано утром. Если не убежим, эти гостеприимные люди заставят праздновать пару недель кряду!

Он оглянулся на ликование, сказал рассеянно:

– Да-да, леди Кантина... Очаровательная женщина. Благородная, изысканные манеры, старинная кровь... Конечно же, она не откажет нам в двух конях... А почему в двух? Разве не лучше еще два в запас? Я слышал...

– Конечно, лучше, – сказал я. – Если леди, конечно, не поскупится...

Он отшатнулся, лицо стало еще более высокомерным, а из неприятного отвратительным.

– Не забывайтесь, – произнес он ледяным голосом, – она – леди!

– Да я что, – пробормотал я, – я человек простой, таких ледей не очень-то... Я забочусь, чтобы как можно быстрее выполнить повеление его величества. Если вы о нем, конечно, еще не забыли.

Он посмотрел на меня, как вмороженная в глыбу айсберга свинья смотрела бы на апельсин.

– Рано утром, – изрек он, – выступаем.

– Отлично, – вырвалось у меня. – Вы верный слуга короля и Отечества!.. Куда за вами зайти утром?

Он ответил все тем же неприятным голосом:

– Мы, как вы помните, спим в соседних комнатах.

– Простите, – пробормотал я, – простите... мне показалось... гм...

Его голос стал еще неприятнее:

– Вам многое что кажется. Мерещится, чудится. Советую вам на ночь прочесть трижды "Верую" и подумать, что Христос принял муки вовсе не за то, чтобы мы влачили жизни, аки скоты безмозглыя!

Он задрал рыло еще выше и удалился, а я, как ни странно, ощутил себя несколько пристыженным. Самую малость, но мораль в этом мире на высоте, и даже такая свинья может щелкнуть меня по носу.

Утренний туман был плотным, я с трудом различал ногти на вытянутой руке. Но Гендельсон, хмурый и раздраженный, уверил конюхов, что с восходом солнца от тумана, не иначе как посланного дьяволом, не останется и следа. С грустными ледями Кантиной и юной Гильомой попрощались еще в замке, ворота распахнулись, кони пронесли по прямой улице к городским вратам.

Пока сонные стражи сообразили, что мы уезжаем в такую рань, пока распахнули врата, я обнаружил, что вижу не только острые конские уши, но и впереди на два-три шага. Кони шли медленно, прислушиваясь и принюхиваясь, как собаки, я видел, как нервно вздрагивают красиво вырезанные ноздри. Леди Кантина коней подарила породистых, аристократических, надо будет при случае предложить Гендельсону поменяться со своим конем местами, ибо у такого коня наверняк родословная длиннее.

Гендельсон снова в доспехах, отгородился от всею мира, как улитка раковиной. Едет подобный чугунной тумбе, к которой швартуют корабли, неподвижный и нешевеляшный, но мне почудилось, что там внутри, под железной скорлупой, он задумчив, даже печален. Я время от времени ловил из узкой прорези забрала взгляд его свиных глазок, но делал вид, что не замечаю. На этот раз у Гендельсона шлем с поднимающимся забралом, а прежний, цельнокованый, похожий на перевернутое ведро, сильно помятый еще при первом падении, оставили оружейнику. Конь подо мной молодой и сильный, ему самому нравится нестись вскачь, а мне нравится сидеть на спине того, кому нравится нестись вскачь. Даже ножны у меня за спиной настоящие, покрытые узором, леди Гильома принесла в подарок.

Гендельсон пару раз оглянулся на удаляющийся замок. Тот красиво и гордо возвышается над городом, как могучий орел, озирая свои владения. Мне почудилось, что под толстой железной скорлупой прозвучал могучий вздох. Через некоторое время вздох повторился. Потом еще и еще. Я скосил глаза. Вельможа уже забыл о необходимости держать спину прямой, горбился, вздыхал, его раскачивало на ходу, а забрало поднял, ветер освежает его красную харю.

– Держитесь крепче, милорд, – предостерег я. – Если конь вдруг пойдет вскачь, вы гэпнетесь, как мешок с... овсом, скажем понятнее.

– Не гэ... – ответил он угрюмо. – Вы за собой следите, сэр Ричард!

– Я ночью спал, – огрызнулся я. – Почти как младенец. А у вас, как понимаю, была оч-ч-чень трудная ночь.

Он огрызнулся:

– Да, у меня была трудная ночь!.. Но вовсе не потому что вы, сэр Ричард, подумали!.. Вам, простолюдинам, не понять морали благородного сословия!

Я сказал холодновато:

– Сэр Гендельсон, я рыцарь.

Он брезгливо отмахнулся, словно сбросил с одежды прилипшую к ней грязь.

– Возведенный!.. А благородство воспитывается с детства. С того самого возраста, когда ребенок еще лежит поперек кроватки. И – один.

Я погасил злость, все-таки этот дурак не начал распространяться о благородной крови, а сослался на воспитание. Это, конечно, к истине чуть ближе.

– Но вы провели ночь вместе, – сказал я уличающе.

– Да, – ответил он, – да! Но мы не делили ложе. Мы говорили... мы говорили!.. Да, леди Кантина, если быть откровенным... а я не знаю, что заставляет меня откровенничать с человеком низкого происхождения... леди Кантина уговаривала меня остаться в замке... до тех пор, пока не вернется благородный сэр Нэш.

Я буркнул:

– А есть шансы, что вернется?

– Боюсь, – ответил он с горечью, – таких шансов нет.

– Но тогда...

Он покачал головой.

– Я не мог принять это предложение. Более того, предваряя ваше отвратительное любопытство, столь свойственное людям низкого происхождения, скажу сразу, что леди готова была разделить со мной постель без всяких условий!.. Да, эта благородная и возвышенная женщина прониклась ко мне чувствами... да, чувствами!..

Я не мог смотреть даже в его бегающие в прорези шлема глазки, почудилось, что это железное ведро на голове начинает накаляться.

– Она очень хороша, – сказал я с неловкостью, что удивило меня самого. – У нее роскошное тело... очень благородное, и, словом, она вся изысканная...

– Да, – сказал он почти резко, – тем труднее мне было отказаться!

Мы долгое время ехали молча. Наши кони обнюхивались, мой пытался куснуть чалого за ухо, тот в ответ хватанул зубами за гриву. Наконец я спросил негромко:

– А зачем было отказываться?

Он сказал с горечью:

– Не понимаете...

– Не понимаю, – согласился я.

– И никогда не поймете, – сказал он с убежденностью.

– Может быть, – снова согласился я. – Некоторый вещи понять очень трудно, другие вовсе не понять. Ho все же, почему?

Он снова ехал долго молча. Свиная морда посветлела, стала почти человечьей. В маленьких заплывших глазках проступило умиление, а губы сложились трубочкой, будто собирался засюсюкать.

– У меня дома жена, – ответил он. Я пожал плечами.

– Ну и что?.. Она не узнает.

– Я ее люблю, – ответил он высокомерно.

Туман постепенно редел, а когда миновали лесок и выехали на простор, воздух был уже чист и прозрачен. Я вертел головой, поинтересовался:

– А дорогу верно указали?

– Отсюда до старого дуба, – ответил он, – это вот там, отсюда видно крону, – видите? Его еще зовут Дедом... А от него уже протоптанная дорога. Но когда спустимся в долину – придется лесами. По стране идут малые отряды войск Карла.

– Почему малые?

Он хмыкнул.

– Понятно же... Прокормиться легче.

Я скривился, опять у него все упирается в экономику, он тоже попал не в свой век. Конь подо мной уловил мое настроение, пошел вперед рысью.

На изогнутом, как старуха с больной поясницей, деревце сидела тощая нахохленная ворона. Мы подъехали, она покосилась злым глазом, отступила по ветке. Внизу наполовину ушел в топкую землю круглый металлический щит. Рядом оскаленный череп в рогатом шлеме, с другой стороны деревца – сломанный меч. Обломок зазубрен настолько, что деревцо проще спилить, чем рубить. Меч показался простым, но шлем украшен затейливой чеканкой. Щит тоже не простой, над ним поработали умелые оружейники.

– Щит паладина, – сказал Гендельсон печально.

– Я другое вижу, – буркнул я. – В этих краях нет недостатка в железе.

Гендельсон удивился:

– Железе?

– Ну да, – объяснил я. – Раньше, как щас помню, железо добывали с трудом! В болотах. Каждый кусочек ценили, пускали в переплавку. Вот так бросить... расточительство. Наверное, тот, который убил, сразу же от ран кончился... А потом его, видимо, вороны унесли. Крупные такие вороны...

Гендельсон посмотрел на меня с жалостью.

– Вы из таких бедных земель? – спросил он.

– Ну, – промямлил я, – не совсем чтоб уж очень, хоть дефолты, кризисы... А почему бедных?

– Так кто же станет собирать сломанные доспехи? – удивился он. – Меч сломан, шлем разрублен, щит надколот... Но даже если бы все цело, каждый сеньор снабжает свой отряд собственным оружием! С эмблемой этого сеньора на щитах.

– А-а, – сказал я ошарашенно, – вообще-то да, как мне это в голову не пришло...

Некоторое время ехали в молчании, каждый думал о своем, я посматривал на дерево, которое нам указали для ориентира, как вдруг кони наши разом испуганно захрапели. Под Гендельсоном встал как вкопанный, мой так и вовсе хотел было попятиться. Перед нами вспыхнуло красное облако, рассеялось в один миг, оставив женщину в кумачовой одежде. Ее пурпурные, как кровь, волосы незримый ветер развевал во все стороны, словно струи били снизу. Лицо бледное, чистое, на месте глаз большие темные впадины. Я старался рассмотреть глаза, но все лицо женщины казалось подернуто дымкой, как и ее фигура. Даже в волосах не различал от дельных прядей, а только красное пламя, раздуваемое ветром.

Она протянула мне рукоятью вверх, острием вниз совершенно черный меч. Прямой, длинный, ширина лезвия в два пальца. Ничем не примечательный, кроме странного цвета. Да еще рукоять хоть и обычная рифленая, но удивительно красного цвета, будто раскалена. Но женщина держит его свободно.

Я сказал, ибо молчать неловко:

– Красивый меч... Хорошая работа. Особенно это сочетание красного с черным! У кузнеца великолепный вкус.

Женщина сказала негромко:

– Это непростой меч. Он может сослужить тебе важную службу. Но ты должен взять на себя один обет...

Я спросил настороженно:

– Что за обет?

– Поклянись, что выполнишь...

Я покачал головой.

– Я очень не хотел бы давать опрометчивых обещаний...

– Поклянись, – повторила она, будто не слышала меня.

– Понимаете, – сказал я раздельно, – я такой чудак, что все же стараюсь выполнять свои обещания... даже не даю их сгоряча. Потому я крайне осторожен, поймите меня! Увы, я не хозяин своего слова, а раб...

Она прямо посмотрела мне в глаза, я содрогнулся.

– Ты говоришь, – произнесла она медленно, – не по-рыцарски... Даже простые мужчины так не говорят... Кто ты?

– Мыслящий тростник, – ответил я, – птица без перьев... и с плоскими ногами... животное, что жарит свою пищу... а также умеющее смеяться... побочный продукт любви... муха в бутылке... приговоренный быть свободным... есть дробь... душа, обремененная трупом... тот, кого располагают... и кто звучит горько... Она рывком протянула мне меч:

– Он твой!

Я машинально взял меч, раскрыл рот для вопроса, но женщина исчезла, словно выключили свет. Меч заметно оттягивал руку, я все еще держал его по-дурацки, на вытянутой руке. Конь фыркнул и переступил с ноги на ногу. Я опомнился, опустил лезвием на ладонь другой руки. По черному лезвию пробежали синеватые искры. Слегка покачал лезвием из стороны в сторону, искры превратились в хвостатые звезды, что врывались из-за края в эту узкую звездную ночь и пропадали за другим краем.

Пальцы лежали на рукояти так, словно умелые ортопеды сделали слепок с моей ладони, а потом уже по ней выточили эту странную красную рукоять. Странную тем, что она не окрашена пурпуром, это сам металл раскален докрасна, однако пальцы не обжигает.

Гендельсон вскрикнул:

– Несчастный! Ты зачем взял?

Он торопливо забормотал молитву, выхватил из-аа пазухи крест и пустил коня вокруг меня по кругу, притопывая и время от времени возвышая голос. Я узнавал только знакомые слова всяких там "Домини", "Езус" и еще врубился в "Аминь". Меч в моих руках не кажется тяжелым, я обалдело рассматривал, не решаясь даже повертеть, проверяя на удобность.

– Но... он... оно дало... Я не успело... не успел отказаться.

– Несчастный, – повторил Гендельсон. В голосе вельможи звучало искреннее сострадание оставшегося на берегу, который смотрит, как его слугу черти утаскивают к котлу с кипящей смолой. – Нельзя было брать! Нельзя!.. Взяв этот сатанинский меч, вы взяли на себя и какие-то обязательства...

– Какие?

– Вы даже не узнали! Что за безрассудство, что за... Сэр Ричард, в некоторые редкие времена вы иногда казались мне почти разумным человеком. Даже для рыцаря. Но сейчас...

Я повертел меч, признался с досадой:

– Да, сглупил... В прошлый раз я получил в дар зеленый меч, который для себя называл Травяным.

Гендельсон морщился и считал, что это оскорбление для меча, его можно бы звать по меньшей мере Изумрудным или Разящим Изумруды. Тогда я попросту старый выщербленный меч сунул в мешок, а зеленый пристроил за спиной, но сейчас вот этот черный, я его сразу окрестил Ночным... какой оставить?

Поколебался, Травяной оставил за спиной, а Ночной перевязал тряпками и тоже сунул в мешок. Надо не забыть в ближайшем городке подобрать ножны.

Понятно, почему могучий дуб зовут Дедом. Ствол поперек себя шире: метров десять в диаметре, и столько же от земли до первых веток. Каждое с толстое бревно, торчат во все стороны почти горизонтально, тенью укрыто на сотни шагов в любую сторону.

Ведь искореженный, в чудовищных выступах, с трещинами, коричневая кора как нельзя больше походит на старческую кожу. На уровне земли дупло, можно принять за скорбно приоткрытый рот, ибо уголками вниз, глаза – толстые-выпуклые шары под еще более могучими надбровными выступами, даже радужная оболочка видна, хоть тоже серая с коричневым. Нос могучим наплывом нависает над толстыми губами, по лицу скорбные старческие морщины, особенно глубокие на лбу, но и щеки в морщинах, а подбородком сидит глубоко в земле.

Из-под корней чистейший родничок, я пожалел, что встретили такое чудо здесь, недалеко от замка, зато когда придет время ночлега, окажемся либо среди болота, либо на каменном плато без капли воды.

От Деда, как и было обещано, повела хорошая утоптанная дорога. Правда, все ниже и ниже, иногда наклон становился таким крутым, что кони приседали и съезжали на крупах. Судя по всему, нас забросило на высокогорье, но, чтобы добраться до Кернеля, что тоже в горах, придется пройти через немалых размеров долину.

Дорога постепенно выровнялась и, хотя все еще вела вниз, но теперь уже медленно и печально. По бокам долгое время уплывали за спину березы, потом пошли просто деревья: огромные, толстые, с покрученными ветвями, в наростах, покрытых огромными мрачного вида черными грибами.

Воздух стал влажный, я начал дышать ртом. Конь подо мной всхрапывал, на узде повисли клочья желтой пены. Мокрая пленка покрыла лицо, конские копыта перестали стучать по утоптанной тропке, дальше пошел сперва слой старых гниющих листьев, затем толстый ковер темного мха, почти черного с коричневым. Тропка исчезла, мы угадывали ее только по просвету между деревьями, лесные звери держатся древних путей, а загораживающие им дорогу молодые деревца ломают и втаптывают в землю.

Деревья живописно покрученные, изломанные, с вывернутыми в суставах ветвями. Ствол почти каждого дерева покрывает толстый зеленый мох, что к земле переходит в темно-зеленый и черный, с ветвей свисает светло-зелеными космами, похожими на гниющие водоросли.

Часто попадались полусгнившие пни, заселенные крупными красноголовыми муравьями. Грибы росли целыми стаями, крупные, раздутые, от них шел неприятный запах. Несмотря на лето, встречались деревья c желтыми или красными листьями. Иногда мы проезжали целые участки деревьев с голыми ветвями, но не мертвых, чувствовалось, что нечто ужасное заставило сбросить листья.

Тягостное ощущение становилось все отчетливее. Я чувствовал, что начинаю горбиться, оглядываюсь на каждый шорох, треск. Ладонь то и дело прыгала к мечу, а потом я вообще оставил пальцы на рукояти. Стало чуть легче, но сгущались странные сумерки, дышать становилось все труднее.

Неожиданно и совершенно бесшумно наперерез выбежал, переваливаясь с боку на бок, крупный... я бы назвал его вараном или крокодилом, очень уж не хочется произносить слово "динозавр", все это давно вымерло, но это был явно динозавр: размером с крупного дога, даже с сенбернара, только голова чуть ли не лошачья, а когда распахнул пасть, кони задрожали и попятились.

Гендельсон опустил копье, я услышал его яростный вопль, стук копыт. Дракон опешил, глаза выпучились, как у глубоководной рыбы. Пасть распахнулась так, словно морда разломилась надвое. Он прыгнул вперед, острие копья прошло мимо, а дракон с жутким ревом вонзил зубы в лошадиную грудь.

Конь завизжал, взвился на дыбы и с силой ударил обоими копытами в череп дракону. Я услышал хруст. Зубы дракона соскользнули, он опрокинулся на спину. Конь в ярости прыгнул на него подобно хищному зверю. Гендельсона трясло, как на родео, а конь прыгал, топтал, бил острыми тяжёлыми подковами в незащищённое брюхо дракона.

Я спрыгнул на землю с мечом в руке. Гендельсон наконец выронил бесполезное копье, долго тащил из ножен меч, сопел, кряхтел, едва не свалился. Когда в его руке оказался обнаженный меч, дракон уже распластался, похожий на расплющенную гигантскую лягушку. Под ним расплылась бледно-розовая лужа, кровь и слизь стекали в ямки, выбитые конскими копытами.

Гендельсон пытался удержать коня, а тот все прыгал и вбивал мертвого дракона в землю. Под копытами трещали кости, лопалась кожа, не такая уж и прочная, хоть и покрытая чешуей. Сложенные на спине, как у летучей мыши, крылья безвольно раздвинулись, копыта разъяренного коня пробивали в них огромные дыры.

Я повесил молот обратно на пояс. Дракон лежит на спине, пузо белое, как у рыбы, нежное, спичкой можно проткнуть. Сейчас он как нельзя больше напоминал варана, растоптанного взбешенным верблюдом.

– Хороший у вас конь, – проронил я сухо. Гендельсон ответил хрипло, его все еще трясло:

– Да... но и у вас... хорош...

Видел бы ты моего Черного Вихря, подумал я. Ах да, видел, но ты еще не знаешь, что это за конь... Без всякой связи внезапно представил счастливое лицо Лавинии, ее развевающиеся волосы... Ну, конечно, это я поднял ее к себе на седло, и мы мчимся навстречу утренней заре... или закату, какая разница, все равно красиво, счастливо...

Конь Гендельсона долго не мог успокоиться, храпел, дергался. Рана на груди легкая, но красные капли щедро выступили из десятка мелких порезов, стекают по ногам. Конь раздувал ноздри и пытался отпрыгнуть от своей же крови.

Дальше я поехал впереди. Дорога все еще постепенно понижалась, в то же время как справа и слева, я чувствовал, уже поднимаются холмы, если не настоящие горы. В лесу постепенно темнело. Я начал поглядывать на небо, но солнце по-прежнему стоит почти в зените, только кроны смыкаются плотнее. Толстые покореженные стволы деревьев выравниваются, будто мы переезжаем из отдыхающего леса в строевой, что навытяжку перед своим главным дубом, королём леса.

Деревья сдвигались, лошади начали пробираться, обдирая бока. Ноги приходилось закидывать на седло, Быстро темнело, несмотря на ясный день, кроны полностью закрыли небо.

Тропка пошла вниз. Сперва мы двигались с легкостью, потом наклон стал таким, что кони почти садились на круп. Гендельсон ехал в трех шагах сзади, но он первый закричал в страхе:

– Стой!.. Остановись!

В двух шагах от дерева к дереву все пространство впереди оказалось перегороженным сетью из серых грязных бечевок. Паутина уходила метров на пять в высоту, направо и налево – я даже не видел, где заканчивается, но тут послышался шорох, паутина затряслась...

Сверху быстро опускался огромный паук размером с конскую голову, мохнатый, с крупными и блестящими, как агаты, глазами на спине, понятно, ложными, ибо паукам, плетущим сети, глаза вообще без надобности.

Паук остановился чуть выше конских ушей, замер в нерешительности. Зацепившись шестью лапами, двумя осторожно щупал воздух. Вообще-то этот паук не совсем простой паук, мог и развить рудиментарное зрение...