Текст книги "Странный дом, Нимфетки и другие истории (сборник)"

Автор книги: Гарри Беар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Cмерть музыканта

Памяти Олега Малкова

Каждый пред Богом наг. / Жалок, наг и убог.

В каждой музыке – Бах,/ В каждом из нас Бог…

Ибо вечность – богам, /Бренность – удел быков…

И. Бродский

Детство

Он стоял возле водосточной трубы, изогнутой как фагот, и рукою сбивал порыжевшие сосульки, выглядывавшие из нее. К нему подошел Музыкантик и, немного постояв рядом, вежливо спросил: «Что ты делаешь?». Сказочник, знавший Музыкантика с детства и учившийся пару лет с ним в одном классе, нехотя ответил: «Я кую лед!».

– Можно я тебе помогу? – предложил Музыкантик.

– А ты умеешь ковать лед? – удивился мальчик.

– Я научусь, – замешкался Музыкантик. – Ты научишь меня…

– Я не учитель, я сказочник, – заметил Сказочник. – Впрочем, давай! C тобой будет не так скучно…

– Я тоже люблю сказки, и еще анекдоты.

– Да я и смотрю, ты у нас умник, – усмехнулся Сказочник. – Только что-то ты молчишь все уроки…

– А я не глупее тебе, – заметил Музыкантик, – просто учусь на трояки. В школе у нас объясняют плохо.

– Таким, как ты, и объяснять ничего не надо, как наша Вера Васильевна говорит! Все так поймете – лет через десять.

– Так что – играем вместе? – уточнил будущий музыкант.

– Ладно, играем вместе, только, чур, не надоедать! – решил будущий писатель.

– Не буду, а ты, если что…

– Вообще-то я всегда играю один, так интересней, – пояснил ситуацию Сказочник.

– Одному скучно, – улыбнулся Музыкантик.

– Мне весело, – был ответ.

Дети немного постояли рядом, по-очереди сбили все оставшиеся сосульки и разошлись по домам; каждого звала его судьба… Снова сошлись мальчики в конце третьего класса, когда надо было готовить выпускной праздник для четырех классов начальной школы. Музыкантика определили в группу поддержки основной группе выступающих от класса, где в числе танцующих девочек и поющего дуэта Любы-Лены солировал и наш Сказочник с чтением патриотического стихотворения о дедушке Ленине и счастливом детстве октябрят. Сказочник заканчивал первый этап школьной жизни на одни пятерки, а Музыкантик с трудом вышел в конце года на «хороший» аттестат. Но они вновь почувствовали потребность друг в друге, к тому же и жили неподалеку.

В апреле Музыкантик побывал дома у Сказочника и поразился тому миру, который существовал в комнате друга и который открылся его изумленным глазам. Сказочник чувствовал потребность в настоящем друге, и Музыкантик давно этого хотел. У Сказочника не было отдельной комнаты, а был лишь угол, отгороженный от единственной комнаты квартиры старым тяжелым шифоньером. Там стоял огромный диван, пять не распакованных книжных полок, образующих стол, на котором располагалось пластилиновое Царство из вылепленных Сказочником человечков, ящик с игрушками, вот, пожалуй, и все… Но для Музыкантика, не видевшего у себя дома ничего, кроме узкой кроватки и общего с братом письменного стола, такой Угол казался целым миром с его сказочным создателем.

Музыкантик заворожено следил, как разыгравшийся Сказочник устраивал грандиозные битвы на импровизированном столе, казнил своих пластилиновых подданных, а потом подстраивал им пышные проводы в лучший мир, откуда они, правда, все возвращались с залепленными ранами и приставленными головами, но с другими именами и иными характерами. Музыкантик с ужасом наблюдал, как в руках неукротимого создателя оживают пластилиновые люди и начинают говорить, двигаться и чувствовать, но при этом неуклонно приближаться к уготованной им гибели. Иногда он просил Сказочника подарить ему одного из понравившихся слепленных героев или хотя бы не убивать его, но тот не слушал друга, продолжая свою игру в жестокую жизнь. В этот момент Сказочник как будто держал в руках весь мир, он чувствовал себя в эти минуты Вседержителем… С течением лет дети нечасто встречались вне школы и мало разговаривали между собой, но уже ощутили какую-то странную нить, стянувшую их души.

В школе они почти не общались, так как каждый вынужден был мириться с отведенной ему ролью – круглого отличника и скромного тихони. И выход за рамки этой навязанной роли никем бы из окружающих не приветствовался. Встречаясь, ребята никогда не говорили о школьных делах, у них имелись другие темы. В эти годы оба пережили глупую влюбленность в одну и ту же девчонку-одноклассницу, но это не сблизило и не отдалило их. Сказочник продолжал разыгрывать уже прочитанные, а не выдуманные, как прежде, сюжеты в своем воображении, а не на пластилиновом Столе. Музыкантик же взял в свои слабые руки нежную гитару и потихоньку играл на ней по вечерам, подумывая о несовершенстве современного мира. Он в это время стал слушать различные гитарные напевы, и это как-то мирило его с окружающим равнодушным миром.

Выпускной бал застал друзей на разных этапах жизненного пути: Сказочник свято верил в собственный светлый путь, Музыкантик не очень представлял себе, что будет с ним дальше. На выпускном бале в школе все чествовали Сказочника, закончившего школу на одни «пятерки», a тихого Музыкантика в суматохе как-то даже забыли поздравить. «Жизнь не проживешь на „пятерку“», – подумал погрустневший Музыкант, пока радостный Сказочник глупо барахтался в руках лживой старушки-славы.

Юность

Их юность проходила разновременно. Пока Музыкантик в тяжелых кирзовых сапогах два года топтал землю родной Отчизны, Сказочник умственно рос в Билибинском университете. И там он был почти на первых ролях, разнообразя скучные зубрежки и чудные ночные чтения произведений наших и зарубежных классиков походами «по пиву» и дружескими студенческими попойками, устраиваемыми чуть ли не через день.

Музыкант попал в строй-роту на какую-то отделенную «точку» в Бурятии. Армия тяготила его, служил он крайне неохотно. По целым дням Музыкант уныло копал лопатой (главным боевым оружием) какие-то никому не нужные рвы и окопы, выполнял бессмысленные указания глуповатых командиров, отжимался и подтягивался. Приходя в казарму, Музыкант, усталый и внутренне опустошенный, даже и не пытался брать в огрубевшие руки расстроенную гитару с непристойными наклейками на корпусе, которая неизменно присутствовала в месте солдатского отдыха. С сослуживцами он общался мало, перед «дедами» не выслуживался, но и за себя умел при случае постоять. Но «брызнул свет – и мрак исчезнул». В захудалой армейской библиотеке Музыкант раскопал новенький, по-видимому, ни разу не раскрытый до этого экземпляр «Евгения Онегина». Музыкантик смутно помнил что-то отрывочное из этого романа Пушкина, бегло прочитанного в детские годы и отчасти усвоенного в рамках школьной программы. То, что понял он, заново открыв Пушкина, потрясло и очаровало его.

Несколько дней Музыкантик ходил, как ошпаренный, на работе что-то бессмысленно бормотал, припоминая волшебные строчки. Другие солдаты-одногодки косились на него с недоумением; и раньше-то не особо разговорчивый Музыкант, после чтения «Онегина», вовсе ушел в себя. Сержант-дед, не выдержав как-то длительной паузы между вопросом и предполагаемым ответом Музыканта, ткнул его кулаком в нос и посоветовал обратиться к врачу по психам. Музыкант ничего ему не сказал, но, вытирая кровь, так посмотрел на старослужащего, что «дедок» на минутку оторопел и трусливо попятился… Блеск Пушкинского гения навсегда отравил жизнь сразу повзрослевшего Музыканта. Он вдруг ясно осознал, для чего родился и зачем он умрет. Нужно было только дождаться конца срока службы. «Ведь служба и творение – две вещи несовместные», – решил Музыкант.

Сказочник между тем, наслушавшись и начитавшись самых разнообразных поэтов, неожиданно заключил, что и сам он – незаурядный пиит. При этом, даже не написав на тот момент ни одного стоящего стихотворения, он почему-то решил, что писать станет гениально (не меньше, но, слава Богу, и не более того). Окончательно осознав себя гением, сказочник, обернувшийся в Писателя, успокоился на счет своей дальнейшей судьбы и предался «веселой легкости бездумного житья», между делом создавая шедевры молодежного пера и громко зачитывая их своим собратьям-студентам за кружкой пива или стаканчиком портвейна.

Однако рассылка стихотворных произведений по редакциям всех толстых журналов не вызвала ответного, запланированного Писателем, восхищения. Ответы из столичных редакций приходили либо уклончивые и советующие продолжать писать, либо разгромные и от того немного бестолковые. Стихи при этом возвращались Писателю с унизительными пометками, указующими на неправильные ударения и неточность рифм, хотя все известные ему поэты только и делали, что грешили тем же. Несколько опешив, Писатель напялил на себя мантию непризнанного гения и продолжил запои, читая ошалевшим от откровенности собутыльникам свои новые вирши. Стихи у него действительно выходили немного жуткими и были наполнены призывами покончить с « бесовством русской ночи». На третьем курсе Писатель предался размышлениям о сути человечьего бытия и нелепости земной жизни. Он едва не вылетел в открытое окно девятого этажа в полном соответствии со своими думами, но вовремя сел за стол и погрузился в «настоящее» творчество…

Писатель, отринув сочинение виршей, решил написать «нетленный» роман, который бы охватил Россию, в очередной раз оказавшуюся на распутье в те годы, со всех сторон – экономической, политической, нравственной и, если получится, духовной. Его тогдашний приятель и сокурсник Владимир, писавший под модным псевдонимом Колчак Деникинский, одобрил сие решение и обещал поддерживать собрата. Роман этот под рабочим названием «Подонок», хотя и шел с трудом, в тихую ночную пору, но сочинялся понемногу. Писатель несколько успокоился, погрузившись в технические детали писательского ремесла.

Музыкант, с нетерпением ожидая конца службы, также мечтал об одном – вернуться к настоящему творчеству…

Зрелость

Когда приятели встретились вновь, они уже стали другими. Музыкант вдруг сделался дерзким и насмешливым – он знал, чего хочет, и знал теперь себе цену. Искусство требовало жертв, и он был готов с радостью принести их. Музыкант мог по целым суткам не вылезать из своей квартиры, играя и слушая великую музыку . Он рад был бы работать без отдыха, но его организм бунтовал против этого. Музыкант торопился, ему казалось, что он и так слишком много времени растратил понапрасну. Писатель устроился в Городе более вольготно – он мог валяться на пляже по целым дням, работал мало и неохотно. Поленившись завести подругу на лето, Писатель таскался на близлежащие озера один или со случайными друзьями – мнимыми поклонниками его таланта.

Сила обстоятельств снова столкнула их – они сошлись. Писатель, месяца за два до возвращения Музыканта из армии, получил от него пару писем, в которых, помимо общих рассуждений о жизни и службе как таковой, были и написанные Музыкантом стихи. Одно из стихотворений сразу запоминалось, оно называлось «Прощание» и начиналось приблизительно так:

 
Прощай, Борятия! Край грубых мерзких рыл,
Край дикости и тупости, в котором
Два года, средь дерьма, и сам я гнил,
Но жил и выжил! Светлый час пробил…
 

Далее автор искренне сожалел о двух годах жизни, потраченных напрасно и «закопанных за тем вон косогором», надеялся на то, что никогда не окажется в этих краях впредь, верил в то светлое, что ожидает каждого при его возвращении на родину. Писатель написал Музыканту ответное теплое письмо с присовокуплением свеженького текста собственного сочинения, при этом он немного посетовал, что близкое знакомство с текстом «Онегина» прорывается в стихах Музыканта в каждой строфе. На это письмо Музыкант ничего не ответил, и, вернувшись, никогда не напоминал о своем поэтическом опыте.

… Между тем не так уж и много дней оставалось скоротечному уральскому лету. С каждым днем природа неуклонно приближалась к своей осенней старости, чтобы умереть зимой и вновь воскреснуть весною. Писатель значительно резче, чем обычно, ощущал это движение, потому что подходил срок окончания его безалаберной жизни. Наступало время последнего года обучения в университете, а там и постоянной большой работы – то ли в школьном образовании, то ли в каком-нибудь стоящем издании областного уровня… Музыкант также с нетерпением ждал осени, ибо заканчивалась пора его вакаций, что означало возвращение в музучилище, куда он поступил буквально перед призывом в армию. Само возвращение в музучилище не вызывало у него приступа энтузиазма, так это означало со-ученичество с людьми, не понимающими в Музыке ни звука, выслушивание глупых советов от неудавшихся в прошлом музыкантов – преподавателей этого «музилища». Однако это новое обращение к музыке, возможность пополнить багаж своих музыкальных знаний и технических приемов – все это не могло не радовать Музыканта.

Приятели стали чаще встречаться и беседовать между собой. Их встречи никогда не походили одна на другую; они говорили о чем угодно: о Боге, о Жизни вечной и жизни простой, о любви и женщинах (что было, по их мнению, не одно и то же), о прошлом и будущем. Писатель чувствовал себя более опытным в этих важных вопросах, больше говорил, а, когда молчал, снисходительно слушал. Музыкант же, напротив, всегда старался дойти до истины, если таковая имелась, для чего готов был даже выслушивать поучения велеречивого Писателя. Несмотря на то, что каждый из них считал другого полным профаном в деле, которому сам служил, их беседы почти никогда не принимали резкого оборота. Так они и ходили вечерами по потускневшему осеннему Городу, громко разговаривая, цитируя классиков и распугивая мирных зазевавшихся прохожих… Однажды они вдруг заговорили о сущности любви. Музыкант вопросил Писателя:

– А разве в любви невозможно счастье?

– Нет, дружок, невозможно!

– Как же так? Что же ты скажешь на море стихов о счастливой любви?

– Ты влюбляешься в женщину на мгновение, а должен изображать, что это чувство вечное. Сначала интересно, но потом… – пояснил Писатель.

– Но есть же любовь Ромео, Отелло?

– «Нет повести печальнее на свете, чем повесть…»

– Перестань, Бога рада! Я серьезно говорю…

– Да, шутю-шутю… Хотя, по-моему, любовь к женщине лишь половая, любовь самца к самке, так ведь и Базаров у Тургенева рассуждает, – уточнил Писатель. – Да черт с ним, с Базаровым! Мало ли что болтают герои.

– Тут ты в самую точку угодил, – повеселел Писатель. – Болтают они, что угодно, верна мысль твоя!

– А вот ты? Ты уже испытал сам… это?

– О чем речь! – хлопнул себя по бедру Писатель; помешкав, он счел нужным добавить, – И неоднократно.

– И все это было с разными женщинами? – глухо спросил Музыкант.

– А как же, – слегка прилгнул Писатель, – ведь это, как его, у меня было тьма поклонниц, все так и просились в постель.

– И как ты… а они?

– Надо ли тебя учить! – замялся Писатель.

– Да, – честно признался слегка покрасневший Музыкант. – Я ведь в этом деле в общем-то профан?

– Прочь, непосвященные! Ну, это к слову, – Писатель призадумался. – Я хочу сказать, что в этой любви ничего сложного нет: сначала ты заговариваешь с ней, потом обязательно целуешь в губы, ну а затем… в общем, можешь смело лезть под юбку…

– Зачем же лезть под юбку? – поскучнел Музыкант. – Это глупо…

– Ты что, так нелепо шутишь?

– Но ведь это же не эстетно!

– Дальше хуже, ты засовываешь… Впрочем, это все сто раз лучше меня описано, вот Генри Миллера почитай, например, «Тропик Рака» или…

– Нет, это вовсе не любовь! – возопил Музыкант. – Я другого прошу, требую…

– Ну и требуй на здоровье, кто же против такого требования?

– Я считаю все это глупым и пошлым!

– Знаешь, это все так считают, но делают одно и то же. В этом свой шарм плюс продолжение рода человечьего, естественно…

– Значит, по-твоему, великой любви к избраннице нет?

– Любви мужчины к женщине нет! Есть любовь к Богу, любовь к матери или отцу, к стране, наконец. Но к женщине – только желание…

– Значит, ты еще не любил по-настоящему! – резюмировал Музыкант.

– Может быть, это и так, – неохотно заметил Писатель.

Они надолго замолчали, думая каждый о своем, и продолжили прогулку. Вышли приятели из задумчивости, когда очутились возле знаменитого в Городе места, называемого Косой. Это была глубоко вдающаяся в озеро отмель, заросшая травой и высокими кустами. Около песчаной дорожки, ведущей вглубь Косы, стояла огромная железная вышка, служившая ранее спасателям, а ныне пришедшая в негодность за неимением, кого спасать. Писатель и Музыкант осмотрелись и, не сговариваясь, полезли на самый верх Вышки, чтобы видеть все… Забравшись туда, приятели остановились у самого края круглой площадки с заржавленным обводящим поручнем и залюбовались видом, раскинувшимся перед ним. В резких лучах догоравшего солнца небольшое озеро выглядело целым морем с переливчатыми гребешками встававших волн. Но уходящее солнце как бы прихватывало с собою часть этого моря, на глазах уменьшая его. Голубые горы на другом конце озера четко проступали на горизонте, пожелтевшие острова тонули в блистающей мантии водной глада. Прибрежный песок отсвечивал тяжелым золотом…

Вдруг Музыкант почувствовал быстрый укол в сердце. Он охнул и повернулся к Писателю, но тот был совершенно спокоен. Что-то щемяще-грустное навалилось на Музыканта, и он, торопливо оглядевшись, неуверенно продолжил прерванную беседу.

– Вот, как считаешь, отчего в Музыке все так совершенно, а в жизни людей нет? Ведь мир так красив, – каким-то жалким жестом он обвел вид вокруг.

– А ты ее видел, жизнь-то? – улыбнулся Писатель. Ему казалось, что Музыкант, даже после армии, духовно почти не вырос, продолжает рассуждать, как ребенок. Некоторые вопросы приятеля его просто раздражал, он подозревал в них подвох и скрытую насмешку.

– Не так много, конечно, но видел достаточно, – твердо сказал Музыкант. – Больше видел мерзкого, быдлячьего, но там за два года и много передумал.

– Все мы что-то видели! А Кто-то, должно быть, видел все.

– Кто же это? – живо спросил Музыкант.

– Пушкин, к примеру.

– Пушкин, Бах, Моцарт – да! Но кто из нас, смертных?

– А их ты что же в ангелы записал? – засмеялся Писатель.

– Они Боги, – уверенно, почти не раздумывая произнес Музыкант.

– Да боги ли? – усмехнулся Писатель.

– Да, конечно!

–  «Каждый пред Богом наг, жалок, нищ и убог, в каждой музыке Бах, в каждом из нас Бог»! – процитировал: Писатель.

– Кто это сказал? – заинтересовался Музыкант.

– Это Иосифа Бродского стихи.

– Броцкий? – переспросил Музыкант.

– Точно, он самый!

– Он хорошо сказал, хотя я не знаю его, не читал… Но как же быть нам – не богам?

– Ну, это смотря кому что нужно… – пожал плечами Писатель и начал спускаться вниз. – Вот ты, например, себя как определяешь?

– Я? – замялся Музыкант. – Сложный вопрос, вообще-то. Мне хочется просто понять, смогу ли я в жизни сделать что-то… смогу ли я дать людям что-нибудь свое?!

– Очень ты нужен людям! – Писатель почти спустился до половины лестницы, но счел нужным остановиться и прочитать Музыканту мораль. – Человечество узнает о тебе сто лет спустя после смерти и тупо удивится, как это оно раньше не разглядело такого парня… Если вообще узнает и что-то скажет! Не надо считать, что твой долг – делать что-то для людей вообще, сделай что-то полезное хотя бы для себя. Или для своей семьи…

– Нет, я не о славе, черт с ней, – Музыкант затрусил следом. – Я о том, чтобы создать что-то, хоть в десятой доле равное Богу.

– В десятой доле! Да тебе никогда не сделать такого…

– Почему? – поразился Музыкант.

– Почему? – разозлился Писатель. – Потому что даже наш разговор (а ведь мы тут одни, верно?) уже был и был не раз, и все уже было сделано – и в десятой, и двадцатой доле! И все это уже было, было… А мы, знаешь кто? Мы – вечные дублеры.

– Успокойся! Ты сам не веришь в то, что говоришь. Не так уж и зря мы живем, иначе… стоило ли знать об этом?

– Знать, действительно, не стоило! – угрюмо отметил Писатель. – Жили бы, как птички божьи, не ведая стыда…

– Мы-то точно живем для другого! – пробормотал Музыкант. – Для светлого и чистого, как музыка.

– Все живут, в общем-то, для одного…

– Для чего же, – оживился Музыкант. – Ну, скажи?

– Для смерти! И мы не исключенье, и не были исключеньем, как бы ты не хмурился, ни Бах, ни Пушкин, ни Достоевский… Да и бог-то не всякий, вспомни Осириса.

– Я знаю теперь, зачем мне жить, – твердо сказал Музыкант. – Во всяком случае сейчас.

– «Блажен, кто верует, тепло ему на свете…» – блеснул эрудицией Писатель.

– Это отлично сказано, откуда?

– Сам сочинил! – неожиданно соврал Писатель.

– Так ведь в этом уже часть Бога! – оживился музыкант. – А прежние твои стихи мне не нравились, если честно…

– Ну да, Александра Сергеевича стихи вообще-то…

– Пушкина? – удивился Музыкант.

– При чем здесь Пушкин?! – Писатель поморщился, разговор начинал его утомлять. – Давай домой, а? У меня что-то нога заболела…

– Вот как? А у меня что-то сердце кольнуло, – спохватился Музыкант. – Пойдем к дому, завтра в училище.

– Стареем, друг, – усмехнулся Писатель. – А вроде, и не жили еще.

Они окончательно спустились с Вышки и побрели к городу.