Текст книги "Хижина дяди Тома"

Автор книги: Гарриет Бичер-Стоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА XXXIV
История квартеронки

Поздно ночью Том, весь окровавленный, лежал один в чулане при хлопкоочистительной мастерской, заваленном поломанными инструментами, отходами хлопка и прочим мусором, скопившимся здесь за много лет.

Ночь была сырая и душная; укусы комаров, тучами круживших в чулане, бередили его раны, а жгучая жажда – самая страшная изо всех пыток – еще больше усиливала и без того нестерпимую боль, не дававшую ему ни минуты покоя.

– Господи! Обрати взор свой на меня! Дай мне сил одолеть это испытание, укрепи дух мой! – молился несчастный Том.

В чулане послышались чьи-то шаги, и свет фонаря ударил ему в глаза.

– Кто это? Ради создателя… пить!

Касси – это была она – поставила фонарь на пол, налила в кружку воды из принесенного с собой кувшина и приподняла Тому голову. Он с лихорадочной жадностью делал глоток за глотком.

– Пей, пей, – говорила она. – Я знала, что тебе нужно. Мне не в первый раз носить сюда воду по ночам.

– Благодарю вас, миссис, – сказал Том, утолив наконец жажду.

– Не зови меня так. Я несчастная рабыня, ничем не лучше тебя… может быть, даже хуже, – с горечью проговорила Касси. – А теперь попробуй лечь вот сюда. – Она вытащила из-за двери узкий матрац и накрыла его простыней, смоченной в холодной воде.

Избитому Тому стоило величайших трудов перебраться на матрац, но когда он все-таки сделал это, ему сразу стало легче от прикосновения к телу прохладной простыни.

Касси, давно привыкшая ухаживать за жертвами своего хозяина, приложила примочки к ранам Тома, и страдания его немного утихли.

– Вот, – сказала она, подсунув ему под голову хлопок вместо подушки, – это все, чем я могу тебе помочь.

Том снова поблагодарил ее, а она села рядом с ним на пол, обняла колени руками и застыла так, сумрачно глядя прямо перед собой. Чепец у нее сбился на затылок, длинные волнистые волосы рассыпались из-под него, обрамляя черной рамкой это необычное трагическое лицо.

– Все твои старания напрасны, – заговорила наконец Касси. – Ты ничего не добьешься. У тебя есть мужество, и правда на твоей стороне, и все-таки бороться ты не сможешь. Ты попал в лапы к дьяволу, он сильнее тебя. Покорись, ничего другого не остается!

Покорись! А разве в минуты слабости, изнемогая от мук, он не слышал голоса, шептавшего ему то же самое? Тот вздрогнул, глядя на эту женщину с безумными глазами, казавшуюся ему сейчас воплощением того соблазна, с которым он боролся всю ночь.

– Боже мой! Боже! – простонал несчастный. – Как я могу покориться?

– Нечего взывать к богу, он не услышит, – твердо сказала Касси. – Да его, наверно, и нет, а если есть, он против нас. Все против нас – и земля и небо. Нам уготована одна дорога – в ад. Стоит ли с нее сворачивать?

Том вздрогнул и закрыл глаза – в такой ужас привели его эти слова.

– Ты ведь здешней жизни еще не знаешь, – продолжала она. – А я знаю. Я пять лет живу под пятой этого человека и ненавижу его лютой ненавистью. Ты только подумай: наша плантация в глуши, кругом болота, до соседних поместий миль десять, не меньше. И ни одного белого поблизости, который мог бы показать под присягой, что тебя сожгли заживо, сварили в кипятке, запороли, изрезали на куски, бросили на растерзание собакам или вздернули на сук. Здесь для нас нет закона, ни божеского, ни человеческого, а хозяин наш… он на все способен, на любую жестокость. Если рассказать, чего я здесь насмотрелась, у тебя волосы станут дыбом от страха. Нет, борьба бесполезна. Я прожила у этого человека пять лет, и за все эти пять лет не было такой минуты, когда бы я не проклинала свою жизнь. А теперь он привез молоденькую, совсем девочку, ей всего пятнадцать лет. – И Касси рассмеялась надрывным, горестным смехом, жутко прозвучавшим в этом ветхом чулане.

Том стиснул руки на груди. Как страшно, какой непроницаемый мрак окружает его!

А Касси продолжала тем же суровым голосом:

– Разве эти жалкие псы заслуживают, чтобы ты страдал из-за них? Да они предадут тебя при первой же возможности. Что у них на уме? Одна подлость, одна жестокость. Ты их оберегаешь, идешь из-за них на муки! Не стоят они того!

– Несчастные! – сказал Том. – Что их так ожесточило? А если я сдамся, я тоже притерплюсь к этой жизни и стану таким же, как они? Нет, нет, мисс Касси! Я потерял все – жену, детей, родной дом, доброго хозяина… а ведь он дал бы мне вольную, если б прожил хоть на неделю дольше! Я потерял все в этом мире, так неужели же мне еще и озлобиться?

– А что поделаешь? Завтра за тебя снова примутся. Я наперед все знаю. Страшно подумать, что будет! Волей-неволей покоришься.

– Господи! – воскликнул Том. – Укрепи душу мою, дай мне сил!

– Сколько раз я слышала эти мольбы, и никому они не помогали, все сдавались. Вот и Эммелина пытается бороться, и ты. А какой смысл в вашей борьбе? Все равно сдадитесь или умрете медленной смертью.

– Ну что ж, пусть лучше смерть! – сказал Том. – Как ни растягивай пытку, смерть все равно придет. А тогда я уж буду не в их власти. Я спокоен, я знаю, что господь поможет мне одолеть все муки!

Касси ничего не ответила; она сидела, не поднимая глаз.

– Может быть, так и надо, – прошептала она, словно размышляя вслух. – Ведь тем, кто покорился, надеяться не на что. Мы погрязаем в мерзости и становимся противны самим себе. Смерть кажется нам желанным гостем, а покончить с этой жизнью у нас нет сил. Да, надежды нет, нет!.. А эта девочка… ведь я тогда была в ее возрасте! Погляди на меня! – вдруг быстро затворила она, обращаясь к Тому. – Вот какая я стала. А ведь меня растили в роскоши. Первое, что я помню, – богатый дом, я бегаю, резвлюсь, нарядная, словно куколка. У нас много гостей, и все мною любуются. Окна зала выходили в сад, где я играла с братьями и сестрами в прятки под апельсиновыми деревьями. Потом меня отдали в монастырь. Чему нас только не учили там – музыке, французскому языку, рукоделью… А в четырнадцать лет я приехала домой на похороны отца. Он умер скоропостижно, и когда его дела стали приводить в порядок, выяснилось, что все пойдет на покрытие долгов. Кредиторы описали его имущество, в эту опись внесли и меня: моя мать была рабыней. Отец давно собирался дать мне вольную, но не успел, поэтому так и вышло. Я и раньше знала свое положение, но как-то не задумывалась над этим. Кому могло прийти в голову, что такой здоровый, крепкий человек, как мой отец, скоро умрет? Он был на ногах за четыре часа до смерти… и вдруг холера – один из первых случаев эпидемии, вспыхнувшей тогда в Новом Орлеане. На другой день после похорон жена моего отца уехала вместе со своими детьми к родителям, на их плантацию. Мне показалось странным, как со мной обошлись, но я не придала этому особого значения. Все дела были поручены молодому адвокату, который приходил к нам в дом каждый день и обращался со мной очень почтительно. Как-то раз он привел с собой молодого человека… Такого красавца мне еще не приходилось видеть. Я никогда не забуду тот вечер! На сердце у меня лежала тоска, а он был так ласков, так нежен со мной. Он говорил, что видел меня еще до моего отъезда в монастырь, признался мне в любви, просил разрешения стать моим другом, защитником. Короче говоря, этот молодой человек заплатил за меня две тысячи долларов, и я стала его собственностью, но тогда я этого не знала. Мне было хорошо с ним, потому что я любила его. Любила! – повторила Касси и на минуту умолкла. – Как я любила этого человека! Я и сейчас его люблю и всегда буду любить, пока во мне теплится жизнь. Он был такой красивый, такой умный, такой благородный! Я жила в прекрасном доме, богато обставленном, полном слуг. У меня был свой выезд, у меня было много нарядов. Мой Генри дал мне все, что только можно купить за деньги. Но я ничем этим не дорожила. Мне нужен был только он. Я любила его больше всего на свете, я бы душу свою за него отдала! Я покорялась ему во всем!

Мне хотелось только одного: чтобы он стал моим мужем. Я думала, если этот человек действительно любит и ценит меня так, как говорит, он должен обвенчаться со мной и сделать свою жену свободной женщиной. Но он уверял, что это невозможно.

За те семь лет, которые мы прожили вместе, разве я не угождала ему во всем, не стараясь отгадать малейшее его желание? Он заболел желтой лихорадкой, и я – я одна! – двадцать дней и двадцать ночей не отходила от него, давала ему лекарство, ухаживала за ним. Он называл меня своим ангелом-хранителем, говорил, что я спасла ему жизнь. У нас было двое детей. Старшего, мальчика, мы в честь отца назвали Генри. Он был весь в него – такие же прекрасные глаза, высокий лоб, волнистые волосы, такой же веселый, с такими же богатыми способностями. Малютка Эльси была похожа на меня. Генри так гордился и мной и детьми, говорил, что по красоте мне нет равной во всей Луизиане. Бывало, я наряжу малышей, и он повезет нас кататься по городу в открытом экипаже. Все восхищаются нами, а Генри рад и потом повторяет мне, кто что сказал. Какие это были счастливые дни! Казалось, что большего счастья и быть не может. И вдруг все изменилось. В Новый Орлеан приехал двоюродный брат Генри, Батлер, которого он считал лучшим своим другом. Но я, сама не знаю почему, с первого же взгляда почувствовала, что этот человек разрушит наше счастье. Генри часто уходил с ним куда-то и возвращался домой не раньше двух-трех часов ночи. Я боялась сказать ему слово – ведь он был такой вспыльчивый. Они ходили в игорные дома, и мой Генри пристрастился к картам и уже не мог бросить их. А потом этот злодей Батлер познакомил его с другой женщиной, и вскоре я поняла, что для меня все кончено. Сердце мое разрывалось на части, но я молчала. И все тот же Батлер уговорил Генри продать ему и меня и детей, чтобы распутаться с карточными долгами и жениться… Генри продал нас. Однажды он сказал мне, что ему надо уехать по делам недели на две, на три. Такой ласки в голосе я у него уже давно не слышала, но это не обмануло меня. Я поняла, что час мой пробил, и словно окаменела – не пролила ни слезинки, не сказала ему ни слова. Он поцеловал меня, долго обнимал детей и ушел. Я видела, как он вскочил в седло, как скрылся за углом, а потом упала, потеряв сознание.

На другой день пришел тот – негодяй. Пришел заявить права на свою собственность. Он показал мне купчую крепость на меня и на детей. Я крикнула: «Будьте вы прокляты! Да мне лучше умереть, чем идти к вам!»

А он сказал: «Это как твоей душе угодно, но если ты не образумишься, детей своих тебе больше не видать, я их продам». И потом негодяй признался мне, что он решил завладеть мной с первого дня нашего знакомства и нарочно втянул Генри в карточную игру, чтобы тот запутался в долгах и продал меня. «А твои капризы и слезы мне не страшны, я своего добьюсь», – добавил он.

И я покорилась судьбе, потому что у меня были связаны руки. Мои дети оказались во власти этого Батлера, он, чуть что, грозил продать их, я уступала ему во всем. Что это была за жизнь! Сердце мое разрывалось от боли и все-таки продолжало любить, любить, несмотря ни на что, а мне приходилось мириться с присутствием ненавистного человека. В былое время с какой радостью я читала Генри вслух, играла, пела ему, танцевала с ним. А теперь все это стало тяжким бременем. Но отказать Батлеру я не смела ни в чем. Он обращался с детьми грубо, свысока. Эльси была робкая, застенчивая девочка, а Генри – весь в отца, горячий, непокорный. Этот человек придирался к моему мальчику, не прощал ему ни малейшей провинности, и я жила в вечном страхе за него. Ведь дети были мне дороже самой жизни. Я старалась внушить Генри уважение к Батлеру, старалась, чтобы они реже попадались друг другу на глаза. Но это ничему не помогло. Батлер продал их. Как-то днем этот негодяй повез меня кататься, а когда я вернулась домой, детей моих уже не было. Он сказал, что продал их обоих, он похвалялся деньгами, которые получил за них, – похвалялся ценой их крови! И тут разум оставил меня. Я пришла в бешенство, я осыпала проклятиями и бога и людей и, кажется, напугала Батлера. Но он продолжал стоять на своем. Он повторил, что дети мои проданы, а увижу ли я их когда-нибудь – это зависит от меня: если я не перестану безумствовать, им же будет хуже.

Ну что ж, ради детей женщина пойдет на все. Батлер заставил меня покориться своей воле. Я лелеяла надежду, что, может быть, он действительно выкупит Эльси и Генри. Миновала неделя, другая. Как-то днем я проходила мимо тюрьмы. Вижу, у ворот ее собралась толпа. И вдруг до меня донесся детский крик. Это был голос моего Генри. Он вырвался из рук мужчин, которые держали его, и вцепился мне в платье. За ним кинулись с бранью, и один человек – я в жизни не забуду его лица! – крикнул: «Нет, шалишь, от нас не уйдешь! В тюрьме так тебя проучат, что ты век будешь помнить!» Я просила, я умоляла их не трогать моего мальчика, но они только смеялись на все мои мольбы. Генри плакал, заглядывал мне в лицо, цеплялся за меня, и когда его все-таки оторвали, у него в руках остался клок от моей юбки. Он кричал: «Мама! Мама!», пока дверь тюрьмы не захлопнулась за ним.

Только один человек из всей толпы смотрел на меня с сочувствием. Я кинулась к нему, умоляла его вступиться за моего сына, предлагала все деньги, которые были при мне. Но он покачал головой и сказал, что хозяин Генри жаловался на его строптивость и говорил, что такого дрянного мальчишку может исправить только тюрьма. Я повернулась и побежала, и мне всю дорогу слышались сзади крики моего сына. Подбегаю к дому и не переводя дыхания, – прямо в гостиную, где сидел Батлер. Взмолилась: «Спасите Генри!» А он рассмеялся и сказал, что мальчишка получил по заслугам: «Его надо обломать как следует, и чем скорее это будет сделано, тем лучше. Не понимаю, чего ты хочешь!»

И тогда в голове у меня помутилось от ярости, перед глазами пошли круги. Помню только, я увидела большой охотничий нож на столе, схватила его и бросилась с ним на Батлера. А потом все вдруг заволокло туманом, и дальше я уже ничего не сознавала.

Так прошло немало дней. Но наконец я очнулась и увидела, что лежу в какой-то чужой хорошей комнате. За мной ухаживала старушка негритянка, меня навещал доктор. Пожаловаться я ни на что не могла. А потом выяснилось, что Батлер уехал из Нового Орлеана и велел меня продать. Вот почему обо мне так заботились в этом доме.

Я не хотела выздоравливать и призывала к себе смерть. Но болезнь моя прошла, силы вернулись, пришлось встать. И тогда мне было велено наряжаться каждое утро и выходить к разным господам, которые разглядывали меня, покуривая сигары, заставляли отвечать на их вопросы и приценялись ко мне. Но кому была нужна угрюмая, молчаливая женщина? Наконец мне сказали: «Если не будешь веселее и любезнее, высечем». И вот в один прекрасный день в этот дом пришел джентльмен, по фамилии Стюарт. Он, видно, сжалился надо мной, почувствовав, что у меня какое-то страшное горе, и стал часто ходить к нам. Мы виделись с ним наедине, и, уступив наконец его просьбам, я рассказала ему все. Вскоре Стюарт купил меня и пообещал вернуть мне моих детей. Он пошел в гостиницу, где работал Генри, но там ему сказали, что мальчика продали какому-то плантатору с Жемчужной реки. Больше я ничего не слышала о своем сыне. Потом Стюарт узнал и о судьбе Эльси. Она жила у одной пожилой женщины. Стюарт предложил за нее громадные деньги, но ему ответили отказом. Батлер проведал, кто хочет ее купить, и написал мне, что я никогда не увижу свою дочь. У капитана Стюарта я жила очень хорошо. Он увез меня на свою плантацию. Через год у нас родился сын. Как он был дорог мне! Как он был похож на моего несчастного Генри! Но я решила твердо: ему незачем жить – и, обливаясь слезами, покрывая поцелуями его личико, дала ему, двухнедельному крошке, опия, и он уснул навсегда у меня на руках. Как я горевала, как оплакивала своего сына! Все, разумеется, решили, что тут произошла ошибка. И это один из немногих моих поступков, которым я не перестаю гордиться. Хоть одного ребенка мне удалось уберечь от страданий. Смерть – лучший удел для него… А потом Стюарт заболел холерой и умер. Все, кому хотелось жить, все умирали, а я сама звала к себе смерть и не могла дозваться ее. Меня опять продали, и я стала переходить от одного хозяина к другому. Молодость моя прошла, появились морщины, а тут еще лихорадка… И в конце концов я попала вот сюда, к этому негодяю.

Касси умолкла. Она рассказала историю своей жизни быстро, горячо, то обращаясь к Тому, то забывая о нем и говоря сама с собой. И в словах этой женщины было столько страсти и покоряющей силы, что Том уже не чувствовал собственных страданий и, приподнявшись на локте, следил, как она беспокойно шагает из угла в угол и как длинные темные волосы тяжелой волной переливаются у нее за плечами.

Вдруг она остановилась и снова заговорила:

– Ты мне сказал, что на небе есть бог, который смотрит на землю и видит все, что здесь творится. Так почему же он допускает такое? Нет, я не буду дожидаться его помощи, я сама отомщу за себя и за своих детей, и скоро отомщу! – Она сжала кулаки, и ее черные глаза вспыхнули, как у безумной. – Я его отправлю куда следует, а там пусть меня хоть сожгут заживо!

Прошла минута-вторая. Несчастная женщина успокоилась и, подойдя к Тому, спросила:

– Чем я могу тебе помочь, бедняга? Хочешь еще воды?

Жалость, звучавшая в ее голосе, мягкость ее движений так не вязались с недавней одержимостью!

Том выпил воды, хотел сказать что-то, но Касси остановила его:

– Молчи, не надо говорить. Попробуй лучше заснуть.

Она поставила кувшин поближе к нему, оправила его жалкую постель и вышла из чулана.

ГЛАВА XXXV
Талисман

Гостиной в доме Легри служила длинная, просторная комната с большим камином. Когда-то она была оклеена дорогими пестрыми обоями, но теперь от них остались только бесцветные клочья, свисавшие с покрытых плесенью стен. В воздухе стоял тот нездоровый запах сырости, пыли и запустения, которым обычно бывают пропитаны заброшенные старые дома. На обоях виднелись пивные и винные пятна, какие-то записи мелом и длинные столбики цифр, словно кто-то занимался тут арифметикой. В камине была поставлена жаровня с тлеющими углями, так как в этой огромной комнате даже в теплую погоду по вечерам чувствовались сырость и холод. Кроме того, Легри всегда надо было иметь под рукой угли, чтобы закуривать сигару и греть воду для пунша. Жаровня бросала багровые блики по стенам, обнаруживая всю неприглядность этой гостиной, заваленной седлами, уздечками, сбруей, кнутами и разной одеждой, на которой с удобством располагались уже известные нам собаки.

Легри готовил себе пунш и, наливая в стакан горячую воду из треснувшего, с отбитым носиком кувшина, ворчал:

– Пропади он пропадом, этот Сэмбо! Натравил меня на новых невольников в такое горячее время! Теперь Том с неделю будет в лежку лежать.

– Пеняй на себя! – послышался голос позади его кресла.

Это сказала Касси, незаметно прокравшаяся в комнату.

– А, чертовка, вернулась?

– Да, вернулась, – холодно ответила она. – И опять примусь за свое.

– Врешь! Как я сказал, так и будет. Возьмись за ум, а не возьмешься, проваливай в поселок и работай вместе со всеми и харч получай там же.

– Да мне в тысячу раз лучше валяться в грязной лачуге, чем жить под твоим копытом! – воскликнула Касси.

– От моего копыта никуда не денешься, – сказал Легри и схватил ее за руку.

– Берегись, Саймон Легри! – крикнула Касси, бешено сверкнув глазами. – А все-таки ты меня боишься, – насмешливо добавила она, – и неспроста боишься: ведь во мне сидит сатана. Так будь же осторожней!

Последние слова Касси проговорила свистящим шепотом в самое ухо Легри.

– Перестань! Ты и вправду с сатаной спуталась! – крикнул он, отталкивая ее от себя. Взгляд у него был испуганный. – Слушай, Касси! Давай будем друзьями, как прежде!

– Друзьями?! – повторила она и не могла больше выговорить ни слова от нахлынувшей на нее ярости.

Легри всегда ощущал над собой власть Касси – власть сильного, безудержного в своих чувствах существа, которое способно покорять даже самые грубые натуры. Но за последнее время, изнемогая под страшным гнетом рабства, Касси стала беспокойной и вспыльчивой, как никогда. Вспыльчивость ее иной раз граничила с безумием, что приводило в трепет Легри, который, подобно всем невежественным людям, питал суеверный страх перед сумасшедшими. Когда в доме появилась Эммелина, чувство, глубоко таившееся в окаменевшем сердце Касси, вспыхнуло ярким пламенем, она вступилась за девушку и с яростью набросилась на Легри. Тот, выведенный из себя, пригрозил послать Касси на полевые работы, если она не образумится. Касси гордо ответила, что это ее не страшит. И, как мы уже видели, проработала в поле до позднего вечера, выказав этим свое пренебрежение к угрозам хозяина.

Весь тот день Легри было не по себе, ибо Касси все время занимала его мысли. Когда она поставила свою корзину на весы, у него мелькнула надежда на примирение, и он заговорил с ней, стараясь полунасмешливо задобрить строптивую женщину, но из этой попытки ничего не вышло.

Зверская расправа с несчастным Томом окончательно взбесила Касси, и она вернулась домой только для того, чтобы отчитать Легри за его бесчеловечность.

– Перестань буйствовать, Касси, – сказал он, – будь благоразумной.

– И ты смеешь говорить о благоразумии! А сам что натворил? Кто искалечил лучшего работника на всей плантации? И нашел время, когда это делать, – в самую горячую пору! Вот до чего тебя твоя злоба доводит!

– Что верно, то верно. Не следовало мне, дураку, с ним связываться, – сказал Легри. – Однако если раб заартачится, ему нельзя потворствовать, надо его образумить.

– Ну, Тома тебе не удастся образумить.

– Не удастся? – крикнул Легри, вскакивая с кресла. – А вот посмотрим! Нет таких негров на свете, которые устоят передо мной. Я ему все кости переломаю, а своего добьюсь.

В эту минуту дверь приоткрылась, и за ней показался Сэмбо. Он с поклоном протянул Легри какой-то маленький сверток.

– Что это у тебя? – спросил тот.

– Талисман, хозяин.

– Что за талисман?

– Это такая штука, которую негры достают у колдуний. Она отводит боль. С ней им любая порка не страшна. А Том носил ее на шее на черном шнурке.

Подобно многим невежественным и жестоким людям, Легри был суеверен. Он взял бумажный сверток у Сэмбо из рук и с опаской развернул его.

Оттуда выпал серебряный доллар и длинная золотистая прядь волос, которая, словно живая, обвилась вокруг пальца Легри.

– Проклятие! – крикнул он, в бешенстве топая ногами и швыряя локон в камин. – Где ты взял его? Сжечь, сжечь немедленно!

Сэмбо смотрел на хозяина с разинутым ртом, а Касси остановилась на пороге, не понимая причины такой ярости.

– Не смей больше приносить мне всякую чертовщину! – Легри замахнулся кулаком на Сэмбо, потом схватил серебряный доллар и вышвырнул его в окно.

Сэмбо был рад унести ноги. Когда дверь за ним захлопнулась, Легри, видимо, устыдившись своей вспышки, сел в кресло и стал молча потягивать пунш, а Касси тем временем незаметно выскользнула из комнаты и пошла навестить несчастного Тома, о чем мы уже рассказывали.

Что же произошло с Легри? Почему столь невинная вещь, как прядь светлых волос, привела в такой ужас человека, которого, казалось бы, ничем нельзя было смутить? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны познакомить читателя с его прошлым.

Было время, когда погрязший в пороках Саймон знавал материнскую ласку и засыпал, младенцем, в объятиях матери. Эта кроткая женщина с терпением и любовью растила своего единственного сына, но он, не внимая ее советам, ее уговорам, пошел по стопам деспотичного, жестокосердого отца, рано покинул материнский кров и отправился искать счастья в море.

С тех пор Саймон побывал дома только раз. И мать, не перестававшая любить свое беспутное детище, сделала все, чтобы отвратить его от греховной жизни и наставить добру.

Легри колебался, готовый склониться на ее мольбы, но порочность взяла в нем верх. Он стал пьянствовать и однажды ночью, когда несчастная женщина в порыве отчаяния упала перед ним на колени, ударил ее ногой, с проклятиями выбежал из дому и вернулся на свой корабль.

Прошло немало времени, прежде чем Саймон снова вспомнил свою мать. Как-то раз в самый разгар кутежа ему подали письмо. Он распечатал конверт; оттуда выпал длинный локон – выпал и обвился вокруг его пальцев. А в письме было сказано, что мать Саймона Легри умерла и что, умирая, она простила сына и послала ему свое благословение.

Легри сжег и письмо и локон, но глядя, как огонь пожирает их, он внутренне содрогался, думая об адском пламени. С тех пор чем он только ни пытался заглушить в себе воспоминания об этом – попойками, разгулом, богохульством, – ему ничто не помогало. И по ночам, когда среди глубокой тишины Саймон оставался наедине со своей неспокойной совестью, перед ним вдруг вставал бледный призрак матери, он чувствовал, как ее локон мягко обвивается вокруг его пальцев, и, весь в холодном поту, вскакивал с постели.

– Проклятый негр! – бормотал Легри между глотками пунша. – Где он достал эту штуку? Ни дать ни взять тот самый… Уф! Я думал, все забыто, да где тут забыть! Ох, тоска какая! Эмми, что ли, позвать? Она ненавидит меня, да я на это не посмотрю, заставлю ее спуститься вниз!

Он вышел в большой вестибюль, в дальнем конце которого виднелась лестница во второй этаж. И лестница и вестибюль, когда-то пышно убранные, были теперь завалены всяким хламом, заставлены ящиками. Голые ступеньки уходили во тьму. В разбитое полукруглое окно над дверью лился слабый лунный свет. Воздух здесь был затхлый, в нем чувствовалась пронизывающая сырость словно в склепе.

Легри остановился у лестницы и прислушался. Наверху кто-то пел. Как странно и жутко было слышать пение в этом запущенном старом доме! А может, у него просто нервы разгулялись? Тсс!..

Сильный и нежный голос пел песню, излюбленную рабами:

 
Слезы, слезы,
Плач и слезы у престола господня.
 

– Вот проклятая! Придушить ее мало! – пробормотал Легри. Потом крикнул: – Эмми! Эмми!

Но ответом ему послужило эхо, насмешливо повторившее его зов. А звонкий девичий голос продолжал:

 
Расстаются навеки,
Расстаются навеки
Мать и сын у престола господня.
 

Легри поднялся на одну ступеньку и снова замер. Он постыдился бы признаться в этом самому себе, но крупные капли пота выступили у него на лбу, сердце ёкнуло от страха. Ему показалось даже, будто во тьме перед ним мелькнуло что-то белое. Уж не призрак ли это покойной матери?

– Теперь мне ясно одно, – прошептал он, нетвердыми шагами возвращаясь в гостиную, – этого негра надо оставить в покое. Тут без колдовства не обошлось. Иначе с чего бы меня так знобило и прошибало потом! Откуда он взял этот локон? Неужто тот самый? Да нет, не может быть! Ведь тот я сжег, сжег собственными руками. Не из пепла же он возродился!.. Довольно вам спать! – Легри засвистал и топнул ногой на собак.

Но те сонно повели на него глазами и не двинулись с места.

– Сэмбо и Квимбо, что ли, позвать? – продолжал Легри говорить сам с собой. – Пусть спляшут, повеселят меня, разгонят эти черные мысли.

Он надел шляпу, вышел на веранду и затрубил в рог, призывая к себе своих верных приспешников.

Когда Легри бывал в хорошем расположении духа, он часто призывал к себе Квимбо и Сэмбо и, предварительно напоив этих головорезов, развлекался их пением, плясками или дракой – в зависимости от настроения.

Возвращаясь от Тома около двух часов ночи, Касси услышала несущиеся из дома дикие крики, посвист и улюлюканье вперемешку с оглушительным лаем собак.

Она поднялась на веранду и заглянула в окно гостиной. Легри и оба надсмотрщика, вдребезги пьяные, горланили песни, орали, метались по комнате, опрокидывая стулья, и строили друг другу нелепые и страшные рожи.

Касси отвела рукой створку ставни и долго смотрела на то, что творилось в гостиной. Ее темные глаза горели страхом, презрением и яростной злобой.

– Неужели грешно избавить мир от такого мерзавца? – прошептала она.

Потом круто повернулась, вошла в дом с черного хода и, поднявшись по лестнице, постучалась к Эммелине.