Текст книги "Американская фантастика. Повести и рассказы"

Автор книги: Гарри Гаррисон

Соавторы: Дэниел Киз,Айзек Азимов,Роберт Шекли,Альфред Бестер,Фредерик Пол,Рэймонд Джоунс,П. Уайл,Джеймс Макконнелл,Роберт Силверберг,Норберт Винер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 54 страниц)

«Таблоид»: «…подобное оружие нельзя оставлять в бесчестных руках. Последний кинофильм этих двух негодяев показывает, как можно исказить и извратить изолированные и неправильно понятые события. Ни собственность, ни деловые договоры, ни личная жизнь не могут быть ограждены. Внешнюю политику нельзя будет…»

«Таймс»: «…колонии на нашей стороне… ликвидация империи… бремя белых…»

«Матэн»: «…законное место… возродить гордую Францию…»

«Ничи-Ничи»: «…неопровержимо доказывает божественное происхождение…»

«Детройт джорнэл»: «…под самым нашим носом… зловещей крепости на Ист-Уоррен… под строгим федеральным наблюдением… усовершенствованное нашими опытными инженерами могучее средство в руках учреждений, наблюдающих за исполнением закона… излишние обвинения в адрес политических и деловых кругов… завтра – разоблачение…»

«Оссерваторе романо»: «…Совет кардиналов… с минуты на минуту должно последовать заявление…»

Джексоновский «Стар Клерион»: «…в надежных руках докажет всю ошибочность расового равенства…»

Конечно, из газет мы могли почерпнуть только самое поверхностное и одностороннее представление о ситуации. Однако солдаты – тоже люди, а комнату убирает горничная, а обед приносят официанты. И кажется, мы все-таки знаем правду о том, что происходит.

На улицах и в частных домах собираются митинги, два общества ветеранов изгнали свое руководство, семь губернаторов подали в отставку, три сенатора и десяток членов палаты представителей удалились от дел «по состоянию здоровья», и настроение в стране самое тревожное. Ходят слухи, что конгресс спешно проводит поправку к конституции, запрещающую использование таких аппаратов частными лицами и какими бы то ни было организациями, кроме тех, которым будет выдано на это разрешение федеральным правительством. Говорят также, что по всей стране готовится марш на Вашингтон с требованием довести до конца наш процесс и установить, насколько верны предъявленные нам обвинения. По общему мнению, все газеты, радио и телевидение взяты под контроль ФБР и армией. Отовсюду в конгресс шлют петиции и требования, но они редко попадают по адресу.

Как-то горничная сказала:

– Тут, наверное, места не хватит для писем и телеграмм, адресованных вам! Ну, и многим бы хотелось добраться до вас, чтобы с вами поговорить. Только ничего у них не выйдет – все здание битком набито военной полицией, – закончила она угрюмо.

Майк посмотрел на меня, и я, откашлявшись, спросил:

– А что вы думаете об этом?

Она умело перевернула и взбила подушку:

– Я видела вашу последнюю картину до того, как ее запретили. Я все ваши картины видела. После работы я смотрела по телевизору ваш процесс. Я слышала, как вы им ответили. Я так и не вышла замуж, потому что мой жених не вернулся из Бирмы. Вы лучше его спросите, что он думает… – Она кивнула в сторону часового, совсем молодого парня, в обязанности которого входило следить, чтобы она с нами не разговаривала. – Вы его спросите, хочет он, чтобы какие-нибудь сволочи заставили его стрелять в другого такого же беднягу, как он сам… Послушайте, что он скажет, а потом спросите меня, хочу ли я, чтобы на меня сбросили бомбу только потому, что кому-то тут хочется заграбастать больше, чем у него уже есть?

На следующей неделе газеты вышли с гигантскими заголовками:

«ЧУДОДЕЙСТВЕННЫЙ ЛУЧ – СОБСТВЕННОСТЬ США»

«ПОПРАВКА К КОНСТИТУЦИИ ЖДЕТ УТВЕРЖДЕНИЯ»

«ЛАВЬЯДА И ЛЕФКО ОСВОБОЖДЕНЫ»

Мы действительно были освобождены. Спасибо Бронсону. Но в газетах, наверное, не сообщили, что нас тут же снова арестовали – «в интересах вашей собственной безопасности», как нам объяснили. И, я думаю, из этого места нашего заключения мы выйдем только ногами вперед.

Нам не дают газет, не разрешают переписки и содержат в полной изоляции. Нет, нас не выпустят. Они рассчитывают, что нас нечего опасаться, раз мы отрезаны от внешнего мира и не можем построить другой аппарат. А когда шум уляжется и мы будем забыты, нас можно будет надежно упрятать под двумя метрами земли. Ну, другой аппарат мы построить не можем. Но так ли уж мы отрезаны от остального мира?

Взвесь ситуацию – с появлением нашего аппарата война становится невозможной. Если у каждой страны, у каждого человека будет такой аппарат, все будут равно защищены. Но если он будет принадлежать одной какой-то стране, то остальные не смирятся с этим. Может быть, мы действовали неправильно. Но, бог свидетель, мы сделали все, что могли, чтобы помешать человечеству попасть в эту ловушку.

Аппарат Майка в руках армии, и сам Майк в руках армии. Времени остается немного. Один из часовых передаст тебе это – и надеюсь, вовремя.

Много времени назад мы дали тебе ключ и выразили надежду, что никогда не попросим тебя им воспользоваться. Но теперь пришло время пустить его в ход. Это ключ от одного из сейфов Детройтского банка. В этом сейфе лежат письма. Отправь их по адресу – только не все сразу и не из одного и того же места. Они адресованы людям во всем мире – людям, которых мы знаем, которых хорошо проверили, умным, честным и способным воплотить в жизнь план, который мы им посылаем.

Но поторопись – в любую минуту кому-нибудь может прийти в голову, что у нас где-то спрятан второй аппарат. Второго аппарата у нас нет. Было бы глупо его строить. Но если какой-нибудь сообразительный молодой лейтенант получит аппарат в свое распоряжение на срок, достаточный, чтобы проследить наши прошлые действия, он обнаружит этот сейф с планами и письмами, готовыми для отправки. Теперь ты видишь, почему нужно торопиться. Поторопись, Джо!

Перевод И. Гуровой

Джон Керш
Что случилось с капралом Куку?

Эту, казалось бы, невероятную историю могут подтвердить несколько тысяч солдат и офицеров армии Соединенных Штатов, которые воевали в Европе во время второй мировой войны.

Сейчас я им напомню, как было дело.

Шестого июля тысяча девятьсот сорок пятого года из Гринока, в устье реки Клайд, отошел битком набитый пассажирами океанский лайнер «Куин Мэри» и взял курс на Нью-Йорк. На борту находилось четырнадцать тысяч военнослужащих, несколько женщин и собака, и уж наверняка никто из них не забыл этого путешествия. Пес был умный, ласковый – немецкая овчарка, которую спас от медленной и мучительной смерти где-то в Голландии молодой американский офицер. Мне рассказывали, что этот храбрый пес, измученный и умирающий от голода, пытался перескочить через колючую проволоку, но застрял и провисел так несколько дней, не в силах двинуться ни вперед, ни назад. Наконец его снял с проволоки молодой офицер, и они нежно полюбили друг друга. На военных кораблях запрещено держать собак. И все же офицер как-то ухитрился протащить своего любимца на «Куин Мэри». Говорили, что вся команда как один человек поклялась не возвращаться в США без пса, и тут начальству пришлось пойти на уступки. Пса этого помнят все, кто отплыл на «Куин Мэри» шестого июля тысяча девятьсот сорок пятого года. Он появился на судне в самом жалком виде, под густой торчащей шерстью у него прощупывались все кости. С полсотни сильных полуголодных мужчин выпрашивали или воровали для него кусочки мяса, и через три дня пес начал понемногу приходить в себя. Одиннадцатого июля, когда «Куин Мэри» пришвартовалась к Нью-йоркском порту, он уже охотно кидался за резиновым мячом, в который играли офицеры на верхней палубе.

Я напоминаю об этом, чтобы все поверили: я тоже там был направлялся на Тихий океан в качестве военного корреспондента. Я был в походной форме, но с бородой, поэтому, надеюсь, кое-кто меня запомнил. А те, кто втайне предавались игре в кости, должно быть, вспоминают обэ мне с тоской и нежностью: когда я добрался до Нью-Йорка, в кармане у меня осталось ровно пятнадцать центов, и мне пришлось занять пять долларов у очень любезного священника, некоего Джона Смита, и он тоже может подтвердить, что я плыл на «Куин Мэри». Если вам и этого мало, то сестра милосердия лейтенант Грейс Димишель из Вермонта фотографировала меня в Нью-йоркском порту.

Но в радостной суматохе той незабываемой минуты, когда лайнер вошел в гавань Нью-Йорка, когда тысячи солдат обнимались, кричали, плакали и смеялись, я потерял капрала Куку. Чего только я не делал, чтобы разыскать этого удивительного человека! Но он бесследно исчез, как сквозь землю провалился.

Я убежден, что его запомнили сотни людей, которые несчетное количество раз видели его на борту «Куин Мэри» между шестым и одиннадцатым июля тысяча девятьсот сорок пятого года.

Это светловолосый коренастый солдат среднего роста, но очень крепкого сложения; он широк в кости и весит не менее ста девяноста фунтов. Глаза у него зеленовато-серые, слезящиеся, и он прихрамывает на правую ногу. Зубы на редкость крепкие, крупные, квадратные и слегка выдаются вперед, но заметить это нелегко, ибо улыбается он очень редко. Я знаю, люди, как правило, не слишком наблюдательны, но тот, кто хоть раз видел капрала Куку, не мог не заметить его шрамы. Самый страшный – на голове: он тянется от левой брови к правому уху. Когда я увидел его впервые, мне сразу же вспомнилось убийство, потрясшее меня много лет назад, когда я был полицейским репортером: убийца орудовал топором. Должно быть, редкостный здоровяк, подумал я, глядя на капрала, если он после такого удара выжил и преспокойно расхаживает по земле. Подбородок и шея у него изборождены отметинами, какие остаются после ожогов. У него не хватает половины правого уха, тыльная сторона правой руки точно иссечена ножом и вся покрыта глубокими, побелевшими от времени рубцами. Казалось, когда-то целая толпа сговорилась зарубить этого человека ножами, кинжалами и саблями, но усилия их остались тщетными. Все его шрамы явно давнего происхождения, а ведь он на вид совсем еще молод – лет тридцати пяти, не больше.

Капрал этот пробудил во мне острое любопытство. Неужели никто из вас так его и не вспомнил? Он бродил по кораблю, мрачный и нелюдимый, всегда с сигаретой, которую докуривал до самого конца и выплевывал, только когда она обжигала ему губы. Не от дыма ли у него слезятся глаза? Он бродил с унылым видом, поглощенный какими-то невеселыми мыслями, и всегда забивался в какой-нибудь темный угол или под лестницу. Я пробовал расспрашивать о нем на палубах, но ничего не добился – в ту пору все только и говорили, что об офицере, поразительно похожем на киноактера Спенсера Трейси. Но в конце концов я все узнал сам.

Спиртное тоже было под запретом на военных судах. Меня об этом предупредили заранее, и я позаботился тайком протащить на «Куин Мэри» несколько бутылок виски. В первый же день плавания я угостил одного пехотного капитана. Не успел я и глазом моргнуть, как у меня уже оказалось семнадцать новых друзей и все они меня просто обожали и каждый выпрашивал у меня автограф. Так что уже на второй день я выбросил за борт последнюю пустую бутылку и был счастлив, когда мне в свою очередь удалось напроситься на угощение. (К мистеру Чарлзу Беннету, голливудскому сценаристу, и он, если ему позволит скромность, тоже подтвердит, что я говорю чистую правду.) Он подарил мне бутылку из-под пива, полную доброго шотландского виски, и я немедленно спрятал ее под гимнастерку, чтобы никто из моих новоявленных друзей ничего не заметил. На третий день плавания поздно вечером я удалился в укромный уголок, где было достаточно светло и можно было читать. Я собирался еще раз прочитать кое-какие стихи Франсуа Вийона, время от времени прикладываясь к виски мистера Беннета. На палубах «Куин Мэри» было не так-то просто найти пустынное местечко, но я все же нашел. Мне хотелось еще раз прочитать «Балладу добрых советов…»;[11]11
  «Баллада добрых советов ведущим дурную жизнь».


[Закрыть] великий Вийон написал ее на воровском жаргоне средних веков, и понять ее не может даже самый образованный француз, который изучал арго тех времен. Я повторял вслух первые две строки, надеясь расслышать в них какой-нибудь новый смысл:

Car ou sole porteur de bulles

Pipeur ou hasardeur do dez…[12]12
«В какую б дудку ты ни дул,Будь ты монах или игрок…»  (старофранц.) Перевод Ф. Мендельсона.
  Франсуа Вийон. Стихи. М., «Художественная литература», 1963.


[Закрыть]

Вдруг чей-то голос лениво произнес:

– Эй, вы там! Вы-то что про это знаете?

Я поднял голову; из темноты выступило мрачное, иссеченное шрамами лицо загадочного капрала. Мне не оставалось ничего иного, как предложить ему выпить, ибо бутылку я держал в руке и он глядел прямо на нее. Капрал отрывисто поблагодарил, одним глотком наполовину опорожнил бутылку и вернул ее мне.

– «Pipeur ou hasardeur de dez», – повторил он со вздохом. – Старая песня. Вам она нравится, сэр?

– Очень, – ответил я. – Наверно, Вийон был великий человек. Кто еще сумел бы так блистательно писать на таком низменном языке? Кто еще смог бы обратить воровские словечки, которые всегда отвратительны, в такую прекрасную поэзию?

– Так вы эти слова понимаете? – усмехнулся он.

– Да нет, не совсем, но чувствую, что это поэзия, – ответил я.

– Это верно.

– «Pipeur ou hasardeur de dez…» С тем же успехом можно пытаться положить на стихи что-нибудь вроде этого: «А мне один черт, играешь ли ты в кости или убиваешь людей…»

– А вы кто такой? Откуда взялись? В армии уже черт-те сколько времени не разрешают отпускать бороду.

– Я военный корреспондент, – ответил я. – Меня зовут Керш. Можете допивать.

Он осушил бутылку и сказал:

– Спасибо, мистер Керш. А меня звать Куку. – И тяжело, мешком, грохнулся на палубу рядом со мной. – Уф, – выдохнул он при этом, – посидеть, что ли.

Потом взял изуродованной рукой мою книжечку, похлопал ею по колену и вернул мне.

– «Hasardeur de dez», – повторил он с незнакомым мне акцентом.

– Я вижу, вы читаете Вийона, – заметил я.

– Нет, не читаю. Я и вообще-то не особый грамотей.

– Но вы говорите по-французски. Где вы этому научились?

– Во Франции.

– А теперь едете домой?

– Вроде бы так.

– И кажется, не жалеете об этом.

– Да уж нет.

– Возвращаетесь из Франции?

– Из Голландии.

– А давно в армии?

– Да уж порядочно.

– Вам нравится служить?

– Конечно. Чем плохо? А вы откуда?

– Из Лондона.

– Я там бывал, – сказал он.

– А вы откуда родом?

– Что? Я… Да вроде бы из Нью-Йорка.

– Как вам понравился Лондон? – спросил я.

– Он стал получше.

– Получше? А я-то думал, вы видели его в самое неудачное время – бомбежки и всякое такое, – заметил я.

– Да нет, Лондон вроде бы ничего.

– Вот если бы вы побывали там до войны, капрал…

– Бывал и до войны.

– Ну, тогда вы, верно, были еще очень молоды, – сказал я.

– Не так уж молод, – усмехнулся капрал Куку.

– Я военный корреспондент и газетчик, – сказал я, – и потому имею право задавать нескромные вопроси. Понимаете, я мог бы написать про вас в свою газету. Что это за имя такое – Куку? Никогда прежде не слыхивал такого.

И для пущей важности я вытащил карандаш и записную книжку.

– Да по-настоящему-то меня звать вовсе не Куку, – объяснил капрал. – Вообще-то имя у меня французское. Лекокю. Знаете, что это значит?

Я немного смутился.

– Н-ну… Если не ошибаюсь, так называют человека, которому изменила жена, – сказал я.

– Верно.

– У вас есть семья?

– Нет.

– Но вы были женаты?

– Много раз.

– А что вы собираетесь делать, когда вернетесь в Штаты, капрал?

– Буду выращивать цветы и заведу пчел и кур,

– И все в одиночку?

– Да.

– Цветы, пчелы и куры… А какие цветы?

– Розы, – сказал он, не задумываясь. И прибавил: – Может, попозже двинусь на юг.

– Это еще зачем?

– За скипидаром.

Понятно. Он просто сумасшедший. Должно быть, разум его помрачился после той страшной раны, от которой на голове остался такой ужасающий шрам.

– Вам, верно, досталось в боях, капрал, – сказал я.

– Да, сэр, порезали малость тут и там, – со смешком ответил он. – Всякое бывало.

– Оно и видно. Когда я взглянул на вас в первый раз, я подумал, не в обиду вам будь сказано, капрал, что раны у вас на голове, на лице и на руках такие – сразу видно, не от современного оружия.

– А я и не говорил, что от современного, – огрызнулся он. Потом набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул. – Уф! Чем это вы меня напоили?

– Отличным шотландским виски. А что?

– Отличное-то оно отличное, только пить мне его не надо было. Я от такого крепкого отказался уж и не помню когда. В голову сильно ударяет. Мне такого и в рот брать нельзя.

– Кто же вас просил опорожнять целую бутылку, да еще в два глотка? – с досадой сказал я.

– Виноват, мистер. Как прибудем в Нью-Йорк, я вам тоже бутылку поставлю, коли желаете, – ответил капрал Куку, сощурился, точно ему больно было смотреть, и провел рукой по шраму на голове.

– Скверная, видно, была рана, – заметил я.

– Какая? Эта? – спросил он. – Да уж скверней некуда. Даже мозги полезли наружу. А вот гляньте-ка… – Левой рукой он расстегнул гимнастерку и задрал нижнюю рубашку, а правой зажег старый, видавший виды фонарик. – Вот поглядите…

Я вскрикнул от изумления. Никогда еще не видел я, чтобы живой человек был так невероятно изрезан и изуродован. В неверном свете фонарика передо мной предстало нечто вроде выжженной пустыни, где отбушевала ярость стихий, оставив за собой крутые откосы, пропасти, ущелья и провалы. Точно на тело его обрушились все громы небесные, ураганы и землетрясения. Ребра с левой стороны, казалось, сдавила какая-то страшная тяжесть и раздробила их на мелкие кусочки. Каким-то чудом кости срослись, и получилось что-то вроде лунного вулкана с кратером, окаймленным жесткой бугристой кромкой. Под ложечкой темнела огромная глубокая впадина.

– Господи, дружище, вас точно разорвали пополам и потом кое-как склеили, – воскликнул я.

Капрал Куку только засмеялся и поднял фонарик повыше, чтобы я мог получше разглядеть – могучие мышцы его груди и живота были сплошь изрублены и искромсаны. Наконец, фонарик погас и капрал Куку застегнул гимнастерку.

– Недурно? – спросил он.

– Недурно! Бог ты мой, я ничего не смыслю в медицине, но по-моему, от любой из этих ран человек должен отдать богу душу. Как вы ухитрились остаться в живых, капрал? Возможно ли это?

– Думаете, вы что-нибудь видели? Ничего вы еще не видели, вот поглядели бы на мою спину… Но это после.

– Послушайте, да откуда же они у вас? Шрамы-то все старые. Не в этой же войне вы их заполучили!

Капрал Куку расслабил узел на галстуке, расстегнул воротничок и оттянул ворот рубашки.

– Ясно, – преспокойно заявил он. – Вот гляньте, на этой войне меня ранили только сюда.

И небрежно ткнул пальцем в плечо у самой шеи. Здесь тесно лепились пять ямок – следы пуль.

– Легкий пулемет, – пояснил Куку.

– Не может быть! – воскликнул я, пока он приводил в порядок свой галстук. – Эти пули должны были перерезать сонную артерию и разбить позвонки!

– Ну да, так и случилось, – ответил капрал Куку.

– И сколько же вам тогда было лет?

– Да вроде бы четыреста тридцать восемь.

– Тридцать восемь?

– Я сказал – четыреста тридцать восемь.

Конечно, сумасшедший.

– Родились в тысяча девятьсот седьмом году? – спросил я.

– В тысяча пятьсот седьмом, – поправил капрал Куку, поглаживая шрам на голове. И продолжал почти мечтательно (речь его выдавала беспросветную тупость, низменную хитрость, тревогу, подозрительность и гнусный расчет. В полутьме капрал Куку поглядывал на меня алчным, оценивающим взглядом и ощупывал пуговицы на гимнастерке, словно проверяя, надежно ли укрыты от нескромных взоров его драгоценные шрамы): – Вот послушайте, – неторопливо говорил он, – я вам только чуть намекну. Ведь одни намеки вам не продать, верно? Вы же газетчик. Вы, конечно, мигом смекнете, что к чему и что вам от этого перепадет, да ведь я все сразу и не выложу, так что надеяться вам не на что. А мне хоть гром греми, надо снова приняться за работу, ясно? И мне нужна монета.

– На розы, кур, пчел и скипидар? – спросил я.

Он на секунду замялся, погладил голову и сказал:

– Ну… В общем да.

– Вас беспокоит этот шрам?

– Только ежели выпью.

– А как вы его заполучили?

– В битве при Турине.

– Не знаю такой битвы. Когда она была?

– Как это когда? Та самая битва при Турине.

– Значит, вас ранили в той самой битве при Турине, да? А когда она была?

– В тысяча пятьсот тридцать шестом или тридцать седьмом. Король Франсуа послал нас против маркиза де Гас. Враг стоял насмерть, но мы прорвались. Вот тут-то я в первый раз понюхал пороху.

– Так вы там были, капрал?

– Ясно, был. Только тогда я не был капралом и звали меня не Куку, а Лекокю. А настоящее мое имя – Лекок. Я родом из Ивето. Там я работал у одного, его звали Николя, он торговал полотном… Такой был… – И минуты две или три капрал в самых крепких выражениях излагал мне все, что думал о Николя. Потом, поостыв немного, продолжал: – Короче говоря, Дениза сбежала, и все ребятишки в городе стали распевать: «Лекок, Лекок, Лекокю, Лекокю…» Ну, я убрался оттуда ко всем чертям и пошел в армию… Видите, ничего я вам толком покуда не сказал, на этом вам не заработать, ясно? Это пока что одни намеки, ясно? Ну вот: мне тогда было под тридцать, здоров как бык. И вот король Франсуа послал нас в Турин, а господин де Монтаган в то время командовал пехотой. А мой командир капитан ле Ра привел нас на одну горку и поставил там. Стычка была короткая, а уж досталось нам… Каждый дрался, как мог, а потом к нам прорвались остальные, мы пошли в наступление и тут-то я его и заполучил.

И Куку погладил свой шрам.

– Как же это вышло? – спросил я.

– Алебардой треснули. Знаете, что это за штука? Такой тяжеленный топор на длиннющей рукояти. Если с алебардой умеешь обращаться, можно разрубить человека до пояса, ясно? И ударил бы он попрямее…. ну тогда я бы, верно, с вами сейчас не разговаривал. А я ее увидал, ясно? И присел, да поскользнулся в луже крови и упал боком. Но все равно, алебарда меня настигла. Удар пришелся по голове, вот он, шрам. Тут все стало черно, бело и опять черно, и больше я ничего не помню. А помереть-то я еще не помер, ясно? Очнулся – вижу, надо мной наш военный доктор, без шлема, в одной кирасе, руки по локоть в крови, и кровь эта наша, солдатская, уж не сомневайтесь, сами знаете, каковы наши армейские лекари.

– Знаю, знаю, – подтвердил я примирительно. – Так вы говорите, было это в тысяча пятьсот тридцать седьмом году?

– Может, и в тридцать шестом, точно не припомню. Ну вот, очнулся я, увидал доктора, а он в это время разговаривает с каким-то другим доктором, того-то мне не видно, а вокруг раненые орут, все просят, чтобы их поскорее прикончили и избавили от мучений… зовут священника… Сущий ад! Голова у меня разрублена, мозги вроде ветерок обдувает, в ушах гудит, трещит что-то… Ни шевельнуться, ни заговорить не могу, а все вижу и слышу, что кругом творится… Доктор посмотрел на меня и говорит…

Капрал Куку умолк.

– Что же он сказал? – осторожно напомнил я.

– Вот вы читаете вашу книжонку, а сами ничего-то в ней не понимаете, – буркнул капрал Куку, – «Pipeur ou hasardeur de dez», и прочее, хотя все это и напечатано черным по белому. Сейчас я вам все растолкую. Доктор сказал вроде так: «Подите сюда, сэр, и взгляните. У этого малого мозги вылезли наружу. Примени я эликсир Тэриака, его бы уж давно похоронили и забыли. А эликсира Тэриака у меня не оказалось, делать было нечего, я и влил ему свой. И вот, смотрите: он открыл глаза! И, обратите внимание, кости черепа сближаются и что-то вроде новой кожи затягивает рану! Значит, мое лечение правильное, и бог исцелит его». А тот, другой, которого мне не видно, отвечает: «Не делайте глупостей, Амбруаз, вы только зря тратите время и лекарства на этого покойника». Мой доктор поглядел на меня и тронул пальцами мои глаза. Я моргнул. А тот, другой, и говорит: «Ну зачем вам тратить время и лекарства на мертвецов?»

А я как моргнул, так уж больше не могу открыть глаза. И не вижу ничего, а слышу все очень хорошо. Услыхал эти его слова и перетрусил ужасно: зароют, думаю, живьем. А шевельнуться никак не могу. Но мой доктор говорит: «Прошло уже пять дней, а тело у этого бедняги все еще живое, и хоть я и очень устал, я пока в здравом уме и могу поклясться, что он сейчас открывал глаза». И крикнул кому-то: «Жан, давай сюда мой эликсир!» И говорит тому, другому: «С вашего позволения, сэр, я буду лечить этого солдата, пока он окончательно не оживет или окончательно не умрет. А сейчас я волью ему в рану еще моего снадобья».

И тут я почувствовал: что-то льется мне прямо в голову. Ну и боль же была! Точно прямо в мозг ледяную воду льют… «Крышка мне», – подумал я, и опять весь застыл и ничего не помнил, а потом очнулся совсем в другом месте. Молодой доктор тоже был там, только без кирасы и в каком-то мягком колпаке. Теперь уж я мог двигаться и говорить и попросил попить. Как доктор услыхал, что я говорю, он даже рот раскрыл, точно закричать хотел, но не закричал и дал мне какого-то вина в чашке. Только руки у него тряслись, так что на бороду мне попало больше вина, чем в рот. В ту пору и у меня была борода вроде вашей, только побольше и погуще. Вдруг слышу кто-то бежит ко мне по комнате, вижу – мальчишка лет пятнадцати-шестнадцати. Он было тоже рот раскрыл, хотел что-то сказать, а доктор как схватит его за горло и говорит: «Молчи, Жан, если хочешь в живых остаться, молчи!» А парень говорит: «Учитель, ты воскресил его из мертвых!» А доктор отвечает: «Коли хочешь быть жив, молчи, а то не миновать тебе костра». Тут я опять заснул, а как проснулся, вижу: маленькая комнатка, окна все закрыты, и в очаге огонь пылает, жара, точно в пекле. И доктор тут, и зовут его Амбруаз Паре. Вы часом не читали чего-нибудь про Амбруаза Паре?

– Вы имеете в виду Амбруаза Паре, который был хирургом в армии Франциска Первого?

– Про него я вам и толкую, разве не понятно? – отвечал капрал Куку. – Франсуа Первый, он же и Франциск Первый, был наш главнокомандующий, когда мы воевали с Карлом Пятым. Вся эта драка началась между Францией и Италией, вот мне и раскололи голову в битве при Турине. Ведь я вам так и сказал, верно?

– Верно. Ну что ж, мой почтеннейший друг, прожив на свете четыреста с лишним лет, вы уж, наверно, исполнились премудрости, знаний и опыта у вас должно теперь быть не меньше, чем у библиотеки Британского музея!

– Это как? – спросил капрал Куку.

– А как же, это всем известно, – ответил я. – Ведь философ или, скажем, ученый по-настоящему что-то постигает, лишь когда жизнь его уже на исходе. Чего бы он не отдал, лишь бы прожить еще лет пятьсот! Да за пятьсот лет он бы с радостью продал душу дьяволу! Ведь, как известно, знание – это сила, и за такой срок он вполне мог бы стать владыкой мира!

– Чушь собачья, – возразил капрал Куку. – Все это, может, и годится для разных там философов, эти бы знай гнули свое и, глядишь, под конец и научились бы… ну хотя бы превращать железо в золото или вроде того. А взять, к примеру, игрока в бейсбол или боксера: на что им пятьсот лет жизни? Что еще они могут, кроме как гонять мяч или лупить кулаками? Да вот взять хоть вас – что бы вы стали делать?

– Вы совершенно правы, капрал, – сказал я. – Я бы все мои пятьсот лет так и стучал на машинке и пускал бы деньги на ветер, так что никогда не стал бы ни умнее, ни богаче, чем сейчас.

– Нет, погодите, – прервал он, ткнув меня в плечо твердым, как железо, пальцем и пытливо вглядываясь в меня. – Вы бы писали и писали всякие там книжки. Ведь вам платят проценты, так за пятьсот лет деньжищ у вас набралось бы столько, что вам их нипочем не прожить. А как быть мне? Я только и умею, что воевать. И плевать я хотел на всякую там философию. Я в этом ни уха, ни рыла не смыслю. И не поумнел я ничуть, каким был в тридцать лет, такой и сейчас. И читать никогда не читал и не стану. Нет, я хочу одного: купить себе заведение вроде ресторана Джека Демпсея на Бродвее.

– Да ведь вы говорили, что хотите выращивать розы и разводить пчел, кур и еще какую-то ерунду, – заметил я.

– Ну да, так и есть.

– А как же с Джеком Демпсеем? Как же вы совместите ресторан на Бродвее с розами, пчелами и прочим?

– Понимаете, дело вот в чем… – начал капрал Куку.

…Я уже рассказал вам, как доктор Паре залечил мне голову. Ну вот, как я стал немного подниматься с постели, он еще долго держал меня у себя в доме и, уж поверьте, кормил и поил всем что ни на есть лучшим, хоть сам-то он жил вовсе не богато. Да, ходил он за мной, как за родным сыном, куда лучше, чем когда-то мой собственный отец: цыплята, яйца в вине – все, что только душе угодно. Стоило мне сказать: «А хорошо бы попробовать пирога с жаворонками», – и пожалуйста: пирог на столе. Говорю: «Док, вино вроде бы кисловато», и тут же передо мной бутылка аликанте. Недели две или три прошло и я, поздоровел и раздобрел, как никогда в жизни. Но тут стал я вроде беспокоиться и говорю ему: «Пора мне убираться восвояси». А доктор Паре сказал, чтобы я еще остался у него. А я сказал: «Доктор, я живой человек, и мне надо зарабатывать себе на кусок хлеба. А в армии можно неплохо заработать».

Тогда доктор Паре предложил мне несколько золотых монет, чтобы только я остался у него в доме еще на месяц. Деньги-то я взял, но сразу понял: тут что-то неладно, и решил хоть умри разузнать, в чем дело. Ведь он – армейский хирург, а я-то всего-навсего солдатишка-пехотинец. Ясное дело, тут что-то не так. Я и притворился дурачком, а сам глядел в оба. И еще свел я дружбу с Жаном, ну с тем парнишкой, что помогал доктору. Он был большеглазый, худющий, одна нога короче другой. И он думал, что сильнее меня нет никого на свете, потому что я мог двумя пальцами раздавить грецкий орех и взвалить на спину большой стол фунтов пятьсот весом. Он мне сколько раз говорил, как ему хотелось бы стать таким же сильным. А он и родился хилым, и доктор Паре спас ему жизнь. Ну вот, я и взялся за мальчишку как следует и скоро разобрался, что этому доктору от меня надо. Вы-то их знаете, этих докторов.

Капрал Куку подтолкнул меня локтем, и я сказал:

– Знаю, знаю, валяйте дальше.

– Ну так вот, в ту пору они всегда лечили «инфекционные раны» кипящим соком бузины и добавляли туда каплю зелья, они его называли «Тэриак», а это была попросту смесь каких-то трав с медом. А перед той битвой у доктора Паре вышел весь «Тэриак» и сок бузины тоже, и он с горя сам составил какую-то смесь и назвал ее эликсиром.

Моего командира, капитана ле Ра, ранило пулей в щиколотку, и ему первому довелось испытать на себе это снадобье. И нога зажила в один миг. А я оказался третьим или четвертым. Доктор оглядывал поле боя, искал труп, чтобы разрезать, как ему было надо. Вы же знаете этих докторов. А Жан мне потом говорил, что доктору нужен был мозг! Ну вот, он и углядел меня с разрубленной головой. Нагнулся он ко мне, увидел, что я еще дышу, и удивился – как это с такой раной еще можно дышать? Влил он мне в голову своей смеси, перевязал и стал ждать, что будет дальше. А дальше я вам уже все рассказал. В общем я воскрес. И мало этого, все кости у меня на черепе срослись. Тут доктор Паре понял, что он составил чудо-зелье. И он глаз с меня не спускал и все записывал.