Текст книги "Ричард Длинные Руки - принц-регент"

Автор книги: Гай Юлий Орловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Часть вторая

Глава 1

Возвращаясь, я не то чтобы так уж устал, это всего лишь ступеньки, хоть их и многовато, но злился на бесцельную трату драгоценного времени. В будущем надо попытаться узаконить превращение в птеродактиля, подобрав достойное и благочестивое объяснение божьей метаморфозе, и тогда можно сокращать время и расстояния…

Ну что-то типа того, что вон гусеницы превращаются же в бабочек, почему же людям тоже не, хотя они вообще-то обладают даром превращаться из бабочек в гусениц, особенно женщины, когда выходят замуж…

Души наши воспаряют, а если очень поднатужиться, то можно и телом…

Я резко остановился. Конечно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, но при чем тут устав, пусть покажут, где у них записано, что нельзя превращаться в птеродактилей?

Я отошел в сторонку, чтобы не на виду, если кто вдруг увидит, присел к каменному полу и старательно представил себе, что мое тело трансформируется, претерпевает метаморфозу, вот уже отрастают крылья, мощные и с кожистыми перепонками…

Внутри меня разлился горячий огонь, я взвыл, но стегнула радостная мысль, что да, получается, какая же я замечательная и настойчивая цаца, сумел, ай да молодец…

Затем боль стала сильнее, по всему телу нервы накалились, как нити накаливания, запахло вроде бы горелым мясом, зрение расфокусировалось, вместо одного появилось два, а потом четыре изображения, я с огромным усилием свел воедино, успел отметить немыслимую четкость и глубину изображения, боль уже исчезла, хотя незримые тиски еще некоторое время стискивали и пытались тащить и не пущать, никогда превращение не происходило так трудно, и когда наконец обнаружил себя в теле крылатого существа, сердце колотилось, словно взбежал на высокую гору, не снимая доспехов; отдыхал и приводил расстроенные чувства в порядок.

Наконец ощутилась легкость, пришло неосознанное желание подпрыгнуть и взмахнуть крыльями, что значит уже все утряслось, Храм поворчал, но все-таки разрешил малость поптеродактилить…

Я оглядел себя, веря и не веря в громаднейший успех. Как бы здесь в Храме ни наловчились защищаться от магии, однако у меня, возможно, вовсе не магия, а нечто другое, о чем всякий раз думаю с радостной надеждой.

Наверх пошел легко, горячий и плотный воздух сам старается вытолкнуть наверх, только через узкие туннели пришлось, царапая когтистыми крыльями о стены, а все остальное время красиво и мощно возносился из пещеры в пещеру мимо трудолюбиво продолбленных в стенах ступеней.

Я успел даже восхититься тем, какой долгий путь я проделал вниз, и когда наконец показалась последняя пещера, со вздохом облегчения поднялся к дверям, откуда уже можно подняться в нижний зал Храма.

Группа монахов вышла оттуда, когда я опустился на край уступа и начал превращение. Пытаться остановиться уже поздно, я сжался в ком и подгонял все процессы как только мог, ускорившись до того, что едва не вскипела кровь.

Двое монахов в ужасе стоят, прижавшись спинами к двери, кто-то из умных успел выскочить и закрыть за собой на засов, а я распрямился и прокаркал хриплым голосом:

– Привет… Как там наверху, обед скоро?

Оба таращили глаза, наконец один пролепетал:

– Да… не очень… брат паладин… это вы?

– А кто может быть еще? – спросил я оскорбленно. – Где вы найдете еще такого красавца?.. Вы же видели, какие крылья?.. А гребень?.. Нет, вы гребень, гребень рассмотрели? Это же всем гребням гребень! Даже у Морского Змея такого нет, хоть у него и побольше, но никакого изящества, а моим залюбоваться можно, хоть вы и мужчины… вроде бы, хотя в таких рясах что поймешь…

Они проводили меня взглядами, как я величественно прошел мимо, один жалобно вскрикнул вдогонку:

– Брат паладин!.. Но это же… это магия?

Я изумился:

– Какая магия? Где вы узрели, а то и просто увидели… какую-то магию?

Он промямлил:

– Ну да… это же…

– Просто расширенные возможности, – объяснил я терпеливо. – Возможности расширенного человека. Когда-то это будет доступно и простому человеку, а потом даже очень простому, а то и простейшему, а пока вот только паладинам! Вы же понимаете, всего на всех не хватит!.. Сперва дают тем, кто работает, а в последнюю очередь тем, кто на курорты ездит. Если хватит, конечно. Кто-то и две возможности возьмет, а то и три. У нас умные люди запасливые, жизнь учит хомячистой хомяковости.

Похлопав обоих по хилым плечикам, я важно прошел в зал, а оттуда, подрагивая в ногах, поспешил к своей келье. Все-таки нехорошо получилось. Надо бы как-то скрыть, но сам знаю, что такое не скроешь в тесном коллективе. Надеюсь, в здоровом. Со здоровым находить общий язык проще и даже легче, а больные всегда всем недовольны.

Воображение – кобылка резвая. Одно плохо: перед ней слишком много дорог. Я лежал поверх одеяла и перебирал мелкие камешки фактов, стараясь уложить в ясную картину, желательно – цветную.

Пока же слишком много непонятного, начиная от этой черной тени, в которой необъяснимо абсолютно все, от происхождения и кончая поведением, а также странным отношением монахов и руководства монастыря: тут люди гибнут, а они процедурными вопросами занимаются…

Насчет Маркуса я, похоже, опоздал. Здесь уже все решили, и мне придется бороться с уже принятым решением…

Бобик вскочил, внимательно посмотрел на дверь, потом на меня и снова на дверь.

Я спросил с интересом:

– А ты точно знаешь, что идут именно ко мне? Здесь полсотни келий!

Вскоре и сам, насторожив слух, уловил звук приближающихся шагов. Еще пару минут, и в дверь деликатно постучали.

Я поднялся с ложа, оглядел себя, хорошо ли смотрюсь, и сказал громко:

– Заходите, бить сразу не буду, обещаю.

Через порог осторожно переступил Жильберт, Бобик посмотрел на него зло. Жильберт замер на месте, глаза испуганные, сказал виновато:

– Похоже, ваша собачка чувствует неприятности…

– У меня? – спросил я. – Или вообще?

– У вас, – ответил он и вздохнул. – Вас срочно вызывает на монастырский суд отец Ансельм.

Я порылся в памяти, переспросил:

– Камерарий?

– Да, – ответил Жильберт упавшим голосом, – но он еще и глава церковного суда.

– Гм, – ответил я, – вряд ли это в его юрисдикции, однако, чтобы не портить отношения с местными властями, я смиренно явлюсь на их суд и попробую защитить свою честь и достоинство. А чего им надо?

– Говорят, вы на виду у всех пользовались магией…

– Хорошая формулировка, – ответил я, – на виду у всех… Да, это не весьма, ваш камерарий прав. Когда состоится суд? Надеюсь, к тому времени я буду далеко на Юге…

Он покачал головой.

– Просят явиться немедленно.

– Ого, – сказал я невольно, – зашевелились перед выборами!

Он потупил взор, даже пошаркал ножкой.

– Вообще-то да. Все ускорилось.

– В самом деле сочту себя важной персоной, – сказал я. – Такое внимание… Ладно, пойдем… Нет, Бобик, не ты. Это Жильберт сейчас бобик, а ты, как монах, поспи до ужина… Молиться можешь про себя, Господу все равно.

Мы прошли по узкому залу, больше похожему на коридор из-за ряда близко поставленных одна к другой колонн, все серое, суровое и безрадостное, как и должно быть там, где думают о высоком и вечном.

В просторной комнате за длинным столом около десятка монахов, еще трое только-только усаживаются, все немолодые и, как я ощутил, наделенные. Некоторые даже очень наделенные.

Во главе стола в кресле с высокой спинкой, что везде олицетворяет власть, громоздкий в прямом значении слова священник при регалиях, суровый и властный по виду, осанке и прямому взгляду.

– Брат Ричард, – сказал он непререкаемым тоном, – нам сообщили потрясающую весть! Вы используете гнуснейшую магию, запрещенную церковью и всей нашей совестью!.. Это не только недопустимо, но и сурово наказуемо!

Я сказал вежливо:

– Отец Ансельм, я паладин, потому подсуден только ордену паладинов в Кернеле.

– Ошибаетесь, – отрезал он. – Наша власть выше. Я уверен, одного слова нашего аббата достаточно, чтобы вас лишили этого обязывающего звания! Ну, пусть двух-трех слов.

Один из священников заметил ровным голосом:

– Для вас это будет даже лучше.

– Почему? – спросил я.

– Орден паладинов, – пояснил он, – по нашему представлению не только снял бы с вас высокое звание паладина, но и подверг бы жестокому и унизительному наказанию!

Меня пробрала дрожь, я сглотнул ком в горле и проговорил смиренно:

– Не сомневаюсь, что вам многое виднее. Я же, паладин Господа, всегда поступаю по велению совести. И готов представить на суд паладинов всю свою жизнь, развернуть все поступки и дать им подробное объяснение…

Отец Ансельм прервал:

– Сейчас вы не на суде паладинов. Вы на суде в Храме Истины. И было сказано, что вы поднялись из адских бездн в виде отвратительной твари, похожей на ящерицу с крыльями…

Тот же священник сказал с негодованием:

– Хотя бы в птицу! И то…

Я развел руками и ответил самым сокрушенным тоном:

– В птицу не могу. Птицы живут уже в этом греховном мире, пропитанном человеческой злобой и невежеством! Однако те существа, одно из которых зрели ваши монахи в моем почти светлом облике, были созданы Господом в первые дни творения, когда свет был еще чист и ясен. Потому мне удается это превращение, ибо я паладин!.. Птица слишком греховна, хотя она ни рыба ни мясо, а вот это существо – это дорыба!

Отец Ансельм морщился, наконец прервал:

– Нам неважно, во что вы превращались! Превращение человека в зверя или птицу – нечестивая магия!

Я воскликнул:

– Но разве в Храме это возможно?.. Магия?

Он посмотрел на меня зло.

– Раньше такого не случалось. Вы первый! Потому это и нужно прекратить в самом зародыше.

– Жестоко прекратить, – сказал священник. – Дабы не. Потому что!

Я сказал торопливо:

– Погодите-погодите!.. Я вас прекрасно понимаю, как и ваше вполне справедливое рвение и негодование насчет соблюдения священных традиций, дабы их не попирали всякие там. Однако если превращение удалось в святом Храме, то это не магия, а что-то другое!

– Что?

Я ответил со значением в голосе:

– Моя скромность не позволяет указывать пальцем, но это может быть, к примеру, наука…

– Что-что?

– Алхимия, – объяснил я. – Рафинированная алхимия, очищенная от примесей и готовая смиренно служить матери-церкви на ниве разгадывания тайн природы, запрятанных дьяволом. Алхимия враждебна магии, а значит, лояльна… да что там лояльна! – влюблена в матерь-церковь, которая если и сжигает алхимиков, то лишь по недоразумению, ведь когда ведьм рубят, алхимия летит, летит…

Он с самым непреклонным видом покачал головой.

– Нет-нет, брат Ричард, если вы все еще брат. Алхимия или не алхимия, а превращаться человеку ни во что нельзя.

Я спросил живо:

– Где это сказано?

– Что? – спросил он гневно. – Вам указать на сотни трудов наших виднейших богословов?

– Зачем? – спросил я мирно. – Знаете ли, отец Ансельм, вы, похоже, плохо читали Библию. Укажите мне пальцем, можно даже мизинцем, который вы так изящно оттопыриваете сейчас, словно за обедом, где в Священном Писании сказано о запрете превращаться в существо с крыльями, если это позволяет совершать больше добрых дел во славу Христа и церкви?..

Он отрезал:

– Все равно грех!.. Человек должен оставаться человеком!

– Почему?

Он сказал непререкаемо:

– Господь создал человека по своему образу и подобию!

– Это язычество, – сказал я кротко, – полагать, что Всевышний имеет облик человека. Всевышний всюду и везде, в каждой душе и каждой травинке, каждом камешке. Он по определению не имеет и не может иметь облика. Всех зверей и муравьев он создавал просто так, чтобы населить и разнообразить мир, дескать, пусть цветут все цветы, а человека – уже с целью по своему образу и подобию! Дабы тот правил этим миром, а для этого Всевышний дал ему то, в чем отказал всем остальным, – душу!.. Это и есть создание по своему образу и подобию.

– Вот-вот, – сказал он, – из этого подобия и нельзя выходить!

Я ответил смиренно:

– По милости матери нашей церкви, я и не выхожу.

– Но эта мерзкая тварь с крыльями…

– Это одежда, – пояснил я, – которую меняю, а вот душу постоянно беру с собой.

– Это не одежда, – сказал он громко, но я все же уловил нотку неуверенности, – это данное Господом тело!

– Я могу перечислить семь смертных грехов, – предложил я, – и там нет запрета на временные изменения плоти. Преподобный отец, это всего лишь одежда души!.. Которая и так, кстати, меняется сама по себе, изнашиваясь с возрастом. Летом одеваемся едва-едва, зимой кутаемся в толстые теплые шубы… Я могу вам привести примеры, когда я на таких крыльях преодолевал сотни миль и успевал спасти человеческие жизни!

– Жизнь ничего не стоит, – отрезал он, – важнее спасти души!

– Спасал и души, – ответил я.

– Как?

– По-всякому, – объяснил я очень подробно. – В общем, отец Ансельм, как я понял, вы против замены каменного молотка железным, а железного стальным. Поздравляю, вы потеряли голоса всех монахов, что занимаются ремеслами. Я также подробно расскажу монахам о ваших взглядах, пропитанных нетерпимостью, ксенофобией, демократией и нежеланием лучшей жизни для монахов, а также прочего человечества!

Он нахмурился. На его стороне железно останутся только переписчики древних книг, богословы да знатоки права, а этого может и не хватить для перевеса их партии на выборах.

– Хорошо, – сказал он рассерженно, – я снимаю это обвинение. Но вы понимаете, что, превращаясь в такое существо, подвергаете огромному риску не столько тело, сколько свою душу?

Я посмотрел на него с огромным уважением.

– Отец Ансельм, вы очень умный человек.

Он зыркнул исподлобья.

– Ну, спасибо…

– Вы заметили то, – сказал я доверительно, – чего никто не зрит. Только вы поняли, что в теле этого существа приходится бороться с новыми демонами, что терзают мои ум и душу.

Он спросил понимающе:

– Плотские?

– Да, – подтвердил я, – но в чревоугодном смысле. Самые сильные плотские бушуют в человеке, это единственное существо на свете, что готово вязаться круглый год, в то время как все животные для этого целомудренно выбрали только весну, а вот чревоугодность… это ужас! В крылатом теле зверя только и думаю, что бы сожрать еще, а потом еще… Постоянно терзает голод, хотя это ложный голод, но, конечно, я борюсь и с этими искушениями во славу Всевышнего!.. И только вы это поняли и заметили, отец Ансельм!

Он проговорил, уже заметно смягчившись:

– Да… гм… это да, я такое зрю, ибо мне дано… Но вы это делайте пореже, как можно реже…

Я воскликнул:

– Только в крайних случаях, отец Ансельм! Господь сотворил человека совершенным для всех случаев жизни. Ну, почти для всех. Только вот человек – существо азартное. Хорошего ему мало. Ему подавай самое лучшее, что предусмотрено Господом и всячески поддерживается матерью нашей, церковью!..

Глава 2

Когда я вышел, навстречу бросился не только Жильберт, но и Смарагд, Гвальберт, а с ним двое робко взирающих на меня монахов. Я не успел плотно закрыть за собой дверь, как нетерпеливый Смарагд вскрикнул, перебирая ногами, как нервная лошадка:

– Ну что? Ну как?

Я посмотрел на него свысока.

– Как что? Отец Ансельм весьма умный человек. Думаю, он уже с нами.

– Ансельм? – охнул Жильберт. – Да никогда… Он же поддерживает Фростера!

– Почему никогда? – спросил я.

– Потому что узколобый догматик, – горячо сказал Жильберт. – Церковные догматы заслонили ему все, что происходит в монастыре!

– А мелочи нужно отбрасывать, – пояснил я. – Он зрит в корень, потому он с нами. Хотя, конечно, сам об этом еще не догадывается.

– Какой корень? – спросил Жильберт обалдело.

– Свой корень, – ответил я. – Но это ничего, это нормально, он же мыслящий человек, потому ничего другого не видит и не желает знать, кроме своего мнения. Когда мы покажем ему свои корни, он наверняка пересмотрит свои ошибочные взгляды. Вы же знаете, что все взгляды, которые не наши, ошибочны. И даже неверны по определению.

Гвальберт проговорил с подозрением:

– А с чего он вдруг пересмотрит?..

– Мы предъявим ему такое, – пообещал я, – против чего он устоять не сможет!

– А… что?

– Пока не знаю, – ответил я с оптимизмом, – и даже не представляю! Но мы обыщем и предъявим. Надо верить в светлое будущее всего прогрессивного человечества, в авангарде которого с песней шагаем мы!

– С молитвой? – переспросил брат Жильберт нерешительно.

– Ну да, – сказал я удивленно. – А я как сказал? Разве молитва – не наша любимая песня? Я такие боевые молитвы знаю, даже маршевые под рев труб, вздрогнете! От ликования, конечно.

Издали донеслось густое протяжное пение, полное скорби и печали. Все умолкли, повернулись в ту сторону. Из крыла, где кельи монахов, медленно шествует колонна монахов.

Четверо монахов с надвинутыми на лица капюшонами несут простой и даже не окрашенный гроб. Первым за ним идет отец Аширвуд, в правой руке кадило, которым помахивает с размеренностью механизма, следом престарелый отец Хайгелорх опирается на трость при каждом шаге, его почтительно поддерживает под руку брат молодой монах и тоже старается идти в ногу мелкими семенящими шажками.

Я остановился, смиренно опустив голову, гроб пронесли мимо, я слышал удаляющийся голос отца Аширвуда:

– Господь наш милосердный, мы молим за брата Шелестини, что умер без отпущения грехов…

– Ибо пал в неравной битве в борьбе со злом, – добавил кто-то.

– Не забудь о нем, – сказал третий, – и позаботься о его душе, она того заслужила.

Гроб пронесли мимо входа в главный зал для общих молитв, где у порога уже ждут в торжественном молчании аббат Бенедарий, приор с помощниками, келарь и прочие должностные чины монастыря.

Отец Бенедарий, как настоятель всего монастыря, одной рукой прижимая к груди Библию, другой медленно и торжественно перекрестил гроб. Лица у всех суровые и сосредоточенные: прошли века с тех пор, как врагу удавалось пробираться в сам монастырь, и вот он, грозный час, наступил снова.

– Во имя Господа, – сказал отец Бенедарий слабым голосом и перекрестил гроб еще раз. – Милостивого и Всемогущего.

Монахи ответил в один голос:

– Аминь.

Гвальберт спросил меня шепотом:

– С церковным судом – это хорошо, а насчет темной тени есть хоть какие-то новости?

– Есть, – ответил я. – Но только не лучшие.

– Что, снова показывалась?

– Да, – ответил я.

Он прорычал:

– Ну почему мне эта тень ни разу? Я бы эту сволочь… Прости, брат паладин, я не то хотел сказать. Ты делаешь все, что можешь, я знаю. Мы бы и того не сумели.

Я хлопнул его по плечу и отправился к себе в келью. Мыслей роится куча, все такие умные и блистательные, но мне сейчас хотя бы одну дельную или полудельную, дальше уже начнется обработка и шлифовка, но пока в черепе, как в деревне, через которую прошли войска Мунтвига.

В длинном узком коридоре пусто, мои подошвы стучат не по-монашески громко, я задумался и, когда повеяло холодом, просто поежился, еще не сообразив, что это вовсе не сквозняк…

Стена, мимо которой прохожу, потемнела быстро и страшно. Погасли свечи, только там вдали еще горят, мирно освещая коридор и двери келий, а здесь холодный, как в могиле, мрак…

Темная тень выдвинулась и устремилась в мою сторону. Я задержал дыхание и напрягся, готовясь к короткой страшной схватке, что непонятно как и произойдет…

Однако тень остановилась прямо перед моим лицом, затем медленно, что совсем непохоже на ее судорожные рывки, отодвинулась и замерла.

Я рассмотрел более отчетливо этот огромный сгусток мрака, нечто отвратительное, мохнатое, словно скопище червей во тьме, но полное мертвенного холода.

Волосы начали шевелиться у меня на руках, а кожа пошла «гусиками», но я смотрел в нее и нагнетал в себе ярость, что никто не смеет становиться у меня на пути, вот возьму и порву голыми руками, уничтожу, сожру без остатка и даже клочка шерсти не выплюну…

Тень отодвинулась рывком, я осмелел и сделал шажок вперед, грудь колесом и глаза навыкате, готов сразиться. Тень скакнула в сторону, затем назад и зависла в верхнем углу комнаты темным пятном, из которого тянет холодом.

– Что, тварь, – сказал я громко, – кишка тонка сразиться с паладином?.. Спускайся, я тебе ее расширю!..

Сделал еще шаг, тень поспешно втянулась в стену, а когда я приблизился вплотную, передо мной уже только камни, и ни следа, что какая-то мерзость проникала сквозь них.

Сердце колотится, я с трудом перевел дыхание; все-таки это дурость – переть вот так на незнакомого противника. Хотя да, для него я тоже незнакомый, тень ощутила не только мою незнакомость, но и то, что во мне есть некая для нее угроза.

Разумеется, я не так чист, как брат Целлестрин, однако все еще храню и даже умножаю мощь паладина. Эта тварь ощутила ее и на всякий случай отступила, хотя я сам не уверен, что моей силы хватило бы…

Издали донесся отчаянный крик. Чувствуя беду, я ухватил меч и понесся по коридору. Эхо сбивает с толку, я дважды промахивался, наконец выбежал в небольшой зал, где уже толпится большая группа монахов.

Протолкавшись, я обнаружил распластанного на залитом кровью полу монаха. Изувеченная голова оторвана и лежит в шаге от тела, что располосовано чем-то острым до костей, не хочется верить, что такие глубокие раны можно нанести когтями.

С той стороны присел возле трупа на корточки отец Леклерк.

– Во всех трех случаях, – произнес он печально и задумчиво, – жертву увечили, но… не больше.

Я спросил зло:

– А что может быть больше смерти?

– Зверь бы лакал кровь, – пояснил он, – или выдрал хотя бы клок плоти… А вот так убивают, ничего не взяв, разве что из мести… Или есть другие мотивы?

Я смолчал. Отец Леклерк прав: поймем мотивы, легче будет справиться с нападениями.

– Что общего между тремя убитыми? – спросил я. – Если найдем, может быть, отыщем и ключ…

Меня молча отпихнули, дюжие монахи уложили труп на носилки и унесли, а еще двое пришли с ведрами воды и тряпками, начали замывать пол, убирая кровь.

Я пошел рядом с отцом Леклерком, он продолжал хмуриться, я сказал виновато:

– Вы правы, отец Леклерк. Вовсе не черствость не плакать о погибшем, а искать по горячим следам его убийцу.

– Это надо сделать, – ответил он мрачно. – Оставив все дела.

– Вы хорошо их знали, – спросил я, – что у них общего?

Он кивнул.

– Вы тоже правы, брат паладин. Но общего у них разве то, что все три были монахами.

– Возраст, специализация?

– Двое молоды, – ответил он, – но третий почти старик. Все трое работали в разных местах: библиотекарь, рыбак и столяр, их кельи не только не рядом, но даже в разных коридорах.

– Но что-то же есть, – сказал я, – потому что если эта тварь убивает кого попало, это намного хуже.

– Почему?

– Жертв будет намного больше.

– Верно, – согласился он. – Но она не убивает кого попало. Видимо, не убивает.

– Может быть, после каждого убийства этой твари нужен отдых?

– Если бы мы поняли, – сказал он, – что это за тварь или почему она их убивает, нашли бы и ключ…

– Может быть, – сказал я.

– Наверняка бы нашли, – сказал он зло. – Что-то в голове вертится, но никак не схвачу.

– У меня тоже, – признался я. – Ладно, пойду подумаю. Если что, зовите сразу!

В конце коридора появилось громадное черное тело. Я вздрогнул, но это всего лишь мой Бобик, что кратчайший миг смотрел на меня багровыми глазами, а затем во мгновение ока оказался рядом, толстый, теплый и ласковый.

Отец Леклерк отпрыгнул, ухватился за сердце.

– Господи… я люблю собак, но эта лошадь разве собака?

В келье я успел пройтись пару раз вдоль стены, когда в дверь стукнули, брат Жильберт вошел смиренный и тихий, как тень, остановился, опустив голову и держа руки в рукавах на груди.

– Брат Жильберт? – спросил я.

Он сказал замедленным голосом:

– Брат паладин, отец Мальбрах желает созвать капитул. Вас приглашают принять участие.

Я изумился:

– Еще один? Зачем?

– Не о выборах, – пояснил он, – отец Мальбрах считает, пришла необходимость внести изменения в наше ношение монашеской одежды. Точнее, о необходимости возврата к традициям, ибо некоторые братья весьма вольно смотрят на эту важнейшую особенность монашеской жизни…

Я переспросил, не веря своим ушам:

– Что-что?

– Некоторые братья начинают забывать, – договорил он заученно и монотонным голосом, – что ряса и тонзура постоянно напоминают о целях жизни, потому братья обязаны носить всегда самые дешевые и темные одежды, а также закрывать себя от мира с ног до головы.

Я сжал челюсти, чувствуя нарастающую, но бессильную злость. Отец Мальбрах, елемозинарий, намерен собрать капитул по такому ах-ха важнейшему вопросу, как будто Храм и монастырь не сотрясают бури вроде невесть откуда взявшейся темной тени, что начала убивать монахов внутри их же убежища, или раскола в монашеской среде накануне выборов! Уж молчу про Маркуса, а о его приближении, на мой взгляд, все должны говорить и думать!

– И что, – спросил я враждебно, – есть такие, кто готовы прийти на такой сраный… прости Господи… капитул?

Он ответил уклончиво:

– Брат паладин, но это в самом деле важно… хотя и не в той мере, как кажется тебе, человеку креста и меча. Даже меча, а потом чуточку креста. Отец Форенберг, его верный сторонник, яро напоминает всем, что провинившихся монахов заставляли неделями, какой позор, ходить в мирской одежде! Все знают, что в облачении монаха заключена священная мощь, а в мирской один грех, потому даже короли завещают хоронить себя в монашеском одеянии, несмотря на то, что частенько не просто нарушали заповеди, а очень даже нарушали, но благодаря монашеской рясе надеялись получить прощение…

Злость уже поднялась у меня до горла и вот-вот выплеснется: ну как же это жизненно важно – у каждого монашеского ордена своя одежда, за право носить именно ее готовы идти на костер, потому бесконечные споры не утихают насчет великого замысла, воплощенного в покрое и материале, спорят о цвете, длине, размерах капюшона, поясе, обуви… А если, упаси Господи, какая реформа, то надо и в одежду внести некое новшество, в то время как все старые монахи яростно требуют возврата к первоистокам.

– Единственное, – сказал он, – в чем отцы Мальбрах и Форенберг готовы рассматривать уставы других монашеских орденов, – это бедность и простота одежды. Какую ни взять ткань: пеньку, овечью шерсть, козью или верблюжью, все равно одежда обязана быть грубой, жесткой, колючей! Монашеская одежда похожа на платье крестьян и пастухов, разве что ткань, как и шерсть, никогда не должны красить, это значило бы вводить в заблуждение.

Говорил он заученно, я наконец-то понял, молодой монах просто послушно пересказывает, что ему велели, а самому ему, возможно, как и всем молодым, хотелось бы как-то украсить свою рясу, выделиться среди остальных хотя бы расшитым капюшоном…

Он заметил наконец мое потемневшее лицо, спросил шепотом:

– Что-то случилось, брат паладин?

– Я прибыл в Храм, – ответил я горько, – полагая, что хотя бы здесь отыщу подвижников, готовых отдать жизни, но во что бы то ни стало остановить Маркуса… А что слышу? Споры о длине ряс?

Он виновато опустил взор, но потом поднял голову и посмотрел на меня ясными глазами.

– Брат паладин, ты делаешь слишком поспешные выводы.

– А какие я должен сделать?

Он ответил шепотом:

– У нас монастырь очень… велик. И среди братьев разные мнения, как поступать в том или ином случае. Ты мог бы же заметить, что помощник приора отец Кроссбрин – приверженец традиции, а вот отец Ромуальд – умеренный…

– Мне умеренные не нужны, – буркнул я. – Лучше уж крайности, чем серая серединка, которые осторожные дураки зовут золотой.

– Другая крайность, – шепнул он, – отец Хайгелорх.

– Хайгелорх? – переспросил я с недоверием.

– А что не так?

– Он же старый.

Он сказал с неудовольствием:

– И что? Бунтуют, ты прав, молодые, у которых ума нет, но бывает, что и мудрый человек, проживший немалую жизнь, стоит за резкие перемены.

– И в чем перемены для отца Хайгелорха?

Он ответил уклончиво:

– Брат паладин, вам нужно просто повидаться с ним. И поговорить с ним откровенно, распахнув душу.

– Ну да, – пробормотал я, – если распахну, из нее такое выскочит… В общем, на такой капитул не пойду, хотя я и верный воин Господа. Не все капитулы… капитулы. Мне вообще кажется, кто-то старается отвлечь внимание от того, что творится в монастыре!

– Как скажете, брат паладин, – ответил он смиренно. – Мне велено сообщить, я сообщил.

– Спасибо, – сказал я, – хотя мне кажется, что вот такими поспешными акциями, как церковный суд силами небольшой группки священников, это я сообразил уже потом, или этот вот капитул о длине ряс… это совсем не то, что мы видим.

– Брат паладин?

– Хотят привлечь больше братьев на свою сторону, – объяснил я. – Перед выборами всегда оживляется такая вот общественно-политическая деятельность. И трудно даже сказать, чего добиваются на самом деле…

Он спросил умоляюще:

– Брат паладин?

– Возможно, – сказал я, – отец Мальбрах, выступая за большие строгости в ношении ряс, провоцирует на выступления против?.. Да, и такое будет в предвыборной гонке… Возможно, уже началось. Жаль, не участвую, надо мир спасать, а то бы тут наловил толстых жирных левиафанчиков. Всех бы голодными оставил, как правых, так и левых, заодно и совсем зеленых… Ладно, брат Жильберт, спасибо за. В какой-то мере понимаю отца Мальбраха: когда мир рушится, нужно держаться за что-то надежное и устойчивое! Вот он и держится.

Он поклонился, отступил к двери.

– Отдыхайте, брат паладин.