Текст книги "На вулканах"

Автор книги: Гарун Тазиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Один круг, второй, третий. Никак не удается отыскать идеальной площадки. Решаю обосноваться прямо в центре седловины. Ветры здесь, конечно, будут сильные, как на всяком горном перевале, но в сравнении с опасностью, которую представляют замаскированные хрупким настом трещины, это неудобство можно считать терпимым. Лед в облюбованной мной седловине сверкал и переливался на солнце, ветер действительно разгонялся здесь не на шутку, сдувая с поверхности весь снег. Наша крупная птица тихонько опустилась, и трое пассажиров спрыгнули на лед. С помощью второго пилота и бортмеханика мы выгрузили первую порцию – несколько центнеров снаряжения. Затем вертолет приподнялся, на мгновение застыл в воздухе, словно сомневаясь, в какую сторону двинуться, и понесся к побережью, четкой линией вырисовывавшемуся в 40 км от нас.

После часового пребывания в металлическом грохоте и свисте мы окунулись в первозданную тишину. Даже ветер стих, давая почувствовать красоту окружающих декораций. Черная стена Клыка вырастала из блестящего и отливавшего зеленым, как бутылочное стекло, голого льда. Место для лагеря мы облюбовали в двухстах метрах от выступа. Оттуда хорошо просматривалось море, пронзительно голубое в окаймлении ледяных полей.

Перетащив багаж и установив две палатки, мы взялись уже за третью, когда вновь раздалось свистящее тарахтенье вертолета: трое спутников плюс несколько центнеров груза! За четыре захода машины доставили полный комплект к месту назначения. Лагерь был готов. К громадному удивлению членов экспедиции большая палатка, предназначенная служить кухней-столовой, оказалась списанным шатром колониальной армии, не рассчитанным ни на свирепые ветра, ни на то, чтобы сохранить крохи излучаемого плитками тепла. Возни с ней вышло куда больше, чем предполагалось. Помимо матерчатого дома пришлось устанавливать дополнительный тент на двух мачтах с растяжками, вбить тридцать колышков оказалось невероятно тяжелым делом, никакого сравнения с привычным альпийским ледником. Таким образом, пришлось нарушить полученные инструкции и данное врачам обещание не переутомляться в период акклиматизации. Ждать несколько дней не позволяла обстановка.

Как только полотняное сооружение приняло положенную форму, мы включили обе плитки и принялись кипятить снеговую воду. Еда и питье, вещи необходимые под любыми небесами, обретают особую важность на полюсе и в горах. Холод "выжигает" калории, а крайняя сухость воздуха значительно увеличивает испарение и гораздо быстрее лишает организм влаги. На высоте, пока не наступила акклиматизация, иногда приходится заставлять себя есть и пить аппетит подавлен адаптацией, к тому же заниматься готовкой при тридцатиградусном морозе ужасно не хочется.

Через десять минут после того, как мы улеглись в спальные мешки, внезапно налетела пурга. Внезапность ее появления трудно представить себе людям, не знакомым с полярными странами. Еще минуту назад солнце заливало призрачным теплом бело-голубое царство, как вдруг все разом проваливается в ад. Ярости ветра, похоже, нет предела! Он воет, свистит, ревет, поднимает до небес непроглядные снежные вихри, застит солнце и прерывает дыхание. Видимость сокращается в два-три раза. Скорость ветра за короткий миг подпрыгивает от 0 до 100 км/ч и более.

Для нас это была первая полярная пурга. "Мы" – это швейцарец Курт, французы Фанфан, Джо, Жан-Кристоф, Даниель и я, плюс несколько новозеландцев; остальные – Фил, Гарри и Шон – считались уже матерыми антарктическими волками. Сотни страниц прочитал я о снежных бурях, но даже сотни томов не могут сравниться с личным опытом – к пурге это относится в той же степени, что и к вулканологии. Когда бешеным голосом взвыл ветер и ходуном заходила палатка, меня охватило беспокойство, к которому, не скрою, примешивалась толика радости. Пурга делала меня причастным к "настоящему" полюсу и изымала из категории заезжих гостей, которые хотя и прибыли работать, мало чем отличались (в моих собственных глазах) от туристов... Правда, эти щекочущие самолюбие мысли быстро улетучились почти со скоростью ураганного ветра. Кухня! Ведь пурга запросто может сорвать ее и разметать все наши припасы. Хуже того, помимо ящиков с провизией в большой палатке хранился керосин, без которого нельзя выжить в ледяной пустыне. От беспокойства закололо в груди. Дурацкая палатка парусила на ветру, как фрегат...

Беспокойство, как выяснилось, снедало не только меня: едва наспех одевшись и обувшись я выполз наружу, как заметил сквозь густую снежную завесу еще несколько силуэтов. Мелкие снежинки неслись почти горизонтально. Отвернув лицо от ветра, товарищи брели к кухне-столовой. До того как присоединиться к ним, мне пришлось нырнуть в палатку, чтобы взять наварежники с отворотами: те, что я второпях схватил, доходили лишь до запястья. Я благополучно проработал в них весь день при хорошей погоде, но сейчас, выйдя, мгновенно почувствовал, как мороз резанул запястье между рукавом и варежкой. Ветер усугубляет действие холода, увеличивая испарение пропорционально своей скорости, так что сейчас физиологический холод доходил до – 60oС. Увы, за доказательствами не пришлось далеко ходить: за два часа, понадобившихся нам для того, чтобы приструнить веревками рвущуюся в небо палатку, у Курта, работавшего в перчатках, остались на запястьях два "браслета" – обморожения второй степени. Эти два часа нам дались нелегко. Вбивать в лед колышки и вязать узлы пришлось при ветре, дувшем со скоростью восьмидесяти узлов (свыше 140 км/ч). Каждый взмах стоил больших усилий, ресницы смерзались от инея, колючий снег сек лицо, забивался в ноздри. Как выяснилось потом, он не пощадил и пальцы ног.

Забравшись в спальный мешок, я долго-долго согревал ноги, прежде чем смог заснуть. Снаружи творилась вакханалия; несколько раз я был почти уверен, что ураган вот-вот вырвет палатку со всем содержимым и по гладкой поверхности сдует нас в море. Утром Шон, у которого был анемометр, скажет, что ветер превысил сто узлов, то есть 180 км/ч. Натянутый до последнего предела палаточный брезент "выстреливал" при малейшей смене направления. Наше дыхание инеем оседало на край спального мешка.

Когда несколько часов спустя я проснулся, пурга все еще бушевала. Забавно, что рев не помешал ни одному из четверых заснуть, настолько мы вымотались. Судя по улюлюканью, ветер и не думал стихать. Я взглянул на часы: буря не унималась уже двенадцать часов кряду!

Прошло еще двенадцать часов, а конца-края ей не предвиделось. Между тем, со всей остротой вставала одна деликатная проблема, справиться с которой можно было лишь в индивидуальном порядке. Обычно при устройстве лагеря предусматривают туалет. Мы не позаботились о нем; сейчас при режущем как нож ветре выход наружу граничил почти с героизмом и при всех случаях грозил серьезными неприятностями... Жаль, ни в одном из читанных мной рассказов о полярных экспедициях этому вопросу не было уделено внимания. Быть может, авторы считали, что о нем неуместно упоминать, но для тех, кому довелось переживать бешеную пургу возле полюса на высоте 2000 м, любая житейская мелочь вырастает в проблему. Скажем, как зажечь плитку, если пальцы одеревенели настолько, что не способны удержать спичку?

Лишь на исходе тридцатого часа буря кончилась так же внезапно, как началась. Прежде всего мы оборудовали из снежных кирпичей необходимые "удобства" типа иглу. Курт показал свои обморожения, о которых молчал все тридцать часов! Я опасался осложнений, но асептический воздух Антарктиды не дает развиться инфекционным воспалениям, и наложенная мной повязка дала нужный результат. До сих пор мне приходилось лечить себя и коллег-вулканологов от ожогов, а теперь – от обморожения.

За эти тридцать часов мы смогли лишь один раз похлебать горячего супа, который Шон исхитрился сварить. Когда же солнце выглянуло вновь, мы приготовили обед как минимум для дюжины Пантагрюэлей и съели его без остатка! Затем двинулись к широкой присклоновой трещине у подножия Клыка для отработки техники подъема и спуска. Новое альпинистско-спелеологическое снаряжение было знакомо не всем, и его надлежало освоить перед спуском в активный кратер Эребуса. После вынужденного отдыха в спальных мешках несколько часов физической работы пришлись как нельзя кстати. Небо ярко голубело, столбик термометра поднялся до отметки – 22oС при абсолютном безветрии. Было полное впечатление мягкой весны.

Мы знали, однако, что блаженство продлится недолго. Во время непогоды нам дважды удалось поговорить по радио с базой, в том числе с метеорологами Мак-Мердо. Они предсказали: "Пурга будет дуть у вас тридцать часов, затем на шесть часов настанет затишье, после чего снова налетит заряд такой же силы и опять на тридцать часов".

Должен признаться, подобная точность вызвала у меня скептическую ухмылку. Во всем мире публика привыкла к тому, что синоптики редко попадают в точку. Можете представить поэтому мое удивление, когда ровно через тридцать часов наступила тишина и, выбравшись из палаток на свет божий, мы убедились, что светит обещанное солнце. Теперь я уже не сомневался, что и вторая половина прогноза сбудется. Действительно, по прошествии шести часов спокойствия и неги задул ветер и снова обрушилась свирепая, долгая, рождающая душевное беспокойство пурга.

Не знаю, чем обусловлена столь высокая точность прогноза исключительными ли качествами метеорологов станции Мак-Мердо или исключительными особенностями полярной области. Возможно, и тому и другому. Погода, как все природные явления, подвержена воздействию огромного числа факторов, учет и обработка которых на нынешнем уровне развития техники весьма затруднены. Сбор максимального количества данных – лишь первый шаг. Второй, куда более важный шаг, состоит в том, чтобы понять их значение. Интерпретация фактов в любой отрасли знаний – метеорологии, вулканологии, медицине, политической экономии, естественных науках – требует от специалиста помимо солидной теоретической подготовки еще и известного опыта. Таким образом, выдача квалифицированного прогноза требует наличия максимально возможного числа параметров, аппаратуры для их обработки, знаний интерпретатора и его опыта (приобретаемого в ходе занятий)...

Мне не раз приходилось выступать в незавидной роли прогнозиста, когда административные власти, обеспокоенные пробуждением вулкана, требовали высказать мнение о том, какими последствиями грозит нынешняя фаза его активности. Роль, повторяю, незавидная для человека, сознающего меру своей ответственности за судьбы людей. В вулканологии редко можно высказываться с полной категоричностью, особенно о том, что касается сроков наступления тех или иных проявлений. В геологии время измеряется тысячелетиями, но во время извержения счет вдруг может идти на часы и минуты – как это было на Суфриере. Извержение 1976 г. на Гваделупе, кстати, оказалось одним из редких случаев, когда имевшиеся данные укладывались в четкую картину.

Метеорологи Мак-Мердо вызвали у нас искреннее восхищение. До сих пор колоссальный прогресс техники сбора данных – самолеты, шары-зонды, радары, телеметрия, искусственные спутники, компьютеры и так далее – не привел к качественному повышению точности прогнозов, особенно долгосрочных. Безусловно, ЭВМ прекрасно справляются с введенной в них программой. Но они не способны заменить человеческий разум. Не стану вдаваться в дальнейшие рассуждения. Ведь подвергнуть сомнению всемогущество компьютеров – все равно что во времена инквизиции проповедовать атеизм.

Верхний лагерь

Вторая пурга кончилась, как и первая, точно в "назначенное" время тридцать часов спустя. Вскоре нам сообщили по радио, что к нам отрядили два вертолета, чтобы поднять людей и снаряжение на высоту 3700 м, откуда нам предстояло двинуться на штурм кратера. За два часа две металлические стрекозы доставили нас в верхний лагерь, поставленный десятью днями раньше Шоном и его людьми. По непонятной мне логике двое наших новозеландских товарищей, химик Вернер и сейсмолог Рэй, остались там, в то время как остальным было предписано пройти акклиматизацию в промежуточном лагере Вернеру и Рэю пришлось "пасти" шесть пустых палаток (в седьмой они жили). Едва началась первая пурга, ребята завалили их основание камнями, чтобы бешеный ветер не сдул наши жилища.

Итак, мы вступили во владение новой штаб-квартирой: семь спальных палаток, две большие кухонные палатки – конической "полярной" формы, а не той, что доставила нам столько хлопот у Клыка, две палатки для хранения снаряжения и научной аппаратуры, а также палатка – туалет. Можно ли мечтать о большем комфорте!

Оказывается, да. Мы по собственному почину решили сложить иглу. "Иглустроительство" – нехитрое искусство, если снег не слишком рыхлый. Мы начали нарезать снежные блоки из покрова, закрывавшего, как выяснилось позже, один из старых лавовых потоков. Погода стояла отличная, полное безветрие, некоторые ребята даже разделись на солнце до пояса, хотя в тени термометр все еще показывал – 23oС. Работа спорилась: одни нарезали блоки, другие грузили их на сани и везли к палаткам. Классических иглу мы не строили, а обкладывали снежными стенками палатки на случай грядущих метелей.

И в самом деле, следующим утром легкая метель не выпустила нас из палаток. После полудня я решил безотлагательно начать подготовку к спуску в кратер. Она должна была занять немало времени, учитывая широту, где мы находились. Антарктида – не Заир...

Вулкан нам предстояло "брать" в два приема: сначала спуститься на днище вершинного кратера, а затем лезть в эруптивный колодец. Первая часть, таким образом, оставалась чисто скалолазной: спуск и подъем (второе всегда легче первого). Другая же часть работы должна была проходить в районе эруптивной деятельности, поэтому мы провели еще одну рекогносцировку. Кратер был по-прежнему чист, как и во время совершенного несколько дней назад облета, но колодец заполнен голубоватыми дымами. Внезапно раздался взрыв, за которым последовал могучий "выдох", и из голубого тумана вылетела огненная гирлянда. Распустившись пышным веером, она плюхнулась на заснеженное днище кратера с характерным звуком, присущим бомбам из расплавленной лавы. Необходима была осторожность...

Во время этого разведочного подъема к кратеру я обратил внимание на то, что уже был не в состоянии поспевать за резвыми ходоками. Фанфан, Джо, Жан-Кристоф, Шон, Вернер и Фил уходили вперед, а я догонял их через несколько минут. На сей раз оправданием не могла служить разболевшаяся старая рана, полученная бог весть когда, бессонная ночь или слишком тяжелый груз за спиной. Нет, просто возраст! Впервые в жизни я не поспевал за группой... Ощущение от этой столь важной перемены было не таким ужасным, как рисовалось, но все же весьма неприятным. Молодые коллеги не подавали вида, но сам я переживал что-то вроде комплекса неполноценности. Возможно, именно из-за того, что ребята подчеркнуто не замечали моей слабости... Я пытался утешиться тем, что на свете сыщется немало людей, которые, будучи на двадцать пять-тридцать лет моложе, взбирались бы на Эребус еще медленнее. В конце концов мне удалось уверить себя, что это в сущности не имеет значения главное – что я здесь и делаю дело, о котором мечтал столько лет.

Внимательный осмотр стенки кратера нас полностью успокоил: в него можно спуститься без особого труда по веревке. Фанфан, не откладывая, приступил к делу. Мы страховали его наверху, пока он вбивал скобы на внутренней стороне кратера.

Опять непогода! Снова, томясь от безделья, пришлось пережидать в палатке пургу. Члены группы уже полностью акклиматизировались, за исключением фотографа американских ВМС, у которого не проходили головные боли. Тем не менее, даже адаптировавшись, мы двигались гораздо медленнее и утомлялись гораздо быстрее, чем на уровне моря на той же широте либо на высоте 4000 м в более умеренных широтах. Это проявлялось и в потере дыхания, едва мы ускоряли шаг на подъеме, и в почти полной неспособности заниматься умственным трудом. Долгие праздные часы, к которым нас вынуждали бури или, что случалось редко, туманы, мы просто лежали в спальных мешках или сидели в общей палатке, перебрасываясь пустыми репликами. Редко кто находил в себе силы на чтение, да и то лишь на беллетристику. Одолеть научный текст, даже нетрудный, было немыслимо, равно как и написать что-либо помимо заметок в дневник или письма домой. Избежать чувства полной расслабленности не удалось никому.

Я не мог взять в толк, почему человек, оказавшись на высоте 4000 м на 78o ю. ш., до такой степени теряет физические и интеллектуальные способности? Холод, пусть даже непроходящий, не может быть единственной причиной, хотя он играет немалую роль в подобной деградации. Что же тогда? Близость – три километра вместо восьми – тропопаузы, переходного слоя от тропосферы к стратосфере? Вследствие этого атмосферное давление понижается, но не настолько, чтобы вызывать вышеописанные явления... Недостаток кислорода? Сомнительно. Относительная близость к магнитному полюсу, а значит, более интенсивное космическое излучение? Я вновь и вновь перебирал варианты, лежа в тепле двойного спального мешка, вдыхая на диво свежий воздух (-26oС), проникавший через маленькое отверстие в пологе палатки.

Не все в нашей группе были любителями бодрящей атмосферы, некоторые конопатили все щели; кое-кто даже включал на ночь керосиновые плитки. Я не мог их разубедить. Здешний воздух необыкновенно тонизирующий, толковал я, и если тело хорошо укрыто, нагревать вдыхаемый воздух бессмысленно. Наоборот, в замкнутом пространстве кислорода со временем становится все меньше, а выдыхаемый углекислый газ и продукты сгорания скапливаются в нижней части палатки, то есть там, где спят. Более того, есть серьезный риск угореть. Кстати, именно это случилось две недели назад в группе топографов, которой командовал наш нынешний квартирмейстер Шон Норман. Они составляли карту вершины Эребуса, и ночью один из ребят угорел. Его удалось спасти лишь благодаря наличию дежурных вертолетов и прекрасно оборудованной больницы на базе Мак-Мердо.

На краю кратера

Как только снова развиднелось, мы подтащили к вершине свой весивший немало центнеров груз: приборы, альпинистское снаряжение – веревки, скобы, крюки и железные штанги, предназначенные служить рычагами и опорными сваями. Самыми тяжелыми оказались две лебедки и несколько сот метров стального троса. В иных широтах мои спутники взваливали на спину 40-50 кг груза и ходко двигались вверх. На Эребусе 20 кг представляли серьезную тяжесть, 30 очень серьезную, 50 – неподъемную.

Почти в каждой группе, работающей в горах, находятся люди самоотверженные и такие, что предпочитают поберечь себя. Подобное разделение действует и в леденящих просторах Антарктиды, хотя здесь эгоизм встречается реже и проявляется не столь выраженно. Мы постарались разделить груз на более или менее равные порции, однако лебедки, передвижной электроагрегат и трос нельзя было разрезать на куски. Медленно, словно восходители у вершины гималайского восьмитысячника, мы всей командой тянули вверх громоздкую лебедку и барабан с самым длинным тросом, операция отняла у нас два полных дня, хотя перепад высот не превышал 200 м. Мне вспомнился рассказ Реймонда Пристли о его втором походе на Эребус, который состоялся 60 лет назад (за два года до моего рождения!). Каждые полсотни шагов им приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание. Но и при таком ритме лишь четверым удалось добраться до вершины, двум другим, пораженным горной болезнью, пришлось спускаться с высоты 3000 м вниз. Втаскивая сейчас груз на Эребус, мы на собственном горбу ощутили правоту слов покорителей полярного вулкана: подъем на него требует не меньше сил, чем любая из вершин Центральной Азии.

Благодаря недельному отдыху (или "почти отдыху") в промежуточном лагере, а также неукоснительному соблюдению режима питания (обильное питье, витамины и прочее), нам удалось одолеть страшного дракона по имени ОГБ, притаившегося в складках антарктических гор. Никто не страдал головными болями, не наблюдалось и остальных характерных симптомов. Тем не менее каждый килограмм казался много тяжелее, чем внизу, а любое движение отнимало больше времени и сил.

Место для спуска выбрали два года назад Вернер и Фил. Оно имело ряд преимуществ: находилось прямо над лагерем, что сокращало до минимума время подхода; располагалось в самой низкой точке расселины кратера, что уменьшало высоту спуска, наконец, оно представлялось наиболее безопасным.

Действительно, спуск не доставил хлопот. Одни ребята отталкивались от стены ногами, страхуя себя веревкой, которую укрепил Фанфан, другие скользили, пристегнувшись карабином. Я даже удивился, насколько все прошло гладко: кратер грозного Эребуса оказался столь же доступным, как и кратер Ньирагонго – за вычетом того, что температура окружающей среды была сейчас -27oС.

Надо заметить, мой первый вулкан, Ньирагонго, куда я полез в августе 1948 г., доставил мне немало переживаний. Мы были вдвоем со спутником, как и я не имевшим ни малейшего опыта вулканологии. На двоих у нас была одна веревка, которой мы и обвязались. Я страховал товарища сверху, сам оставаясь что называется "на вису". А стенка там, между прочим, была на добрых 80 м выше эребусской и к тому же весьма шаткой: от нее то и дело отваливались камни. Здесь же холод накрепко сковал породу, а трое-четверо моих спутников имели богатый альпинистский опыт, внушавший уверенность... Теплота товарищества нигде так не греет, как среди льдов!

Обрывистая стенка, как положено, заканчивалась чуть более пологим откосом из скатившихся глыб, за которым начиналось горизонтальное днище. Снег в кратере был припорошен каменной пылью и усеян вулканическими бомбами. Терраса шириной около 400 м упиралась в край колодца; диаметр жерла, словно сделанного пробойником в кратере, составлял приблизительно 250 м, а глубина – больше сотни. Сейчас колодец очистился от дыма. Заглянув вовнутрь, я увидел у подножия вертикальной стены поистине редкостную вещь: озеро расплавленной лавы.

Оно было совсем не похоже на те, что мне доводилось наблюдать неоднократно – в кратере Ньирагонго и Эрта-Але, или мельком, поскольку потом они исчезли, в Капельиньюше на Азорах или в Стромболи. Поверхность тех занимала обширную площадь, а жидкий расплав кипел. Здесь – нет. Не походило оно и на то озеро, что я видел в японском вулкане Сакурадзима: там оно напоминало скорее пасту, чем жидкость, густой расплав вздувался наподобие гигантской стекловидной лупы светло-серого цвета, и по его поверхности пробегали трещины, сквозь которые проглядывала огненная материя розовато-сиреневого оттенка. Лава Эребуса тоже была вязкой, но, конечно, значительно уступала сакурадзимской. Она выгибалась, выписывая в левой половине колодца причудливую S-образную фигуру, усилием воображения ее можно было принять за силуэт пурпурной сирены с раздвоенным хвостом.

Поначалу поверхность казалась неподвижной, но, приглядевшись внимательней, можно было заметить легкое движение от хвоста к голове "сирены". Поток медленно выползал из точки, где магма, поднимаясь из глубин, достигала поверхности, и исчезал в другом узком отверстии, куда лава погружалась, продефилировав перед нами.

Во и еще одно озеро прибавилось в моей коллекции, с затаенной радостью подумал я; причем не эфемерное, как три последних, а постоянное. О том, какая это редкость, можете судить хотя бы по тому, что когда в 1948 г. я открыл лавовое озеро в Ньирагонго, все сочли, что оно – единственное на планете, поскольку озеро вулкана Килауэа исчезло в 1924 г. Двадцать лет спустя удача вновь улыбнулась мне: мы обнаружили второе озеро в кратере Эрта-Але между Эфиопским нагорьем и Красным морем. И вот теперь нам выпала возможность любоваться третьим.

Самое забавное, пожалуй, было в том, что, стоя над вертикальным провалом, на дне которого ворочалась огненная жижа расплава, мы, хрупкие человеческие создания, ежились от холода: температура воздуха по-прежнему оставалась – 27oС. Парадокс в действительности мнимый, поскольку воздух, нагреваясь при соприкосновении с лавой, поднимался из колодца вертикально вверх в правой части озера, то есть в 20-30 м от нас, а эту колонну обтекал ледяной, следовательно, более тяжелый воздух... Все так, но, честное слово, обидно мерзнуть рядом с пышущим жаром зевом! Растянувшись на краю бездны и свесившись по грудь, мы чувствовали, как лицо обдавало теплом, излучаемым лавой в 100 м ниже. То был не теплый воздух, а иррадиация раскаленного вещества. В этот колодец нам предстояло лезть. Но прежде необходимо было спустить на днище все оборудование и снаряжение, громоздившееся на верхней губе кратера. Два полных дня ушли у нас на то, чтобы собрать и укрепить большую лебедку. Она должна стоять на ровной площадке, а для этого нам пришлось долбить кирками каменистый гребень. Монтируя лебедку, Курт время от времени снимал перчатки и работал голыми руками – иначе нельзя было надеть шайбу, вставить винт и т. д. Прикосновение к металлу при – 30oС – небольшое удовольствие (сообщаю для тех, кому не довелось испытать это самому).

Нас донимали порывы ледяного южного ветра. Когда, работая, приходилось стоять неподвижно, через короткое время начинали стыть ноги. Они не отходили и после того, как мы спускались в лагерь и усаживались на ящиках полукругом вокруг стола лицом к дежурному по кухне: ведь под матерчатым "полом" все тот же лед. Даже после горячего супа двух чашек чая и стакана грога кровь не желала притекать к окоченевшим ногам. Нередко проходило несколько часов мы давно уже лежали в спальных мешках а конечности все еще оставались ледяными. Попытки растирать их быстро вызывали одышку: физиологически мы находились на высоте 8000 м! Благостный сон охватывал лишь в тот момент, когда ноги наливались теплотой... А утром надо было начинать все сначала.

Однажды вместе с тремя спутниками я крепил блок лебедки как вдруг заметил, что перестал чувствовать холод в ногах. Ощущение приятнейшее для тех кто не знает что оно значит. А значит оно, что в общем-то безвредная стадия охлаждения кончилась и началась куда более опасная стадия обморожения. Ситуация была знакома мне по прошлому опыту: когда-то давным-давно я обморозил ноги на Монблане. Поэтому громко предупредив товарищей, я положил инструменты и заковылял к лагерю. Час спустя ноги отошли в горячей воде, а я, сидя с блаженной улыбкой на физиономии потягивал чаек. Антарктическая эйфория!

Шли дни, занятые погрузочно-разгрузочными работами. Укладывая на днище кратера ящики с оборудованием, я с тоской прикидывал, как их потом вытягивать обратно. Перерывы в работе наступали, лишь когда нас посещали привычные гости – пурга и туман, заставляя отсиживать драгоценные часы в палатках.

Велись ли наблюдения за вулканической деятельностью? В строго научном смысле – нет. Мы просто присматривались вулкану, прикидывая наилучший вариант спуска в жерло. Между прочим, как это ни грустно, вулканологическая литература изобилует описаниями, авторы которых, не обременив себя сбором цифровых данных, тем не менее строят корреляции и делают серьезные выводы. Впрочем, сплошь и рядом цифры тоже оказываются непригодными. Немалое число геологов искренне полагают, что ведут научную работу, аккуратно фиксируя один частоту взрывов, второй – температуру лавы, третий высоту, на которую вылетают продукты из кратера, четвертый текучесть расплава... Затем все это публикуется в научных журналах. Увы, их труды пропадают всуе, поскольку замеры производились порознь. Та же самая информация о частоте, силе, температуре и текучести могла бы обрести огромную научную ценность, если бы данные собирались одновременно и относились к одному и тому же извержению. А так очередная статья лишь множила число публикаций, составляющих "пустую породу" научной информации. Для авторов, правда, эти публикации представляют научный багаж, по которому судят об их квалификации: считается, что чем чаще появляется в печати ваше имя, тем плодотворней вы трудитесь на ниве науки. Научная карьера нередко строится на основе количественных, а не качественных критериев.

Итак, не имея возможности серьезно заняться изучением эруптивных проявлений мы ограничивались тактическими наблюдениями за взрывами – их частотой, продолжительностью, силой. Филип Кайл и Вернер Гиггенбах во время двух предыдущих посещений Эребуса в 1972 и 1973 гг. насчитали в общей сложности около 60 взрывов за 27 дней. Таким образом, в среднем приходилось по два взрыва в сутки. Но это в среднем. На самом деле жерло молчало иногда целыми сутками, а однажды – тридцать шесть часов. С другой стороны, случалось, Фил и Вернер фиксировали по два, а то и три взрыва в час. Их мощь они оценивали по продолжительности; последняя варьировала от 2 до 10 с (один взрыв продолжался более 20 с). Однако эти данные в лучшем случае давали косвенное представление о явлении, во-первых, потому что большую часть времени колодец был заполнен дымом, а во-вторых, при средней частоте два взрыва в сутки оставалось мало шансов на то, что наблюдатели окажутся на краю кратера в нужный момент, когда жерло к тому же очистится от дыма.

Относительное затишье, царившее в течение того долгого дня, который я провел возле кратера год назад, полностью вписывалось в картину, нарисованную Филом и Вернером. Основываясь на личном опыте, насчитывавшем к тому времени добрую сотню извержений различного типа, я полагал, что условия позволят нам спуститься к лавовому озеру, взять газовые пробы и провести замеры. Собственно, не будь такой уверенности, я бы не стал затевать экспедиции. В этом году всю первую неделю подготовительных работ мой оптимизм не спадал: наблюдения подтверждали более ранние впечатления. Однако, когда мы принялись за основательную "колонизацию" днища кратера, меня стали одолевать сомнения.

Для проведения в жизнь "операции Эребус" был выработан стратегический план, согласно которому ударная группа спускалась на двух-трех индивидуальных веревках в жерло. Подъем обеспечивался с помощью лебедки в случае необходимости, если кто-то наглотается газов, обожжется или просто переутомится, его можно будет подцепить за пояс и без задержки эвакуировать наверх. Для этого следовало установить возле самого жерла вторую лебедку. К счастью, она была поменьше, а значит, и полегче той, что мы укрепили на краю вершинного кратера. Без особых усилий мы дотащили ее до нужного места, забили в днище кратера металлические скобы и зафиксировали лебедку стальными растяжками. Рядом поставили палатку, окружив ее защитной стенкой из вулканических бомб и снежных блоков: в ней можно будет укрыться от выбросов горячих шлаков.