Текст книги "Странный дом, Нимфетки и другие истории (сборник)"

Автор книги: Гарри Беар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Последняя встреча

После этой встречи Музыкант долго не виделся с Писателем. На все предложения последнего прогуляться он отвечал уклончивыми ответами, ссылаясь на занятость в училище, куда он вернулся, предварительно съездив в колхоз (без чего музыкальное образование в СССР, конечно же, будет неполным). Писатель потихоньку приступил к своей дипломной работе, попутно взявшись за обучение детей в школе Билибинска (в рамках обязательной для филолога педпрактики). Работа в школе не очень обременяла его и даже доставляла некоторое удовольствие. Казалось, приятели забыли о своих беседах и спорах, а неоткрытая истина уже не так сильно тяготит их, утонув в потоке мирских проблем. Дело потихоньку шло к зиме, а они и не подумывали о новой встрече.

Неожиданно Музыкант сам зашел за Писателем, чего не случалось и в лучшие дни их дружбы. Обычно они уславливались о встрече заранее – по телефону. Писатель, хотя и был занят, но, посмотрев на лицо несколько осунувшегося Музыканта, быстро собрался пройтись. Приятели отправились, чтобы совершить последний совместный в их жизни круг… Музыкант мало говорил, пока они бродили вдоль городских улиц – сначала шумных и суетных, потом – пустых и мрачных. Он слушал разглагольствования Писателя о несовершенстве системы школьного обучения, о неясном будущем великой страны при таком руководстве царя Михаила, но какая-то странная улыбка все время блуждала по усталому лицу его.

Подождав, когда приятель иссякнет, Музыкант торопливо огляделся и перешел к главному, ради чего он и пошел на эту встречу. Остановившись возле парковой скамейки, у которой они обычно расставались, Музыкант решился на откровенность:

– Ты в прошлый раз говорил о Смерти, точнее, о том, что все уже было и мы все уже были!

– Говорил, не спорю, но говорил так себе, средне, – Писатель явно перефразировал фразу Булгакова.

– Да-да, но не кажется ли тебе странным это вечное движение жизни по замкнутому кругу? – Музыкант очень внимательно смотрел на приятеля. Словно от его ответа что-то реально зависело.

– По спирали, точнее.

– Пусть так, – кивнул самому себе Музыкант.

– Что ж странного? Кому захочется по нескольку раз переписывать сценарий жизни людей?

– А он точно написан? – тихо спросил Музыкант.

– Конечно, все повторяется.

– Но тогда зачем Блок, если был Пушкин? Зачем Моцарт, если был Бах? Зачем мы, если мы уже были?

– Откуда же мне знать? – удивился Писатель.

– Да, я понимаю, – с грустью сказал Музыкант. – Только вот думаю: я не умел хорошо играть и ничего не чувствовал – ни боли, ни радости. Теперь я играю других музыкантов, это дает мне… волю жить, желание счастья! Но ведь свое создать не могу – это хуже отчаянья!

– Так бывает у всех, что тут говорить…

– Я берусь писать музыку, но знаю, что это уже написано. Зачем же писать заново и хуже старого? Играю по вечерам на гитаре! Зачем мне играть, зная, что есть лучшие исполнители… Пако де Люсия и все прочие…

– Здравое рассуждение, – отметил Писатель. – Но отсюда вовсе не следует, что и жить не стоит. Иначе человечество сильно уменьшилось бы в численном отношении.

– Да стоит ли?! – скривился Музыкант, его лицо вдруг приобрело некий сероватый оттенок. – отягощать мир своей персоной?

– Да ты что, в самом деле! В Америку собрался что ли? – разозлился Писатель.

– Причем здесь Америка? – удивился Музыкант.

– При том, что «Преступление и наказание» надо было в школе как следует читать!

– Не понял тебя!

– Это эвфемизм, замена слову «самоубийство», – устало пояснил Писатель. – Так Свидригайлов Раскольникову говорит о своем решении…

– Вот как! Я и забыл совсем, – чему-то как бы порадовался Музыкант. – А вообще теперь я спокоен, всего не узнаешь, да и не нужно это.

– Ну и славненько, – начал успокаиваться Писатель.

– Теперь, – многозначительно добавил Музыкант.

– Теперь? Слушай, да ты и впрямь что ли… – Писатель с трудом подбирал нужное слово, – задумался об Этом?

– Я имею в виду не смерть, а самопознание в своем роде, йогу, хе-хе, – слова Музыканта звучали явно издевательски.

– Хорошенькое самопознание! – хохотнул Писатель; ему отчетливо показалось, что приятель просто набивает себе цену подобными заявлениями. – Я все-таки думаю, что ты не сваляешь такого дурака?

– Дурака? – изумился Музыкант, – да что ты знаешь об этом… Об этой стране Асгард? О Стиксе? Об Орфее, бредущем из вечного царства, откуда нельзя возвращаться?

– Я знаю только то, что такие размышления твоему мозгу вредны, – грубо заметил Писатель. – Ты по жизни мало думаешь о чем-то, не рассуждаешь толком, а на выводы горазд!

– Ну ладно, мне пора, – сказал сразу остывший Музыкант.

– Идешь домой? Проводить?

– Да нет, зачем же, дойду уж сам как-нибудь…

– Ну, пока! – стал прощаться с Музыкантом приятель.

– Когда-нибудь мы с тобой, возможно, встретимся… и ну да! продолжим этот наш спор.

– Почему это когда-нибудь? – Писатель зачем-то тоже успокоился. – Можно хоть завтра, я не занят вечером.

– А вот, где я буду завтра, уж не знаю, – протянул Музыкант.

– Ну и встретимся, если что! Я тебе звякну.

– Не стоит беспокойства, – замахал рукой Музыкант, – я сам…

– Сам позвонишь?

– Угу, я позвоню, наверное… Или кто-то тебе позвонит, непременно утром, очень рано!

– Рано утром не надо, я сплю, – пояснил Писатель.

– Ничего, – тихо промолвил Музыкант. – Тебя разбудят!

– Не говори ерунды, зачем?

– Чтобы ты наконец-то проснулся, – загадочно улыбнулся Музыкант. – Уже надо теперь просыпаться…

– Ну, давай, до свиданья, – Писатель протянул руку на прощание.

– Прощай! – Музыкант махнул рукой и, не оглядываясь, пошел прочь.

Писатель внимательно посмотрел ему вслед, но ничего особенного в этом жесте не заметил. И раньше такое настроение Музыканта едва не заканчивалось их ссорой, но потом все разрешалось и успокаивалось… «Девку ему побойчее надо завести, вот и будет решение всех философских вопросов! – подумал Писатель. – Проговорю ему это – с цитатами из классиков, ясное дело…». Приятели вновь разошлись, теперь уже навсегда.

Музыкант быстро уходил в осеннюю русскую ночь. Писатель оставался в полосе неясного света, отбрасываемого яркой Луной.

…………………………..…………………………………………….

………………………………………………………………………..

Придя домой, Музыкант не стал торопиться. Он внимательно осмотрел гитару, подстроив ее, остался доволен. Музыкант хотел поставить пластинку Баха, но очень долго выбирал, что именно, так и не решившись ни на что. Наткнувшись на капризы Паганини, он страшно рассмеялся и на минуту замер… Он решил, что Музыка будет с ним и там, и там она будет вечно.

Затем он быстро встал и пошел в кладовку, где было все приготовлено заранее. Достав из тайника свечу, веревку и иконку, он вернулся в свою комнату, чтобы проститься с нею. Неожиданно хлопнула входная дверь – некстати вернулся старший брат, живший отдельно, но иногда навещавший их. Музыкант побелел и начал быстро сбрасывать вещи в какой-то сиреневый пакет, случившийся рядом. Нашарив в кармане спички, он немного успокоился: «Спички на месте, спички на месте…», – и торопливо вышел в коридор.

– Ты куда это намылился? – насмешливо спросил брат, раздеваясь в коридоре. Он был старше на пять лет и всегда немного подтрунивал над братом.

– В Америку собираюсь, поеду, – злобно бросил Музыкант.

– Что-то ты вещей мало прихватил! В Америку-то, – рассмеялся брат.

– Ничего, там все есть, все есть…

– А серьезно куда? – уточнил брат и тут же добавил. – Родители не приехали из пансионата?

– Завтра к утру обещались, – пожал плечами Музыкант. – Может быть, ночью даже приедут?

– Ночью навряд ли… Перекусить есть что? – поинтересовался брат. – Или голодаешь, как отшельник Исав?

– В холодильнике посмотри, есть вроде, – махнул рукой Музыкант. – Ты надолго?

– Да на пару часов, у меня сегодня дежурство ночное. А что – мешаю тебе музицировать?

– Оставайся, так даже лучше, – решил Музыкант.

– Пойду на кухню, почифаню чего-нибудь!

– А я помоюсь, ванну приму, – забормотал Музыкант.

– А чего ты такой бледный, а? Знаешь анекдот, новый? У русского еврей спрашивает: ты что – такой бледный сегодня, он говорит: да вот …

– Ничего, так! – Музыкант двинулся вперед, к окончанию всего этого. – Отстань, ради всего самого…

– А ну-ка постой, – брат вдруг задумался и встал на пути. – Ты какой-то странный сегодня, случилось что?

– Оставь меня! Просто устал, – почти крикнул Музыкант, – иду мыться! Что еще сказать?

– Да ладно, шучу, – отступил брат. – И все ж странно ты ведешь себя последнее время! Не хочешь по душам пообщаться?

– Нет! И ничего не случилось, нормально все…

– Ну ладно, мойся, потом поговорим! – брат шутливо поклонился и отступил в сторону, путь был свободен. – Забочусь тут о тебе.

– После позаботишься! – Музыкант, улыбнувшись, не стал больше мешкать и быстро прошел в ванную. Войдя, он тут же заперся изнутри.

Потом он включил воду из холодного крана – разговор с братом отнял последние силы. Лицо Музыканта было искажено судорогой, а руки страшно тряслись. Он подождал, пока немного успокоится, но э т о не проходило. Животный организм не желал смерти и упорно не хотел мириться ни с одним из доводов хитроумного рассудка. Музыкант тяжело поднялся на верхний край ванны и кое-как приладил веревку на крюк, куда обычно вешался душ. Сделав это, Музыкант спустился и, торопливо чиркая спичками, начал зажигать приготовленную свечу. После долгих попыток разум взял верх над трясущимися руками. Свеча наконец зажглась, Музыкант установил ее на ванном столике и быстро выключил верхний свет. В тусклом мерцании ванна вдруг представилась ему огромным, глубоким котлом, в который он непременно должен сойти, а веревка показалась почему-то свисающей лестницей, ведущей наверх – к Богу…

Музыкант кое-как сделал петлю, неумело намылил ту часть веревки, по которой она должна была соскользнуть. Поставив в ванну небольшую табуретку, давно приготовленную, он полез на нее. Хлеставшая из крана вода заглушала все его движения: Музыкант давно промочил брюки и носки, но не обращал на это никакого внимания. Твердо встав на табуретку, Музыкант перекрестился, с раздражением подумал о том, что надо бы надеть крест, но затем скверно улыбнулся, надевая петлю.

Последней его мыслью было – не забыть подогнуть ноги, если они все-таки достанут до дна. Только бы не забыть об этом! Когда Музыкант отталкивал от себя табурет, он уже ни о чем не думал и ничего не воспринимал.

Послесловие

Утром в квартире Писателя раздался телефонный звонок. Не довольный ранней побудкой, хозяин соскочил с кровати и направился к телефону, который стоял у него в коридоре. Подойдя, Писатель секунду думал – стоит ли брать трубку или нет. Телефон при этом не умолкал, заливаясь бешеной трелью. «А! это ж Музыкант, он хотел позвонить», – вспомнил Писатель вчерашнюю беседу и снял трубку.

Она долго молчала и, наконец, не спросив, кто у телефона, женским голосом произнесла: «Музыкантик… наш Музыкант умер». С минуту ничего не соображая, Писатель пришел в себя и прокричал в потеплевшую трубку: «Как же так?».

Ответом была тишина – то ли повесили трубку, то ли там, вдали, тоже рыдали.

Осень 1989 г., лето 2007 г.

Нимфетки

– Мне, знаете, очень нравится наша современная молодежь, ее свобода, раскованность, суждения, если хотите! Маленькие Веры, понимаете, Лолиты.

– Эта безоглядная свобода до добра ее не доведет, вы уж поверьте!

– Осуждать молодежь – признак старости…

Из частной беседы

Человек полагает, что он свободен, если ему дозволено поступать произвольно, но в произволе и заключена главная причина его несвободы…

Георг Гегель

Необходимое предисловие

Это произведение было написано мной в начале июля 1990 года – буквально за 3–4 дня, после одного занятного эпизода, произошедшего со мной и моими приятелями на озере Еловом. Эпизод этот, правда, был очень относительно связан с конечным сюжетом моралите, но именно он дал толчок написать давно вынашиваемое произведение о русских нимфетках. Конечно, в то историческое время я был страстно увлечен романом «Лолита» Набокова и движим воинственными планами написать нечто подобное, поэтому текст получился достаточно «бойким» и насквозь пародийным по отношению к патриархальной русской литературе. Я порезвился на славу, зацепив удачный и необычный для 1990 года сюжет, попутно выразив свои мысли и настроения. Осенью 1998-го я стилистически улучшил этот текст, готовя его для публикации (так и не состоявшейся), но не внес никаких сюжетных изменений.

Теперь, по прошествии стольких лет, мне кажется, что мои наблюдения, высказанные в «Нимфетках», оказались подтверждены нашей разгульной постперестроечной жизнью, что мои сомнения разрешились – и, увы, не в сторону торжества добродетели. Поведение молодых людей и юных, но смелых особ женского пола в моем произведении 1990-го сделалось чуть ли не нормой поведения молодежи в конце 20 столетия, и пока нет особой уверенности, что начало 21 века будет отмечено резким изменением этой ужасной нормы. Можно развести руками и поругать: демократию, развязных лживых политиков, наше телевидение и молодежный «стебовый» эфир. Но, согласитесь, глупо укорять нынешних молодых в том, что они ведут себя не так, как вели себя их отцы и матери в годы своей комсомольской юности. « Новое время – новые песни», – говорил Гёте! Послушайте отечественную «попсу», и вы многое поймете, побродите по «развлекательным сайтам» в Интернете – и все станет значительно яснее.

Искусство не религия, оно не учит людей абсолютным нормам жизни, оно заставляет задуматься и посмотреть на эту жизнь глазами отстраненного наблюдателя, посмотреть и сделать выводы. Вы можете называть эту жизнь грешной и ужасной, вы можете не смотреть ТВ и не заглядывать в И-нет, вы можете плеваться, видя, как молодежь ругается, не стесняясь, пьет, обнимается и целуется в самых разнообразных местах… Вы можете с гордостью вспоминать о своих молодых годах и говорить, что были совсем другими. Любое НОВОЕ время приносит изменения, эти изменения не всегда во благо. Мудрые люди стараются понять и принять их. А если не принять, тогда, наверное, нужно бороться? Но за это-то великая литература обычно не берется, для этого есть совсем другие средства.

Впрочем, читайте сами! Заранее приношу читателю извинения за некоторую дерзость высказываний и бойкость стиля 23-летнего автора, однако существенно менять генеральную линию произведения я не имел ни сил, ни желания. При этом небольшую стилистическую правку и модернизацию финала моралите, конечно же, провел. В путь!

Декабрь 2003 г.

Часть 1

из которой читателю становится ясно, с кем предстоит иметь дело в течение ближайшего часа

Темный закат надвигался на отсвечивающий еще июньский лес, делая жизнь таинственной и нескучной. Возле ярко пылавшего костра, в глубине небольшой сосновой чащи, сидело пять студентов политехнического института и вяло перебрасывалось интересными, но ничего, увы, не значащими словами. Каждый студент, понятное дело, имеет свой облик, одежду, но – многое утратилось, многое позабылось… Попытаемся, однако. На первом бревне располагался пятикурсник ЧИП-а Дрон Вулич, лысоватый и пошловатый тридцатилетний дядька в довольно сильных очках, по чистой случайности не путаемый в стенах родного вуза с профессурой. На его изможденном лице был тот налет провинциального романтизма, который отличает пьяниц и неудачников. Рядом сидел его младший девятью годами брат, который по воле насмешницы Судьбы учился в том же вузе всего двумя курсами младше. Гашик был совсем не похож на своего разбитного братца, имел стройное спортивное тело, задумчивый, но не простоватый взгляд синих дымчатых глаз и вьющиеся от природы светлые волосы. Пожалуй, только носы у братьев были абсолютно одного калибра, да еще манера говорить, неизбежно перенимаемая младшим у старшего. Третьим на бревне был главный разливальщик сей компании двадцатилетний Лёня Прен, довольно худой, темноволосый и очкастый субъект, ошибавшийся при розливе напитков крайне редко, да и то – неизменно в свою пользу.

На другом бревне сидели: ловелас и рубаха-парень, белокурый и симпатичный Антон Яблочкин, по кличке Яблоч, с своей неизменной гитарой и сэр (условно, конечно!) Гаррик Хож, здоровый, мордатый, черноволосый и уважаемый сокурсниками мэн с блестящими, точно нарисованными темными усиками и сверкающими глазами нильского крокодила. Гаррику на вид было года двадцать три-двадцать четыре, а приглядевшись, ему можно было дать и все тридцать, однако никто никогда не интересовался его возрастом: учится человек и учится, кому какое собачье дело! Хож был сокурсником Дрона и подлинным лидером этой компании, его обычно слушали и особо не возражали… Да, читти, чуть не забыл – Яблочкин был сокурсником младшего Вулича, а вот чьим сокурсником был Лёня Прен теперь уже и не скажешь. Да и Бог с ними… Итак, студенты сидели и перебрасывались ничего не значащими словами. Вылазка не удавалась: песни были спеты, анекдоты и смешные случаи из жизни в основном рассказаны, водки выпито уже прилично, а баб не было… и быть уже не могло. Вот и повеселись тут, читатель!

Давно задуманная и, можно сказать, любовно подготовленная вылазка не удавалась по ряду причин: сначала Яблочкина подло «пробросила» его новенькая и, по его мнению, целенькая пассия, обещавшая было поехать с ним на природу, но в последний момент передумавшая, видимо, поостерегшись совместной с Антошей ночевки в одной палатке; потом Хож за два дня до отъезда в пух и прах разругался со своей «гражданской» подругой Лизой; а затем, в самый последний момент, к отходящей с Билибинского вокзала электричке заявилась не слишком симпатичная, но определенно «дающая» надежды девушка Тоня из 708 комнаты студенческой общаги и вяло сообщила обескураженным туристам, что одна ее подруга, собиравшаяся с ней ехать, неожиданно заболела, а вторую не отпустил ее парень («козлина»), и что сама она таким образом тоже отламывается. Гаррик Хож, правда, совершенно не удовлетворился этим заявлением и потребовал, чтобы Тоня в таком случае отдувалась за подруг одна, но та, прищурив наглючие глазки, покачала головой, важно сплюнула, чуть не угодив на кеды младшего Вулича и ушла не попрощавшись. Одним словом, двенадцать бутылок водки, пять вина, две трехлитровки пива и несметное количество разнообразной и вкусной закуси предстояло оприходовать пятерым друзьям в совершенно мужской компании на берегу славного озера Соснового, что в Пестровградском районе Билибинской области (а ведь ты был там, читатель, что ж греха таить!).

Гитарист Антошка, перекосив свое симпатичное рыльце, сказал было, что отрывных девчонок везде хватает, в том числе и на Сосновом, а с его гитарой… Но друзья вежливо попросили его замолчать, а старший Вулич даже матюгнулся на весь вагон. Поезд тутукнул, и невеселая компания отправилась к месту летнего отдыха. С горя уже в пути была распечатана и распита одна бутылка водки, а с пивом, увы, и вовсе покончено.

День, впрочем, прошел относительно удачно. Поставили обе палатки, набрали сухих веток на весь вечер, раз пять или шесть окунулись в озере, плотно пообедали и выслушали наставления Лени Прена, что больше двух пузырей за простой обед он не выставит или пусть его уволят. Сыграли в волейбол «на высадку», прошвырнулись по окрестностям – справа был детский лагерь «Искорка» с весьма недружелюбными охранниками, а слева, километра через два от них, турбаза «Медик». Словоохотливый Яблочкин и симпатяга Хож даже сумели познакомиться с парой медсестер, отдыхавших здесь, но те были в компании и на вечер уже имели свои планы. В шесть часов старший Вулич пошел прогуляться в направлении «Искорки» и даже забросил удочки в сторону загоравших на понтоне симпапопистых то ли воспитательниц, то ли вожатых, но дамы проявили к состарившемуся на студенческой скамье донжуану полное безразличие. Однако, одна из них как бы вскользь заметила, что через пару дней у них будет Последний костер и, может быть, тогда их мужская компания кстати… Но тут старший Вулич решил наблюсти этикет и сделал вид, что намека не понял.

В восемь вечера начали шумно готовить ужин – Хож собственноручно сделал салат из свежих огурцов и помидоров, Гашик Вулич наоткрывал с десяток рыбных консервов и трехлитровку домашнего компота, Яблочкин искусно нарезал сыр и колбасу, а Леня, кулинар-искусник, соорудил нечто похожее на плов из тушенки и отварного риса. Когда поставили кипятиться воду для чая, старший Вулич, в подготовке ужина активного участия не принимавший, громко скомандовал: «За стол, бычары!» Ужинать сели где-то около девяти, вокруг было уже гораздо свежее, чем днем, но появились недруги всех туристов – камарильи комаров, которые своим жужжанием несколько портили настроение студентов, и так довольно неоптимистичное. Впрочем, три бутылки водки, ушедшие, как говорится, влет, сделали свое дело, и беседа поначалу оживилась. Яблоч рассказал несколько занимательных историй из своей жизни, несколько их приукрасив и выставив себя в самом выгодном свете. Дрон высыпал весь свой запас свежих анекдотов и дополнил его несколькими смешными историйками из жизни всем известных знакомых. Леня, как обычно, больше помалкивал, впрочем, не вынимая «Примы» изо рта, слушал очень внимательно, да знай себе наливал да выпивал… Скромняга Гашик, решив не отставать от «старших», вывалил одну придерживаемую, пикантную историю про юную девушку, желавшую остаться невинной до свадьбы, но не устоявшую перед напором студента ЧИП-а, который использовал хитрость, а в конце поздравил падшую девчонку с ее новым положением, добавив при этом, что сам он женится только на «честной». История была им слышана от знакомого по общаге – бывшего сокурсника, уехавшего из Билибинска два месяца назад и клявшегося, что все рассказанное им – чистая правда. Однако аплодисментов Гашик не сорвал: Дрон вообще рассказ проигнорировал, а Хож, зевнув, обвинил младшего Вулича в плагиате. Задетый Гашик предложил сэру рассказать что-нибудь поновее, и наш крокодилоглаз несколько задумался. «Эти молодые целки только трепаться любят, а как поцелуешь иль зажмешь – на стенку лезут и по морде запросто могут треснуть, – неожиданно поделился опытом Дрон. – Я тебе, Гашик, предлагал Настюхе из 307-й как следует впендюрить, а ты ей только „привет“ да „как твои дела?“ … Какие там дела, от нее за полкоридора – несет. А как тебя увидит, аж слюнки текут!». Гашик швырнул в костер сухую ветку, резкий пламень костра чуть было не ожег его не в меру распоясавшегося братца. «Целки, пацаны, они разные бывают, – философски изрек Гаррик Хож. – К ним особый подход нужен. И тогда, если получится… они тебе все сделают! Все, Гашик, ты меня слышишь?»

Тут и Леня посчитал нужным высказаться по данной проблеме: «У меня во дворе одна тусуется, лет пятнадцать ей, не больше… Как-то бухой домой приехал, сразу не пошел… сел на скамейке, возле пузырь портвейна поставил, время – часов двенадцать или больше, ноябрь был. Башка трещит, думаю еще – сейчас батя хайло разинет, маманя подключится. Тоска… Сама сучка подошла, подсела: тыры-пыры, что вы, Леонид, тут сидите, когда так холодно. Ну выпили с ней! Помацал ее, всяко-разно, по пьяни… У нее маманя вечно в разъездах, она по полмесяца одна стебается, да уже и не одна, наверно. Сама говорит мне, жмется по-полной: „Леонид, если хочешь, пойдем ко мне – отдохнем, у меня и догнаться есть чем“. Думаю: молодая еще, вдруг залетит? И я, как фофан, ее за фейс взял и говорю – мол, ты, сучка, в каком классе-то учишься? Она мне: „Тебя это е…?“ А я, блин, по пьяной лавке пошел буром: мол, где твоя совесть, у тебя там поди и волос-то еще нет, бессовестная, и все такое… Она вообще обалдела, от меня отскочила, заревела! В общем, дала это самое… линьку, потом месяца два со мной не здоровалась. Сейчас опять начала, сучка вшивая, вытанцовывать».

Гаррик очень внимательно посмотрел на Прена: «Влип, очкарик? Тебе девка прямо на улице предлагала, а ты!». Дрон тоже осудил Леню за нерасторопность и заодно уточнил, как дела у его юной соседки. Гашик задумчиво покачал головой и тихо спросил: «Леня, может быть, она в тебя тогда влюбилась, а?» Леня зевнул и открыл пузырь «Пшеничной»: «Дело давнее. Давайте стаканы, че трещать по-пуcтому». Гашик сочувственно вздохнул.

Яблоч, который уже знал эту душещипательную историю, предложил коллективно спеть, с ним все согласились и поначалу довольно бодро исполнили популярные песенки про берег с илом и долгожданную поездку в Комарово. Потом они до кучи грянули «Скворца» и «Новый поворот» дедушки Макара, которого особо почитал в компании Дрон, «Иванова на остановке» Боба (впрочем, точные слова знал один лишь Гашик) и даже «Гаудеамус игитур» в собственном варианте. Потом и это надоело. На часах было около одиннадцати, водки, закуски и вина было еще предостаточно, спать, определенно, не хотелось, даже комары уж не так досаждали, но… Яблочкин наигрывал на гитаре мелодию популярной тогда «Ламбады», сочетавшей в себе, по его мнению, яркость лампочки и темноту лобка. Откуда-то слева раздалось громкое женское пение на тему: «Миленький ты мой!»… Хож и Дрон тут же сделали стойку, но пение очень скоро сменилось гром-ким пьяным смехом, где певшие женские голоса близко соседствовали с совсем не певшими мужскими. Гаррик вздохнул и закурил – раз в пятой за ужин. Компанию ему составили Дрон Вулич и Леня. Антоша заиграл особенно жалостно, как бы надеясь затронуть нечуткие женские сердца. Хожу это не понравилось, он попытался ногой зацепить гитариста за опорную ногу и свалить его на еловую землю. Антоша огрызнулся, но играть перестал. Воцарилась нехорошая в таких ситуациях тишина. И как любит это Федя-бесовщик, вдруг…

Дальний отблеск костра пал на две одиноко стоявшие фигурки, черт знает как здесь очутившиеся. Смелые стьюденты забеспокоились – места эти были не совсем безопасны в плане набегов окрестной шпаны. Гаррик вскочил, прихватив с земли топор, Яблочкин отложил в сторонку гитару и полез в карман за складным ножичком, а Леня Прен моментом припрятал стоявшие прежде открытыми всем взорам пузыри с водкой под свое объемное гузно. Дрон Вулич, сидевший к фигурам ближе других, привстал и охрипшим голосом спросил: «Эй, мля, кто там? Че надо?». Фигурки зашевелились с тенденцией к исчезновению. Гаррик Хож, разглядев комплекцию незнакомцев, резко рявкнул: «А ну-ка идите сюда! Да резче – вам говорю!». «А мы и так идем,» – раздался в глухом лесу серебряный голосок какой-то девочки, и к догоравшему костру медленно приблизились две очаровательные крошки, словно сошедшие с глянцевой картинки о пионерском лагерьке. Первая из них, лет 16 на вид, была невысокой особой с длинными темными волосами, удачно обрамлявшими ее симпатичное личико, стройными ножками, закатанными в черное трико, и довольно привлекательными ручками, элегантно обозначенными из-под коротковатого свитерка в синюю и белую полоску. Одной рукой нимфетка уверенно упиралась себе в бочок, а другой – придерживала за худенькую лапку вторую девочку, совсем еще зайчонка на вид. Второй нимфетке было на видне более 14 лет, и сострадательный папаша Диккенс, несомненно, поместил бы ее в какие-нибудь «Большие надежды» или пыльную «Лавку древностей», но, увы, в отличие от своих сверстниц – англичанок, наша зайка находилась в иных временных и географических условиях. Мордашку нимфетки украшала незамысловатая челка (в школе таких обычно дразнят «елка» или «пчелка», а бандиты-мальчишки лезут к ним класса с третьего), сзади волосы были стянуты в пикантный пучок, карие глазки девочки стреляли, «заценивая ситуацию», а несколько приоткрытые губы были чересчур уж алы. Сиреневая плотная майка с длинными рукавчиками явственно подчеркивала неопределенность юных форм, ножки нимфы были закованы в грубоватые отечественные кроссовки, закатанные штанишки песочного цвета едва прикрывали славные коленки. Наперсницы демона Камаля стали в нескольких шагах от студентов и, ничуть не струсив, нагло смотрели на потрясенных мужичков. Молчание становилось немного неудобным, и развязный Яблоч прервал его вопросом:

– Здорово, телки! Заблудились, чай?

– Здорово, гитара! Чай, не заблудились, – отреагировала старшая из девочек, блеснув блудливыми глазками. – Хотели песенку послушать…

– Че сразу-то не подошли? – строго спросил мощный сэр Гаррик и бросил топор на еловую землю. – В партизанок играете?

– С партизанами знаете, как поступают, – начал Яблоч.

– Так получилось, извините, – быстро ответила старшенькая и посмотрела на Хожа с гораздо большим вниманием, чем на Антуана.

– А че так поздно по лесу шатаетесь? – продолжил допрос Гаррик Хож. Младшенькая нимфа тяжко вздохнула. – Не боитесь найти приключений на свои задницы?

– На наши задницы… – начала было старшая нимфетка, но ее неожиданно прервала своим заявлением младшая.

– Мы в «Искорку» приехали на пару дней… С мальчиками своими, козлами, поссорились… – нимфетка снова вздохнула и посмотрела на подружку. Та едва заметно кивнула ей. – Вот… ищем, кто приютит!

– Так чего же мы стоим-то, – старина Дрон соскочил с насиженного бревна и запрыгал возле девочек, как кот возле попавших в засаду мышек, проявляя отеческую заботливость. – Садитесь, девчонки, ешьте, пейте – вон чай еще не остыл… У нас и согреться есть чем!

– То-то, я смотрю, ваш товарищ все пузыри себе под жопу спрятал, – усмехнулась старшенькая и, увернувшись от рук Дрона, прошла ко второму бревну, встав возле Гаррика. Все, кроме Лени, громко рассмеялись.

– Это я-то? – от обиды Леня Прен подскочил и неудачно столкнул с бревна в костер свои модные очки-капельки. С тихим шипением он полез выручать их.

– Славно ты! – ржал больше всех волосатый Дрон. – Ну, Леня, ну ты х…

– А как зовут девушек? – спросил, дождавшись остановки, Хож и внимательно посмотрел на рядом стоявшую нимфетку.

– Нас-то? – переспросила дивчина, встревоженная взглядом сэра Гаррика. – Меня – Надя, а это моя сестра… двоюродная Люба.

– Как здорово! – взвился Вулич-старший и показал на Гашика. – А у меня тут брат есть младший, только он еще мальчик. – Стьюденты снова заржали, а Гашик прилюдно послал Дрона куда подальше.

– Это ничего, это можно исправить, – подала реплику маленькая Люба и подмигнула Дрону. Тот заржал, схватил девчонку за правую руку и чуть дернул в свою сторону, предлагая сесть рядом с ним.

– А все же вы, собственно, откуда? – настойчиво продолжал допрашивать партизанок Хож. – В лагере-то вас не хватятся?

– А мы, собственно, от верблюда! – разошлась Любочка не на шутку. – Вот так вот, если что.

– Малышка, ты прикрой рот, пока тебе не сунули! – Хож пристально взглянул на пристроившуюся на бревне нимфетку. – Я ведь, кажется, и не тебя спрашивал? – Любка растерянно кивнула.