Текст книги "Джек – таинственный убийца. Большой роман из англо-русской жизни"

Автор книги: Гавриил Хрущов-Сокольников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

На суде

Он полюбил бескорыстно Фимочку, одно из погибших, но милых созданий, и готов был жениться на ней, чтобы спасти ее от омута разврата. Взамен он требовал только верности. Но, видимо, Фимочка была не достойна такой любви, она изменила ему не по увлечению, а просто и прозаически за деньги. Нервный и впечатлительный, Момлей умолял ее прекратить позорную связь. Она была непреклонна и с насмешкой отвергла его. На него нашло временное исступление. Ему показалось, что не его Фимочка изменяет ему, а какая-то черная сила, какая-то змея впилась ей в сердце и заставляет ее поступать так. Он заклинал, умолял. Все напрасно. Образ змеи рисовался все яснее и яснее, и несчастный, в припадке сумасшествия, поразил насмерть любимую девушку, воображая, что поражает змею. Он вырезал у нее сердце и искал в нем эту змею злодейку… Но дальнейшие действия совершались без всякого разумения и были только рефлексом мозговых страданий.

– Виноват ли он? Виноват ли он? – задавал себе вопрос сто раз ученый психиатр, и всякий раз все тот же ответ: «невинен», «невменяем» вставал перед ним с той же отчетливостью.

Он дал себе слово спасти несчастного, если только он переживет кризис.

Медленно ползло время в клинической палате.

Долгие однообразные дни сменялись такими же безличными, бесконечными днями.

Хотя кризис миновал для Момлея благополучно, но выздоровление или, вернее, просветление затемненного рассудка подвигалось очень медленно. Пора жестоких кризисов и бешенных припадков прошла, и с него давно уже сняли смирительную рубашку, но полного сознания еще не наступило и он не сознавал ни чем он был болен, ни что его привело в эту мрачную палату.

Он целыми днями лежал на койке в каком-то тупом раздумье или, выпросив у сестрицы номер газеты, не расставался с ним целыми часами.

Он по несколько минут не переводил глаз с какого-либо параграфа, словно фиксируя эти пестрые черные строки, в бессменном порядке марающие белую бумагу.

Всякий посторонний или не наблюдательный человек смело стал бы уверять, что больной занять чтением, но опытный психиатр по долгому опыту знал, что этот симптом фиксирования на предметах есть признак, что излечение субъекта еще очень сомнительно.

Между тем, Момлей мог объясняться без особого труда и его ответы, всегда логические, определенные, давали повод думать, что он окончательно пришел в себя.

Тоже, разумеется, предположил и следователь, несколько раз во время болезни навещавший преступника. При последнем свидании он вышел вполне убежденный, что болезнь убийцы прошла и что пора привлечь его к суду в качестве обвиняемого.

Повестка о призыве и приводе студента Якова Момлея была вручена начальству клиники, и, несмотря на протест психиатра доктора Браумана, недолеченный Момлей был передан в руки судебной власти.

Когда ему объявили об этом и предложили следовать за полицейским чиновником, несчастный, казалось, ничуть не смутился, и просто и естественно, без протестов пошел вслед за ним.

Заключенный в одну из секретных камер подследственной тюрьмы, он продолжал тот же образ жизни, т. е. лежал целыми днями на койке, в каком-то нервном оцепенении, или чертил карандашом на клочке бумаги анатомические фигуры.

Настал день первого официального допроса.

Приведенный перед лицо судебного следователя, в одну из камер, помещающуюся в верхнем этаже суда, Момлей даже не оглянулся, даже не полюбопытствовал узнать куда он попал. Его внимание привлек только молодой человек с темной бородкой, в пенсне, сидевший рядом со следователем; это был товарищ прокурора, присланный наблюдать за следствием. Казалось, проницательный взгляд этого человека произвел на Момлея сильное впечатление. Он нервно вздрогнул и выпрямился.

– Обвиняемый Яков Момлей, вы обвиняетесь в том, что в ночь на 14 февраля сего года, – произнес строго следователь: – убили свою знакомую девицу Евфимию Качалову, и затем надругались над трупом, разрезав его на части. Что вы на это скажете?

Момлей вперил свои бледно зеленые глаза прямо в глаза прокурора и не отвечал ни слова на вопрос следователя, словно дело его не касалось.

– Угодно ли вам будет отвечать?! – уже гораздо резче спросил следователь. Момлей молчал. Он фиксировал взгляд прокурора и вздрагивал всем телом.

– Да отвечайте же! – произнес товарищ прокурора, сам в свою очередь не спуская взгляда с обвиняемого. Он от нечего делать занимался гипнотизмом, медиумизмом, и в известных столичных кружках слыл даже за медиума.

Слова молодого товарища прокурора, казалось, сильно подействовали на Момлея, он вздрогнул.

– Спрашивайте, я буду отвечать, – глухо, словно делая над собой большое усилие, произнес он.

– Вы уже слышали вопрос – отвечайте, – проговорил прокурор и переглянулся со следователем.

– Вам буду отвечать, спрашивайте вы…

– Хорошо, признаете ли вы себя виновными в том, что убили девицу Евфимию Качалову?

– Фимочку!? – как-то нервно произнес Момлей. – Разве я ее убил!.. я только из нее сердце вынул!.. Да, да, я только из нее сердце вынул, в него забралась змея… змея забралась… Я хотел убить змею… убить змею, она мою Фимочку погубила, погубила!

На глазах у обвиняемого показались слезы.

– Он разыгрывает роль сумасшедшего, – тихо шепнул следователь товарищу прокурора: – у меня бывали подобные субъекты.

– Почему же вы думали, что какая-то змея забралась в сердце Фимочки? – продолжал свой допрос прокурор, не обращая внимания на слова следователя.

– Разве иначе могло быть… разве иначе могло быть… Она, моя Фимочка, моя чистая, дорогая, моя невеста, мне изменила! Я должен были спасти ее… спасти от ужасной, черной змеи, которая ее погубила. Я вынул из нее сердце и искал в нем змею… змею искал, но она ушла… постыдно бежала… Она скрылась в руку, я отрезал руку, она шмыгнула в голову – я отрезал голову; ах, как Фимочка была хороша! Я разрезал ее на части… Я хирург! – воскликнули вдруг Момлей. – Хирургия великая наука!.. Я могу разрезать человека на части и затем сшить его, швов не увидите… Давайте, я вам сейчас отрежу голову!..

И несчастный бросился к столу следователей, с намерением схватить кого-либо из них.

Следователь и писец, сидевшие за отдельным столиком, бросились в стороны, но товарищ прокурора не потерялся, оно протянул руку вперед и грозно крикнул:

– Ни с места!

Момлей замер в том положении, в котором его застал приказ прокурора, и с ним началась сильнейшая истерика. Несмотря на то, что следователь продолжал утверждать, что обвиняемый притворяется, был призван врач и, по его заключению, Момлей был направлен в больницу св. Николая для испытания.

Испытание продолжалось долго, наконец светила науки решили, что студент Яков Момлей психически больной субъект и мог в состоянии невменяемости совершить самое кровавое преступление, но все-таки считают, что состояние его не безнадежно и радикальное излечение – весьма возможно.

Вследствие этого вердикта людей науки, обвинительная камера судебной палаты постановила, дело о студенте Якове Момлее, обвиняемом в убийстве девицы Евфимии Качаловой, прекратить, а самого его заключить до выздоровления в больницу для душевнобольных.

Приговор был приведен в исполнение в точности. Доктор Брауман, получивший теперь заинтересовавшего его пациента на свое попечение, приложил все старание, чтобы вернуть несчастному сознание. Его старания не пропали даром. Через три года после того, как несчастный переступил порог сумасшедшего дома, не понимая, куда его везут и зачем, громкий крик отчаянья и обильные слезы горя, хлынувшие потоком из глаз пациента, дали знать врачу, что наступила минута сознания.

Это была ужасная, потрясающая минута. Все былое, пережитое, доведшее несчастного до исступления и кровавой расправы, разом прояснилось в его душе. Ужас, отчаянье, невыразимая тоска сменили пассивное состояние больного. Начинался другой, более опасный кризис, кризис нервный.

Но и тут, благодаря искусству доктора, его доминирующей власти над больным, ему удалось успокоить его и быстро пошло выздоровление.

Карьера его была разбита, здоровье надорвано, страшные эпитеты «сумасшедший» и «убийца» преследовали его всюду и закрывали ему доступ к службе.

Момлей совсем пал духом и недалек был от мысли о самоубийстве, когда доктор Брауман, и по выходе пациента из больницы продолжавший следить за ним с отеческой нежностью, не открыл ему нового благовидного пути на жизненном поприще, предложив посвятить себя на служение страждущему человечеству.

Момлей с восторгом принял предложение и по рекомендации профессора был записан санитаром «Красного креста». Его медицинские познания давали ему на это право, а рекомендация профессора дополняла остальное.

С этого дня для несчастного началась новая жизнь, жизнь полного забвения собственной личности, жизнь лишений и опасностей. Но для него было мало этих лишений, этих опасностей, ему хотелось такого дела, где бы он нашел полное забвение прошедшего, грозным кошмаром ежеминутно терзавшего его душу.

Такого дела не находилось, а покой и забвение так были нужны его измученной душе. Он все ждал и надеялся. Надежда не обманула его – дело нашлось!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Барка Харона

Громадный двухтрубный пароход добровольного флота «Москва» стоял ошвартованный у одесского мола. Необыкновенная деятельность царила на его палубе.

Всюду виднелись штыки солдат, мундиры офицеров и гражданских чиновников. Громадные трубы парохода выбрасывали целые облака черного, зловонного дыма, окутывавшие словно туманом и мол, и часть бухты.

На оконечности мола, против пароходных траппов стояла и сидела огромная толпа каких-то странных личностей, в серых арестантских халатах и таких же серых арестантских фуражках без козырьков.

Бритые озлобленные лица, оковы, наряд, стража, все говорило, что эти люди здесь не по своей воле, и что путешествие, к которому они готовятся, не добровольное.

Действительно, это был первый весенний рейс парохода, перевозящего каторжных из Одесской пересыльной тюрьмы на далекий Сахалин…

Пассажиры первого и второго класса, а их было человек десять-двенадцать, давно уже были на пароходе, и теперь начинался последней акт драмы: посадка арестантов на «Барку Харона»2020
  Харон (др.-греч. haroon) в греческой мифологии – перевозчик душ умерших через реку Стикс в подземное царство мертвых.


[Закрыть], как выразился один из одесских острословов.

Раздались команды. Сидевшее и стоявшие на берегу арестанты встрепенулись, послышались рыдания, какие-то жалкие взвизгивания. Многим женщинам сделалось дурно и они, как подкошенные, падали на землю.

Надсмотрщики из конвоя и «старосты» арестантских артелей побежали по рядам уже выстроившихся арестантов и повели, каждый свою партию, к траппу парохода.

У самого борта стояли капитан парохода и несколько лиц из тюремного начальства. Они считали входящих по траппу арестантов и сверяли по спискам и ведомостям.

В общей каюте первого класса находились: дама средних лет, жена полковника Мамаева, едущая к мужу в порт Дуо на Сахалине, две английские мисс, направляющаяся в Бомбей к родителям, и молодой человек лет тридцати, с выразительным лицом южанина; он казался старше своих лет; это был сын покойного английского консула, сэра Джона Варяга, Генрих, несколько лет тому назад одним из первых окончивший курс на медицинском факультете в Новороссийском университете, но не практикующий.

Он, как все предполагали, должен был получить большое наследство после отца, имевшего поместья в Англии, но случилось что-то непонятное. Английский суд не признал его законным наследником сэра Джона, и молодой человек, пробыв несколько лет заграницей, вернулся из Англии совсем разочарованным. Маленький капитал, переданный ему отцом за несколько минут до смерти, был истрачен на ведение процесса, и молодой человек был в самом отчаянном положении. Но свет не без добрых людей; друзья покойного отца, одесские негоцианты, которым покойный сэр Джон оказывал много услуг, приняли живейшее участие в судьбе его сына, и молодой Генрих Варяг получил место уполномоченного корреспондента при Бомбейской фактории фирмы Брейт, Джонсон и Ко в Одессе.

Он ехал к месту своего назначения и, кроме старшего патрона фирмы, господина Брейта, никто не сопровождал его в дальнем путешествии. Родных у него не было, сэр Джон был старый вдовец, навсегда покинувший Англию, а друзей и близких знакомых у Генриха Варяга не было.

Смуглый, с черными, как смоль, волосами и жесткой курчавой бородой, сэр Генри, как его теперь называли, был очень красив собой, но в его взгляде было что-то неприятное, словно стальное, и это выражение еще больше усилилось, после проигранного процесса.

Путешествие в Индию манило его не только обеспечением, в смысле большого жалования и пая, но также возможностью на месте проверить все те чудеса, которые рассказывают о таинственной индийской науке, так бережно хранимой браминам и факирами.

Главным образом, последнее обстоятельство и побудило его принять предложение торгового дома Брейт, Джонсон и Ко.

Раздался оглушительный свисток парохода. Матросы кинулись убирать трапп. Капитан, с рупором в руках, на площадке около трубы, отдавал последние приказания. С грохотом ползла из воды и тащилась по палубе массивная цепь якоря, вытаскиваемого паровой лебедкой. Группа переселенцев, пассажиров без класса, теснилась вдоль борта, махая платками и шапками. Слышались отрывчатые восклицания, а порой громкое, долгое рыдание. Пароход тихо разворачивался носом к морю. В котлах слышалось какое-то странное бурчанье. Машинисты с масленками в руках сновали между гигантскими рычагами машин.

Капитан в последний раз оглянул палубу парохода – все было в порядке.

– Вперед! – скомандовал он громко, приложив губы к разговорной трубе, ведущей в машинное отделение.

Весь остов морского гиганта словно вздрогнул. Медленно и плавно задвигались стальные мускулы машины, и пароход беззвучно стал удаляться от пристани.

Многие из присутствующих сняли шапки и стали креститься. Даже арестанты, запертые по временным камерам, как-то сосредоточенно, уныло смотревшие на приготовления, теперь словно оживились и стали креститься. У некоторых на глазах блеснули слезы. Они не стыдились их… Теперь, в эту торжественную минуту вечной разлуки с родиной, они не боялись больше едких насмешек товарищей по неволе.

Между тем, пароход, тихо обогнув мол, прошел сквозь ворота брекватера2121
  Брекватер – искусственное сооружение из железобетонных изделий, очень крупных камней и т. п. для защиты гавани и берегов от разрушительного действия морских волн, течений. Сегодня обычно использует слово волнорез.


[Закрыть] и повернул прямо на юг, держа курс на Константинополь.

– Полный ход! – скомандовал капитан.

Рычаги заходили чаще, белые облака пара с ревом вылетали из трубы, а белая пена широкой полосой побежала за пароходом.

Переход Океаном

Кроме капитана, его помощника и восьми офицеров, за главным столом поместились еще начальник пересыльной парии, два его офицера, медик, две сестры милосердия и еще один господин с белой перевязью и красным крестом на руке выше локтя. Это был санитар – доброволец, прибывший из Петербурга с блистательной рекомендацией от тамошнего управления, очевидно, хорошо знакомый с медициной и посвятивший всю свою жизнь уходу за несчастными заразными больными и ранеными. Ему было не более двадцати семи – тридцати лет от роду, но он казался гораздо старше своих лет, а впалые, почти потухшие глаза и какая-то автоматическая походка не давали возможности предполагать, что в этом тщедушном теле имеется такой громадный запас энергии и силы, о котором особенно много говорилось в рекомендации петербургского начальства.

Проходя в кают-компанию, он чуть не столкнулся с сэром Генри, взглянул на него и вздрогнул всем телом. В свою очередь, сэр Генри не без удивления посмотрел на молодого санитара. Он уже раньше видел его на палубе, когда тот вместе с доктором осматривал арестантов. Странный вид молодого человека поразил его. Ему еще никогда в жизни не приходилось видеть «живую мумию», как он называл его. С первой встречи ему пришел каприз испытать над этим полумертвым человеком силу своего взгляда, и он несколько раз упорно всматривался в его шею, мысленно приказывая санитару обернуться. И всякий раз его приказание было исполнено. Санитар, словно повинуясь неодолимому желанью, поворачивал голову и испуганным взглядом искал кого-то.

Встретившись с сэром Генри в каюте, санитар задрожал и побледнел, если только его бескровное лицо могло побледнеть.

– А вы уже не первый рейс делаете с «несчастными»? – спросила доктора полковница, чтобы как-нибудь завязать разговор.

– Уже четвертый, сударыня, и могу вас уверить, что это последний.

– Почему же, или не хорошо? – любопытствовала дама.

– А вот как начнется настоящая тропическая жара градусов 45 без ветра, вот и возись тогда с 800 пациентами, при двух фельдшерах. Слава Богу, теперь вот еще двух сестриц прислали, да вот господина Момлея, – он указал на санитара, – а то просто хоть отказывайся от места.

– А вы, monsieur2222
  monsieur (с фр.) – месье, сударь.


[Закрыть] Момлей, первыми рейсом? – обратилась дама к санитару, сидевшему рядом с ней.

– В первый, – не глядя на нее, отозвался санитар.

– И я тоже, mon Dieu2323
  mon Dieu (с фр.) – господи


[Закрыть], в первый раз на море. Воображаю, как будет страшно там, на океане, среди диких. Я бы дорого дала, чтобы не ехать.

– Что же заставляет вас, сударыня? – переспросил врач.

– Желание моего мужа, он жить без меня не может.

– И где же он теперь?

– В порте Дуо… Надеюсь, мы зайдем в этот порт…

– Разумеется, это наш маршрут. Там главная высадка, или вернее, главная выгрузка живого товара.

– А вы там были? – радостно спросила доктора жена полковника.

– Даже жил целый месяц…

– Вот как, может и мужа моего встречали – подполковник Анисимов.

– Александр Васильевич. Как же, какже-с, даже целыми ночами в винт резались… Отличный человек… Его там все любят… И уж играть мастер… мастер.

Разговор во все время обеда продолжался на те же темы, что, казалось, совсем не интересовало ни Момлея, ни сэра Генри.

Он продолжал временами пристально смотреть на Момлея, и тот всякий раз вздрагивал и как-то нервно ежился.

Сэр Генри торжествовал, он нашел удивительно чувствительного субъекта и надеялся, что эксперименты над ним, хоть немного разнообразят томительно долгие часы переезда до Бомбея.

В арестантском отделении парохода готовилось что-то весьма внушительное и, вероятно, радостное, судя по повеселевшими взглядам арестантов. Они были все собраны на верхней части палубы, отделенной от прочих решетками, и стояли отделениями, под начальством своих «старост» и смотрителей.

Капитан, окруженный острожным начальством, сошел к ним и объявил Высочайшую милость, дозволявшую капитану, в открытом море, снять с арестантов кандалы на все время переезда до Сахалина.

– Помните, ребята, – обратился он к ним резко и твердо: – малейшее нарушение дисциплины, буйство или своеволие не останется без наказания. Старосты, не оправдавшие моего доверия, пострадают первые. Надеюсь, что вы покажете себя достойными милости Государя и будете вести себя молодцами.

– Рады стараться, ваше высокоблагородие! – подхватили арестанты и по приказу смотрителя направились к пароходной кузнице, где и началась операция «расковки».

– Нам, кажется, придется делать вместе этот долгий переход? Очень приятно познакомиться… Не практикующий врач, Генрих Варяг! – к вашим услугам.

– Яков Момлей, – сквозь зубы проговорил санитар, понимая, что неловко будет, если не отвечать.

– Медик? – переспросил быстро англичанин.

– А вы почем знаете? – чуть не вскликнул Момлей.

– Чутьем узнал… Вашу руку, коллега!

Знакомство

Знакомство, завязанное так странно сэром Генри с Момлеем, уже не прекращалось. Момлей чувствовал неотразимое влечение к англичанину, и вместе с тем испытывал необычайный страх, когда тот смотрел на него своими черными как уголь глазами.

Возвращаясь в кают компанию только к обеду, Момлей мог посвятить дружеской беседе с сэром Генри только несколько часов, так как вставать приходилось рано, и в это время относительной свободы его поминутно отзывали, – надо было удовлетворить то одному, то другому требованию врача, или сестрицы, передавших всю хозяйственную часть больницы в руки нового санитара.

Мелькнули Константинополь, Мраморное море, Яффа, Суэцкий канал, Порт-Саид, и только один Момлей, заинтересованный своим делом больше, чем созерцанием дивных панорам, открывавшихся на каждом шагу, относился к ним весьма прохладно. У него были другие заботы и на душе, и на сердце. В Порт-Саиде к числу пассажиров первого класса прибавился еще один. Это тоже был англичанин, в шляпе-шлеме, плетенном из панамы, и в жакетке невероятного фасона. Два феллаха едва втащили его массивный, окованный медными полосами сундук с необходимыми вещами гардероба, а пятнадцать таких же сундуков попроще давно уже были погружены в трюм. На всех ящиках виднелись никелированные дощечки, с фамилией владельца: M-r Robert Malbro2424
  Мистер Роберт Мальбро.


[Закрыть].

Высокого роста, с рыжими, клочковатыми волосами и чиновничьими бакенбардами, он как нельзя больше походил на одну из типичных карикатур на сыновей Альбиона, которыми полны французские юмористические журналы. И во взгляде, и в походке, а главное в манере держать себя и говорить, была заметна привычка повелевать, но привычка не врожденная, а напускная, «хамская». Действительно, это был один из выдающихся местных чиновников английского правительства в Индии, сборщик податей в бомбейской провинции, возвращающийся туда из Англии, после полугодового отпуска.

Пароход, на котором он ехал до Порт-Саида, потерпел аварию и не мог продолжить путь; следующий рейс был через четыре дня, и пунктуальный англичанин решился ехать на русском пароходе, чтобы прибыть в срок.

За табльдотом2525
  Табльдот – в гостиницах, пансионах, ресторанах – комплексный набор блюд, предлагаемый на установленную сумму, которая указывается обычно в верхней части меню.


[Закрыть], сидя рядом с сэром Генри и Момлеем, которые говорили по-английски, он видимо повеселел и сам первым вмешался в разговор. Сэр Генри был очень рад новому собеседнику, но Момлей замолчал, словно ревновал сэра Генри к новому знакомому.

Обругав и русский пароход, и русскую прислугу, и русскую кухню, монсеньор Мальбро с горделивым видом поспешил заявить кто он, какое место занимает и подал сэру Генри свою карточку, на которой значились все его должности и титулы.

– Замашка выскочки, а не аристократа! – мелькнуло в уме сэра Генри, и он взамен подал свою карточку, где значилось просто: «Доктор Варяг».

Узнав, что доктор едет в Бомбей, англичанин начал ругать этот город, его климат, характер жителей – туземцев, и доказывать, что если бы не англичане, то он давно был бы превращен в пустыню и развалины.

Об Индии мистер Мальбро был самого отвратительного мнения. По его словам, там не было спасения от индейцев – душителей, «тэгов», от тигров, змей, скорпионов. Он доказывал, что там любого европейца за каждым углом ждет смерть, и что самоотвержение европейца, и в особенности англичанина, меняющего свое отечество на раскаленную природу Индии, должно быть щедро, очень щедро оплачиваемо!

– О, я дешево бы не взял! – воскликнул с гримасой мистер Мальбро. – Но пока правительство не скупится, а Индия еще так богата!

– И много вы получаете? – полюбопытствовал сэр Генри.

Англичанин буркнул такую цифру, которая и в устах хвастуна показалась бы чрезмерной, но в действительности это была правда.

С этого дня разговоры об Индии часто случались между мистером Мальбро и сэром Генри, который весьма интересовался страной, где ему суждено было провести несколько лет, а может быть и целую жизнь, но его взгляды не сходились со взглядами сборщика податей, видевшего в своих компатриотах избранный народ Божий и спасителей Индии. Напротив, сэр Генри, после проигранного в Лондоне процесса, всей душой ненавидел англичан, и хотя сам принадлежал к той же расе, но был готов забыть свою национальность.

У него теперь была одна цель – деньги. Составить себе положение, обеспечить будущее, а затем жить в свое удовольствие, не стесняясь расходами – вот были его идеалы, для достижения которых он пожертвовал бы, как говорится, всем святым, хотя вряд ли у этого материалиста и атеиста было что святое!

Потерянный нравственно, сэр Генри никогда не стеснялся в выборе целей и средств… Его пугало только одно – перспектива суда и наказания; но если бы он был уверен в своей безнаказанности, то совесть не помешала бы ему пойти на самое кровавое дело. Проигранный процесс, а вместе с тем и почти весь капитал, лишали его возможности провести на практике те сложные и не совсем чистые комбинации, который должны были его обогатить.

Его заветной мечтой теперь стало – скопить там, в глуши, в бомбейской провинции, вдали от цивилизованного общества, капиталец для оборота, а затем вернуться в Европу, к арене своей прерванной деятельности…

Кроме того, у него была еще цель… Он давно уже слыхал и читал, что индусские брамины владеют таинственными знаниями, не известными европейцам… Проникнуть в эти тайны, изучить их, и затем, вернувшись в Европу, применить на практике, как средство к достижению задуманной цели обогащению, стало его кошмаром… Даже теперь, делая опыты над Момлеем и окончательно покорив его своей воле, сэр Генри действовал по задуманной программе… Ему нужны были помощники, но помощники, лишенные разума и воли.

Он искал их.